Текст книги "Не ко двору. Избранные произведения"

– Такое соединение красоты и ума с благородным сердцем… Теперь, когда молодые девушки щеголяют сухостью души, и молодежь вообще утратила высокие идеалы – такое горячее участие к бедной и к тому же иноверной семье!.. Это так возвышенно, так по-христиански!..

Я, как это всегда со мной бывает в экстраординарных случаях, потерялась и не знала, что отвечать баронессе на ее комплименты. К счастью, выручил Юрий Павлович. Он шутливо, хотя не без гордости, стал извиняться за эскападу нашей “баловницы”. Это вызвало стороны баронессы протесты и новые восторги. Не знаю, право, чем бы кончились взаимные излияния, если бы на сцене не появилась Лили. Баронесса заключила ее в свои объятия. Мертвое лицо князя осветилось подобием улыбки. Он пробормотал: “Благодарствуйте… Я так рад…” и, показав на сестру, блаженно прибавил: “это она”…

Лили была необыкновенно мила: почтительно нежна с баронессой, ласкова с отцом и с каким-то неуловимым оттенком покровительства сильного к слабым приветлива с князем и… со мной. Беседу вели Юрий Павлович и баронесса. Она рассказывала о многочисленных обществах, где она состоит учредительницей или председательницей, сетовала на неблагодарность и косность благодетельствуемых (я вспомнила Кривского). Юрий Павлович заметил, что это уж такой закон, чтобы за добро платить ненавистью, но, заметив искреннее изумление баронессы, немедленно перешел из легкого тона в серьезный.

– Корни этой нравственной черствости надо искать глубже, – произнес он значительно. – Ответственность за несвойственное русскому человеку недовольство своей судьбой должна лечь всецело на непрошенных учителей и просветителей. Сами невежественные, они даже не способны отнестись критически к тем фантастическим бредням, которые они черпают из иностранных источников. Они принимают эти вредные утопии еп bloc[98]98
  На веру.


[Закрыть] и (тут Юрий Павлович даже вздохнул) смущают ими “малых сих”. Баронесса внимала Юрию Павловичу, как оракулу. Князь смотрел на Лили, а я, по обыкновению, делала свое двойное дело – пассивно слушала и думала про себя, что все это неправда.

Расстались все очарованные друг другом.

Юрий Павлович пожаловался на меня баронессе: и домоседка я, и нелюдимка, и дочь ему приходится самому вывозить, а еще Фамусов сказал: “Что за комиссия, Создатель”… особенно когда не хочется “быть взрослой дочери отцом”. Баронесса погрозила ему пальчиком и, крепко пожимая мою руку, прошелестела, что она бы сочла за величайшее удовольствие “chape-ronner cette delicieuse enfant”[99]99
  Стать подружкой этого чудесного ребенка.


[Закрыть].

22 января

Чтобы жить спокойно, нужно, зажмурив глаза, признать ряд непоколебимых истин, и тогда все пойдет, как по маслу… “родные лучше чужих”… “Мало ли что между своими бывает”…

“Нужно брать, что есть…” Будь это душный смрад, он все-таки должен быть милее чистого воздуха, потому что он свой. Если все то, что составляло для вас красоту и смысл жизни, для ваших детей – пустой звук, не беда. Ведь есть такая сфера, в которой все люди сходятся – сфера мещанского благополучия, и тут матери должны служить своим детям, жены мужьям и мужья женам верой и правдой…

12 февраля

Все это время, как в чаду… ни разу не ложилась раньше трех часов ночи. Выезды, театры, концерты, гости, званые обеды… Я из сил выбилась. Мне скучно и тяжело. Но Лили веселится, как никогда. Она совсем не дуется и чувствует себя в этом вихре, как рыба в воде. Баронессу Дамбах она приворожила. Та устраивает для нее музыкально-литературные вечера, записала ее в свое благотворительное общество, теперь затеяли живые картины, в которых Лили будет изображать Диану… Все это, разумеется, аи profit des malheureux[100]100
  На благо несчастных.


[Закрыть]. Словом, моя дочь окончательно превратилась в светскую особу. Юрий Павлович очень доволен, целует ручки баронессе и ухаживает одновременно за Дроздовой и. Юлией. О Юлии, впрочем, он говорит, как об отличном товарище и называет ее “un brave garcon”[101]101
  Бравым парнем.


