Текст книги "Не ко двору. Избранные произведения"

II

– Доброго утра, матушка, хорошо ли отдохнули, – сказала Дуняша и стала раздвигать темную штору.

Александра Петровна повернула к свету истомленное, худое, милое лицо с ласковым выражением умных светлых глаз.

– Здравствуй, Дуняша… И заспалась же я сегодня… кажется, никогда в жизни так не спала. А все-таки чувствую себя разбитой… вставать не хочется, все тело ноет.

– Сами себя не жалеете, оттого и ноет, – объяснила Дуняша.

– Безо всякого расчету поступаете. Мало вам в училище день-деньской мыкаться. Выдумали еще по вечерам эти репетиции. Всю квартиру испортили. Убираешь-убираешь… спина болит. Где уж тут чистоту соблюдать.

– Не ворчи. Сама знаешь – экзамен на носу.

– И у других экзамен.

– Выпускные, – защищалась Александра Петровна.

– И у других выпускные, не у вас одной. Посмотрите на Киллера. Вот это настоящий профессор – поперек себя толще, а деньжищ-то, деньжищ загребает! К нему на шарманке никто и не пробует, знают, что умный…

Александра Петровна усмехнулась. – А я, значит, дура, – промолвила она, зевая и вытягивая, словно в гимнастических упражнениях, руки и ноги. – Однако, будет валяться. Ведь мы с тобой не старухи. Тебе, Дуняша, сколько? 50 уже стукнуло? А мне всего тридцать восемь с половинкой. Девицы, можно сказать, в самом соку.

Она сунула ноги в туфли и подойдя к умывальнику, стала полоскаться. Дуняша разложила на полу большой резиновый таз, придвинула к нему ведро, в котором плавал градусник, и, наморщив лоб, стала подливать из жестяного чайника горячую воду. Наступило небольшое молчание. Александра Петровна, смешно переминаясь, прыгнула в резиновый таз. Все ее бледное, тонкое тело как-то боязливо изогнулось, она даже глаза зажмурила. Дуняша, высоко приподняв ведро, сразу опрокинула столб воды на плечи своей хозяйки. Брызги так и полетели во все стороны. Кончив эту операцию, она закутала Александру Петровну в мохнатую простыню и начала усердно растирать.

– Ах, как хорошо. Вот я и опять молодцом, – вздыхая приговаривала Александра Петровна

– Ну, и слава тебе Господи, – ласково сказала Дуняша. – А я, было, не хотела вас тревожить… Там в передней сидит женщина с мальчиком, вас дожидаются. По всему видно, еврейка, а таится… Ни свет, ни заря приплелась. Я не хотела пускать, да куды тебе…

– Почему ты мне раньше не сказала?

– Что же я вас будить для нее стану! Не велика прынцесса, обождет.

– Ты бы хоть спросила, что ей нужно.

– Спрашивала, не говорит. Самою, мол, барыню видеть желаю.

– А кто она такая?

– Она сказала фамилию, да я забыла. Видно, что из бедных, а все-таки не из самых простых: платье шерстяное зеленое, и накидка на ней хоть старенькая, а бархатная. В шляпке. Мальчик тоже в матросском костюме. Мы с ней побалакали. Женщина ничего, приличная… и говорить напрасно нечего. Передавая эти подробности, Дуняша привычными движениями подавала Александре Петровне юбки, застегнула ей ботинки, достала из гардероба платье.

– Вот я и готова, – торопливо оправляя костюм, сказала Александра Петровна. – Давай кофе и зови их в столовую.

– Вот уж это напрасно, их за один стол с собой сажать, – воспротивилась Дуняша.

– Ах какая ты скучная… вечно рассуждаешь… Давай скорее кофе и убирайся.

III

Дуняша все-таки поставила на своем: заставила Александру Петровну сначала позавтракать, а потом уж впустила в залу мадам Пинкус с сыном. Мадам Пинкус вошла, вся красная от волнения, и уже у двери стала кланяться.

– Извините за беспокойство, – начала она.

– Садитесь, пожалуйста, – пригласила Александра Петровна. – Вы ко мне по делу?.. С кем имею удовольствие?..

