Текст книги "Не ко двору. Избранные произведения"

– Oh les russes! – патетически воскликнул изможденный поэт, журналист и музыкальный критик Labri. – Tolstoi est le genie litteraire de siecle[290]290
  О, русские… Толстой – это гений века.


[Закрыть].

– С помощью русских мы уничтожим немцев, и тогда нам никто не страшен, – подхватил художник Rordat, красивый, атлетически сложенный мужчина.

Молодой дипломат Облицын, польщенный в своей национальной гордости, поклонился с достоинством юбиляра, которому расточают комплименты.

– Notre grand Dostievsky, – начал он медленно, словно у него во рту опухоль, – notre grand Dostievsky сказал, что русский человек – “всечеловек” и что он любит, когда его бьют… II у a meme un proverbe…[291]291
  Есть даже поговорка.


[Закрыть] и тут же к чему-то привел свежий анекдот об одной особе, которая на обращенную к ней просьбу лучшего друга ударила кулаком по столу и крикнула: – Вот жизнь! Поесть не дадут спокойно…

– Скоро ли вы кончите вашу скучную политику? Терпеть не могу философии, – капризно сказала м-м Коссович. – M-rг Rordat, попросите у m-lle Nadine для меня чашку чая и присаживайтесь к нам с Lili. Не будем мешать серьезным людям.

Красивый художник с видимым удовольствием бросился исполнять желание madame de Kossovitch, не замечая ревнивого взгляда, которым наградила его писательница. Графиня покосилась на Коссович, так бесцеремонно заполонившую художника. Ей очень хотелось как-нибудь привлечь его назад, но она не решилась покинуть m-me Ducos, восторженно передававшую Облицину и Labri свои впечатления о новой пьесе Ибсена – се Shakespeare du Nord[292]292
  Северного Шекспира.


[Закрыть].

– Это грандиозно и ужасно… Я чувствовала, как у меня волосы становятся дыбом… C'est un visionnaire[293]293
  Такой фантазер.


[Закрыть], – проговорила она таким загадочным тоном, что трудно было решить – похвала это или величайшее порицание “северному Шекспиру”.

– Признаюсь, я незнаком с произведениями Ибсена, – замямлил Облицын, – но вы изволили сказать – он “visionnaire”, а меня с некоторого времени весьма интересует tout се qui а rapport aux esprits[294]294
  Все, что связано с привидениями.


[Закрыть]. Представьте, я купил в Швейцарии виллу, и оказалось, что это une maison hantee[295]295
  Это дом с привидениями.


[Закрыть]. Духи там играют на рояле, гасят свечи, колотят сторожей… Одного лакея так избили, что он захворал. Я лично поставил ему термометр. Температура оказалась неслыханная – 42 1/2 градуса. Посылаю за доктором, тот прибегает, и что же… Термометр показывает всего 37! Не правда ли, как странно.

– Очень странно, – согласился Labri и с недоумением посмотрел на графиню. Но бедной графине было не до Облицина. Все ее внимание было устремлено на m-me Коссович, Lilli и Rorbat, которые уютной группой расположились на низеньких стульях и весело, хотя и вполголоса, болтали.

“И что он находит в этой глупой, пустой кукле!” – тоскливо думала графиня, кидая молниеносный взор на моложавую, подвижную, миниатюрную фигурку Коссович, задрапированную в какой-то необыкновенно сложный и яркий костюм.

А та, будто не замечая негодования хозяйки, щебетала без умолку, смеялась каждому слову и курила папиросу за папиросой, уверяя, что это ей помогает от “нервного кашля”.

Заметив рассеянность графини, Labri наклонился к ней и сказал: – Вы любуетесь m-elle de Kossovitch. Quelle superbe creature![296]296
  Какое совершенное создание!


[Закрыть] Lili была настоящая русская красавица, белокурая с нежным румянцем во всю щеку. Синие задорные глаза, соболиные брови, вздернутый носик; из-за алых губ сверкают в откровенной улыбке крепкие, белые зубы – так и кажется, что вот-вот она подбоченится одной рученькой, возьмет в другую платочек и, будто лебедь, поплывет среди хоровода.

– Superbe, Superbe, – повторил тощий поэт, и его тусклый взор загорелся алчным блеском.

Графиня кисло заметила, что у нее была горничная, как две капли воды, похожая на Lili.

– Desole de ne Г avoir pas connue, – с комическим вздохом произнес Labri.

M-me Ducos кокетливо погрозила поэту веером. Облицын осклабил свое длинное бескровное лицо, а графиня решительно встала и громко спросила Rordat – подвигается ли его “Химера”.

– Ах, – воскликнула m-me Коссович, всплеснув руками, – мы с Lili видели эту прелесть. Maitre[297]297
  Мэтр, господин.


[Закрыть] был так мил, показал нам свой atelier[298]298
  Мастерская.


[Закрыть]. Знаете, я нахожу, что “Химера” – вылитая Lili… N'est се pas?[299]299
  Лили, не так ли?


[Закрыть] – обратилась она к художнику.

– Parfaitement, madame[300]300
  Согласна, мадам.


[Закрыть].

– En се cas votre “Chimere” n'est pas bien chimerique[301]301
  з В случае, если ваша “Химера” не слишком химерна.


[Закрыть], – колко вставила графиня.

Lili добродушно засмеялась.

– Это мамино воображение, графиня, – сказала она по-русски, – а он из любезности не противоречит.

– Ах, – вмешалась опять m-me Коссович, – какой мы там видели портрет Иветты! Совсем живая, сейчас запоет.

– А вы ее слушали? – осведомилась графиня.

– Как же! У маркизы Fabiola. Она меня поразила, очаровала. Это – артистка, артистка, великая артистка. И ничего, ничего скабрезного. Одета скромно, как пансионерка, гладко причесана – даже никаких frisettes[302]302
  Завитки, локоны.


[Закрыть], детская улыбка, ясные, невинные глаза, звонкий голос… Enfin une jenne fille de bonne maison[303]303
  Это юная девушка из хорошего дома.


[Закрыть].

Французы громко расхохотались, a Rordat даже стал напевать:

 
– Elies sont maus-s-des ge-ne-rf-le-ment,
Elies ont meme quelque chose de cas-sant…[304]304
Они плохого воспитания,Они таят что-то разрушающее.

[Закрыть]
 

– Это “Les Vierges”, – взвизгнула m-me Коссович, – что за восторг!..

– А вы, Lili, также увлечены Иветтой, как ваша maman? Может быть, изучаете ее репертуар? – насмешливо спросила графиня.

Lili покраснела до ушей, ее верхняя, короткая губа запрыгала от сдерживаемого смеха, но она сейчас же справилась и сказала: – Нет, графиня, я пою только классические вещи.

– Ах, та chere, теперь и “Belle Helene” считается классической пьесой, – отозвалась графиня, и, не дожидаясь реплики, воскликнула: – искусство падает, падает везде и во всем.

– Но позвольте, графиня, – вежливо возразил Labri, – я не могу с вами согласиться. Посмотрите, какое необычайное разнообразие во всех областях искусства являет хотя бы Франция.

– Это промышленность, а не искусство, – сурово заметила графиня.

– De I'industrie, – возмутился живописец, – vous n'y alle pas de main morte![305]305
  Вы не отправитесь туда с пустыми руками!


[Закрыть] – и пошел, и пошел…

– А мы-то имеем дерзость полагать, что мы ищем новых путей в искусстве, – декламировал он, – что мы стремимся освободить человеческий гений от рутины, от вековых предрассудков касты… Для художника наших дней душа королевы и душа прачки представляют одинаковое право на интерес.

На обвислых щеках графини вспыхнули, сквозь слой румян, два багровых пятна. Ей очень хотелось выгнать вон этого нахала, и в то же время она боялась его рассердить. Она с отчаянием видела, что время идет, что скоро начнут расходиться, а о главном, о ее картине, до сих пор не удалось вставить ни слова. Она бросила взгляд на неподвижно сидевшую за самоваром Надежду Алексеевну, как бы призывая ее на помощь. Та изобразила на лице своем полную готовность ринуться, куда прикажут, но ни малейшей инициативы.

Графиня тихонько вздохнула.

– Наши споры ни к чему не ведут, – промолвила она с виноватой улыбкой. – В сущности, каждый из нас по-своему стремится к идеалу. Я не разделяю ваших воззрений, cher Maitre, но восхищаюсь вашим талантом.

Художник поклонился.

– О, это не для того, чтобы вам польстить! Я, в самом деле, очень, дорожу вашим мнением. Вот вам доказательство – я кончила свою картину и с трепетом жду вашего приговора.

Rordat еще раз поклонился.

– Почту за особенную честь, – сказал он, – и, если позволите, зайду к вам завтра утром.

– Зачем же завтра… мы можем посмотреть ее сейчас. У меня прекрасные рефлекторы.

– Нет, графиня, я желаю смотреть ваше произведение не подкупленными глазами, а при дневном свете. Я уверен, что ваше полотно не боится солнца.

Графиня расцвела.

– Значит, завтра, завтра утром?

– C'est entendu[306]306
  Решено.


[Закрыть].

– Можно узнать сюжет вашей картины? – спросила m-me Ducos. – “Шарлотта Кордэ перед казнью”, – сказала графиня. – Я верна своему девизу: le genre historique en peinture et la vertuosite dans le chant[307]307
  Исторический жанр в живописи и виртуозность в пении.


[Закрыть]. Из современных композиторов я отдаю предпочтение Goundon. Еще сегодня я пела его романс. Nadine, отыщите эту музыку.

Надежда Алексеевна встала, взяла с золоченной полочки заранее подготовленные ноты и положила их на раскрытый между двумя жардиньерками рояль. Но никто не попросил графиню спеть. Она опять нахмурилась и почти с ненавистью поглядела на Lili, чистившую изящным ножичком огромную грушу. Графиня тут только заметила, что вазы переполнены дорогими фруктами и подумала, что надо сделать Ольге Ивановне серьезное внушение. Примеру Lili последовали остальные гости. По ассоциации идей m-me Коссович вспомнила, как она в Москве, у богатых купцов, ела икру из большого серебряного ведра. Ужин был неописуемый, хозяева, потчевали гостей неотступно, гости ели и пили, как гомеровские герои.

На это Labri глубокомысленно заметил, что в России вообще еда – культ или, вернее, оргия.

Графиня обиделась и возразила, что это только у купцов.

– Но ведь ваши московские купцы – это какие-то сказочные набобы, – сказала m-me Ducos, – и, в противоположность ходячему мнению, они совершенно цивилизованы, говорят без акцента, знают толк в литературе, любят искусство…

– Я сам имел случай познакомиться с таким “набобом”, – заметил Rordat. – Тут был молодой Kvasskof с женой, une tres jolie femme[308]308
  Очень красивой женщиной.


[Закрыть], я писал с нее портрет, и он заплатил по-царски. Конечно, он немного смешон, щеголяет артистическим “argot”[309]309
  Жаргоном.


[Закрыть], но в общем это – меценат, а по части “шика” – c'est le dernier cri[310]310
  Последний крик моды.


[Закрыть]. Графиня и m-me Коссович за весь вечер в первый раз обнаружили трогательное единение. “Купцы” были их “больное место”. Они наперерыв стали объяснять французам, что купеческая цивилизация – только лоск, что на самом деле купцы хуже мужиков. Они издают журналы для рекламы, покупают картины из чванства, строят больницы, чтобы получить орден, дают тысячи на балы и штрафуют прислугу за разбитый стакан. Вся их образованность – вывеска. Это разбойники и грабители, воспользовавшиеся дворянским благородством и беспечностью. Облицин тоже оживился и рассказал об одном миллионере нового образца, который выстроил дворец в египетском стиле, и чтобы утереть нос аристократам, завел у себя музыкальные вечера. – Вот, раз играют у него trio Чайковского… известное… Гости сидят и важно одобряют. Когда артисты кончили, хозяин к ним подходит и говорит: – “Странно, я слышал это trio в симфоническом, так его там гораздо дольше играли!”… Ха, ха, ха!., вы, мол, такие сякие: взяли сто целковых, а по-настоящему не стараетесь.

Все засмеялись. Это поощрило Облицина, и он уже готовился преподнести новый анекдот, но m-me Ducos взглянула на часы и встала.

– Je me sauve[311]311
  Я ухожу.


[Закрыть], – сказала она и выразительно посмотрела на Rordat, Кроссовы и Облицин тоже поднялись. Графиня их не удерживала. Но когда стал раскланиваться Rordat, она взволновалась. Она надеялась, что с удалением “неприятного элемента” – в ее гостиной en petit comite[312]312
  В ее маленьком кабинете.


[Закрыть] немедленно сделается интересно, и влиятельные артисты воздадут, наконец, ей должное.

– Пожалуйста, останьтесь, – просила она, – мы еще побеседуем, помузицируем.

Художник учтиво, но решительно отказался: он должен поспеть сегодня еще в одно место. Labri намеревался ускользнуть незаметно, но Надежда Алексеевна успела ему шепнуть: – restez… je vous supplie[313]313
  Оставайтесь, я вас умоляю.


[Закрыть]. Он с изумлением взглянул на девушку, всегда такую сдержанную и корректную. Ему сразу стало весело. Он приосанился, погладил свои растрепанные по моде усы и как-то особенно понюхал воздух, словно почуявшая добычу гончая… Когда они остались втроем, графиня уселась в кресло с мрачным видом человека, оскорбленного в своих самых лучших чувствах.

Надежда Алексеевна, чтобы начать разговор и хоть немного успокоить хозяйку, сказала: “m-me Коссович – странная женщина”.

– Если глупость есть странность, то она действительно странная, – оборвала графиня.

Labri засмеялся. “Ситуация” начинала его интриговать, и он пожалел, что нельзя вынуть из кармана записную книжку “et prende des notes”[314]314
  И вести записи.


[Закрыть]. Labri был снедаем честолюбием. Его страстной, мучительной мечтой было создать что-нибудь из ряду вон оригинальное. “Лиловые звуки” декадентов, бутафорский мистицизм символистов – его не удовлетворяли. И потом, это уже известно, этим никого не удивишь… А ему именно хотелось удивить, ошеломить, выдумать что-нибудь такое, что приковало бы к нему взоры всего мира, то есть Парижа. И бедный Labri сгорал в этих судорожных поисках “необычайного”. “Ведь вот, оно, может быть, так и есть, – думал он; – оно, может быть, также просто, как и все великие открытия… стоит только нащупать эту никем еще незамеченную пружину. Кто знает, может быть, эта смешная старуха, эта русская grande-dame сыграет для меня роль благодетельной феи”…

Он пристально взглянул на графиню.

В муаровом серебристом платье, покрытом старинным пожелтевшим кружевом, раскрашенная, с обвислыми щеками и печально опущенными углами губ, она казалась погруженною в какую-то неотступную думу. Ее пальцы в бриллиантовых кольцах машинально перебирали ноты.

– Nadine, – промолвила она, наконец, с жалкой улыбкой, – Nadine, хотите я спою вам что-нибудь ваше любимое, русское.

И тусклые старческие глаза, готовые по-детски расплакаться, умоляюще смотрели на компаньонку.

– О, конечно, графиня, как вы добры. Позвольте я отыщу ноты. M-r Labri, будьте любезны, посветите мне. Вы никогда не слыхали, как графиня передает русскую музыку?

Labri поднял свечу над склоненной головой Надежды Алексеевны.

– Ради Бога, – шепнула она ему, – попросите ее спеть и восторгайтесь, а то с нею сделается истерика.

– Графиня, – воскликнул Labri, – я большой поклонник русской музыки и буду счастлив слышать ее в исполнении такой утонченной артистки.

Графиня моментально оживилась. С легкостью молодой девушки она подбежала к роялю и, грациозно оправив платье жестом примадонны, села, улыбаясь, на табурет. Надежда Алексеевна положила перед ней на пюпитр тетрадь нот.

– Je vous chanterai du Tchaikovsky et du Glinka[315]315
  Я спою вам что-нибудь из Чайковского и Глинки.


[Закрыть], – промолвила графиня, откашлялась и запела.

Это было не пение, а какой-то бессильный, сердитый писк, переходивший минутами в глухое чревовещательство. Француз задыхался от смеха и лукаво подмигивал Надежде Алексеевне, которая упорно избегала его взглядов и притворялась, что внимательно слушает. А графиня пела романс за романсом, с каким-то отчаянием напрягая непокорный голос, словно всадник, гневно пришпоривающий заморенного коня.

– “Любви роско-ошная звезда, ты за-ка-ти-и-лась…” – прохрипела она и вдруг, поникнув головой, умолкла. Labri подумал, что она сделала ему знак перевернуть страницу и стремительно исполнил требуемое. Но графиня не двигалась.

– Mademioselle, – воскликнул он, – la comtesse se trouve mal[316]316
  Графине плохо.


[Закрыть].

Надежда Алексеевна кинулась к графине, приподняла ее свисшую на грудь голову, стала ее тормошить, дуть ей в лицо, тереть виски. Но графиня точно окаменела.

Надежда Алексеевна неистово принялась кричать: – Ольга Ивановна! Ольга Ивановна! Labri бросился к колокольчику. Весь дом задрожал, застонал, засуетился. Сбежались люди. Ольга Ивановна притащила целую аптеку склянок. Едкий запах эфира, нашатыря и одеколона распространился по комнате.

А графиня смотрела на всех прищуренными глазами, и на ее полуоткрытых губах застыла улыбка, печальная, как слова недопетой ею песни.

– Господи помилуй! Царица небесная… – завопила, крестясь, Ольга Ивановна, – да ведь она кончилась! Ваше сиятельство, Прасковья Львовна, очнитесь, матушка, хоть одно словечко вымолвите… Господи Батюшка, Николай угодник… Не слышит, не слышит…

Пьер помчался за доктором.

Графиню перенесли на диван, расстегнули платье, разрезали корсет… Приехавший доктор послушал сердце, пощупал пульс, приказал раскрыть все окна, вынул было иглу для подкожного вспрыскивания, но раздумал и, пожав плечами, сказал: inutile – elle est morte[317]317
  Бесполезно – она мертва.


[Закрыть].

Labri предложил растерявшимся женщинам свои услуги.

Надежда Алексеевна отправила его в посольство, а сама села писать телеграммы в Россию. Явились кухарка и вторая горничная. Покойницу как-то удивительно скоро обрядили, покрыли белым пологом и, по распоряжению Ольги Ивановны, положили на стол. Она же приладила у изголовья собственную икону в потемневшей ризе. Пьер деловито запирал шкапы, завешивал зеркала, приводил в порядок комнату, где смерть только что прервала маленькую игры суеты и тщеславия, властно напомнив легкомысленным актерам о вечности… А Ольга Ивановна, закрыв лицо фартуком, тихо всхлипывала и причитала.

После праздника
(Эскиз)

Конгресс превзошел самые смелые ожидания. На всех лицах было написано торжество. Всюду слышалась разноязычная речь. Мужчины в цилиндрах и дамы, в пестрых cache – poussiere[318]318
  Плащах-пыльниках.


[Закрыть], с обязательной розеткой на груди, разъезжали по городу, глубокомысленно перелистывая красные гиды, чем приводили в необыкновенно веселое настроение уличных мальчишек. Знатные и всяких чинов иностранцы ели и пили, танцевали и слушали музыку, “посещали” и “внимали” – и не могли нахвалиться русским радушием. Знаменитости говорили блестящие речи, проделывали эффектные эксперименты, выражали разные pia desiderata[319]319
  Пожелания.


[Закрыть] и благосклонно одобряли русских коллег.

Один из организаторов съезда, Павел Иваныч Горбов, быстро вошел в бюро и в изнеможении опустился в кресло. Он очень устал. Его затормошили со всех сторон. Сколько хлопот причинил ему один раут! Ведь это был главный “clou”[320]320
  Гвоздь.


[Закрыть]конгресса, на который пришлось потратить бездну ума, внимания, изобретательности, фантазии… И он удался на славу. Кажется, можно бы быть довольным, а между тем Павел Иваныч был не в духе. Его что-то грызло. Он даже знал, что именно, но обстоятельство это было настолько случайное, мимолетное… Павел Иваныч не допускал, чтобы оно само по себе могло повлиять на его настроение, и объяснял свою нервозность переутомлением. Вот и теперь его не покидает беспокойное чувство, и он в сотый раз перебирает в памяти “как было дело”… Ну да… Гости осматривали клиники… Со всех сторон несся гул похвал… Любезные хозяева не без удовольствия ухмылялись: знай, мол, наших, утерли нос вашему гнилому западу. Вдруг один из самых громкозвучных корифеев – немец, благообразный седой старик, тронул Павла Иваныча за рукав.

– Прекрасное здание, идеальное, – сказал он, – но где же больные?

– Да ведь теперь лето, – с очаровательной улыбкой возразил Павел Иваныч.

– Человечество хворает и летом, – сухо заметил немец, и поверх круглых стекол очков на Павла Иваныча сурово глянули умные, еще совсем голубые глаза.

Павел Иваныч опешил.

Он думал, что сразил немца неопровержимым аргументом… Оказывается – человечество хворает и летом… Он так и сказал: человечество – die Menschheit, – а не люди. Маленькое слово, а Павлу Иванычу сделалось неловко, словно школьнику, которого на месте преступления застиг строгий учитель.

Собрания, обеды, ужины, тосты, в которых неизбежно приветствовалось “сердце России” и “братский обмен мысли”, встречи и проводы совсем закружили Павла Иваныча. Но странное дело! Среди целой массы ежеминутно сменяющихся впечатлений – до него нет-нет и донесется брюзжание педантичного немца. Вчера, в концерт, модная певица, вытягивая и взвизгивая по-цыгански, так задорно пела:

 
“Когда с то-бой в от-дель-ном ка-а-би-не-э-те”…
 

Публика чуть не топала от восторга, а у него в ушах, точно назойливая муха, жужжало: человечество хворает и летом… “В отдельном ка-би-не-те” и “человечество”… Черт знает что такое… Сегодня только Павел Иваныч немного развлекся. Он ездил с американкой-докторессой – покупать ей башмаки. Американка, прехорошенькая, всю дорогу без умолка щебетала, рассказывала что-то о Бостоне…

Павел Иваныч понимал лишь наполовину, но с апломбом произносил: – oh yes! и с большим удовольствием глядел на улыбающиеся пунцовые губы, за которыми так соблазнительно мелькали белые, крепкие, унаследованные от англосаксонского дедушки, зубы… Совсем было повеселел Павел Иваныч, но дома нашел кислое письмо от жены из деревни и опять впал в уныние. У его жены – особый дар понимать шиворот навыворот все, что он ни делает. И не то что она в самом деле не понимает. Вообще, она соображает очень не дурно, но ей доставляет какое-то злое наслаждение предприятия Павла Иваныча выставлять в смешном, унизительном и даже постыдном виде. Теперь она его называет “антрепренёром”. Можно подумать, что он из корысти все лето мечется, как угорелый. Ведь она же знает, должна знать, что он искренно, искренно желает придать как можно больше блеску празднику науки. Он не щадил ни сил, ни здоровья и радовался, что в нем еще не замерли молодые порывы. Он весь подбодрился, забыл про катар желудка и про печень, и когда студенты-распорядители обращались к нему, как в высшую инстанцию, или почтительно понижали голоса при его появлении – ему хотелось крикнуть им: э, полноте, господа, не стесняйтесь, я сам такой же зеленый студиозус, как и вы…

Павел Иваныч вздохнул, прошелся несколько раз по комнате и, решительно присев к столу, стал проверять толстую книгу с квитанциями железнодорожных билетов.

Вошел молоденький студент.

– Павел Иваныч, для вас тут два дня письмо лежит; простите, забыл передать.

– Откуда это?

– Из Парижа.

– Эге! Какой-нибудь запоздалый коллега хватился… давайте его сюда.

Павел Иваныч взял поданный ему студентом узкий, длинный конверт цвета “mauve”[321]321
  Фиолетовый.


[Закрыть]. На него пахнуло тонким ароматом ириса, адрес написан по-французски незнакомой женской рукой.

– От кого бы это могло быть, – проговорил Павел Иваныч и разорвал конверт.

“Cher ami”[322]322
  Дорогой друг.


[Закрыть], – прочел он и в недоумении перевернул последнюю страничку, чтобы взглянуть на подпись.

“Votre vieille et fidele Marie Droz”[323]323
  Ваша старая и верная Мари Дроз.


[Закрыть].

Так это от Marie, от милой Marie, – чуть не вскрикнул Павел Иваныч, и с бьющимся сердцем стал читать дальше.

“Cher ami, Вы верно очень-очень удивитесь, получив эти строки, вероятно, даже не скоро вспомните, кто это вам пишет. И не мудрено! После 15 лет разлуки самые близкие друзья становятся чужими. Вам, конечно, странно, – почему это я теперь вздумала напомнить о себе? А в сущности это очень просто. Последние дни все газеты наполнены отчетами, сообщениями и корреспонденциями о происходящем у вас конгрессе, и среди этих описаний несколько раз мелькнуло ваше имя. “Уважаемый Mr. Paul Gorbof, благодаря любезности и предупредительности Mr. Paul Gorbof, французские врачи чувствовали себя дома в гостеприимной русской столице” и т. д.

Tiens[324]324
  Постой.


[Закрыть] – подумала я, ведь это он, милый, веселый друг моей молодости, и в моей душе вдруг всколыхнулся и ожил целый ряд воспоминаний о незабвенных, сладких, безвозвратно умчавшихся днях. Передо мной, как бы по волшебству, воскресла ваша крепкая, высокая фигура, я опять увидала вашу белокурую, кудрявую голову и серые, ласковые, наивные глаза… (то не были глаза парижанина, о нет!..) Помните, как мы встретились первый раз на вечере у профессора Марэ! Как вас смущали наши grands airs[325]325
  Важные дела.


[Закрыть] и как мы потихоньку смеялись над вами вместе с Адель Марэ… Милый дикарь скоро цивилизовался и даже приобрел ту жестокость, которая неразлучна с

цивилизацией… уехал, не простившись… Это было немного обидно… Два года безоблачной нежности… и вдруг ничего… тьма… Я много, много плакала. Но, не думайте, что я хочу вас упрекать. Нет, нет! Я давно простила, забыла горечь разлуки, я помню одно хорошее и теперь, после стольких лет, протягиваю вам руки и горячо благодарю. Вы были тот луч солнца, который скрасил мою серую долю, мне, по крайней мере, есть, чем помянуть жизнь. Совесть моя покойна: мещанская мораль ее не тревожит. Я ничего ни у кого не отняла и взяла у судьбы лишь то, на что имеет право всякое живое существо. Как бы мне хотелось вас повидать. Очень вы изменились? Женаты? Счастливы? Есть дети? О себе вам могу сказать мало. Я довольна, счастлива. Скоро семь лет, как я овдовела и вся отдалась своим детям. Альфреду 19 лет. Он прекрасно учится и такой смелый, умный, благородный мальчик. Я им очень горжусь. А помните вы мою крошку Blanche? – Этой девице уже шестнадцатый год, и вы можете мне поверить, несмотря на все мое материнское пристрастие, что это прелестная молодая особа. А я… я почти старуха, и черные локоны, которыми вы когда-то так любовались, обильно усыпаны снегом и снег этот – увы! – не тает весной. Адель Марэ (вы ее не забыли?) тоже овдовела и постарела: мы с ней по-прежнему дружны. У нее, бедняжки, нет детей. Вот и все, что я хотела вам сказать, мой друг. Если придет охота – откликнитесь. Ваше письмо будет большой радостью для вашей старой верной Marie”.

Павел Иваныч долго просидел над этим письмом. Его точно обволокла волна той щемящей грусти, которая захватывает сердце при виде дорогой, но уже давно заглохшей могилы. Он встал и, не выпуская из рук письма Marie, подошел к зеркалу. Оттуда на него печально поглядел солидный господин с большой лысиной, красноватым носом, измятым, нездоровым лицом и жидкой, бесцветной щетиной вокруг доброго, мягкого рта.

“Хорош”, – подумал Павел Иваныч, и ему захотелось прижаться к чьему-нибудь теплому плечу и заплакать.

“Человечество хворает и летом”, припомнил он опять фразу непоколебимого немца, но теперь эта фраза звучала уже не сурово, а скорбно, и Павел Иваныч мысленно прибавил: хворает и умирает… и мы с вами умрем, Herr Geheimrath. Таков неумолимый закон природы.