[Закрыть].

Среди этой феерии визит Николеньки Кривского произвел на меня впечатление ушата холодной воды. Николенька приходил прощаться. Он уезжает в Казанскую губернию. Там оспа и голодный тиф. Мрут не только крестьяне, но и доктора, и санитары. Нужда вопиющая. Николенька показывал кусок присланного оттуда хлеба – кусок черной земли. Стыдно и страшно. Богатая барыня, у которой он еще студентом давал уроки, поручила ему устройство столовой. Лили слушала эти рассказы, не глядя на Николеньку, молча, а он, бедный, все ловил ее взгляд, поминутно к ней обращался и вздыхал. Когда он стал уходить, Лили ему сказала:

– Смотрите, не смейте там умирать, а если вас изуродует оспа, не показывайтесь мне на глаза. Я никогда, слышите, ни-ког-да вам этого не прощу.

Николенька весь расцвел от счастья. Я его перекрестила и поцеловала. Вдруг Лили упавшим, добрым голосом промолвила:

– Мама, перекрести его и за меня.

Николенька бросился к ней, но она уже убежала, громко хлопнув дверью.

20 февраля

На той неделе мы с Лили слушали лекцию Ветвицкого о “скандинавских писателях”. Мне лишь изредка удается в последние годы бывать на этих лекциях, которые я когда-то так любила. Каждый раз, как я попадаю в огромную залу с бесконечной лестницей идущих чуть не от потолка скамеек, меня охватывает смешанное чувство грусти и удовольствия. Меня волнует уж один вид аудитории. Сколько молодых лиц! Точно живая пирамида… Студенческие мундиры, девушки в простеньких темных платьях, гладко причесанные, некоторые в меховых шапочках, есть и стриженые (как в мое время) и только в первых рядах торжественно заседает tout Moscou[102]102
  Вся Москва.


[Закрыть]: нарядные дамы и вялые, большей частью, плешивые кавалеры. Перед нами, на ступеньке, стояла худенькая курсистка с длинной белокурой косой. Я долго глядела на ее неподвижную фигурку с полуоткрытым по-детски ртом и обращенными на кафедру глазами. Я глядела на нее и думала: вот такою была и я, когда двадцать три года тому назад слушала… того же Ветвицкого. В ту пору его речь не блистала такой безукоризненной формой, в ней было меньше иронии и больше добродушного юмора, фразы не текли так гладко, но сколько в них было неожиданного! Какие живописные образы, оригинальные обороты, какое сверкающее остроумие!.. И сам он не был похож на теперешнего непроницаемого дипломата. Как живо я помню ту, другую аудиторию. Мне всегда казалось, что от самих ее стен веет чем-то особенным, бодрящим. Не успеешь, бывало, переступить через порог, как тебя точно подхватит. Навстречу несется молодой оживленный говор. Тут слышится взрыв смеха, там горячий спор… Группами и в одиночку мелькают молодые девичьи лица, задумчивые и веселые, серьезные и беззаботные. И так хочется быть с ними заодно – и говорить, и смеяться, и служить загадочному большому делу жизни… Потом торопливые шаги. На кафедру вошел профессор. Все разом стихло. Девушки будто слились вместе и одним сердцем, одним дыханием, впитывают в себя каждое слово, как неофиты новое вероучение. Будто в волшебном зеркале проносится ряд удивительных картин. Вот боярские хоромы. Муж – государь учит уму-разуму чад и домочадцев; жена – домовитая хозяйка, благочестивая советчица, сияет, как венец на голове мужа… Кажется, чего бы лучше? Но тут же из-за величавой фигуры патриарха, наставника и правдолюба вдруг выглянула тупая физиономия автомата, которому “мирское строение” приуготовило мораль на все случаи жизни… А вот и щеголи в пудренных париках, кружевных жабо, расшитых золотом кафтанах. Это народившиеся по щучьему велению российские вольнодумцы и скептики. Прямо от попа Сильвестра перескочили они к философии Руссо и Дидерота с ежеминутной, однако, готовностью вернуться опять к родной испытанной мудрости: “любяй сына, учащай ему раны”…