– Моя фамилия мадам Пинкус, благородная госпожа профессорша!.. Я осмеливаюсь вас беспокоить не то что по делу, а, можно сказать, с покорнейшею просьбой. От вас, можно сказать, зависит вся наша судьба. Бог вам заплатит за ваше благодеяние к нам.

– Но в чем все-таки дело?.. Говорите прямо, не стесняйтесь.

– Посмотрите, милостивая госпожа барыня, на этого ребенка. – торжественно воскликнула мадам Пинкус. – Это – феномен. Хоть он мой собственный сын, но он – феномен. Александра Петровна поглядела на Яшу, который держался за юбку матери, и, по-видимому, недоумевала, неужели этот хилый мальчик в самом деле феномен.

– В чем же это выражается? – спросила она.

– В музыке. Он поет все, что угодно. Сыграйте ему что-нибудь один раз и вы увидите, как он это запомнит. Я не хочу, чтобы вы мне верили, дорогая барышня, я прошу вас только, чтобы вы его послушали.

Александра Петровна пожала плечами

– Я могу его послушать, но из этого все равно ничего не выйдет. Сколько ему лет?..

– Десять.

– Вот видите!.. По наружности ему можно дать еще меньше. Он мал, худ, слаб. Учить его невозможно. Родители часто думают, что если их ребенок умеет приятно спеть песенку – так он уже талант. С этим надо обращаться осторожно.

– Я очень осторожна, и я ничего не думаю. Я вас только прошу: послушайте, как этот ребенок поет песенки, и тогда мы посмотрим, что вы скажете.

– Что ж, послушаем. – мягко сказала Александра Петровна. – Отчего не послушать!

Она потрепала мальчика по щечке.

– Ну, феномен, покажи нам свое искусство.

Александра Петровна приподняла было крышку рояля и опять ее опустила.

– Он ведь поет без аккомпанемента? – обратилась она к мадам Пинкус.

– Отчего без аккомпанемента? – возразила та, – только позвольте мне самой для первого разу.

Лицо Александры Петровны изобразило самое искреннее удивление

– Да вы разве играете?..

– Немножечко, барышня, немножечко, по слуху… сама выучиваю. Моя музыка недорого стоила моим бедным родителям. Ну, Яшенька, что ты хочешь спеть?

Яша, до сих пор безучастно молчавший, угрюмо заявил:

– Я ничего не знаю.

Мать строго поглядела на него,

– Как не знаешь!.. А “Фауст”, а “Демон”, а “Трубадур”…

Яша только отрицательно качал головой. Мадам Пинкус, казалось, готова была растерзать свое детище. У нее дрожали губы и руки.

– Яша, что ты с ума сошел? – вымолвила она, чуть не плача. – Ведь ты меня режешь. Что подумает об нас благородная госпожа!..

Александре Петровне стало ее жалко.

– А ты разве бывал когда в театре? – спросила она.

Мальчик воззрился на нее своими огромными, не детскими глазами и утвердительно кивнул головой.

– Понравилось тебе там? – продолжала Александра Петровна.

Новый кивок головы.

– А тут у нас театр лучше, чем у вас, – совершенно серьезно стала рассказывать Александра Петровна. – Гораздо больше и красивее. Музыкантов много, а поют так, как ты наверно никогда не слыхал. Чудесные декорации, и костюмы есть такие великолепные – блестят, как золото. Если будешь умный, мы с мамой возьмем тебя в оперу. Тебе что хочется послушать?..

– “Демон”, – прошептал Яша, не спуская с нее глаз.

– А кто это демон?..

Яша в первый раз улыбнулся; все его личико осветилось плутовским выражением, он сразу похорошел.

– Это черт, – промолвил он уже гораздо смелее, – только не настоящий, а так…

Александра Петровна наклонилась и пригладила своею нежною рукой непослушные кудри мальчика. Он тряхнул головой и вдруг заговорил быстро-быстро:

– Была такая княжна, ее звали Тамара. У нее были длинные волосы, вот какие! (Яша присел на корточки и провел рукой но полу). У нее был жених, тоже князь, только не очень красивый, и Тамара пошла, с товарками за водой, и демон ее увидал… Мама, играй, – скомандовал Яша.

