Текст книги "Не ко двору. Избранные произведения"

– Нельзя ли без таких изречений, – остановил он меня. – Даже странно, ты такая со всеми учтивая, со мной – груба… Да никак ты плачешь? Лиза, перестань… что за сцены?! Право, это смешно.

Я действительно плакала (плачу и теперь). Я прекрасно сознавала, что передо мной – чужой человек, что моя настойчивость наивна, и все-таки взяла его за руку и, как глупенькая институтка, твердила:

– Юрий, скажи мне, зачем тебе это…

Он пожал плечами:

– Ты все равно не поймешь меня, Лиза. Может быть, я мечтаю о карьере… Если бы ты любила меня по настоящему, ты бы верила, что я не вульгарный честолюбец. А пока что, иди спать и не мучь ты свою бедную голову, моя неисправимая фантазерка. – Он погладил мои волосы и хотел обнять, но я отстранилась. Он засмеялся, сказал – как хочешь, покойной ночи, и, громко зевая, ушел к себе…

О, как мне стыдно… И с чего я к нему пристала! Точно я не знаю давным-давно, что мы можем разговаривать лишь о деньгах, прислуге, выездах, платьях и сплетнях.

10 декабря

Пролежала неделю. Теперь уже нет сомнения – у меня опухоль в боку и ее нужно вырезать. Наш домашний доктор настаивает на поездке заграницу. Но об этом пока и думать нечего – зимой столько дела по дому… Может быть к весне…

Лили меня изводит. Прежде она хоть капризничала, придиралась, а теперь она напустила на себя холодное, величественное презрение – словно ее невесть как оскорбили. И все эти мины только со мной, с отцом она очень мила… По целым дням пропадает у Юлии… Та сдержала обещание и познакомила ее с князем Двинским. Я тоже с ним познакомилась. Он был два раза у Юрия Павловича – второй раз он остался завтракать. Юлия тоже явилась и, не будь князь такой жалкий, я бы подумала, что они сговорились. А он и в самом деле жалкий. Это совершенно высохший маленький человек, неопределенных лет, между сорока и шестьюдесятью, с желтым, длинным, безволосым лицом и мутным взором. Он очень молчалив, скромно одет, у него прекрасные манеры, но он как-то совсем не похож на живого человека. Это усовершенствованный автомат из papier mache[89]89
  Папье-маше.


[Закрыть]. Когда к нему обращаются с вопросом, он отвечает не сейчас, а сначала весь насторожится и, после некоторого колебания, промолвит: “благодарствуйте”… Это слово он употребляет особенно часто, точно оно ему легче дается. Лили его прямо гипнотизирует – он не спускает с нее глаз. За завтраком она ему сказала:

– Мне говорила Julie, что у вас, князь, замечательная коллекция старых итальянских картин.

Он испуганно взглянул на нее, потом на Юлию, изогнул шею и, выпятив нижнюю губу, запинаясь, пробормотал:

– Да, большая галерея… если угодно посетить…

– Мне очень хочется, но это зависит от мамы, – ласково ответила Лили.

Князь окончательно смутился, с видимым усилием отвел взор от Лили и с такой беспомощной улыбкой обратился в мою сторону, что я поспешила его успокоить:

– Непременно, князь, мы воспользуемся вашей любезностью.

Тогда он три раза, не останавливаясь, повторил:

– Благодарствуйте, благодарствуйте, благодарствуйте. На меня визит Двинского произвел какое-то двойственное впечатление. Мне очень жаль этого несчастного, которого судьба, как злая волшебница в сказке, одной рукой осыпала всеми дарами земными, а другой отняла даже то, что доступно самому горемычному бедняку. И, вместе с тем, у меня точно гора с плеч свалилась. Как жених, как муж, он до такой степени немыслим, что не только Лили – ни одна горничная за него не пойдет.

Когда князь уехал, Лили сказала нам, смеясь:

– Каков! Julie уверяет, будто он в меня влюблен.

– Во всяком случае, советую тебе не хвастаться этой победой, – сухо возразил Юрий Павлович. – Тебя все засмеют.

– Право, князь не так глуп, как кажется, – начала Юлия.