Помню я одного профессора, на которого курсистки буквально молились. Фамилия его была Русов. Это был совсем молодой человек лет 26 или 27. Он читал историю иностранных литератур. Есть такие слова, при которых всегда будет сильнее биться человеческое сердце, которые нельзя выкинуть из человеческого словаря. Слова эти: справедливость, гуманность, красота, истина, свобода… И вот, когда их произносил Ру сов, нам казалось, что он-то и есть их лучшее выражение. Судьба точно расщедрилась и, как из рога изобилия, осыпала дарами своего избранника. Она дала ему талант, пытливый ум, чуткую душу и даже красоту, ту особенную красоту, которая отмечает случайных гостей мира. У Русова была чахотка. Мы это знали и обращались с ним, как с драгоценным и хрупким сосудом. Он действительно скоро умер. Смерть его была для нас большим горем. Он оставил неизгладимый след на курсах. После него были другие профессора, умные, ученые, порядочные, но никто не обладал его обаянием. C’etait un chauffeur d’ames[103]103
  Любимца дам.


[Закрыть]. Между ним и слушательницами ощущалась трепетная связь сердца. Очень может быть, что в нашем увлечении было много наивной и смешной влюбленности… Но, как жаль тех, кто никогда не испытывал этого чувства. Вместе с образом Русова оживает в моей памяти другой образ – моей милой подруги, моей незабвенной Мани Лорич. Такой девушки я уже после в жизни не встречала. Нежная, ровная, она одним своим появлением устраняла все мелкое, низменное. Ей все давалось легко: музыка и литература, математика и рукоделие. На курсах ее прозвали “бесстрастная Клио”. Небольшого роста, худенькая, с густыми пепельными локонами, Маня была похожа на девочку. В лице ее не было ни одной правильной черты, и, вместе с тем, оно влекло к себе какой-то неотразимой прелестью. Чистый, высокий лоб светился мыслью, большие серые глаза притягивали и ласкали, довольно широкий, несколько вздернутый нос, ярко-пунцовые губы, на которых всегда играла чуть-чуть лукавая усмешка. Скрытная она была очень. Она любила Русова глубокой, затаенной страстью. Он об этом и не подозревал, обращался с ней так же вежливо и кротко, как с прочими, хотя на семинарах уделял ей много времени и почти с восторгом отзывался о ее рефератах. Ей было бы нетрудно привлечь его внимание: у них были общие знакомые, они могли встречаться… Но она ни разу не изменила себе, ни разу не вышла из роли добросовестной, скромной, прилежной ученицы. Я знала о ее любви к Русову и, когда он умер, не могла без страха подумать о том, что с ней будет. Но Маня еще больше замкнулась и также безмолвно и гордо, как она таила в сердце свою одинокую любовь, она сохранила в нем и свою печаль.

Кончила она очень трагически.

Вскоре после смерти Русова мы вместе уехали в Петербург. Я поступила в академию художеств, а она на медицинские курсы. Когда началась война с турками, Маня отправилась в Болгарию с отрядом сестер милосердия. Ее самоотверженность, выдержка, легкость окружили ее имя легендой. Много мне впоследствии пришлось слышать рассказов о том, как обожали солдаты “беленькую сестрицу”. Бывший в одном с ней лазарете доктор мне передавал, что, когда она своей худенькой рукой прикасалась к раненым, те безропотно выносили самые мучительные страдания. Она была неизменно терпелива, не знала устали, постоянно ободряла других… Этот же доктор мне подробно описал последний день моей Мани. Они в третий раз возвращались с санитарным поездом, в котором была масса раненых под Плевной. На одной стоянке она вдруг сказала:

– Какое это бессмысленное лицемерие все, что мы делаем. Вместо того, чтобы кричать: остановитесь! Не убивайте! Мы чиним искалеченные тела, чтобы их опять искалечили. За что? Зачем?!

Доктор ей на это заметил:

– Ишь, как у вас нервы разгулялись. Ну, да это неважно, вы ведь у нас молодец.

А она ему на это:

– Сбегу я от вас, не могу я больше, страшно…

Доктор засмеялся и сказал:

– Не сбежите, не таковская.

Вечером стали ее звать – сменить захворавшего фельдшера. Она не откликнулась. Перешарили все углы – нет Мани. Бросились искать кругом – и нашли ее в сарае: она повесилась на балке.