Мадам Пинкус в мгновение ока очутилась у рояля, немилосердно нажала педаль и заиграла, раскачиваясь направо я налево, арию из “Демона”, причем она так страшно вывертывала пальцы, что казалось вот-вот она их свихнет. Яша стал в позу и запел. Александра Петровна обмерла. Она не верила ни глазам, ни ушам. Голосок Яши звенел и разливался по зале, как серебряный колокольчик. Фразировку, оттенки, драматизм сюжета, – все это мальчик передавал, конечно, бессознательно. Он пел и играл за всех: за Тамару, за хор, за оркестр, сопровождая все пояснениями и жестами.

Александра Петровна была ошеломлена.

– И будешь ты царицей ми-и-и-ра, – пел Яша, простирая в плавном жесте свои худенькие ручки, точно это были крылья, которые должны были унести и его, и Тамару в надзвездные края… Александра Петровна схватила его на руки и стала осыпать поцелуями.

– И ты будешь царем мира, будешь, будешь, – повторяла она смеясь и плача, – Ах, ты, моя прелесть!.. Чудо ты мое, чудо! Понимаешь? Восьмое чудо света… Их было семь, а ты вот восьмое!

Яша был смущен. Он, очевидно, не привык к таким бурным проявлениям восторга. Но, вероятно, что-то в Александре Петровне внушило ему доверие, он весь оживился, щечки его порозовели, черные глаза загорались веселым блеском, и он откровенно сказал:

– Я хочу есть.

– Ах ты, бедняжка моя, он проголодался!.. Его божество хочет кушать… Сейчас моя радость… Дуняша!

Александра Петровна и звонила, и кричала в одно время, не замечая, что Дуняша давно стоит в дверях.

IV

Александра Петровна совсем закормила Яшу и любезно убеждала мадам Пинкус кушать без церемоний. Мадам Пинкус отказывалась, благодарила за честь, наконец, уступила и, деликатно взяв двумя пальцами сухарик, откусила маленький кусочек и с видимым удовольствием хлебнула горячего кофе. Она уже успела ознакомить Александру Петровну со своею биографией, рассказала, как она должна были выйти за доктора, своего кузена, которого ее же отец, богатый арендатор, “отдал” в гимназию и “содержал” в университете. Но когда евреям запретили арендовать землю, отец ее разорился, и кузен предпочел жениться на дочери богатого купца. Что ж! Бедность не порок! Она все-таки не простая нищая… У нее даже была гувернантка, и она понимает, что такое образование. У них в доме бывали и студенты, и “окончившие”, которые приносили ей самые передовые книги…

– Теперь, – заключила она, – я уже все забыла, но меня звали когда-то “звезда”, и если бы не обстоятельства, поверьте, что из меня бы вышла развитая личность.

Александра Петровна задумчиво и внимательно слушала.

Мадам Пинкус говорила много и быстро, пересыпая свою речь льстивыми словами. Яшу, после завтрака, усадили на широкую кушетку и дали ему рассматривать большую книгу с картинками. Он лег на живот, положил перед собой книгу и долго возился, шурша листами и напевая про себя, как щебечущая на ветке пташка. Вдруг он затих. Александра Петровна оглянулась.

Мальчик заснул, склонив головку на книгу.

– Спит, – шепотом произнесла Александра Петровна, устал бедный.

– А как же не устать! – воскликнула мадам Пинкус – Три дня и три ночи в дороге, в третьем классе. Он все-таки у меня на коленях спал, а я! Поверьте мне, дорогая госпожа, хоть бы я один глаз закрыла.

– Не положить ли его удобнее? – сказала Александра Петровна.

– Нет, барышня, оставьте, разбудите. Ребенок везде может спать. Разве он знает, что такое забота!..

Александра Петровна улыбнулась.

– Ну, этот, кажется, знает. Однако, потолкуем о деле. Чего бы собственно вам хотелось? Ведь ребенок еще мал и слаб: учить его теперь решительно нельзя.