Я ей на это заметила, что его никто и не считает глупым, а только душевнобольным…

– Вы ошибаетесь, Лизавета Константиновна, – мягким тоном опять начала Юлия. – Мой отец лечит князя и говорит, что у него наследственный недостаток речи, но умственно он совершенно здоров, и во многих отношениях князь – необыкновенный человек. Например, его благотворительность. На его средства существуют целые учреждения…

– Совершенно верно, – сказала я, – но князь в этом неповинен: все это делает его сестра, баронесса Дамбах.

– Уверяю вас, – возразила Юлия, но тут в наш диспут вмешался Юрий Павлович.

– Ах Юлия Федоровна, – воскликнул он, – какая мне идея пришла в голову. Отчего бы вам не прибрать к рукам князя. Выходите за него замуж. Это будет чрезвычайно оригинально.

Юлия усмехнулась.

– Я бы, может, вышла за вас, Юрий Павлович, – отчеканила она, – и то только может быть, а не наверное.

Несмотря на весь свой апломб мой неотразимый супруг смягчился.

– Ах вы, бедовая девица, – заговорил он игриво, но Юлия так упорно посмотрела на него своими прищуренными куриными глазками, что он покраснел и затих. В эту минуту, словно на выручку, подоспела краснощекая Варя Карцева. Она влетела в комнату, как буря, и с громким смехом принялась рассказывать, как они только что устроили овацию профессору, как струсила инспектриса, как хороша была Дузэ в “Норе” и настойчиво стала звать Лили к себе, чтобы прочесть ей свой реферат о Бьернсоне. Лили также настойчиво отказалась. Вера обиделась, заметила Лили, что она эгоистка, но, как светская особа, посидела еще немного, поболтала с нами, сообщила, что ее обманули в антикварном магазине: вместо гобелена продали старую изъеденную молью тряпку, потом вдруг вспомнила, что у нее куча дел и, не переставая хохотать, распрощалась со всеми и исчезла.

– Отличная барышня, – похвалил Юрий Павлович Варю, как только за ней закрылась дверь… Вы о ней какого мнения, Юлия Федоровна?

– Никакого, – отрезала Юлия.

– За что так сурово? – сказал Юрий Павлович. – Варенька – девица заметная. Только зачем она так оглушительно смеется? Впрочем, – прибавил он, – смяться и плакать умеют лишь немногие из вас, mesdames, а между тем это чуть ли не главная ваша прелесть. Странно, что матери не обращают внимания на этот пункт воспитания. Когда слезы катятся, словно перлы по щекам, и их тихо, или порывисто, смотря по темпераменту, утирают батистовым платком – это изящно. Но визг, всхлипывание, красный нос моментально превращают хорошенькую женщину в бабу. Ведь учат же актрис… почему не дисциплинировать своих дочерей?

– Помилуйте, – возразила Юлия, – как можно стеснять “святые слезы”? Икать и чихать – неприлично, но реветь, как корова – сколько угодно.

– О, да вы совсем милая, – весело промолвил Юрий Павлович, подсаживаясь ближе к Юлии. – Она, наконец, раздразнила его своей отвагой. И Бог с ними! Только бы она Лили оставила в покое.

15 декабря

Я часто думаю, отчего Лили не нравятся молодые люди? Правда, молодежь, которая бывает у нас, не особенно интересна, но ведь – она много выезжает, видит много народу, может приглашать к себе всех, кто ей нравится. Я ее никогда не стесняла, да и Юрий Павлович, надо отдать ему справедливость, балует Лили и, по своему, очень ее любит. И потом… в двадцать лет любишь любовь…

Пусть это будет глупо, с тех пор как мир стоит и солнце светит – соловьи поют весной, и люди на заре жизни любят без расчета и без оглядки. А моя дочь, точно старый бухгалтер, все боится, как бы ей не просчитаться. Конечно, это благоразумно, только холодом веет от такого благоразумия. Для Лили главное – имя. Она признает право на существование лишь за людьми с “положением”. А какое может быть положение у талантливого молодого человека, если он не богат? Одно время мне казалось, что она неравнодушна к Николеньке Кривскому. Он так красив, этот белокурый великан, с ясными синими глазами и милой улыбкой. Когда он получил медаль, Лили стала к нему гораздо ласковее, он начал бывать у нас днем, они вместе читали, гуляли. Моя дочь, обнаруживавшая до тех пор полное хладнокровие к процветанию отечественной науки, вдруг стала произносить такие слова, как – магистерский экзамен, диссертация, сравнительная филология… Но вот недавно приходит Николенька и с сияющим лицом объявляет, что ему обещано место учителя русского языка в новой гимназии. Лили поглядела на него, как на человека, который внезапно сошел с ума.