25 марта

Больше месяца пролежала… Опухоль в боку так увеличилась, что ее можно прощупать рукой. Теперь мне легче. Лили была очень внимательна ко мне во время моей болезни: подавала лекарство, читала вслух, следила за порядком в доме (она, оказывается, отличная хозяйка), очень внимательна… и все-таки это не то, не то… Иногда мне хотелось залиться слезами, крикнуть ей: “Пожалей меня, утешь”. Само собой разумеется, что я не допустила себя до подобной слабости. Воображаю, как бы изумилась Лили. Бедняжка. При ее неодолимом отвращении к больным, ее возня со мной совершенно искренняя и добровольная – заслуга. Ведь она никогда не ухаживает за Юрием Павловичем, когда он болен, никогда. А я все недовольна… Прав Юрий Павлович, несчастный у меня характер. Юрий Павлович недавно приехал. Он ездил в Петербург, проиграл там большое дело и теперь не в духе. Ко мне, впрочем, весьма милостив: заходит утром и вечером, скажет что-нибудь вроде: и как тебе, Лиза, не надоест хворать, уж ехала бы ты за границу что ли… и исчезнет. Какая разница между Иваном и Дашей. Даша все делает безукоризненно, в “минуту”. Она чрезвычайно корректна, почти никогда не “забывается”. Но при всей ее исполнительности чувствуется, что провались вы на ее глазах сквозь землю, ей все равно. А Иван, вечно ворчащий под нос, неряха и пьяница, жалеет своих “Mitmenschen”[104]104
  Приятелей по несчастью.


[Закрыть]. Я ему как-то сказала:

– Я скоро умру, Иван.

Он замигал глазами и пробурчал:

– Что это вы, матушка, придумали. Успеете еще затылок-то отлежать…

И так он это хорошо сказал, что мне захотелось посадить его возле себя, и на плебейской груди “малодушного лакея” выплакать тоску своего барского сердца. Ах, как все это глупо! Дружба Лили и баронессы Дамбах принимает гомерические размеры. Баронесса бывает у нас чуть не каждый день, называет Лили Антигоной, mignonne[105]105
  Симпатяга.


[Закрыть], пичкает ее конфетами, дарит ей художественные bibelots[106]106
  Изделия.


[Закрыть]…

Баронесса, кажется, в самом деле добрая женщина. Она вдова, бездетная… Лили с ней очаровательна. Ничего нет удивительного, что одинокая, в сущности, женщина полюбила прелестную девушку. Лили для нее “un bibelot rare”[107]107
  Редкое создание.


[Закрыть]. И притом, какие же у нее могут быть цели?! Не думает же она и впрямь женить на Лили своего брата. Но кого я не выношу – так это Юлию. Когда она в меня впивается своими куриными глазами, мне чудится, что она за моей душой пришла. Она, конечно, тоже терпеть меня не может, но делает вид, что обожает, вскакивает, чтобы подать мне стул, платок, говорит мне в тон, лезет целоваться. Прежде она обращалась со мной гораздо резче, и мне это было приятнее. Я даже не понимаю, зачем ей эта комедия. На Лили она и так имеет влияние, Юрий Павлович с ней шепчется… И чем она только их берет?!

10 апреля

Пришлось взять новую горничную. Дашу так избил ее возлюбленный, что мы вынуждены были отправить ее в больницу.

У нее и прежде появлялись подозрительные синяки и царапины, но она всегда это объясняла случайностями: стукнулась об вешалку, наткнулась в темноте на гвоздь, упала… Но теперь это что-то ужасное… Я испугалась, увидев ее несчастное окровавленное тело. И ведь не пикнула. Ее комната чуть не рядом с моей – а я ничего, ничего не слыхала. Интересно, что о ней очень тоскует Иван. Он навещает ее в больнице, возит ей туда чай, варенье, белый хлеб, даже пить стал меньше. Я как-то похвалила Наталью, новую горничную. На это последовал целый ряд возражений о “новой метле”, о “своих собаках”, о “соре”, который не надо выносить из избы и, в конце концов, торжественное известие, что Даша, слава Богу, поправилась и желает вернуться назад. Когда я заметила, что не могу без причины отказать Наталье, он с самым искренним негодованием воскликнул:

– Что ж она, папа Римский, что ее и выгнать нельзя! Болгары своего князя в шею турнули, а вы прислуги боитесь…

