Текст книги "Не ко двору. Избранные произведения"

Старая княжна Зыбина была превосходная музыкантша. В молодости она слушала Шопена и брала уроки у Листа. Яша ее поразил. Он пропел ей весь свой репертуар и то, что он в эти дни слышал в классе у Александры Петровны. Он пел, как поет весной жаворонок, без усилий, без принуждения и без слов, точно его маленькое горло заключало неисчерпаемую сокровищницу звуков.

– C’est du miracle[229]229
  Это чудо.


[Закрыть], – прошептала княжна и сложила руки, но Яша еще несколько мгновений продолжал петь, словно в экстазе. Не слыша больше аккомпанемента, он остановился и в недоумении посмотрел на княжну, у которой по мелким морщинкам щек и в уголках рта блестели светлые капли слез.

– II est unique… Cet infant ne vivra pas![230]230
  Он особенный… этот ребенок не выживет!


[Закрыть] – воскликнула она, привлекая к себе тщедушного мальчика.

– Отчего ты такой худенький, мой милый, у тебя ничего не болит! – спрашивала она его. Яша опустил глаза, плотно сжал губы и отрицательно мотнул головой, делая тихие, но настойчивые движения освободиться из объятий княжны.

Она засмеялась и выпустила его.

– Какой дичок! Ничего, мы скоро подружимся, – сказала она и стала по-французски обсуждать с Александрой Петровной подробности предстоящего концерта, до которого оставалось еще две недели.

Это чрезвычайно утешало Александру Петровну. Ей не хотелось выпускать Яшу в роли диковинного фокусника, единолично исполняющего все партии в “Демоне” и “Трубадуре”. Она решила приготовить с мальчиком несколько вещей классического репертуара. Княжна весьма одобрила эту мысль и они вместе долго и тщательно обсуждали программу. – Он у нас всех с ума сведет, – повторяла княжна. Александра Петровна поселила Яшу у себя. Это произошло как-то само собой.

Мадам Пинкус с утра приводила мальчика к “дорогой профессорше” и исчезала на весь день. Раза два Александра Петровна оставила его ночевать, а затем это вошло в привычку. Александра Петровна совсем приручила Яшу. Он не отходил от нее ни на шаг; доверчиво, как пригретый котенок, положит к ней на колени свою курчавую голову и слушает, и будто присматривается к строю незнакомой ему жизни. Старческое, хмурое выражение лица смягчилось, он словно окреп и посвежел, перестал дичиться, с напряженным любопытством слушал пение учеников и учениц Александры Петровны. Однажды кто-то в классе отчаянно сфальшивил. Яша залился неудержимым смехом. Александра Петровна с изумлением заметила:

– Обратите внимание, как он смеется – совершенно правильные трели.

Только глаза Яши, эти огромные не детские глаза глядели по-прежнему печально, точно перед ними стояла неразрешимая и мучительная загадка. Он был очень понятлив. Своим тонким, музыкальным ухом он быстро уловил разницу в произношении Александры Петровны, Дуняши и своей матери, передразнивал их, но сам говорил свободно и чисто, изредка заменяя неизвестное слово жаргоном и мимикой. Дуняша продолжала оказывать ему покровительство… Успех Яши у княжны произвел на нее сильное впечатление. Успех этот, впрочем, оказал действие не только на Дуняшу, он повлиял и на великолепную Пашет. Она обещала похлопотать у банкирши, несколько раз заезжала к Александре Петровне, послушать Яшу, и соблаговолила признать, что это в самом деле “курьезная штука”, но тут же выразила опасение, как бы Саша окончательно с ума не спятила из-за этой “пучеглазой обезьянки”.

Александра Петровна не отрицала, что ее все больше и больше пленяет “феномен”. Заниматься с ним было для нее непрерывным наслаждением. Он понимал ее с полуслова. Не находя понятного выражения и желая наглядно объяснить, в чем суть, она то брала карандаш и начинала им дирижировать, то рисовала пальцем какие-то зигзаги в воздухе. Мальчик сейчас же схватывал этот странный язык, и голосок его, как чувствительная пластинка, передавал все колебания и оттенки музыкальной фразы.

– Это живой инструмент, – волшебная флейта, – в упоении восклицала Александра Петровна.

Тем временем мадам Пинкус стала приводить в действие собственный план, о котором она ничего не сообщила Александре Петровне. У нее оказался какой-то таинственный список с именами “аристократов”, то есть еврейских богачей, с которых она рассчитывала собрать посильную дань. И тут для нее начался ряд разочарований. Во-первых, чуть ли не все намеченные ею “аристократы” вздумали отбыть за границу как раз в тот момент, когда она пожелала убедиться в реальности их существования. Прямо непостижимо, – к кому она ни толкнется, – ответ один: “господа за границу ухали”.

В одном доме ее, наконец, приняли. Хозяин, огромный, толстый господин с геморроидальным цветом лица и сонными глазами, равнодушно выслушав ее рассказ и, пошарив в карманах брюк, молча подал ей серебряный рубль. Она с негодованием швырнула его на пол, крикнула, что она не нищая, и величественно удалилась. В другом доме к ней сначала выбежала маленькая, кудластая собачка, белая, как снежинка, и стала лаять, а за собачкой выпорхнула маленькая, очень красивая и очень нарядная дама, с такою пышною прической, что ее хорошенькое личико казалось совсем кукольным. Увидав перепуганную физиономию мадам Пинкус, дама звонко расхохоталась и стала кричать на собачку: “Topsy, taisez vous dons, petite nigaude”[231]231
  Топси, замолчи маленькая плутовка.


[Закрыть]. Топси не унималась, дама села в качалку и. продолжая хохотать, спросила мадам Пинкус, что ей нужно. Та дрожащим голосом, не сводя глаз с собачонки, засвидетельствовала свое уважение и принялась излагать свои желания и надежды. На миниатюрное личико дамы легло облачко скуки. Она слушала, небрежно покачиваясь в низенькой качалке. Топси прыгнула к ней на колени и, вытянув тонкие ножки, положила на них свою мордочку, продолжая сердито ворчать на мадам Пинкус. Нарядная хозяйка потихоньку урезонивала ее: “Voyons, mon tou-tou, soyez sage…”[232]232
  Ну, моя душечка, будь благоразумной.


[Закрыть]. Мадам Пинкус замолчала. Маленькая дама окинула презрительным взглядом стоявшую перед ней в почтительном отдалении сгорбленную фигуру просительницы.

– Я сочувствую только настоящей нужде, – вымолвила она своими пухлыми, розовыми губками. – Бедным людям нужен хлеб, а вы просите на роскошь. На это у меня нет средств. Она поднялась и позвонила. Топси скатилась на ковер и с визгливым лаем опять набросилась на мадам Пинкус, онемевшей от реприманда[233]233
  Упрек, выговор, нагоняй.


[Закрыть] изящной, крошечной дамы. Она вернулась к Александре Петровне с душой, переполненною горечью, и, не удержавшись, поделилась чувствами с Дуняшей. Дуняша отнеслась к этому делу с присущим ей благоразумием.

– Сами виноваты, – решила она, – суетесь в воду, не спросясь броду. Здесь, матушка, не провинция, здесь народ ученый. Мало ли кто придет с улицы и начнет турусы на колесах разводить. Тут не такой обычай, Москва слезам не верит… Подай рекомендацию и прием тебе будет настоящий. Вы думаете все как ваша Александра Петровна? Как бы не так…

Мадам Пинкус поневоле должна была признать справедливость этих рассуждений, но гордость ее возмущалась против развязного красноречия Дуняши, она сожалела о своей откровенности с “грубою бабой” и давала обеты вперед держать язык за зубами. Она совсем было пригорюнилась, но Александра Петровна в тот же вечер послала ее к Полине Владимировне, где горничная ей вручила плотный, душистый конверт с золотою монограммой. Это было обещанное письмо к богатой банкирше, и мадам Пинкус моментально просияла. Она рассыпалась в благодарностях перед оторопевшею камеристкой, прося ее кланяться “генеральше”. Придя домой, к своим родственникам, она показала им драгоценный конверт и пространно описывала свою дружбу с “профессоршей”, которая ее любит, как родная мать. Про генеральшу она тоже рассказала много лестного. В эту ночь мадам Пинкус легла спать с облегчненным сердцем, и до утра ей снились самые радужные сны.

Гигантские кариатиды, украшающие дом банкира Якобсена, произвели такое устрашающее впечатление на мадам Пинкус, что она долго не решалась войти в подъезд, охраняемый двумя дремлющими львами. Неизвестно, сколько времени она простояла бы в трепетном созерцании, если бы она не увидала городового. Ей показалось, что он направляется прямо к ней. В голове ее, подобно блеску молнии, промелькнули кишиневские рассказы о любознательности столичной полиции. Она уткнула голову как можно глубже в плечи и судорожно нажала перламутровую кнопку звонка. Двери распахнулись и перед ней вырос дюжий швейцар. Она еле пролепетала:

– Я имею дело до мадам.

– Барыня не принимают!.. Если за пособием, пожалуйте в контору, – ответствовал швейцар.

– Мне надо лично мадам, – настойчиво и уже гораздо храбрее произнесла мадам Пинкус, оправляясь от испуга.

– Говорят вам, не приказано принимать, ступайте в контору.

– У меня письмо…

– И с письмом в контору, там скажут.

– От генеральши Стоцкой! – выпалила мадам Пинкус, освобождая из-под своей бархатной накидки благоуханный конверт.

Швейцар нерешительно взял его, повертел, осмотрел со всех сторон и проговорил:

– Хорошо, я доложу, подождите тута в сторонке. Мадам Пинкус вздохнула свободнее. Она очутилась в обширном вестибюле. Через стеклянную мозаику длинных и узких стрельчатых окон пробивались лучи зеленовато-розового света, как в католической часовне. По стенам картины. Мраморная лестница устлана коврами. Статуи, цветы… Ни в одной опере, ни в Киеве, ни даже в Одессе, мадам Пинкус не видала таких декораций. Ее сутулая фигурка с выдавшимися вперед острыми плечами сделалась как-то еще незаметнее; она шмыгнула в глубь вестибюля и притаилась между подоконником и высокою спинкой дубового стула, над которым торчала только ее шляпка с дрожащим огненно-красным цветком. Она видела, как швейцар тронул белую пуговку, как по лестнице, сбежал молодой лакей в коричневой ливрее… Швейцар подал ему письмо и что-то сказал, показывая рукой в ее сторону. Лакей взял конверт и тоже, как швейцар, повертел его, потом поглядел, на нее (она не шелохнулась) и побежал опять наверх.

Мадам Пинкус стала ждать. Швейцар впускал и выпускал посетителей. Одни заезжали лишь для того, чтобы вручать швейцару карточку и сейчас же исчезали, другие проходили наверх: некоторые скрывались куда-то в боковые двери. Элегантная дама с огромною белою птицей на шляпе, в длиннейшем боа из белых страусовых перьев быстро и легко замелькала по ступенькам, шурша шелковыми юбками. Вслед за ней, подпрыгивая, как резиновый мячик, поднялся бритый молодой человек, держа в руке сияющий цилиндр. У мадам Пинкус затекли ноги от неудобной позы: мысль напряженно работала под напором новых впечатлений; ей было жарко, но она не решилась снять накидку и только чуть-чуть расстегнула ворот. Томительное чувство ожидания охватывало ее все сильнее. Ей казалось, что про нее забыли, что уж давно-давно стоит она тут за оградой этого тяжелого стула. Вдруг швейцар с особенною стремительностью распахнул дверь и, вытянувшись в струнку, впустил высокого господина в военной шинели.

– Дома? – спросил военный, как-то одним движением плеч сбрасывая шинель, которую ловко и подобострастно подхватил швейцар.

– Так точно, ваше превосходительство.

Мадам Пинкус впилась глазами в генерала. Да, да это настоящий генерал с красными лампасами на штанах, с эполетами, с орденами… Он подошел к зеркалу, вынул из кармана носовой платок, громко высморкался, вытер и пригладил густые, щетинистые усы, повернулся, чуть не повалил стул и… пристально взглянул на мадам Пинкус. Ей почудилось, что он хочет ей что-то сказать, и у нее от страха покатилось сердце. Но генерал уже перевел свой взор на бронзового арапа, у которого из голого живота выползала змея, держащая в зубах люстру, и, звякнув шпорами, он зашагал дальше, слегка волоча непокорную правую ногу. Мадам Пинкус смотрела на его широкую, прямую спину, на красный затылок, жирною складкой нависавший на шею, и ей начинало представляться совершенно невероятным, чтобы наступила такая минута, когда она… она! будет взбираться по той же лестнице, по которой с такою уверенностью шагает генерал, по которой весело, как птичка, только что взбегала прекрасная дама и за нею бритый молодой человек – все эти богатые, счастливые существа из другого мира, ей чуждого и недосягаемого. Сама эта лестница начинала ей казаться чем-то заколдованным, бесконечным, неумолимым, что ведет в заповедную сферу, куда таким, как она, нет пути. И ей вдруг стало страшно. Ей захотелось зажмурить глаза и бежать, бежать без оглядки… Ее удержал остаток здравого смысла и жгучее любопытство. Ведь тут, в этом дворце, – урезонивала она сама себя, – живут евреи, наши братья, и все эти генералы и генеральши ездят сюда в гости. Значит, есть евреи, которых они не презирают… Какие же это евреи?.. Она про них слыхала, но никогда их не видала вблизи… Вероятно, это какие-нибудь особенные, какие-нибудь необыкновенные гении?.. Не может же быть, чтобы вся эта честь оказывалась богатству. Деньги даже для нее, для жалкой мадам Пинкус, не все… Если бы Господь через своего ангела ее спросил: что ты хочешь для своего сына – чтобы он был богат, как Ротшильд, или знаменит, как Рубинштейн?., она бы не колебалась – она бы выбрала славу… а если б она даже выбрала деньги? кто мог бы ее осудить!.. Один Бог знает, сколько она на своем веку голодала и холодала, сколько горьких слез пролила, сколько унижений вытерпела. И все из-за бедности… А знатным господам стыдно унижаться перед богачами. – знатным господам, которые могут быть генералами и графами, и учеными, и губернаторами, для которых открыты все дороги… Нет! этого не может быть… Из-за этого “они” не станут дружить с нами. Просто они удивлены, какие на свете бывают замечательные евреи и считают за счастье знакомство с ними… И чувство национальной гордости наполнило сердце мадам Пинкус. Она размечталась. Ну, конечно, здесь живут люди необыкновенные, избранные, благодетели и заступники за несчастных в обиженных… Может быть, сам Бог привел ее сюда, может быть, тут и есть тот случай, та судьба, которая вдруг возьмет человека из праха и возвеличит его над всеми… Ведь недаром умные люди говорят, что каждый должен найти свою судьбу. Многие всю жизнь ее ищут и не находят… Положим нигде не сказано, что люди, а тем более евреи, должны быть счастливы… Но ведь бывали примеры! Какая-нибудь особенная удача, протекция… Разве не чудо, что месяц тому назад она считала за честь, если жена исправника, которая три года должна ей десять рублей за вышитые сорочки, ей скажет: “здравствуйте, мадам Пинкус”. А теперь она стоит в этом дворце, куда генералы приезжают, как к себе домой. За сыном ее, точно за царским ребенком, ухаживает профессорша, которую знает весь город (может быть, вся Россия!). Ее Яша, восьмилетний мальчик, будет петь в княжеском доме рядом с самыми большими знаменитостями. И все это не чудо? Тогда она уж не знает, что такое чудо. И почему нет? Если на детях до седьмого колена взыскивается за грехи родителей, то почему родителям когда-нибудь не получить свое счастье через ребенка. Мало с ними мучений!.. И в воображении мадам Пинкус стали развертываться картины одна другой волшебнее. Она уж видела себя хозяйкой этого “дворца” и бронзового арапа с ползущею из живота змеей, перед ней заискивали генералы и важные дамы, лакеи стояли перед нею на вытяжку… Из этого блаженного состояния ее вывел голос перегнувшегося через перила лакея, который кричал:

– Федор, женщина с письмом от генеральши Стоцкой тут? Барыня ее требует…

– Идите скорей, – сказал швейцар. – Калоши на вас есть? – прибавил он. – Оставьте их здесь, а то ковер запачкаете.

Мадам Пинкус с усилием стащила калоши, торопливо сунула их в уголок (ей было стыдно, что они такие грязные и рваные) и поползла наверх, еле переставляя отяжелевшие от долгого стоянья ноги.

– Идите прямо. – говорил ей вслед швейцар, – там покажут, где вам обождать.

По мере того, как она подвигалась – вырастало и ее изумление. С каждой площадки по обе стороны разбегались целые анфилады комнат. Картины, статуи, цветы, зеркала, какая-то невиданная мебель… нет, никогда ей и во сне не грезилось такое великолепие. На верхней площадке она увидала лакея. Он ей сказал: “вам не сюда. Спуститесь на одну лестницу и поверните направо в зимний сад. Барыня сейчас выйдет”.

Мадам Пинкус поглядела на него, как сомнамбула. Лакей сжалился над ней.

– Ну, пойдемте, я покажу. Он сошел с нею в бельэтаж и сказав: “ждите тут” оставил ее в длинной галерее со стеклянным потолком и стеной, заставленной деревьями, цветами, аквариумами. В огромной проволочной клетке порхали пестрые птички. Эта яркая, отовсюду бьющая в глаза роскошь давила мадам Пинкус, внушала ей суеверный ужас, словно перед нею была пасть ненасытного чудовища, и ей опять мучительно и страстно захотелось убежать. Ноги ее совсем ослабели, в голове было холодно и пусто, на душе тоска. Она прислонилась спиной к желтой мраморной колонне, чтобы не упасть. Между пальмами стояли бамбуковые кресла и диванчики, но она не посмела присесть… В эту минуту, волоча за собою шлейф серого суконного платья, показалась дама, очень высокая, сухая и прямая, с маленькою головой и большим горбатым носом. В лице ее, изжелта бледном, поражала крепкая, почти квадратная, выдающаяся вперед нижняя челюсть. Дама сделала какое-то странное движение, словно она понюхала воздух, потом села в плетеное кресло, расправила шлейф и принялась тщательно и серьезно чистить щеточкой свои ногти. Она даже не взглянула на мадам Пинкус. Можно было подумать, что она или не заметила, что в нескольких шагах от нее стоит живое существо, или же забыла о его присутствии. Мадам Пинкус окончательно растерялась, не зная, что ей предпринять. Судьба смилостивилась над нею. В зимний сад вошла стройная, черноволосая барышня в темном платке, с книжкой в руке; она окинула быстрым взглядом безмолвную группу обеих женщин и с явной насмешкой воскликнула: – Мама, разве вы не видите? Эта дама, вероятно, к вам по делу.

Банкирша мгновенно вышла из оцепенения, положила на колени щеточку и вытерла платком свои унизанные перстнями, плоские пальцы.

– Я не слепая, – заметила она по-французски дочери, устремляя на мадам Пинкус взор круглых желтоватых глаз без ресниц.

– Вы от генеральши Стоцкой? Откуда вы знаете генеральшу?

– Голос у нее был громкий, сиплый, режущий.

Мадам Пинкус промолвила что-то невнятное. От волнения у нее обрывались слова, она тяжело дышала, прижималась к колонне и старалась улыбаться, но вместо улыбки по ее сконфуженному лицу расползалась жалкая, слезливая гримаса.

– Я ничего не понимаю, говорите яснее, – нетерпеливо сказала банкирша.

– Mais vous la terrorisez[234]234
  Но вы ее терроризируете.


[Закрыть], – вполголоса заметила дочь. – la paurve femme va se trouver mal[235]235
  Бедная женщина будет себя плохо чувствовать.


[Закрыть].

Мадам Пинкус инстинктивно почувствовала поддержку и немного приободрилась.

– Мы так много наслышаны… мадам… о ваших благодеяниях, – начала она. – Я бы никогда не осмелилась вас беспокоить… я не такая глупая, чтобы не понимать, что ваше время дороже золота… Нужда гонит человека к чужим дверям, а мать для своего ребенка на все готова… Вы сами мать…

– Говорите, пожалуйста, короче, что вам нужно, – сухо и сквозь зубы проговорила банкирша.

Мадам Пинкус покраснела. В ней проснулось чувство оскорбленного равенства, никогда не угасающее в души даже самого забитого еврея. Ее пылающие, черные глаза так и впились в бескровное, вялое лицо богачки.

– У моего сына талант, – произнесла она с достоинством?.. – огромадный талант. Он поет, как соловей, и может играть по слуху на всех инструментах! Александра Петровна Неволина не отпускает его от себя и говорит, что он гений, что он бог… Разве я знаю! – патетически воскликнула мадам Пинкус, и не без иронии прибавила: – а она, кажется, в этом деле понимает. Теперь мой Яша будет петь у одной княгини вместе с самыми важными профессорами.

– Это уж наверно, или вам только обещали? – спросила банкирша значительно благосклоннее.

Мадам Пинкус уловила этот оттенок и почувствовала себя гораздо крепче на ногах.

– И еще как обещали! – подтвердила она с необыкновенною уверенностью. – Княгиня его на руках носит. Только бы Яша не закапризничал!., а они считают за праздник, когда от поет.

– Скажите, – возмутилась банкирша. Он еще может капризничать и не хотеть. Этого еще не достает.

Мадам Пинкус усмехнулись.

– Что вы хотите, мадам! У него огромный талант, это верно, как то, что я живу на свете. Но он все-таки ребенок и не умеет понимать свою пользу. Бедные дети – ведь тоже дети…

Банкирша остановила ее величественным взмахом руки.

– Я все-таки не понимаю, чего вы от меня хотите.

– Ничего больше, как чтобы вы обратили на нас свое высокое внимание, мадам, и Бог наградит вас сторицей – вас, вашего мужа и ваших детей. Профессорша и генеральша меня обнадежили, что вы можете дать моему Яше пенсию или какое-нибудь место моему мужу. Если Яша тут останется, то придется нам всем из Кишинева переехать…

– Другими словами, мы должны взять на свою шею целое семейство? Недурно придумано, – колко произнесла банкирша.

– Сохрани Бог, – возразила мадам Пинкус. – Мой муж честный человек и не дармоед… Но без поддержки… хоть первое время, в чужом городе…

– А право жительства вы имеете? – перебила банкирша.

– Княгиня сказала генеральше, что это она уж берет на себя, – солгала мадам Пинкус, желая ослепить гордую богачку своими аристократическими связями.

Но та осталась непреклонна.

– Я ничего не могу вам обещать, – сказала она. – Евреи думают, что мы можем обеспечить весь еврейский народ… Я вам не отказываю, я хочу сама судить о вашем сыне, а тогда мы увидим. Я напишу генеральше Стоцкой, чтобы она оставила для меня билеты на концерт княгини. Если ваш мальчик, действительно, такая редкость, – то я об нем подумаю.

Банкирша кивнула головой, давая понять, что аудиенция кончена. Мадам Пинкус поняла, отвесила низкий поклон банкирше и ее дочке, молча сидевшей в отдалении, и тихо поплелась назад по направлению к монументальной лестнице. Она была уничтожена и вся кипела бессильным негодованием голодного против сытого.