Текст книги "Картина Сархана"

13

Лиза в последний раз посмотрела в зеркало и чуть поправила локон, придав прическе немного небрежности. Больше тянуть было нельзя.

Она вышла из спальни и посмотрела на де Йонг. Художница сидела на стуле посреди гостиной. На ее коленях лежал планшет с чистыми листами и карандашом.

– Что мне делать? – спросила Лиза, не зная, куда деть руки.

– А что бы вам хотелось делать?

– Исчезнуть.

– Исчезните, – пожала плечами де Йонг. Она не отрывала взгляда от своей натурщицы.

Лиза пыталась понять, куда именно смотрит Абигейл, но не могла. У нее вообще возникло ощущение, что художница смотрит чуть левее нее. Де Йонг мягким движением поправила карандаш, и без того идеально ровно зафиксированный зажимом.

– Мне куда-то сесть или…

– Вы можете делать все, что хотите, в границах этой комнаты. Но не используйте книги или смартфон.

Лизу почему-то раздражал этот тон. Почему нельзя просто посадить ее в определенную позу и рисовать? Она осмотрелась, пытаясь понять, где бы ей стоило находиться. Диван на фоне панорамного окна – это интересно, но он повернут не в ту сторону. Не будет же де Йонг рисовать ее затылок? Тогда, пожалуй, кресло. И панораму видно, и стоит оно вполоборота. Лиза пошла к креслу и поймала себя на том, что идет на цыпочках. Как будто ее снимают на видео. Сам факт присутствия наблюдателя сковывал ее.

Она села в кресло, чуть повернулась вправо, одну ногу вытянула, другую красиво согнула в колене. Чуть прогнула спину, отметив мысленно, что в таком ракурсе ее грудь должна выглядеть невероятно соблазнительно. Она посидела в такой позе какое-то время и покосилась на де Йонг. Художница не двигалась. Даже карандаш из зажима на планшете не достала.

– Вы будете рисовать? – с некоторым раздражением поинтересовалась Лиза.

– Буду.

– А почему не рисуете?

Художница не ответила, просто сидела и смотрела. Чего она ждет? Лиза все больше жалела о том, что согласилась позировать для портрета. Она повела плечами и потянулась. Вытянула руки вверх, выгнула спину, потом прикрыла глаза и вздохнула, проведя руками по шее.

Ей почему-то вспомнился Саймон. Очередная вспышка воспоминаний из безумной ночи. Даже не что-то конкретное. Просто звук мотора, запах сигарет и его руки на руле. Воспоминание погасло так же, как и вспыхнуло. Совсем призрачное видение. Что на самом деле происходило ночью, а что она выдумала, чтобы как-то восстановить события? Лиза сглотнула и открыла глаза. Посмотрела на де Йонг.

Де Йонг не реагировала. Лиза злилась. Старуха раздражала ее все больше. Лиза закинула ноги на подлокотник кресла и стала рассматривать ногти от нечего делать. Мысленно сделала пометку обновить маникюр. Несчастный скол на указательном пальце буквально делал ей больно: ее ногти должны быть безупречны независимо от обстоятельств. Ей стало смешно. Подобную чушь мог сказать бы Парсли. От подобных слов веяло надменной холодностью и превосходством.

Интересно, подумала Лиза, о чем мог писать такой человек? Он же садист и моральный урод. Что хорошего могло прийти ему в голову? Если он такой же безумный, как все остальные на фотографии, значит, он посвятил творческому безумию всю свою жизнь. А потом сам же свою жизнь и оборвал. Хотя мог еще писать и писать. Вот вопрос: если ты создаешь то, что тебя переживет, останется на сотни лет, имеет ли значение то, как долго проживешь ты сам?

У него не было детей, вдруг подумала Лиза. Ни у кого из запечатленных на том фото нет детей… Она вынырнула из размышлений и посмотрела на де Йонг. Та по-прежнему сидела без движения. Ну и плевать, подумала Лиза. Мне-то какая разница. Если она платит, то может смотреть сколько душе угодно! Может, у бабки крыша едет! Лиза поджала одну ногу под себя и принялась болтать второй.