11 апреля

Почти половина апреля, а весны нет, как нет. Погода какая-то злая: тяжелая, серые тучи, куда ни взглянешь – сугробы снега. Хоть бы немного солнца. Я так иззябла…

20 апреля

Надя Кривская умерла в два дня от дифтерита. Это до такой степени бессмысленно, жестоко… я никак не могу себе представить эту милую, полную жизни девочку в гробу, под грудой земли… На похоронах мы не были. Когда я заикнулась, что поеду в церковь, Юрий Павлович объявил, что не допустит меня рисковать собой и близкими ради пустой формальности… Есть что-то глубоко возмутительное в этом животном страхе заразы, который гонит людей друг от друга в минуты несчастья и горя… Николай Степаныч переехал в гостиницу. Я провела с ним целый день. Он ужасно убит, хоть и крепится – курит, читает газеты, говорит о посторонних вещах, и вдруг, схватится за голову и разрыдается глухо, безнадежно… Николенька вернулся. Он точно на десять лет постарел – осунулся, глаза ушли вглубь, но стал еще красивее… За отцом ухаживает с чисто женской нежностью.

23 апреля

На будущей неделе уезжаю в Берлин к профессору Лейсту. Это знаменитый хирург, так что, если он меня и зарежет, то не будет обидно…

Берлин 10 (22) мая

Вот уже неделя, как я в Берлине, и четвертый день, как я из отеля переселилась в частную клинику профессора Лейста. Чувствую себя плохо… Ужасная апатия… Мне как-то все “все равно”. Лейст нашел запущенную фиброму, которую нужно “удалить”. Говорит, что эта операция хотя и считается серьезной, но, в виду благоприятных индивидуальных обстоятельств (он перечислил эти обстоятельства, только я ничего не поняла), в данном случае является безопасной. Впрочем, если я боюсь, то могу вызвать своего Herrn Gemahl[108]108
  Спутника жизни.


[Закрыть], но он лично находит, что мужья только нервируют больных и мешают правильному ходу лечения. Я сказала, что я разделяю его мнение и вполне ему доверяю (я представила себе Юрия Павловича в роли заботливого Herrn Gemahl, заключенного в немецкую клинику и мне самой стало смешно). Лейст очень красивый, еще совсем бодрый старик, высокий, широкоплечий с большой львиной головой и правильными, резкими чертами – немножко напоминает бюсты Гете: вежлив, сух, говорит короткими фразами, точно приказывает… Видно, что привык командовать. В клинике это какой-то Бог. Начиная с ассистентов и кончая швейцаром, слово “der Geheimrath”[109]109
  Тайный советник.


[Закрыть] произносится с восторженным подобострастием. И у нас почитают начальство, но это почтение больше “за страх”, чем “за совесть”. К нему всегда примешивается доля скептицизма и раздражения, которые изливаются в любезных словцах: идол, старый черт и т. п., как только его превосходительство повернет спину. А тут священный трепет во сне и наяву, во всякое время дня и ночи, потому тут, вероятно, царит такой неослабный порядок, такая образцовая чистота. Мне, например, приказано есть каждые два часа понемногу. И, как только протекут эти два часа, минута в минуту, в дверь раздается легкий стук, появляется Кетхен свежая, словно она только что выкупалась, и проворно ставит на стол то яйцо всмятку, то кофе, то котлету.

– Кетхен, мне еще не хочется есть.

– Вы должны себя принудить, gnadige Frau[110]110
  Милостивая государыня.


[Закрыть], – неумолимо возражает Кетхен.

– Нельзя ли немного погодя, – прошу я.

– Herr Geheimrath[111]111
  Господин тайный советник.


[Закрыть] приказал вам кушать каждые два часа, иначе у вас не хватит сил.

Несмотря на строгую дисциплину, клиника имеет очень привлекательный вид и мало чем напоминает больницу. У меня большая, высокая и светлая комната. Обстановка скромная, но уютная: диван, круглый стол, несколько кресел, кушетка, письменный стол, шкаф красного дерева для белья и платья. По стенам – портреты: германский император, окруженный своей семьей, Бисмарк, Мольтке. Над диваном – хорошая фотография Сикстинской мадонны. За ситцевой ширмой кровать. Рядом – маленькая уборная с умывальником и мраморной ванной. Огромное двойное окно выходит на площадь, по которой непрерывно снуют люди, проносятся экипажи. Я иногда подолгу гляжу на эту черную, движущуюся внизу массу. Я предпочитаю сидеть одна, хотя Христина (старшая сиделка) и Кетхен несколько раз приглашали меня в “салон”, где проводят время выздоравливающие больные. Но я слишком слаба и мне тяжело присутствие посторонних лиц.