– А вы думаете, благородная барышня, что там, у нас, он может вырасти и сделаться сильным? Это потому, что вы не знаете, какая наша жизнь. Вы бы посмотрели на нашу жизнь, так вы бы удивились, что мы еще немножечко похожи на людей.

Мадам Пинкус вздохнула и, помолчав немного, продолжала:

– Мой муж работает, как вол. Он бухгалтер у Абельмана. Может быть вы о нем слыхали? (Александра Петровна сделала отрицательный жест). Это наш миллионер считается. Мой муж служит у него десять лет. А знаете, сколько он получает? 30 рублей в месяц! И то еще люди нам завидуют. Другой может быть и показал бы хозяину, как надо дорожить честным служащим. Но мой муж не такой большой умник и рад иметь верную копейку для своего семейства. Ведь у нас еще дочка есть, – прибавила она, самодовольно улыбаясь. – Моя Идочка красавица. Слух у нее, как у Яши, а ей только три года.

Александра Петровна засмеялась.

– Ваши дети, должно быть, как родятся, начинают петь. Другие орут, а ваши сразу начинают распевать арии.

Мадам Пинкус поджала губы.

– Такие необыкновенные дети, – заметила она, – Бог дает еврейским детям ум и талант назло их врагам. Надо ведь и евреям как-нибудь жить…

– Вы, кажется, обиделись, мадам Пинкус? Напрасно. Я не хотела вам сказать ничего неприятного, а просто пошутила. Конечно, ваш мальчик необыкновенный, а я то уж во всяком случае не враг евреям. Я семнадцать лет профессорствую – продолжала Александра Петровна – и прямо говорю, что лучшие мои ученики и ученицы были всегда евреи. У них слух и чувство ритма точно врожденные. Бывают и между ними дураки. В семье не без урода. А про вашего мальчика и говорить нечего – я таких не видывала.

Мадам Пинкус вся зарделась от удовольствия. Приветливая простота профессорши ее умиляла, придавала ей смелость и в то же время пугала ее суеверное воображение, как явление необычайное, почти неестественное. Ее острый испытывающий взор остановился на увядающем милом лице Александры Петровны, она опять заговорила порывисто и страстно. – Ах, дорогая благородная госпожа, устройте так, чтобы я могла тут жить с Яшей и моей дочкой. Бог вас за это наградит на этом и на том свете. Вы сами видите, кто этот мальчик. Может быть он будет второй Рубинштейн? Помогите ему встать на ноги, не дайте ему пропасть.

– Рада бы всею душой, да не могу – возразила Александра Петровна. – Вы говорите у вас нет средств… Но ведь и я живу своим трудом.

Мадам Пинкус закатила глаза и всплеснула руками.

– Вы думаете я хочу вам быть в тягость? Сохрани меня Бог от таких мыслей. Разве бы я смела хоть одну минуту… но у вас есть знакомства. Мне все говорили, если профессорша Неволина захочет, она может вас счастливить. О чем я вас прошу? Только об одном: сделайте так, чтобы свет узнал об этом ребенке… Устройте ему публичный экзамен… разве я знаю!.. Мне не надо вас учить…

Александра Петровна глубоко задумалась. Мадам Пинкус умолкла и глядела на нее в трепетном ожидании.

– Ну хорошо, я попытаюсь, – сказала Александра Петровна, – где вы остановились?

Мадам Пинкус как-то замялась.

– У родственников, – ответила она, словно нехотя. – Только, видите ли, дорогая госпожа, я вам скажу всю правду, как перед Богом… я ведь живу не прописанная. Они добрые люди и рискуют из за меня… Дала дворнику два рубля, чтобы он меня не видел… Но, если узнает полиция – не дай Бог, что может быть.

– Разве у вас нет паспорта?

– Отчего нет паспорта! Паспорт есть…

– Так пропишитесь скорее.

Мадам Пинкус посмотрела на Александр Петровну со снисходительною улыбкой мудреца, внимающего наивному лепету младенца.

– Прописаться можно, – сказала она – Что, им трудно прописать и написать: “на выезд в 24 часа”? Разве я имею право жительства?