– Неужели Николай Степаныч не мог поддержать вас до экзамена? – сказала она.

– Я решил это дело побоку, – добродушно возразил Николенька. – Очень уж долго. По крайней мере, еще лет пять простоишь в стороне от жизни. А главное, – продолжал он, – меня привлекают малыши. Каким я буду профессором – бабушка надвое ворожила, а учителем я буду порядочным, это я чувствую. Я люблю детей… и жаль мне их очень. Бедные! Из детской – да прямо в рекруты.

– Какое у вас нежное сердце, – иронически протянула Лили. – Я уверена, что мальчишки будут вам запускать в нос бумажки и творить всякие каверзы. Дети ведь не любят размазней.

Бедный Николенька даже побледнел.

– Елена Юрьевна, я вас не понимаю… Когда же я был размазней…

– Добродетельный “pion”[90]90
  Пешка.


[Закрыть] – всегда размазня, – убежденно заметила Лили.

– Но, Елена Юрьевна, я не “pion”, – я учитель, – защищался Николенька, который, как все сильные люди, не умел бороться против насмешки. – А я-то думал, что вы порадуетесь со мной, ободрите меня, – прибавил они грустно.

Лили засмеялась коротким, злым смехом. – Я и радуюсь, и одобряю, но в умиление не могу прийти, извините… Я для этого недостаточно передовая девица… Впрочем, вы мне покажитесь в синем фраке с медными пуговицами. Если этот костюм вам пойдет, я, в знак моего благоволения, подарю вам фуляровый красный платок и табакерку. Наш учитель арифметики нюхал табак и утирался клетчатым платком. Я у него раз вытащила платок. Он обозлился и всему классу поставил единицу. Но он был рутинер, а вы будете гуманный педагог, новатор.

Чтобы прекратить это издевательство, – я обратилась к Лили с каким-то вопросом, но она сверкнула на меня своими русалочьими глазами и продолжала пилить Николеньку, небрежно посмеиваясь, точно не замечая, что ему больно, что у этого большого сильного мужчины, как у ребенка, дрожат губы.

– Недавно, – быстро говорила Лили, – мы с мамой были в одном доме, где живут по последним словам науки. Вдруг подходит мальчишка и сзади хлоп отца по спине. Отец обернулся и спрашивает: “Костя, это ты сделал?” Костя захихикал и говорит: “Я”. А отец ему: “Хорошо, мой друг, что ты сказал правду”. Вот и вас также будут колотить ученики…

Николенька был уничтожен. Теперь он ходит к нам очень редко. Лили обращает на него не больше внимания, чем на Ивана.

20 декабря

Юрий Павлович купил по случаю целую библиотеку какого-то разорившегося барина. Чего только тут нет! Классики, энциклопедисты в старинных кожаных переплетах, мемуары и романы от “Ромула до наших дней”. Я с упоением перечитываю Бальзака. Он раздражает иногда вычурностью, вульгарностью, навязчивой аффектацией. Но какое трепетание жизни в “Бедных родственниках”. Сколько горя, обиды! Мне почти также жалко “cousin Pons”[91]91
  “Кузен Понс”.


[Закрыть], как и нашего Акакия Акакиевича. А “Реге Goriot”?[92]92
  “Отец Горио”.


[Закрыть] Разве это не вековечная трагедия родительской любви? Ведь будь Лили отъявленная негодяйка, я буду страдать, буду возмущаться против Бога, судьбы, людей, и все-таки буду ее обожать “всеми недрами”, как несчастный “Реге Goriot” обожает своих низких дочерей. И почему это принято родительскую любовь считать высокой, благородной, святой? Самое в сущности темное и жестокое чувство.