Здесь совсем весна. Деревья покрыты нежной зеленью, солнышко припекает, сухо… Дамы гуляют в легких кофточках, с зонтиками… А в день моего отъезда из Москвы шел снег и дул такой пронизывающий ветер, что мне было холодно в меховой ротонде. На вокзал меня провожали: Юрий Павлович, Лили, Юлия и Иван (сей верный слуга, с горя, должно быть, что я уезжаю, напился так, что еле держался на ногах). Лили меня поразила. Она вошла за мной в купе, заперла дверцу, обняла меня крепко-крепко за шею и вдруг заплакала.

– Мамочка, не сердись, не сердись! – прошептала она, все крепче прижимая меня к себе, – не такая я, как бы тебе хотелось… Но что же теперь делать! Не могу я быть другой, не могу, пойми ты…

Я стала ее успокаивать:

– Полно, Лили, перестань, я ничего не требую… люблю тебя, как ты есть.

Она вздохнула:

– Правда, мама? И всегда будешь любить? Что бы я ни сделала? – спрашивала она торопливо. Это было так непохоже на обычную, суховатую манеру Лили, что я, шутя, ей сказала:

– Не собираешься ли ты кого-нибудь зарезать?

Но она перебила меня порывисто и властно:

– Говори скорее, “всегда?”

– Ну, конечно, всегда, точно ты не знаешь!

– То-то! Помни! – строго произнесла она, и прибавила, – любить человека за то, что он все делает по-нашему – не хитрость… Ты, мама, ведь только на вид тихоня. Ну, Христос с тобой, я не хотела прощаться при других.

Она меня несколько раз поцеловала, открыла дверцу и уже совершенно другим тоном воскликнула:

– Баронесса приехала тебя проводить. Как это любезно! Пришлось опять выйти на перрон. Баронесса сказала, что никак не могла утерпеть, чтобы не проститься со мной еще раз (очень я ей нужна, подумаешь!) и не сказать мне, чтобы я была спокойна за Лили, что она будет заботиться о ней, как о собственном ребенке.

Я поблагодарила, но заметила, что Лили – не маленькая, и я за нее не боюсь. Юрий Павлович поспешил исправить мою “бестактность”, заявив, что дружба баронессы для него и Лили, в их непривычном одиночестве, истинный дар Провидения. Загудел второй звонок. Кондуктора забегали по платформе, выкрикивая:

– Господа, пожалуйте садиться!

Все ринулись в вагоны… Что может быть глупее проводов! Стоишь, закупоренная, у окна и бессмысленно смотришь на кучку людей, которые также бессмысленно смотрят на тебя. Мне хотелось видеть одну Лили, а передо мной торчала баронесса со своей неизменной улыбкой, растрепанная Юлия с каким-то затаенным торжеством вперила в меня свои куриные зрачки, Иван, с умильной физиономией, вытянув шею, поминутно кланялся, словно фарфоровый мандарин… Наконец Юрий Павлович, мой великолепный супруг!.. В дорогой шинели, небрежно накинутой на плечи, и высокой шляпе, чуть-чуть сдвинутой на затылок, он стоял рядом с элегантной баронессой, ни дать, ни взять – оперный Альмавива. Все на него оглядывались, а он, как бы не замечая общего внимания, ласково кивал мне головой. А я в эту минуту думала: этот красивый чужой господин – мой муж. Когда-то я страстно целовала эти самодовольно улыбающиеся, румяные губы… Эти умные, холодные глаза – я обожала их… В их блеске для меня было все – и свет, и красота, и значение жизни… И вот я уезжаю, и мне нисколько не жаль с ним расставаться, и вообще мне его ни капельки не жалко… Ну, слава Богу, третий звонок! Поезд тронулся. Промелькнула тонкая фигура Лили, баронесса замахала платком, Юлия – муфтой… Юрий Павлович приподнял плавным, круглым жестом свою шляпу (какие у него чудесные седые волосы) – и все пропало…