– Ах да! – воскликнула Александра Петровна. – Простите, я это знаю, но каждый раз забываю… У моих учеников тоже из-за этого не мало бывает возни. Бегают-бегают бедные… это очень трудно улаживать.

– Ах, дорогая моя госпожа, – воскликнула она, и крупные слезы брызнули из ее глаз, – если бы Бог не делал чудес, то, поверьте, евреев бы давно уже не было на свете.

Александру Петровну взволновала печаль этой странной, смешной женщины. “Из-за чего люди бьются”, подумала она, и чувство жалости и безотчетного стыда защемило ей сердце. А мадам Пинкус как-то вдруг вся распустилась, как человек, который устал от долгого напряжения и которому больше не нужно притворяться… Слезы неудержимо текли из ее вспухших глаз, она их не вытирала и только крепко прижимала к губам скомканный в комочек платок.

– Хорошо, я попробую, – повторяла Александра Петровна, прерывая тяжелое молчание. – Мадам Пинкус, постарайтесь успокоиться, право. Я сейчас же пойду к одной даме, моей приятельнице. Она всех знает и все ее знают. Авось она нас выручит.

Не успела Александра Петровна произнести эти слова, как мадам Пинкус уже облобызала ее руки.

– Если вы мне это устроите, – бормотала она, – я навек ваша слуга.

– Ради Бога, что это вы, я этого не люблю, – недовольно сказала переконфуженная Александра Петровна – Значит, до свиданья. Посидите тут, пока не проснется Яша, а завтра часа в четыре наведайтесь ко мне.

V

Приятельница Александры Петровны, Полина Владимировна Стоцкая, была вдова “штатского” генерала и жила в собственном доме на Малой Никитской. Полина Владимировна принадлежала к породе вечно молодых женщин. Время, казалось, не имело над ней власти. Она двадцать лет царила в салонах обеих столиц. Появление ее изящного силуэта в международных колониях Парижа, Рима, Ниццы означало разгар сезона. Необыкновенно прозорливая, она угадывала всегда наступление “нового момента” и была дружна с знаменитостями самых противоположных лагерей, откровенно заявляя: “Я люблю интересных людей и терпеть не могу политики”. И никто не сердился на Полину Владимировну за постоянную смену настроений, но все, точно сговорившись, признали за нею привилегию именинницы на празднике жизни. Она лучше всех умела устроить благотворительный базар, блестящий концерт, публичную лекцию, литературный вечер. La belle Pachette[224]224
  Красавица Пашет.


[Закрыть], как ее называли в обществе, первая узнавала последнюю новость, первая получала нашумевший в Париже роман, первая надевала такую шляпку, о которой не дерзали мечтать самые записные щеголихи. Ее туалеты, бриллианты, картины, мебель, книги служили как бы камертоном для общего круга ее знакомых.

Полина Владимировна умела держать в своей прекрасной руке пальму светского первенства – и это не всегда бывало легко. Но когда же власть бывает легка! Недаром поэты называют ее бременем. Эта хрупкая на вид женщина вела жизнь, которая могла бы сломить несколько сильных мужчин. Выезды, одеванья, переодеванья, театры, балы, заседанья, корреспонденция, чтение были распределены с точностью английского хронометра. В своей восхитительной “цветочной корзине” (так именовали салон Полины Владимировны ее поклонники) она принимала раз в неделю, это был строгий five o’clock – чай, petits fours[225]225
  Печенье.


[Закрыть], фрукты… Но как это было сервировано! Простой смертный, попадавший случайно в эту благоуханную теплицу, с подобострастным трепетом прикасался к тонким, как лепестки цветка, чашкам, к строгим, как надгробные урны, вазам. Такие сосуды могли вмещать только нектар и амброзию…

Александра Петровна давно знала Полину Владимировну – они были на ты – и восторгалась ею так бескорыстно, что это невольно трогало великолепную Пашет. Раза два в месяц Александра Петровна забегала к ней по утрам, до школы. Когда она долго не показывалась, Полина Владимировна приезжала к ней, и если заставала ее в классе, смиренно усаживалась вместе с учениками и ученицами. Присутствие этой элегантной, благоухающей светской дамы действовало на молодежь, как шампанское. Все воодушевлялись, и урок незаметно превращался в концерт. Общее настроение захватывало и Александру Петровну, которая разрешала себе маленькое тщеславие – щегольнуть перед светскою приятельницей. Полина Владимировна искусно пользовалась этими моментами, чтобы выпросить у “неисправимой чудачки” сопрано или тенора для благотворительного сеанса, и очень несговорчивая на это счет “чудачка” ей почти никогда не отказывала.

Полина Владимировна только что окончила свою деловую корреспонденцию, когда ей доложили об Александра Петровне. Приятельницы расцеловались, Александра Петровна с неподдельным удовольствием глядела на прелестную хозяйку, которая куталась в халат, цвета морской волны, с широкими оборками из бледных кружев.

– Как ты хороша! У тебя просто талант – быть каждый раз лучше прежнего.

– Вот вздор… где тут “хороша”… Я толстею и в отчаянии… Присаживайся на диванчик, Саша, здесь удобнее. Да, душа моя, толстею! Пью киссинген[226]226
  Киссинген – минеральная вода по названию города в Германии.


[Закрыть], каждый день массаж, бегаю как угорелая, а платья все уже да уже.

Александра Петровна рассмеялась.

– Ах ты, мученица! И зачем ты себя изводишь? Мода ведь придумана для дурнушек, а тебе она на что? Женщина сложена, как греческая статуя, и вместо того, чтобы радоваться, пьет киссинген и всячески себя истязает. Делать тебе нечего. Поработала бы с мое, так только бы и думала: эх, хорошо бы поспать да потолстеть.

Полина Владимировна слушала свою приятельницу с чуть-чуть насмешливою гримаской.

– Чудачка ты, Саша, – односторонняя, как все хорошие русские люди.

– Merci, – вставила Александра Петровна.

– Нет, право, ты думаешь, что только твоя работа есть работа. Может быть, и мы уж не так бесполезно прозябаем на сей очаровательной планете. Не будь ценителей или даже просто публики, не было бы ни твоей школы, ни тебя, наконец – зачем бояться слов? – не было бы искусства. Скажи сама, что бы сталось с бедными, кабы на свете не было богатых?..

– Пропадать бы пришлось, само собой, – согласилась Александра Петровна. – Каюсь, я и теперь пришла к тебе просить на бедность.

Лицо Полины Владимировы как-то сразу изменилось. Она перестала смеяться. В прелестных голубых глазах блеснуло беспокойство.

– Ведь я не богата, Саша, – промолвила она с натянутою улыбкой, – ты знаешь.

– Да я у тебя не денег хочу просить, а протекции.

– А!.. – каким-то неопределенным звуком протянула Пашет. Александра Петровна стала рассказывать о чудесном мальчике. О мадам Пинкус она упомянула вскользь, отлично понимая, что скрыть этот предмет нельзя, а рассчитывать на сочувствие к нему невозможно.

И Александра Петровна, как говорят музыканты, “смазала” этот пассаж. Полина Владимировна внимательно слушала. Лицо ее совершенно утратило прерафаэлитское выражение, губы вытянулись, она согнулась в кресле, закинув нога на ногу и обняв руками свое стройное колено. Из-под насупленных “соболиных” бровей зорко смотрели холодные, умные глаза.

– Знаешь, о чем я думала, пока ты говорила? – сказала она, когда Александра Петровна кончила.

– О чем?

– О тебе. Жаль мне тебя, Саша. И когда это тебе надоест с жидами возиться! Умная ты женщина и душа-человек, а не понимаешь, что это самое бестолковое занятие, из которого, кроме неприятностей и дурных отношений, никогда ничего не выходит. Но жиды – это положительно твоя мания.

– Что же мне делать, когда они ко мне ходят? – защищалась Александра Петровна.

– Ходят оттого, что ты их приучила. С ними нужно ужасно осторожно. Обласкай одного жида – он сейчас к тебе целую тучу единоверцев наведет.