22 декабря

У нас уже началась предпраздничная сутолока. Лили предстоят два бала, и мы пропадаем у портнихи. Вчера приехала из деревни за миллионом покупок Анюта Бородина, и, по обыкновению, остановилась у нас. Мы с ней очень дружны. Анюта одна из немногих, которые сумели ergreifen das Gluck[93]93
  Найти счастье.


[Закрыть], и я за это ее уважаю. С ней на моих глаза произошла любопытная метаморфоза. Мы познакомились лет пятнадцать назад. Юрий Павлович тогда только что стал входить в моду после нескольких громких процессов. Анюте в ту пору было года двадцать два, двадцать три. Она была не то что хороша собой, но чрезвычайно миловидна – эфирная блондинка с мелкими нежными чертами, всегда печальная. Она произвела большое впечатление на Юрия Павловича, и он стал ее в себя “влюблять”. Хотя это было не первое его увлечение после женитьбы, но мне каждый раз казалось, что свет померк, что все, все кончено, и я ужасно терзалась (потом я привыкла). Приемы его были довольно разнообразны (теперь он их упростил). Дело обыкновенно начиналось с книг. Юрий Павлович читал “ей” прозу и стихи. И то, и другое совершалось по известной системе: тихое созерцание незыблемой красоты постепенно переходило в лирический энтузиазм. За декламацией следовали прогулки и бесконечные беседы на тему о дикости русской жизни (в начале карьеры Юрий Павлович был западник). Он тонко давал понять, что разве где-нибудь в Англии человек его таланта мог бы найти надлежащий простор. Умные книги, поэзия, музыка, театр, суд – он как-то так умел всюду внедрить себя, что счастливая избранница невольно проникалась верой, что если все эти возвышенные предметы существуют у нас, то лишь потому, что их животворит Юрий Павлович. Не будь его, все завянет, опошлится… И ведь он никогда этого не говорил. Это выходило само собой. Юрий Павлович тем и неотразим, что в минуты “восторга” он искренен. Он умиляется, даже плачет. Ему приятны эти щекочущие воображение и самолюбие волнения, но, как истинный виртуоз, он всегда наблюдает, как бы не переиграть, не выйти из сферы красивых и безопасных ощущений. Да, Юрий Павлович большой мастер… а для Анюты il s”est mis en frais[94]94
  Абсолютное совершенство.


[Закрыть]. Где же ей было устоять? Она, бедняжка, полетела, как бабочка на огонь. К тому же и судьба ее была не из веселых. Ей много приходилось терпеть от старика отца, сухого чиновника, озлобленного неудачной карьерой. Он всю жизнь мечтал о “портфеле” и никак не мог добраться до “товарища”. Странно, что даже в самый разгар “романа” я на Анюту не сердилась. Я ненавидела Юрия Павловича, но Анюту мне было жаль. Куда девалась ее благовоспитанность! Придет, бывало, к нам, едва поздоровается со мной и сейчас же проскользнет в кабинет к Юрию Павловичу, и остается там час, два, три… Вся замирая и холодея, я ждала катастрофы и уже готовилась уступить свои права, – как вдруг Анюта внезапно уехала в Харьков к тетке, а недели через две мы узнали, что она вышла замуж за богатого помещика, бывшего драгуна.

Юрий Павлович некоторое время имел обиженный вид, с горечью упоминал о семейной обузе, но довольно скоро успокоился, стал называть Анюту “восторженной овцой”, а меня уверять в своих неизменных чувствах (Я поверила с радостью). В первый раз Анюта приехала к нам лет через семь после своего замужества. Она очень изменилась. От ее воздушной фигуры не осталось и следа. Она превратилась в пышущую здоровьем, статную женщину. Убедившись, что я на нее не сержусь, она мне рассказала все перипетии своего, как она выразилась “головокружения”. Она, глупенькая, приняла au serieux[95]95
  Всерьез.


[Закрыть] пламенные восклицания Юрия Павловича, что он без нее “жить не может”, и сама предложила ему бежать с ним хоть на край света. Эта перспектива его испугала. Он просил дать ему время подумать, а затем торжественно и трогательно объяснил ей, что для него долг выше личного чувства, что он, как честный человек, обязан оберечь ее от нее самой, что даже и в безумно любимой женщине он умеет видеть, прежде всего, человека… Наконец, он должен пощадить жену, которая не перенесет разлуки. (Интересно бы сосчитать, сколько раз “жена” в критические моменты являлась для Юрия Павловича – planche de salut[96]96
  Рекордная планка.