12 (24) мая

Я должна выдержать целое лечение до операции. Как это мучительно. Уж поскорей бы!.. Получила письмо от Лили. Пишет, что совсем захлопоталась с дачей, которая “невозможна”… Терраса развалилась, комнаты оборваны, на мебель противно смотреть, сад ни на что не похож… Она уже прогнала садовника… Баронесса ей рекомендовала другого, очень хорошего и т. д. Отчасти я понимаю жалобы Лили. У баронессы тоже дача в Сокольниках, но ее дача – настоящий дворец и моей тщеславной Лиличке стыдно за наш старый дом…

18 (30) мая

У меня разошлись нервы…

Сегодня Geheimrath застал меня за этой тетрадью. Он поглядел на меня своими проницательными глазами, недовольно покачал головой и проговорил:

– Na nu! Keine Grubeleien, meine gnadige! S’ist nicht Kurgemass[112]112
  Ну-ну! Не углубляйтесь в мысли, моя дорогая! Это не слишком разумно на курорте…


[Закрыть]…

Какая глупая. Я боюсь здешней постели. Как приходит время ложиться, мне делается жутко. Я начинаю думать о женщинах, которые до меня метались на этих подушках… Мне кажется, я слышу их вздохи, вижу руки, бедные женские руки, которые до меня хватались за коричневую ленту звонка… Стоит мне погасить свечу, как из мглы начинают выплывать призрачные бледные тени. Они носятся вокруг меня с легким жужжанием пчел, склоняются к моему изголовью, проникают в самую глубь моего существа и шепчут что-то неуловимое, грустное и торопливое… Я не могу устоять против обволакивающего яда мечты о них, моих неведомых предшественницах, и мне представляется все, что они вынесли раньше, чем упасть на эту койку… Чтобы очнуться, я зажигаю свечу, начинаю вполголоса считать: раз, два, три… припоминаю стихи, разные мелодии… Господи, неужели я дошла до галлюцинаций!.. Вчера я своей возней разбудила Христину. Кошмары и боль в боку довели меня до того, что я расплакалась. И так я была рада, что я не дома, что никто меня не услышит, что я могу плакать вволю… Вдруг в темноте мелькнул свет, и на пороге появилась Христина, аккуратная, чистенькая, в белоснежном фартуке и в белоснежном чепце на гладких седых волосах:

– Что с вами, gnadige Frau, не спится? Мне стало совестно. Я ей сказала, что у меня разболелся бок, но что это неважно, и я прошу ее идти спать. Но она уже присела на край постели, откинула одеяло, достала из кармана баночку с вазелином и мягкими, словно пуховыми, руками, принялась растирать мне бок.

– Я сегодня много спала, – сообщила она с улыбкой, – и теперь совсем бодрая. Мы сделаем маленький массаж, это успокаивает.

Меня всегда смущают услуги чужих рук. А тут я даже обрадовалась, точно я имела право на эту женщину с ласковыми глазами. Удивительно милое лицо у этой Христины – круглое, румяное, с тонкими-тонкими морщинами, оно так и дышит добротой. Верно она заметила, что я плакала, и, чтобы меня утешить, стала рассказывать о “знатных иностранках”, которые лечились в “их” клинике.

– К нам приезжают дамы из всех стран, – говорила она, – больше всего из России и из Америки. Конечно, и в России есть знаменитые доктора, – прибавила она любезно, – но наш Geheimrath ведь один в мире. Представьте, прошлой зимой приехала к нам французская графиня, красавица, богачка. Уж на что французы не любят немцев, а ничего не поделаешь: больному человеку не до политики. Важная графиня, гордая, по-немецки не понимает, – ведь только русские говорят на всех языках. Она и с Geheimrath’ом вздумала обращаться свысока… но он ей прямо сказал, что в его клинике нет ни принцесс, ни бюргерш, а есть больные. И что же вы думаете? После операции она у Geheimrath’a поцеловала руку. Да!.. Geheimrath был очень тронут и погладил ее по голове. Он ведь только на вид суров, а сердце у него золотое – ein vaterliches Herz![113]113
  Отцовское сердце.