– Что это ты, Поля… жиды, жиды… даже неловко. Сама постоянно бываешь у банкиров – как их? Все забываю фамилию. Вот уж эти – так противные.

– Якобсен, душа моя, не Якобсон, а Якобсен, чтобы смахнуло на Ибсена (это уж дети переделали). Но какая ты, однако, щепетильная. И чего ты сердишься? Разве я антисемитка? И не думала. В обществе я всегда и всюду говорю: евреи (разве нечаянно когда сорвется). Ну, а наедине с тобой, в своей комнате еще церемониться – это уж, извини, глупо. И, пожалуйста, не думай, что мне их не жалко… Очень жалко. А что от них покою нет – всегда скажу. Противный народ.

– Не противный, а несчастный, – тихо возразила Александра Петровна. Полина Владимировна пожала плечами.

– Это почти всегда одно и то же. Терпеть не могу вечно несчастных людей. Порядочный человек молчит о своих несчастьях, а евреи кричат на весь мир, что их обижают. Отвратительная манера.

– Полно, Пашет, не кипятись. Будь паинька. Устрой мне моего “феномена”, и я клянусь, что долго-долго не буду к тебе приставать с моими “жидами”. Только этот разок помоги. Ты себе представить не можешь, что это за ребенок. Господи! – Александра Петровна рассмеялась, – я стала говорить, точно мадам Пинкус. Это совсем ее стиль.

– Эта маменька, должно быть, чудище – страшилище, признавайся.

– Не чудище-страшилище, а немножко смешна.

– Воображаю, что это за персона, если уж ты говоришь: смешна. Нет, Саша, ты прямо какая-то блаженная. Не понимаешь, что есть “типы”, за которых просить… ну просто неудобно, неприлично… “Мадам. Пинкус”. Пинка, скажут, ей дать – вот и все…

– Ведь ты не за нее будешь просить, а за мальчика.

– Да мальчик-то чуть не грудной младенец.

– А ты послушай, как этот младенец поет, – сказала Александра Петровна и опять рассмеялась, вспомнив, что она повторяет слова мадам Пинкус. Полина Владимировна встала, закурила тончайшую папироску и опять села.

– Подумай только, – начала она. – Ведь это не просто пособие надо клянчить, но паспорт, или, как они говорят, “право жительства”, пенсию для мальчика, учителей.

– Музыке я сама буду учить и других учителей найду, – промолвила Александра Петровна.

– Но паспорт, пенсию… ей-Богу, Саша, я не знаю, с кого начать.

– У тебя столько друзей между влиятельными особами. Попроси барона Лизерса. Он человек образованный, гуманный. Он был у нас на акте и за ужином произнес замечательную речь. Мы были очень растроганы, – так он нас превозносил. И уж не помню, к чему он привел слова: несть эллин, ни иудей… Кажется, это он об искусстве намекал. Вот ты заинтересуй его нашим феноменом, Пашет. Такой человек наверно отзовется…

– То-то и есть, что не отзовется. Он сам из евреев и так это скрывает, что ни с кем из евреев не знается, и когда в обществе разговор заходит о евреях – всегда очень ловко старается переменить тему. И, конечно, это глупо. Сколько он ни скрывай – все знают, что он не Лизерс, а Лейзер, что дед его был полковым лекарем в Крымскую войну, отличился, кого-то там спас, женился на богачке и пошел в гору. Разве можно ему заикнуться о еврее! Он это примет за намек… А я вовсе не желаю с ним ссориться.

– Такой большой человек и такие мелкие чувства! – воскликнула Александра Петровна и вздохнула. – Пашет, милая, не попросить ли этих твоих богачей – Якобсенов?

Пашет покачала головой.

– Бесполезно. Они тоже не любят, чтобы им кололи глаза нищими жидами. Еще он – ничего, скромный, учтивый и держит себя с достоинством! – un monsier tres correct[227]227
  Господин очень корректный.


[Закрыть], что правда, то правда. Но она! Только и слышно: “мой друг графиня такая-то, наш приятель князь такой-то…” Собирает византийские иконы – такая коллекция, что украсть хочется! Заплатила какому-то парижскому антиквару бешеные деньги за портрет императрицы Елисаветы Петровны и повесила у себя в будуаре, над письменным столом. Портрет божественный. Она всем его показывает и говорит: “Какая красота! Я отдыхаю, когда смотрю на это лицо”. Да, любопытный дом. Вот уж где не скучно. Но никогда, понимаешь, никогда я у них не встречаю евреев, кроме двухтрех банкиров, таких же богачей, как они. Никогда ни о чем касающемся евреев у них не говорят.

– Они, может быть, крещеные? – заметила Александра Петровна.

– Какое, – возразила Полина Владимировна, – самые настоящие, правоверные евреи. Мадам, каждый раз, как согрешит, отведает у какой-нибудь княгини трефного кушанья, после молится и постится.

– Пустяки какие.

– Я и не говорю, что сама это видела. Рассказывают. Может быть, и врут, только очень похоже на правду.

– Ты у меня всякую надежду отнимаешь. – уныло промолвила Александра Петровна. – Что же будете с моим бедным артистом? Пашет развела руками.

– Вперед не затевай, – начала она, но, взглянув на расстроенное лицо Александры Петровны, точно передумала и сказала: – ну, хорошо, будь по-твоему. Но только помни, Саша, в последний раз! Я пошлю твою Пинкус с письмом к “боярыне Opine” (я так называю мадам Якобсен в интимном кружке). Мне самой курьезно, как она ее примет.

– Да она ее совсем не примет, – сказала Александра Петровна. – С моим-то письмом! Никогда не посмеет. “Боярыня Орша” дает в этом году свой первый bal poudre[228]228
  Званый бал.


[Закрыть] и рассчитывает на меня, как на одно из “блестящих” украшений.

– А какой толк, если и примет? – заметила Александра Петровна, даже не слушая Пашет. – Ведь главное дело все-таки в паспорте.

– А я что говорю! Сама понимаешь, как это легко. Идея! – воскликнула Полина Владимировна, стукнув тонким пальцем о свой беломраморный лоб. – Ты знаешь старую княжну Зыбину?

– Немножко. Она бывает иногда у нас в школе, только вряд ли она меня припомнит.

– Это ничего. Она юродивая в твоем жанре, но отличная старуха. Теперь она помешана на traitedes blanches и устраивает концерт-монстр. Я к ней съезжу, распишу твоего жиденка, и если она согласится, ты его привезешь к ней. Только смотри – без маменьки. Умой его, приодень, подучи и тащи прямо к княжне. Если уж она ничего не сделает, так сам Господь Бог тебе не поможет. После свидания с княжной я тебе напишу.

– Пашет, душечка, какая ты милая, – начала было Александра Петровна, но Пашет тут же прервала ее излияния.

– Некогда, Саша, после, прости! Да и милого во мне ничего нет… просто я уступаю дружескому насилию. Ух, как мы заболтались! Давно пора одеваться. У меня сегодня миллион дел… В тот же день к вечеру Александра Петровна получила от великолепной Полины Владимировны следующее письмо: “Милая Саша, княжна очень заинтересовались твоим Wunder-жидочком. Она будет вас ждать в среду, в 10 час. утра. Сегодня четверг, так что у тебя пять дней сроку, чтобы образумиться и отправить “феномена” с родительницей обратно в “черту оседлости”. Но нет! ты ведь из неисправимых. Помни мои наставления: без маменьки! Если мальчик произведет на княжну эффект, то пошли ко мне твою мадам Финтифлюс (или же как ее) – я дам ей письмо к “боярыне Орше” и так изображу сеанс у княжны, что у нее голова закружится. У такой меценатки, как она, только и можно чего-нибудь добиться, если дать ей почувствовать, что она должна почитать за честь, когда к ней обращаются. Я ей всегда посылаю почетные билеты – простые, мол, все уж разобраны. Желает попасть в общество – пусть платит! Voila. По ту сторону добра и зла это, вероятно, все иначе, но у нас в Москве самый надежный ключ к денежному сундуку – это тщеславие. В жизни нельзя без философии. Bonne chance. Pachette