[Закрыть].) После этой отповеди, Анюта решилась уехать немедленно к тетке и выйти за первого, кто ей сделал предложение. Теперь у нее четверо детей. Она всех сама выкормила. Живет в деревне, устроила там школу и больницу. Про мужа говорит: “У него какой-то свой ум, который многим кажется глупостью. Но я думаю, что это и есть настоящий ум. Мы с ним постоянно бранимся и спорим и ужасно влюблены друг в друга”.

10 января

Слава Богу, что уже кончились праздники. Я страшно утомилась. Для меня эти выезды и балы просто мука. И хоть бы меня утешало сознание, что Лили весело, а то и этого нет. Она становится для меня все более непонятной, моя Лили. Прежде ее радовал успех, а теперь она точно каменная. А уж, кажется, могла бы быть довольна. Стоит ей показаться, и все взоры устремляются на нее. Присутствие Юлии (эта девица с нами неразлучна) еще больше выделяет красоту Лили. Право, можно подумать, что она состоит при Лили для контраста…

13 января

Юрий Павлович и Лили на вечере у Карцевых. Сегодня рожденье Вари, которое всегда справляется очень торжественно. Мне нездоровится, и я осталась дома. Днем была Надя Кривская и с таким милым оживлением рассказывала про свои занятия. Слушая ее, у меня как-то теплее на душе становилось. Она теперь ведет класс в воскресной школе, и видно, что она вся поглощена этим новым для нее делом; перед каждым уроком боится “провала”, но пока идет хорошо, ученицы к ней привыкают, и она “так рада, так рада”… Одно ее огорчает:

– Николенька хандрит. Место ему пообещали, но пока его что-то нет, и он ко всему стал какой-то равнодушный. “Я даже с ним поссорилась из-за этого, – сказала Надя. – Меня возмущает индифферентизм (я невольно улыбнулась, услышав из наивных уст Нади такое страшное слово). Хоть бы вы, Лизавета Константиновна, с ним поговорили, он вас так уважает”, – прибавила она. Я обещала при первом же случае воспользоваться уважением Николеньки к моей особе, и это очень обрадовало Надю… Весь вечер читала новый роман Rosny “Eyrimah”. Написано увлекательно, хотя другой, тоже фантастический, роман Rosny “Vamireh” мне больше нравится.

Действие Eyrimah происходит в Швейцарии в эпоху свайных построек за 6 000 лет до нашей эры. Враждуют между собой жители гор и жители равнин. Описания природы великолепны, а “дикари” шаблонны. Они упиваются видом теплого, трепещущего, только что вырезанного из груди врага сердца (да еще не одного, а целой полудюжины), сентиментальны и рыцарски великодушны с прекрасными дамами. Девицы, хотя полуодеты и наравне с горцами принимают участие в битвах, – все время борются между чувством и долгом, не хуже Расиновских героинь. Как мелки эти злые и добрые козявки по сравнению с жизнью природы, животных, птиц. Рыба отнимает добычу у змеи, стройная серна, над которой вьется орел, повисла тонкими ногами на скале – ей не спастись от смерти – вверху парит хищник, внизу бездна… Эти картины прямо захватывают, а поэтическая Eyrimah, неустрашимый Tholrog, пламенный In-Kelg, свирепый Verstag, мудрый Джинар или Джинабар, или, как там его, – меня ни капельки не трогают.

15 января

Получила письмо от моей гимназической приятельницы, Сони Лебедевой. Она была отличная шалунья, но добрая и умная, и весь класс ее баловал. По окончании курса мы как-то потеряли друг друга из виду, но и теперь, при случайных встречах, обе радуемся и вспоминаем молодость. И все-таки письмом Лебедева поставила меня в неловкое положение. Она, в простоте сердца, считает меня особой с “весом”. (Бедняжка, она и не догадывается, как легко фальшивые бриллианты сходят за настоящие). Вот что она пишет:

“Милая Лиза, хотя мы с тобой целый век не виделись, я люблю тебя по-прежнему и мне кажется, нет, даже не кажется, а я уверена, что ты не изменилась и не забыла свою школьную подругу (ах, хорошее было время!) Ну вот, память об этом времени и дает мне смелость обратиться к тебе с просьбой. Дело, видишь ли, очень щекотливое. Завтра к тебе явится одна барышня (прими ее, пожалуйста, поласковее). Ее зовут Белла Григорьевна Гросгоф. Она учительница моих детей, приготовила моего сына в з-й класс, латынь и греческий знает, как мы с тобой по-русски, а математику лучше нашего страшилища Хомякова (помнишь, как он мне ставил единицы?) Вообще, Белла Григорьевна чудесная девушка и ее можно смело рекомендовать. Одна беда – она еврейка и… ее высылают отсюда. Это какая-то странная история и, хотя мне ее объясняли сто раз, я все-таки не могу хорошенько в толк взять – за что ее высылают. Родители Беллы Григорьевны живут тут чуть ли не двадцать лет, и вдруг оказывается, что они не имеют права тут жить и должны уехать на родину, а они и забыли давно, где эта родина. Между тем, Белла – единственная опора семьи. Отец и мать – больные старики, а брат еще мальчик, товарищ моего Феди. И вот им приходится покидать все, с чем они сроднились и отправляться Бог весть куда. Мне их – ужасно жаль. Я бы готова все для них сделать, да у меня нет ни знакомых, ни связей. Я и надумала обратиться к тебе. Голубушка Лиза, выручи их. Попроси мужа – он человек влиятельный, авось удастся… А уж дело-то какое доброе сделаешь. Целую тебя, милочка, и надеюсь, что, в память нашей старой дружбы, – уважишь мою просьбу. Твоя Соня.

P.S. Видела как-то твою дочь на катке. Какая она красавица! Счастливица ты, Лиза! Муж – знаменитость, дочь – красавица, дом, что твой музей… не то, что мы, грешные! Целый век трудишься, день да ночь – сутки прочь… а все-таки я благодарю Бога и за это”.

17 января

Я ужасно расстроена. В какое невыносимое положение поставила меня Лебедева… Вчера у меня была эта барышня, и я до сих пор не могу очнуться. У меня такое чувство, как будто и я ответственна… мне точно стыдно… Когда Даша доложила, что меня спрашивает незнакомая госпожа, я сказала, чтобы ее провели в мой кабинет. Вошла девушка, среднего роста, худенькая, в черном платье и в серой барашковой шапочке на черных волосах.

– Вам Софья Васильевна писала обо мне, – начала она и остановилась. Подбородок у нее задрожал, черные, огромные глаза налились слезами, она закусила нижнюю губу и отвернула голову, но сейчас же оправилась и с жалкой улыбкой договорила. – Простите, пожалуйста, мне так совестно… Этакие глупые нервы.

Я усадила ее в кресло и говорю ей:

– Да вы не волнуйтесь так, Белла Григорьевна. Ишь вы какая самолюбивая. Хочется плакать, ну и поплачьте. А отойдет сердце – мы потолкуем. Времени у меня много…

Она поглядела на меня долгим пытливым взглядом, и слезы крупными, светлыми каплями покатились по ее смуглым щекам. Она крепко прижала к лицу муфту, чтобы заглушить рыдания, но они рвались наружу неудержимо и судорожно. Все ее молодое тело трепетало.

Я совсем потерялась.

– Поймите, – всхлипывала она, – что я должна была перенести, прежде чем идти к чужому человеку… просить… о чем? Чтобы мне позволили дышать… Ведь уж одна эта просьба – позор. Что я сделала?.. Кому мешаю?.. В чем мое преступление?

Она опустила руки. Теперь ее лицо пылало, и заплаканные, прелестные глаза так и впились в меня, как бы требуя ответа на негодующие вопросы. В эту минуту дверь распахнулась и со словами:

– Мама, мы к тебе – в комнату величественно вступила Лили, а за ней Юрий Павлович. Увидев мою гостю, Лили бросила на нее один из своих изумленно-уничтожающих взоров, а Юрий Павлович вежливо поклонился. Я представила всех друг другу и в нескольких словах объяснила Юрию Павловичу, в чем дело, прибавив, что мы надеемся на его помощь.

Он поморщился и, после небольшого молчания, сказал:

– К сожалению, я ничего не могу… Все и все против ваших единоверцев.