[Закрыть]

– Вы, Христина, совсем влюблены в вашего Geheimrath’a.

Она густо покраснела.

– Ах, что вы, gnadige Frau, разве это возможно! Только… я лучше всех знаю, какой это человек. Он меня спас от погибели и вечных мук.

Я с удивлением взглянула на Христину, но не решилась спросить, в чем дело. Несколько секунд она молча меня массировала, потом вдруг сказала:

– Знаете, я вам открою, как это было. Может быть, мой пример вас утешит.

И Христина мне рассказала свою повесть, ту старую и вечно новую повесть, которая с сотворения мира терзает человеческое сердце. Ей было всего семнадцать лет, когда ее обманул “один злой человек”. Разгневанный отец выгнал ее из дому, но мать над ней сжалилась и отвезла ее в ближайший город, где клиникой заведовал доктор Лейст. Там она в страшных муках родила девочку. Ей первой доктор Лейст сделал операцию, которая прославила его имя. Долго не решалась бедная Тинхен возвращаться домой… Наконец, вернулась, положила на порог ребенка, а сама стала на колени и стояла, пока отец ее не простил. Прошло несколько лет. Проступок ее забылся. Бабушка и дедушка души не чаяли в ее дочке. К ней присватался портной, хороший человек. Он знал ее историю и взял ее вместе с девочкой. Три года она была вполне счастлива – uberglucklich[114]114
  Счастлива сверх меры.


[Закрыть]; от мужа у нее тоже была прелестная девочка. И вдруг она лишилась всего. Муж умер от тифа – и не успела она опомниться, как захворали скарлатиной обе девочки: их хоронили в один день…

– Первое время, – рассказывала Христина, – я была, как сумасшедшая, в колодец бросилась. Меня вытащили. Тогда моя добрая мать – сам Бог ее надоумил – поехала к доктору Лейсту, рассказала ему о моем несчастье и просила его посоветовать, что ей со мной делать. Он велел ей привезти меня к нему. Когда мы приехали, он сказал мне, что ни один человек не смеет покушаться на свою жизнь. А я ему отвечаю: мне не нужна жизнь. Тогда он строго посмотрел мне в глаза – я как сейчас вижу этот взгляд – и говорит:

– Отдайте вашу жизнь вашим ближним.

– Ближним и без меня хорошо, – отвечала я.

– Неправда, на свете много несчастных, помогите им, и вы найдете сами себя. Поступайте, – говорит он, – ко мне в больницу, там вы каждый день увидите столько страданья, перед которым ваше несчастье – капля в море.

– И запали мне эти слова в душу. Подумала я, подумала, да и сказала: “Пусть будет так, Herr Doctor, возьмите меня на испытание”. Таким-то образом прослужила я с ним десять лет, а когда его перевели в столицу, и я с ним уехала. Тут он меня поставил старшей в своей клинике. Всего-навсего мы с ним двадцать пять лет вместе работаем. Ах, как бежит время! И он уже не прежний красавец – доктор Лейст, а знаменитый Geheimrath, и я уже не прежняя “Тинхен”, a Frau Christine.

Она добродушно засмеялась и покачала круглой головой.

– Многое-многое было. И у Geheimrath’а не все в жизни шло гладко. Жена у него вздорная, сын шалопай…

Тут Христина запнулась, точно испугавшись, что сболтнула лишнее и поспешно прибавила:

– Ну, да его не сломишь. А как я к нему привыкла, – воскликнула она с гордостью. – По взгляду, по движению руки я уже знаю, чего он хочет… И столько я, meine liebe Dame[115]115
  Моя дорогая госпожа.


[Закрыть], насмотрелась в эти годы горя, что давно помирилась с моей печалью. Я даже благодарю Господа, что он призвал к себе моих милых – die lieben Meinen[116]116
  Мои возлюбленные.


[Закрыть] и избавил их от испытаний. Вот и вы, gnadige Frau, не должны так грустить. Ваша болезнь – пустяки. Сегодня оперировали вашу соседку. Ах, бедная! Один Бог знает, выкарабкается ли она… Geheimrath ею недоволен… А то у нас умерла молоденькая дама – три месяца была замужем. Как муж плакал!.. А у вас что! Eine Klienigkeit[117]117
  Мелочь, безделица.


[Закрыть], бояться нечего.