Лизе вдруг открылась разгадка странного расположения людей на фотографии. Это было буквально озарение. Фото всплыло перед глазами: чередующиеся мужчины и женщины, а потом сбой. Две женщины рядом. Де Йонг и Николь. Но на самом деле ошибки не было. Николь – мужчина. По крайней мере, был им. Или была? Лиза раздраженно хмыкнула. Ох уж эти терминологические сложности. В новую этику она еще не вникала!

Интересно, как Николь звали, когда она была мужчиной? Николас? Красивое получилось бы сочетание – Николас Кортез. Что-то вроде «побеждающего суды»? Лингвистических познаний Лизе не хватало, но даже такой вольный перевод ее вполне устраивал. Пожалуй, Николь это подходит. Эспен Хёст в вольном переводе превращался в «предугадывающего осень».

Лиза вспомнила импровизацию Николь в «Пятом круге», ее меняющийся голос… Возможно, он не менялся… физически, но – на уровне ощущений – он казался то мужским, то женским. Как можно было не заметить этого раньше? А выбор нарядов? Максимальное подчеркивание эдакой незрелой… девочковости. Николь отличается довольно буйным характером. Скорее редким среди женщин. Если ты на самом деле мужчина, то очень удобно быть буйной женщиной. Возможно, характер испортили гормоны? Лиза вспомнила слезы Николь на похоронах. Она принимает таблетки?

Лизе вдруг показалось, что женщиной Николь никогда не станет. Не в физическом смысле, а в психологическом, что ли. Она же ведет себя по-мужски. Как будто хочет стать женщиной, но при этом зачем-то держится за мужчину внутри себя. Мужчину довольно злого, резкого, прямолинейного. Она мысленно вернулась к разговору с Саймоном. Той ночью он сказал, что хотел бы на время потерять память, чтобы посмотреть на свою игру со стороны, а потом вернуть память обратно. Снова стать собой. Зачем? Он, как и Николь, держится за свою внутреннюю суть?

Если трактовка фотографии Сархана верна, то грех Николь – это гнев. Именно за гнев Николь и держится! Этот гнев защищает ее. Благодаря ему она не становится уязвимой. Но этот же гнев не дает ей получить желаемое – стать женщиной. Она может быть злой женщиной, но миновать соприкосновения с уязвимостью не выйдет. Лиза медленно покачала головой, почувствовав приступ жалости.

Что вообще толкнуло мужчину Николаса стать женщиной Николь? Очевидно, что это шаг к той самой уязвимости, которой он избегал. Безумие. Лиза усмехнулась. За последнюю неделю она употребила слово «безумие» больше, чем, пожалуй, за всю предыдущую жизнь. Лиза поняла, что сформулировала фразу как-то неправильно. А как правильно? Употребила чаще? Нет, хрень какая-то. Больше раз? Тоже ерунда. Большее количество раз? Да что это вообще за фраза? Она чиновник, что ли? Лиза зло ругнулась под нос, послала все эти формулировки подальше и гордо закрыла тему.

Парсли. Снова ее внимание переметнулось на другой объект. Гордыня. Принцип ведь должен быть тот же. Этот грех, с одной стороны, защищает его от чего-то, а с другой стороны, заставляет его страдать и платить определенную цену.

От чего можно защититься гордыней? Она вдруг вспомнила слова Парсли о том, что он когда-то видел ее на приеме, но не подошел, потому что не мог первым подойти к шлюхе. Эта фраза прозвучала в голове Лизы голосом Парсли. Лиза пощелкала пальцами, помогая себе думать. В случае с Николь она мгновенно додумалась, нет, даже не додумалась, а уловила ее секрет, увидела уязвимость, с которой та не может соприкоснуться. Но вот с Парсли все было очень трудно.

Мало ли от чего можно защищаться гордыней! Да, судя по его жизни, буквально от всего! Он почти открытым текстом посылал весь мир к черту, и мир был ему за это благодарен. Если вспомнить те же похороны, люди, которых он открыто презирал, пришли и попросили добавки. Зачем же ты умер, кто же нас теперь презирать будет, мысленно передразнила Лиза присутствовавших на церемонии.

Но тут же вспомнила вдову и едва не вздрогнула. Жена любила его всем сердцем. Лизе вдруг стало обидно за нее. Почему она любила человека, который меньше всего был этого достоин? Он не только вел себя как подонок, причиняя ей боль, но еще и выстрелил себе в рот, только сделав жене больнее. Или наоборот – возможно, это был единственный способ прекратить ее страдания в браке. А что было бы, если бы Николь смогла пережить уязвимость? Стала бы она настоящей женщиной, как Пиноккио стал настоящим мальчиком? Лиза хихикнула. Но ведь простое принятие уязвимости не делает женщину женщиной. Да и в целом, вдруг подумала Лиза, почему бы не оставаться мужчиной, сохранив при этом уязвимость? Как бы то ни было, если бы Николь приняла свою слабость, стала бы другим человеком. И совсем не важно, какого пола. Но до тех пор, пока она держится за свой гнев, ничего не изменится.

Что-то отвлекло Лизу от мыслей. Она неожиданно вернулась в реальность, будто бы только что проснулась. Медленно моргнула несколько раз и осмотрелась. Де Йонг сидела на том же месте в той же позе. И проклятый карандаш по-прежнему покоился в зажиме. Лиза устало вздохнула и поджала ноги под себя. Чуть повернулась и привалилась спиной к спинке кресла. Оказывается, у нее затекло буквально все тело. Свинцовая усталость заполнила конечности. Лиза похвалила себя за выбор кресла. На диване было бы не так мягко.

Она снова посмотрела на де Йонг. Ничего, конечно же, не изменилось. Лиза покачала головой. Бабка могла бы уже начать рисовать! Могла бы хоть немного уважения проявить! Неужели она не понимает, что Лиза устала сидеть на этом кресле? Ну и черт с ней, подумала Лиза, не поймала момент – ее проблемы. Я сделала все, что могла. Она неожиданно ловко для самой себя свернулась в клубочек и положила голову на подлокотник. Если процесс растянется надолго, то она хотя бы поспит.

Почему-то перед глазами снова встала проклятая фотография. Зачем Сархан это сделал? Каждый человек на этой фотографии чего-то да стоит. У каждого своя история, своя жизнь. И не похоже, что очень легкая. Даже у зятя мэра – Парсли. От хорошей жизни ведь не суют ствол в рот. Скорее наоборот – жизнь у всех на этой фотографии больше напоминает борьбу. Неужели они заслужили такое отношение? Один щелчок затвора фотоаппарата – и все они мгновенно превратились в уродов. Все, кроме Лизы, пожалуй. Хотя тоже не факт.

У нее перед глазами почему-то оказалась Миллер. Ее поза и лицо особенно хорошо отпечатались в памяти. Она смотрела в объектив широко раскрытыми испуганными глазами и прикрывала рот рукой. Лоб прочертили неведомо откуда взявшиеся морщины. Казалось, лоб и вовсе принадлежит другому человеку. Какому-нибудь здоровенному мужику с лоснящейся от жира лысиной.

Лизу передернуло. Как ни крути, жуткое зрелище. Но ведь Миллер не такая на самом-то деле. Возможно, она не страдает от избытка такта и вежливости, но, кажется, жесткая манера держаться связана с плотным графиком работы, а не с вредностью. Лиза вспомнила, как Миллер приехала на похороны в последний момент, одетая совершенно неподобающим образом. Можно предположить, что она приехала с тренировки или с репетиции. И после похорон куда-то торопилась. На другую репетицию?

Лизе по какой-то совершенно необъяснимой причине стало жалко балерину. Она ничего не знала о жизни Миллер, но была уверена, что девушка живет одними лишь бесконечными тренировками. Годы напряженной ежедневной работы. Строгая диета и подсчет калорий, подумала Лиза. Наверняка. То есть после изнурительных тренировок Анна даже не может съесть какую-нибудь восхитительную гадость. Чипсы, например. Вся жизнь сфокусирована в танце. Ради чего вообще такие жертвы? Что взамен? Вот это ужасное фото? Неужели Миллер не заслужила чего-то лучше, чем такая постыдная слава?

«Грешники», припомнила Лиза прилипшее к фотографии название. Оно подходило снимку. Уж куда больше, чем то, которое дал ему автор, – «Равнодушие». Лиза поняла, что не сможет уснуть, а лежать ей надоело. Она села в кресле и потянулась, широко раскинув руки. Посмотрела на де Йонг. Та сидела в прежней позе, на бумаге так ничего и не появилось. Лизе показалось, что бабка даже не дышит. Возможно, она давно умерла и теперь превращается в мумию.

Последняя мысль показалась Лизе смешной. Лиза представила, что у де Йонг внутри пусто. Что-то в этом было символическое. Что там у нее за грех на фотографии? Зависть? Вот у нее от зависти все внутренности и сгорели. Лизе понравилась эта идея. Перед глазами возникла пустыня. Не разноцветная, как, допустим, около Дахаба, где кажется, будто кто-то специально насыпал песок всех возможных цветов, а настоящая, с барханами. Почти монохромная.

Вскоре Лизе надоело представлять песок. Она откинулась на спинку кресла, положила руки на подлокотники и закинула ногу на ногу. Не думая о чем-то конкретном, пожевала губы. Нетерпеливо побарабанила пальцами правой руки по подлокотнику. Взгляд сам собой уперся в настенные часы. Она не засекла, во сколько они начали работать, но вдруг болезненно резко ощутила, что время уходит. Она рассиживается тут без дела, получая не самые большие деньги, хотя могла бы потратить эти часы куда эффективнее. Можно сколько угодно размышлять об искусстве, безумии, особенностях восприятия и фокусах сознания, но это не приносит денег. А деньги ей нужны. Очень.

Ей почему-то вспомнился Джонсон. Этот человек был для нее главной загадкой во всей семерке. Его и вовсе как будто не было. Лиза вспомнила, как на похоронах Парсли он договаривался с каким-то чиновником о контракте. Если верить словам Саймона, конечно. Ей вдруг пришел в голову прекрасный образ. Если бы она рисовала абстрактную картину, на которой изобразила всю семерку «грешников», то Джонсона она не рисовала бы вообще. Оставила бы пустое место между ней и де Йонг.

Лизу эта мысль заинтересовала. Девушка чуть подалась вперед, сменила позу на более удобную. А какими цветами она рисовала бы? Можно ли присвоить каждому из «грешников» какой-то цвет? Кстати, подумала Лиза. В радуге тоже семь цветов. И даже символично было бы не использовать черный и белый.

Красный – это Саймон. Эта мысль была первой и явно не подлежала критике. Кто, если не он? Возможно, конечно, при выборе цвета сыграл решающую роль не столько он сам, сколько его машина. С оранжевым тоже все просто. Конечно же, Миллер. Никто из всей семерки не показался ей таким же… энергичным. Желтый. Лиза задумчиво нахмурилась. Тут, наверное, подойдет ассоциативный признак. Желтый – это золото. Несомненно, Джонсон. Да, минуту назад он вообще должен был быть пустым местом, но система координат изменилась. Лиза получала странное удовлетворение от этой игры с визуальными образами. Теперь зеленый – скучная де Йонг. На голубом Лиза на секунду задумалась, но на самом деле не хотела видеть очевидного. Ей сразу же вспомнились небесно-голубые глаза Парсли. Она мысленно махнула рукой. Этот цвет, по ее мнению, ему не очень подходил, но можно сделать художественное допущение. Синий – тут все просто: она сама. Кроме того что синий в моде, он еще и неплохо сочетается с ее рыжими волосами. Нескромно, но, если смотреть фактам в лицо, она в этой семерке самая красивая. И вполне логично, что фиолетовый цвет достался Николь. Цвет того самого безумия, о котором все время говорит Николь. А еще нестабильности и несформированности. Просто идеально.

Лиза снова на секунду вынырнула из своих размышлений и посмотрела на де Йонг. Вроде бы ничего не изменилось, но все же… Что-то в выражении лица… Ей кажется или бабка чем-то недовольна? Ее проблемы. Лиза чуть сменила позу. Теперь девушка полностью копировала де Йонг. Лизе хотелось ее немножко подразнить. И посмотреть, как старуха на это отреагирует.

Де Йонг все так же смотрела своим странным расфокусированным взглядом. Такое ощущение, что она старалась не фиксироваться на какой-то детали, чтобы не упустить всю остальную картину. Нет, даже не так! Она не хотела рассматривать деталь в отрыве от контекста. Лиза нахмурилась. Ей стало очевидно, что бабка не просто сидит и ждет чуда. Де Йонг смотрит. Причем это какой-то очень хитрый процесс, требующий высокой концентрации.

Лиза плюнула на разгадывание этой тайны и мысленно вернулась к радуге, о которой недавно размышляла. Повторила соотношение цветов и фамилий. Хмыкнула. Этот порядок совпадал с порядком семерки на фотографии Сархана. За одним обидным исключением. Лизе и де Йонг надо было поменяться цветами. Таким образом, художница становилась синей, а Лиза – зеленой. Обидно. Зеленый цвет у Лизы ассоциировался с унылым болотом и лягушками. То есть Сархан хотел этим отразить ее уныние?

Ладно, это она могла принять скрепя сердце, но вот де Йонг! Синий цвет? Лизин любимый. Просто невыносимо! На этой старухе любой другой цвет смотрелся бы лучше, чем этот. Нет, надо быть честной: любой другой цвет смотрелся бы так же плохо. Было особенно обидно оттого, что подходивший Лизе синий достался именно де Йонг. Ладно бы Саймону или Николь.

Она вспомнила, как сравнивала де Йонг с мумией, у которой все органы выжгла зависть. Сейчас это сравнение казалось не очень корректным. Лизу озарило: зависть работает иначе. Синий цвет стал триггером. Лиза была готова смириться с доставшимся ей зеленым, но мысль о том, что де Йонг будет в синем… раздражала. И этот раздражитель требовалось устранить. Лиза не столько хотела забрать цвет себе, сколько отнять его у бабки.

Лиза нахмурилась. Вероятно, она только что уловила, о каких именно ключах говорил Саймон в «Пятом круге». И о каких отношениях с несуществующим говорила Николь. Теперь Лизе казалось, что Сархан создал свою работу именно для нее. Лиза провела параллель между Сарханом и де Йонг. Абигейл никогда не станет и вполовину такой великой, как Сархан. Она и не хочет. Ей достаточно того, чтобы исчез раздражитель. То самое фото, другие его работы или сам загадочный художник. Нет задачи взобраться на его уровень, а вот скинуть его с вершины – это да.

Лиза снова посмотрела на художницу. Недавняя острота сознания забрала все доступные мыслительные ресурсы. Де Йонг сидела, сложив руки на коленях. Теперь уже совершенно точно можно было сказать, что выражение лица у нее изменилось. Вероятно, она просто устала.

– На сегодня все, – сказала вдруг Абигейл и медленно встала.

Лиза только в этот момент осознала, что де Йонг все это время вообще не шевелилась, сидя на жестком стуле. Должно быть, у нее затекли все конечности, устала спина и просто безумно болела пятая точка.

– Вы же ничего не нарисовали! – возмутилась Лиза.

– Да что вы говорите, мисс Ру? А я и не заметила! – скривилась де Йонг.

Лизе показалось, что художница очень сильно чем-то раздражена.

14

Лиза закрыла дверь за де Йонг и взялась за голову. Боль возвращалась, несмотря на аспирин. Это была какая-то новая боль. Она не концентрировалась в конкретной точке, а охватывала весь череп. Нет, давила на него изнутри. Как газ, распирающий воздушный шарик. Его вроде нет, но давление чувствуется. Лиза пошла на кухню, сунула капсулу в кофемашину и осмотрелась, вспоминая, что хотела сделать. Мысли путались, будто бы блуждали в том газе, который заполнял голову.

Повинуясь странному влечению, Лиза пошла в спальню. Взяла с зарядки телефон и сняла его с авиарежима. Она едва успела развернуться, чтобы пойти на кухню, как телефон завибрировал. Лиза медленно посмотрела на экран. Незнакомый номер. Нет никаких причин брать трубку, но… Она сама не понимала, почему сделала это. Лизе показалась, что она не участвует в процессе, просто наблюдает за тем, как ее палец делает движение по экрану, а рука подносит смартфон к уху.

– Да?

– Привет.

Лиза не сразу поняла, кто это. Саймон звучал подавленно.

– Как ты? – Она села на кровать и прижала руку к груди.

Возникло странное щемящее чувство. Как будто тоскливое чудовище поселилось в солнечном сплетении. То самое, которое она пыталась разглядеть в «Пятом круге».

– Я в порядке. – Саймон усмехнулся. – Я это заслужил в любом случае.

Ей послышались вопросительные нотки в последней фразе. Наступила странная тишина. Тоскливый монстр в солнечном сплетении стал больше. Что-то происходило. Лиза ждала.

– Черт, я не мастер говорить слова без сценария, – попытался пошутить Саймон и тут же стушевался. – Дурацкая шутка какая-то получилась.

Лиза просто не узнавала его. Его речь, фразы. Все стало другим. Перемена в нем, с одной стороны, пугала, а с другой – завораживала.

– Ты в тюрьме? – зачем-то спросила Лиза.

– Что? Не совсем, суда еще не было и… Да это не важно. – Саймон глотал согласные. Человек, который всю сознательную жизнь говорил со сцены.

– Послушай…

– Нет! – Он перебил ее. – Я знаю.

Снова наступила пауза. Лизе показалось, что Саймон никак не может сказать что-то. Она зачесала волосы пятерней и закусила большой палец. Колотилось сердце, хотелось встать и идти куда-то, но она замерла.

– Я… – Он глубоко вздохнул и наконец сказал то, что все не мог произнести: – Прости!

Лиза не успела даже удивиться. Связь прервалась. Она посмотрела на экран телефона. Тоскливый монстр в груди будто бы взорвался. Он в один миг разлетелся по всему телу, а в солнечном сплетении образовалась дыра.

Лиза нажала на последний вызов и прижала телефон к уху. Длинные гудки. Один, два, три, пять, семь. Она вдруг поняла, что плачет. То ли из-за дыры в солнечном сплетении, то ли из-за того, что почти до крови закусила палец. Зубы впивались в ноготь и в подушечку. Боль как бы распадалась на два вида. Резкая, холодная, напоминающая луч фонаря – от ногтя, а мягкая, тягучая – от подушечки пальца.

Лиза снова нажала на вызов и принялась считать гудки. Она снова считает гудки! Вызов оборвался. Лиза тут же набрала еще раз, но абонент оказался вне зоны доступа. Она отбросила телефон, выпустила палец изо рта и закрыла лицо руками. Мир исчез. Реальность развалилась окончательно. Лиза не понимала, что было в прошлом, а что происходит сейчас. Или это только должно произойти?

Она считает гудки на кухне, в гостиной, в спальне. Она не может перестать звонить, потому что иначе сойдет с ума. Если она положит трубку, наступит конец. Все сжалось в одну точку, за которой не было будущего. Хотелось звонить и надеяться на то, что Саймон ответит. Когда все это было? Год назад? Два? Было ли это вообще?

Полиция входит в ее дом. Все рушится. Мужчина из ФБР что-то долго говорит, но она не понимает ни слова. Она не может оторвать взгляда от его жестикулирующих волосатых рук. Когда все это произошло? Что произошло? Зачем они приходили? Или это еще не случилось? Лиза поняла, что не дышит. Судорожно втянула воздух и закашлялась. Кашель взрывал голову страшными вспышками боли. В глазах то вспыхивал свет, то все меркло. Она сжалась в комок.

Завибрировал телефон. Лиза мгновенно повернулась и почти наугад схватила трубку.

– Да!

– Добрый день, мисс Ру! – обрадовался незнакомый голос.

Лиза сбросила звонок и перевела телефон в авиарежим. Покашливая, встала с кровати и взяла сумочку. Дрожащими руками стала рыться в ней. Потом разозлилась и просто вытряхнула все содержимое. Но тут же вспомнила, что таблетки остались у Саймона. А Саймон в тюрьме. Она схватилась за голову и зарычала. Этому нет конца! Она вышла из спальни, осматриваясь по сторонам. Ей нужно было хоть что-то, чтобы отвлечься, чтобы не чувствовать эту боль!

Лиза пошла на кухню, открыла винный шкаф, сразу же вспомнила, что в нем пусто, и с такой силой хлопнула дверцей, что стеклянная ее часть рассыпалась на мелкие осколки, которые весело застучали по плитке. В мозгу вдруг мелькнула странная картина: Лиза бьет какого-то мужчину массивным флаконом духов по голове. Красивый флакон разлетается вдребезги. Но внутри него оказывается маленькая жестяная капсула. Лиза провожает ее полет удивленным взглядом.

Она вернулась в реальность. Осмотрелась. Взгляд наткнулся на оторванную вчера ручку шкафа, потом на лежавшую на столе картину. Лиза поняла, что нужно выйти на свежий воздух. Давление в голове стало почти невыносимым. Лиза стремительно кинулась в гардеробную, накинула куртку и вышла из квартиры. Каждый шаг отдавался вспышкой боли. Как будто импульс от соприкосновения ступни с полом проходил по ноге, через тазобедренный сустав попадал в позвоночник и там разгонялся по прямой, как «форд-мустанг» шестьдесят девятого года. И гонка эта заканчивалась страшным столкновением с основанием черепа.

Лиза вошла в лифт, нажала на кнопку, посмотрелась в зеркало и не узнала свое лицо. Она смотрела на женщину в отражении с удивлением и интересом. Она как будто заново изучала это лицо. Покрасневшие глаза, скулы, едва заметные морщинки. Черты лица были знакомыми, но почему-то абсолютно новыми, неизведанными. Звякнул колокольчик, лифт остановился. Лиза вышла в холл.

– Мисс Ру, – растерянно, даже как-то виновато улыбнулась ей девочка за стойкой.

Лиза намеревалась кивнуть и пройти мимо, но остановилась и вопросительно посмотрела на девочку.

– Что-то случилось?

– Там журналисты. – Девочка произнесла это со смесью сочувствия и стыда. Будто ей доставляла страдания сама мысль о том, что она не может решить эту проблему.

– Много?

– Да, – кивнула девочка. – Мы можем не пускать их сюда, но запретить им караулить вас мы не в силах. Если вы хотите куда-то поехать, то мы можем подать машину на подземную парковку.

– Нет. – Лиза покачала головой. – Не хочу.

Она пошла к лифту. Рано или поздно это должно было произойти. А не де Йонг ли сдала ее адрес прессе?

– Постойте, посылка!

Лиза обернулась, непонимающе уставилась в красивые серо-зеленые глаза. И только через несколько секунд поняла, о чем речь.

– Ах да, давайте.

Она взяла черный матовый конверт, постаралась улыбнуться на прощанье и вошла в лифт. Бархатистый, с золотым тиснением конверт даже пах приятно. Она с удовольствием поводила кончиками пальцев по поверхности. На ощупь конверт был тепло-синим, даже голубым, пожалуй. Даже жалко было его рвать.

Она вдруг прочувствовала синестетическую рифму. Неужели Парсли тоже уловил параллель с радугой? Мог ли он специально подобрать конверт? Необходимость порвать конверт создавала интересную смысловую смычку с его содержимым. Она уже знала, что увидит внутри. Единственное, чего она не понимала, почему письмо пришло с таким опозданием.

Звякнул колокольчик, лифт остановился. Лиза вышла и прислонилась к стене, достала сложенный пополам лист бумаги и развернула. Бумага была самая обычная. Очередной смысл в смысле? Лиза усмехнулась и пробежала глазами по тексту. Буквы расплывались перед глазами. Она выхватывала отдельные слова, но никак не могла уловить смысл. На бумагу что-то капнуло. Перед глазами возник Парсли. Он стоял на балконе, опираясь на красивые кованые перила, курил и смотрел на закат. Он, кажется, только что проснулся. Еще не успел привести себя в порядок, беспорядочно торчавшие волосы трепал теплый ветер. Парсли жадно курил и так же жадно поедал глазами закат.

Лиза вздрогнула. На лист капнула еще одна слеза. Она сглотнула и вытерла слезы тыльной стороной ладони. Практически на ощупь открыла дверь и вошла домой. Головная боль растаяла. По телу растекалось тепло. Лиза усмехнулась и громко всхлипнула. Пару раз шмыгнула носом и пошла на кухню. «Да, я схожу с ума, но что я могу с этим поделать?» На кухне она открыла один из ящичков и достала маркеры. Цветов маловато, но выбирать не приходится. Она положила на стол конверт и приглашение. Усмехнулась и снова расплакалась.

Это были одновременно ее и не ее слезы. Как будто бы где-то внутри нее плакала вдова Парсли. И теперь Лиза могла разделить ее скорбь. Теперь она понимала, теперь она видела ее глазами. Все стало понятно, но это было уже не важно. Понимание – это приз для дурачков.

Лиза вышла в гостиную и осмотрела стену. Зубами сняла колпачок с маркера и стала рисовать кованые перила. Глаза застили слезы. Она вспомнила песню вдовы. Вспомнила, как впервые увидела ее на похоронах. Хрупкую женскую фигуру, несущую с мужчинами гроб. А смогла бы она сама вот так?.. Перед глазами снова возник Парсли. Он все так же стоял на балконе, но вдруг повернулся, почувствовав на себе взгляд Лизы. Он всегда чувствовал, когда она смотрит на него.

Вот он, человек, отгородившийся от мира своей гордыней. Вознесший себя на одному ему понятную вершину, куда никому, кроме него, дороги нет. Нельзя отвергнуть того, кто сам отверг всех. Дурак, Парсли, какой же ты дурак! Лиза снова утерла слезы, но не сдержалась и разревелась в голос. Она прекратила любые попытки бороться с рвавшейся наружу болью и рыданиями. Просто рисовала дрожащей рукой. Десятилетия борьбы с тем, что сам же и создал. Затворничество, одиночество – и безумие, воплощенное в тексте.

Как она могла не заметить, что он на грани? Это ведь было очевидно еще на том приеме. Достаточно было просто посмотреть! Сам факт того, что он туда приехал. Он искал встречи с людьми, но не мог преодолеть гордыню, ставшую его сущностью. Невозможно преодолеть то, что сам старательно создаешь всю жизнь. Для этого нужно отказаться от самого себя.

Она вспомнила момент, когда незаданные вопросы остались только у Парсли и Джонсона. И они оба тянули время. Тогда ей показалось, что они просто соревнуются, как мальчишки. Кто кого продавит. У кого сдадут нервы. Но теперь понимала, что дело не в этом. Парсли просто не мог задать вопрос первым. Либо лучший – либо никакой. Его вполне устраивало, что проиграют оба. Лиза усмехнулась. Эти события казались такими далекими, хотя на самом деле прошло… Сколько? Неделя? Чуть больше?

Она вспомнила встречу с Парсли. Его странное поведение. Он, с одной стороны, пытался поговорить, почти молил о помощи, но с другой – не мог преодолеть ту же самую проклятую гордыню. Надеялся, что Лиза догадается? Возможно, последней каплей стала публикация фотографии. Лиза отбросила маркер и открыла другой. Сделала шаг назад и рассмотрела рисунок. Смысла в нем было мало. Она видела только расплывчатые цветные пятна. Слезы.

Лиза вспомнила предсмертную записку Парсли. Удивительно, но та всплыла в памяти дословно, будто Лиза ее заучивала:

Теперь, когда мне понятно, что нет на самом деле никаких других, я могу спокойно снять с себя свою гордыню.

Лиза поняла, что проговаривает эти строки, и снова разревелась.

То, что я сделал, – это не слабость, а высшее проявление свободы воли. К несчастью, в этом никто не виноват.

В этот момент Лиза абсолютно четко поняла, что ее не существует. Плачет не Лиза, но вдова Парсли. И она же повторяет предсмертную записку, несомненно выученную наизусть после тысячи перечитываний.

Возможно, единственное, о чем я жалею, – это то, что на моих похоронах не будет Сархана. Ему там, к сожалению, нет места.

Парсли не столько защищался от мира, сколько защищал мир от себя. Он не любил людей, это правда, но он чувствовал их и болел ими. Он сопереживал и сочувствовал людям. Он причинял им боль, а она почему-то отзывалась в нем самом. Вечный замкнутый круг. Он не хотел делать больно, но одновременно не мог справиться с собой. Желания творить и разрушать так тесно связаны!..