– Но за что?! – с горечью воскликнула девушка.

– Мне неизвестны виды высшей администрации, – мягко заметил Юрий Павлович, – но, вы меня извините за откровенность, милая барышня, у евреев действительно много несимпатичных черт. Я вполне уверен, что вы составляете блестящее исключение из этого, увы! печального правила…

– О, пожалуйста, без исключений, – прервала Белла.

Я взглянула на только что беспомощно всхлипывающую девушку и не узнала ее. Смуглое личико с правильными чертами дышало неизмеримым презрением. Из-под сдвинутых, прямых бровей так и сверкали глаза – два черных бриллианта – точь-в-точь загнанная в силки пантера, готовая броситься на охотника. Юрий Павлович тут только и заметил, как хороша “милая барышня” и сразу переменил тон.

– О, да какие мы сердитые! – начал он, пуская в ход шутливые отеческие вибрации.

– Не шутите, – остановила его Белла Григорьевна. – Это слишком жестоко. Положим, вы правы. Евреи несимпатичны… хоть и трудно допустить такой приговор над целым народом, ну, да уж пусть по-вашему! Но разве справедливо травить людей, как бешеных собак, только за то, что они вам несимпатичны.

– Какие резкие выражения… и в таких юных устах! – укоризненно промолвил Юрий Павлович. – Нехорошо. И притом, вопрос этот слишком сложный и, конечно, не нам с вами его решить. Оставим это. А хотите добрый совет?

– Пожалуйста, – отозвалась Белла.

– Берите меня в крестные, и дело с концом.

Я почувствовала, что вся похолодела. Даже Лили, которая все время молчала, повернулась в качалке и тихо произнесла: “Папа!”

– Да, это действительно очень просто, – с усмешкой промолвила девушка.

– Разумеется! Совершенно не из чего создавать трагедию. И Бог у всех один, – примирительно подтвердил Юрий Павлович.

– Если так, то за что же нас преследуют?

– Платье ваше, милая барышня, устарело. Не нравится оно никому! Такая уж мода в воздухе… Прежде дамы носили узкие рукава, а теперь пошли широкие… вон и у вас широкие…

– Римлянам тоже не нравилось христианское платье, – возразила Белла, – однако христиане умирали за это платье на кострах, виселицах и в пасти диких зверей.

– Так ведь это когда было! – воскликнул Юрий Павлович и засмеялся. – С тех пор люди поумнели. Смею вас уверить, дитя мое, что немного найдется в наши дни любителей приять венец мученический. Есть, конечно, несчастные, которые и теперь себя заживо в стены замуровывают, но их называют изуверами, а не героями, и судят в окружном суде. Так, по рукам, барышня? А уж как я буду гордиться такой прелестной духовной дочкой! Белла отрицательно покачала черноволосой головой и встала.

– Мы говорим на разных языках, – промолвила она. – И потом, если б даже я и прониклась вашей философией, стариков моих все равно выгонят. Они-то уж не продадут свое платье за “чечевичную похлебку”. Во всяком случае, я вам очень благодарна за участие.

Она протянула руку мне (я была до того ошеломлена “фугой” Юрия Павловича, что не проронила ни слова), поклонилась Юрию Павловичу и направилась к Лили. Вдруг Лили, с чарующей улыбкой, мягким вкрадчивым голосом говорит ей: – Mademoiselle, оставьте мне ваш адрес. Я вас с большим вниманием слушала и все думала… и кое-что придумала. Я надеюсь, что мне удастся вам помочь, не прибегая к таким крутым мерам, как папа.

Бледное лицо Беллы вспыхнуло, она обеими руками пожала руку Лили:

– Спасибо вам! Какая вы добрая… Правда, вы так хороши, что у вас и душа должна быть прекрасная.

Она написала на карточке адрес, еще раз пожала руку Лили и, поглядев на нас с Юрием Павловичем грустно проговорила:

– Простите, мне так совестно…

Я проводила ее до прихожей и там, сбиваясь и путаясь, стала извиняться за мужа, который, не желая ее оскорбить, может быть, слишком легко отнесся…

Девушка вспыхнула, на глазах ее опять блеснули слезы. – Благодарю вас, – сказала она, – я не обиделась… Мы ведь не имеем права быть слишком чувствительны.

Когда я вернулась в кабинет, Лили по-прежнему лежала в качалке, а Юрий Павлович, нахмурившись, сидел на кушетке.

– Где ты подцепила эту Эстер? – спросил он недовольным тоном. – Этот элемент мне совсем не кстати. А тут еще Лили вздумала из себя спасительницу разыграть. И ведь только лишние проволочки. Сделать ничего нельзя, а между тем, она повадится сюда ныть. Очень интересно.

– В самом деле, Лили, как ты могла ей так легкомысленно обещать? – сказала я.

– Я ничего не делаю легкомысленно, – возразила Лили. – Эта девушка получит то, чего она жаждет. Я совершенно равнодушна к еврейскому вопросу, но мне жаль эту хорошенькую жидовочку, и она будет беспрепятственно готовить в гимназию разных оболтусов. Только не мешайте мне.

– Ты себя скомпрометируешь какой-нибудь дурацкой выходкой, – заметил Юрий Павлович.

Лили небрежно повела плечами.

– Никогда я себя не скомпрометирую. Недаром я твоя дочь, папа. Сегодня Лили с утра исчезла из дому. И что только она задумала?..

2 часа ночи

Юрий Павлович в клубе. Лили дома не обедала. Она вернулась часов в девять, вся торжествующая.

– Ну, мама, я устроила твою protegee.

– Лили, не мучь меня. Где ты была? Кого просила?

– Ах, мама, не вдавайся в пафос. Ничего нет страшного. Я была у сестры князя Двинского, баронессы Дамбах… Расписала ей трогательную историю девицы… она расчувствовалась, позвала князя, он тоже расчувствовался… Потом мы вместе с баронессой ездили по сановникам. Тут уж трогательную историю девицы рассказывала она, а я только ангельски улыбалась. Одним словом, дело улажено.

– Ты была у баронессы одна?

– Ну вот! Конечно, с Julie.

– Ах, Лили, Лили…

– Неужели ты недовольна? На тебя трудно угодить, мама. Кажется, доброе дело и либеральное.

– Дело хорошее, что говорить! Но твое отношение… свысока… ироническое…

– Это отношение, однако, не помешало мне спасти целую семью, – заметила Лили.

– Я была у Беллы и должна сказать правду: она очень мила и изящна, даже не по чину. Старики ее бросились мне целовать руки. Я, конечно, не дала. Теперь они меня прославят на весь кагал…

– Перестань, Лили, – это безобразие. Ведь ты сама рада… Зачем же ты ломаешься?.. Ну, слава Богу. Спасибо тебе, деточка. – Я обняла ее и совсем ласково сказала, – А все-таки не нравится мне твой флирт с князем.

– Это не флирт, мама. Князь прекрасный человек, я его очень уважаю, – ответила Лили и, точно избегая возражений, – торопливо прибавила, – я ужасно устала. Филантропия – довольно утомительная штука. Покойной ночи, моя бедная идеалистка – мама. А знаешь, – закончила она, остановившись на минуту в дверях, – папина теория о “платьях” не лишена остроумия. Твое платье тоже поистрепалось, мама. И ты ужасно нетерпима, не хочешь понять que tous chemins menent a Rome[97]97
  Все дороги ведут в Рим.


[Закрыть].

И вот я думаю, думаю, думаю… и в миллионный раз ломаю голову над проклятой загадкой: отчего моя дочь, которую я люблю больше всего на свете, так далека от меня, так безжалостна ко мне.

20 января

Были у нас с визитом князь Двинский и его сестра, баронесса Дамбах. Баронесса совсем не похожа на брата. Это высокая дама с выразительным лицом и живыми темными глазами. У нее совсем белые волосы, зачесанные по моде XVIII-го века – точно пастель La Tour’a. Она чрезвычайно любезна, разговорчива, одета с той восхитительной простотой, которая дорого стоит… Я думаю, что на эту “простоту” можно нарядно одеть жену и трех дочерей любого учителя гимназии. Баронесса, по-видимому, очень любит брата, говорит за него, рассказывает про него, а он глядит на нее благодарными глазами, как ребенок на добрую няньку. С первых же слов баронесса стала хвалить Лили: