Текст книги "Экономические очерки. История идей, методология, неравенство и рост"

Alchian A.A. Uncertainty, Evolution, and Economic Theory // Journal of Political Economy. 1950. Vol. 58. No. 3. P. 211–221.

Becker G.S. Irrational Behavior and Economic Theory // Journal of Political Economy. 1962. Vol. 70. No. 1. P. 1–14.

Caldwell B.J. Clarifying Popper // Journal of Economic Literature. 1991. Vol. 29. No. 1. P. 1–33.

De Vroey M. Is the Tâtonnement Hypothesis a Good Caricature of Market Forces? // Journal of Economic Methodology. 1998. Vol. 5. No. 2. P. 201–221.

Lucas R.J. Adaptive Behavior and Economic Theory // Journal of Business. 1986. Vol. 59. Р. 401–426.

Popper K. The Rationality Principle // Popper K. Popper Selections / ed. by D. Miller. Princeton: Princeton University Press, 1985. P. 357–365.

Smith V. Constructivist and Ecological Rationality in Economics // American Economic Review. 2003. Vol. 93. No. 3. P. 465–508.

Thaler R.H., Sunstein C.R. Nudge: Improving Decisions about Health, Wealth and Happiness. New Haven; L.: Yale University Press, 2008.

VIII
Вокруг поведенческой экономики: несколько комментариев о рациональности и иррациональности[103]103
  ^* Опубликовано: Журнал экономической теории. 2018. Т. 15. № 3. С. 359–376.


[Закрыть]

Настоящее исследование является продолжением серии ранее опубликованных работ, где был представлен схематический портрет современной поведенческой, или бихевиористской, экономики и проанализированы ее главные отличительные черты [Капелюшников 2013a; 2013б; 2015; 2017]. Здесь мы попытаемся добавить к этому портрету лишь несколько дополнительных, но важных штрихов. Обсуждение строится как набор комментариев, касающихся отдельных аспектов поведенческого подхода. Каждый из этих сюжетов более или менее самостоятелен и не связан напрямую с остальными. Наша главная цель состоит в том, чтобы показать, что поведенческая экономика не единственный и, возможно, не самый продуктивный подход к описанию и объяснению процессов принятия решений индивидами, а также, что ее нормативные предписания (политику «наджа», или подталкивания) не следует некритически принимать на веру.

МНОГОЛИКАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

В современной экономической и психологической литературе выражения «рациональный выбор», «рациональное поведение», «рациональные агенты» используются обычно так, как если бы у понятия рациональности имелся единственный, твердо закрепленный за ним смысл и оно везде и всегда употреблялось в одном и том же неизменном значении. В действительности в данном случае мы сталкиваемся с очевидной полисемией: разные авторы трактуют это понятие по-разному и, более того, нередки случаи, когда один и тот же автор оперирует, не сознавая этого, сразу несколькими концепциями рациональности, произвольно перескакивая от одной к другой.

В принципе выбор терминологии – это вопрос не истинности, а целесообразности. В самом по себе факте существования нескольких альтернативных трактовок «рационального» нет ничего необычного или одиозного: такова судьба любых широко употребительных понятий. Однако подобная многозначность может становиться источником недоразумений и делать невозможным продуктивный научный диалог, если исследователи ее не осознают и рассуждают каждый о своем. Похоже, в современных социальных дисциплинах ситуация с понятием рациональности обстоит именно таким образом, так что его рефлексия, по нашему мнению, была и остается актуальной задачей.

Известный немецкий экономический социолог К.-Д. Опп выделяет пять наиболее распространенных пониманий рационального [Opp, 2017]:

1) рациональное = наличие у кого-то консистентных (транзитивных, полных, не зависимых от контекста) предпочтений;

2) рациональное = максимизация кем-то объективной полезности («объективной» в данном случае означает «полезности, с точки зрения внешнего наблюдателя»);

3) рациональное = максимизация кем-то субъективной полезности («субъективной» в данном случае означает «полезности, с точки зрения самого агента»);

4) рациональное = сознательное продумывание кем-то своих действий перед их началом;

5) рациональное = наличие у кого-то полной информации о последствиях своего поведения.

Наиболее распространенным и широко используемым следует, наверное, признать определение (1), связывающее рациональность с внутренней согласованностью (консистентностью) предпочтений индивида. С известной долей условности этот тип рациональности можно назвать «неоклассическим», поскольку Homo oeconomicus (главное действующее лицо экономической теории) принято наделять именно таким набором предпочтений – полных, транзитивных, не зависящих от контекста и т. д.

В безрисковой среде наличие у индивида хорошо упорядоченной шкалы предпочтений гарантирует максимизацию субъективной полезности, так что определения (1) и (3) оказываются эквивалентны. Однако в рисковой среде к требованию согласованности предпочтений добавляется еще одно, без выполнения которого максимизация субъективной полезности становится неосуществимой: это – практическое владение базовыми принципами теории вероятностей. Даже если индивид обладает полностью упорядоченными предпочтениями, но при этом не умеет правильно оперировать оценками вероятности наступления будущих событий, он окажется не в состоянии максимизировать свою ожидаемую полезность.

В самых первых работах отцов-основателей поведенческой экономики, Д. Канемана и А. Тверски, акцент делался как раз на врожденном статистическом невежестве человеческого рода [Kahneman, Tversky, 1979]. Если в ранней литературе по теории принятия решений человек чаще всего изображался «природным статистиком» (предполагалось, что он интуитивно правильно взвешивает вероятности), то затем под влиянием идей Д. Канемана и А. Тверски доминирующей стала прямо противоположная точка зрения: в качестве «природного статистика» человек фатально несостоятелен и при подсчете вероятностей неизбежно впадает в систематические грубые ошибки [Lopes, 1991]. Хотя позднее интерес поведенческих экономистов начал все больше смещаться в сторону аномалий, связанных с разнообразными дефектами шкалы предпочтений, это вовсе не означает, что ошибки, возникающие при подсчетах вероятностей, ушли из поля их зрения. Представление о том, что существуют два главных источника нерациональности – недостаточная упорядоченность предпочтений и невладение начатками теории вероятностей, – принимается сегодня подавляющим большинством исследователей[104]104
  В поведенческой литературе ошибки, обусловленные внутренней несогласованностью предпочтений, принято именовать «аномалиями выбора», а ошибки, обусловленные нарушениями базовых принципов теории вероятностей, – «аномалиями суждения» [Loewenstein, Haisley, 2006].


[Закрыть].

Серьезной концептуальной ошибкой, присутствующей во многих работах современных авторов, является отождествление рациональности в смысле определений (1) – (3) с рациональностью в смысле определения (4). Если в первом случае рациональным признается все, что является отражением внутренней согласованности наших предпочтений, то во втором – все, что является продуктом деятельности нашего рацио (размышлений, логических умозаключений, подсчетов, взвешивания выгод и издержек и т. д.). В частности, исходя из такого произвольного отождествления строится вся аргументация в известной книге Д. Канемана «Мыслить быстро… решать медленно», где автор, сам того не замечая, без конца перепрыгивает от одного понимания рациональности к другому и затем обратно [Kahneman, 2011].

По мнению Д. Канемана и других бихевиористов, бессознательная часть нашей психики (Система-1 в их терминологии) мешает сознательной части (Системе-2 в их терминологии) действовать рационально, и именно из-за этого решения, которые мы принимаем, часто оказываются далеко не лучшими и плохо совместимыми друг с другом [Ibid.]. Но это позиция достаточно странная и не имеющая под собой сколько-нибудь убедительных оснований – ни логических, ни эмпирических. Ниоткуда не следует, что решения, принимаемые автоматически, заведомо нерациональны, тогда как решения, принимаемые после долгих размышлений, – непременно рациональны [Infante et al., 2016]. Согласованность/несогласованность предпочтений и сознательность/бессознательность механизмов принятия решений – это два разных вопроса. Решения, направляемые интуицией и эвристиками, вполне могут складываться во внутренне непротиворечивую систему (если бы это было не так, то в процессе естественного отбора человечество вообще едва ли смогло бы сохраниться и выжить), тогда как сознательные решения могут быть плохо упорядоченными и иллогичными.

Что касается определения (5), в котором понятие рациональности выступает синонимом обладания совершенной информацией, то ретроспективно такая привязка вполне объяснима, поскольку изначально теория рационального выбора строилась исходя из предположения о полной информированности экономических агентов. Однако сегодня подобная терминологическая практика уже не кажется ни оправданной ни целесообразной. Во-первых, она ведет к ненужному удвоению понятий: одно и то же явление обозначается двумя разными терминами. Во-вторых, неявно из нее следует контринтуитивный вывод о том, что в условиях ограниченной информации принятие решений в принципе не может быть рациональным. Более естественно было бы считать, что рациональные решения могут приниматься агентами даже при наличии у них неполной информации, хотя, конечно же, нельзя исключить, что эти решения будут заметно отличаться от тех, что стали бы приниматься ими при отсутствии каких бы то ни было информационных ограничений[105]105
  Весьма нетривиальную позицию в этом вопросе занимает Г. Демсец [Demsetz, 1996]. Критикуя взгляды Ф. Найта, А. Алчиана и Г. Саймона, он замечает, что в условиях совершенной информации обладание рациональным мышлением было бы излишним: потребность в нем возникает только в условиях несовершенной информации. Иными словами, рациональность – это наша способность справляться с проблемами, порождаемыми ограниченностью информации.


[Закрыть].

Вопрос, ответить на который, пожалуй, труднее всего: каково соотношение между субъективистской (определения (1)/(3)) и объективистской (определение (2)) концепциями рациональности. Приверженность экономической теории субъективистскому подходу хорошо известна: полезность – это субъективный феномен, исключающий какие-либо объективные измерения; индивидуальные полезности несопоставимы; лучшими судьями при оценке своего благосостояния выступают сами индивиды; о вкусах не спорят; предпочтения непосредственно не наблюдаемы и судить о них можно только по фактическим актам выбора, которые совершают индивиды (принцип выявленных предпочтений); и т. д. Строго говоря, именно потому, что индивидуальные полезности непосредственно не наблюдаемы и объективно не измеримы, об оптимальности/неоптимальности принимаемых людьми решений приходится судить не по их прямым результатам, а по косвенным признакам – по тому, насколько согласованными или несогласованными являются предпочтения, лежащие в их основе. Отсюда – центральное место, которое в современных социальных дисциплинах принадлежит представлению о рациональности как о внутренней согласованности предпочтений (определение (1)).

Однако при ближайшем рассмотрении обнаруживается, что этот доминирующий подход не так последователен и непротиворечив, как могло бы показаться на первый взгляд. Так, оказывается, что он не может обойтись без апелляции к иным («объективным») нормативным критериям рациональности сверх и помимо критерия внутренней согласованности предпочтений. Чтобы показать это, обратимся к классическому примеру так называемого денежного насоса, демонстрирующему, как считается, несовместимость рационального поведения с нетранзитивностью предпочтений. Речь в этом примере идет о том, что при наличии у агента нетранзитивных предпочтений из него с легкостью можно будет выкачать все деньги.

Допустим, некто А предпочитает яблоки апельсинам, апельсины бананам, а бананы яблокам. В таком случае ради получения яблока он будет готов отдать с доплатой некоторой денежной суммы апельсин; затем ради получения банана – отдать опять-таки с доплатой некоторой суммы яблоко; затем ради получения обратно апельсина – отдать с доплатой некоторой суммы банан; и т. д. Если продолжать серию таких круговых сделок достаточно долго, из А в конце концов будут выкачаны все деньги. По замыслу пример с «денежным насосом» призван иллюстрировать явную нерациональность предпочтений, не удовлетворяющих требованию транзитивности. Однако де-факто в нем имплицитно вводится альтернативный нормативный критерий рациональности (причем вполне объективный!), а именно – величина достигнутого индивидом богатства.

Впрочем, по-настоящему патовая ситуация возникает, когда субъективные и объективные критерии рациональности указывают не в одном и том же направлении, как в случае с «денежным насосом», а в противоположном. Скажем, в определенных классах игр игрокам с нетранзитивными предпочтениями удается добиваться более высоких денежных платежей, чем игрокам с транзитивными предпочтениями. Вроде бы интуиция подсказывает нам, что в подобных случаях «рациональными агентами» следовало бы признавать первых, а не вторых. Но что остается тогда от консистентности предпочтений в качестве универсального критерия рациональности?

Похоже, представление о безраздельном господстве в современных социальных дисциплинах чисто субъективистского понимания рациональности является все же преувеличением. На практике, как мы пытались показать, современные исследователи достаточно часто используют «микс» из нескольких разнородных субъективных и объективных критериев, причем сам факт этого смешения ими, как правило, даже не осознается[106]106
  «Если ограниченно рациональные процедуры принятия решений, нарушающие жесткие аксиоматические требования, обеспечивают больше денег, здоровья или счастья, чем процедуры, которые соответствуют более строгим аксиоматическим представлениям о рациональности, то тогда перед нами любопытный пример напряжения, возникающего при множественности нормативных метрик» [Berg, 2014, p. 378].


[Закрыть].

Со времени работ Г. Саймона [Simon, 1955; 1957] любые виды отклонений от канонической модели рационального выбора стали обозначаться терминами «ограниченная рациональность» или «иррациональность»[107]107
  В настоящем разделе при обсуждении ограниченно рационального поведения мы будем исходить из доминирующей концепции, связанной с определениями (1) и (3).


[Закрыть]. Но если мы соглашаемся с таким словоупотреблением, то тогда нам не следует питать иллюзий относительно создания когда-либо в будущем некой единой «теории нерациональности»: сколько существует видов отклонений, столько же будет существовать различных автономных форм ограниченной рациональности. Фактически под зонтичным обозначением «ограниченная рациональность» скрывается обширное семейство разнородных моделей: замена транзитивных предпочтений нетранзитивными будет порождать один тип ограниченно рационального поведения; замена не зависящих от контекста предпочтений предпочтениями, от него зависящими, – другой; замена экспоненциального дисконтирования квазигиперболическим – третий; замена максимизирующих стратегий стратегиями, ориентированными на получение всего лишь удовлетворительных результатов, – четвертый и т. д.

Здесь, по-видимому, стоит сделать небольшое отступление, чтобы устранить одно достаточно распространенное недоразумение, с завидной регулярностью воспроизводящееся при обсуждении идей поведенческой экономики. Речь идет о якобы произошедшем в ней отказе от базового для канонической теории рационального выбора принципа максимизации полезности. Это очевидное заблуждение: начиная с Д. Канемана и А. Тверски, никто из поведенческих экономистов никогда не утверждал, что в условиях ограниченной рациональности индивиды не максимизируют имеющуюся у них функцию полезности, а действуют как-то иначе. (В этом отношении их подход принципиально отличается от подхода Г. Саймона.) Разница только в том, что реальные люди, как предполагается, максимизируют не стандартную, а «дефектную» функцию полезности с встроенными в нее многочисленными изъянами [Grüne-Yanoff et al., 2014]. Максимизирующее поведение, таким образом, сохраняется, но ему придается иная функциональная форма – точнее, иные функциональные формы в зависимости от того, какие дополнительные психологические дефекты и ограничения ему вменяются.

Скажем, в теории перспектив Д. Канемана и А. Тверски целевая функция, которую максимизируют агенты, характеризуется четырьмя главными отличиями от стандартной функции полезности [Kahneman, Tversky, 1979]: 1) зависимостью от референтной точки (имеющаяся у каждого агента функция ценности зависит не просто от суммы выигрыша, но также от того, насколько эта сумма отличается от некой референтной величины, принимаемой им за базу для сравнения); 2) неприятием потерь (функция ценности имеет перегиб в референтной точке, будучи более крутой для проигрышей (отрицательных исходов), чем для выигрышей (положительных исходов)); 3) убывающей чувствительностью (функция ценности является вогнутой по отношению к выигрышам и выпуклой по отношению к проигрышам, так что ее чувствительность по отношению к тем и другим убывает по мере удаления от референтной точки); 4) перевзвешиванием вероятностей (агенты перевзвешивают вероятности таким образом, что переоценивают шансы маловероятных и недооценивают шансы высоковероятных исходов) [Капелюшников, 2013a]. (Стоит отметить, что, для того чтобы подчеркнуть нестандартность целевой функции, к максимизации которой стремятся агенты, подверженные поведенческим патологиям, Д. Канеман и А. Тверски даже именуют ее не «функцией полезности», а «функцией ценности», хотя, конечно же, речь идет просто-напросто о модифицированной неким специфическим образом функции полезности.)

С технической точки зрения модели с совершенной и несовершенной рациональностью отличаются друг от друга только тем, что в первых параметры функции полезности жестко зафиксированы на неком строго определенном уровне, тогда как во вторых они могут свободно меняться, варьируя в достаточно широком диапазоне. Так, при нулевых значениях четырех переменных, выделенных Д. Канеманом и А. Тверски, теория перспектив сводится к стандартной теории ожидаемой полезности. При фиксации некоторых других параметров квазигиперболическое дисконтирование (к которому, как предполагается, прибегают нетерпеливые агенты, страдающие от недостатка силы воли) становится неотличимым от обычного экспоненциального дисконтирования. Аналогичным образом стандартная «неоклассическая» шкала предпочтений входит в качестве одного из элементов в более широкий класс, включающий помимо нее разнообразные случаи нетранзитивности. В этом смысле совершенная рациональность предстает просто как частный случай несовершенной рациональности: наложив соответствующие количественные ограничения, вторую всегда можно редуцировать к первой или, напротив, ослабив их, расширить первую до второй [Katsikopoulos, 2014].

Если же говорить о соотношении между различными моделями ограниченной рациональности, то они могут отличаться друг от друга не только тем, какие формы «аномального» поведения описывает та или иная модель, но также и тем, как много отклонений от «неоклассического» эталона согласованности предпочтений каждая из них в себя включает. Степень консистентности актов выбора – величина переменная, способная варьировать в широких пределах. Чем она ниже, тем менее рационален данный тип поведения. В результате различные виды рациональности поддаются выстраиванию в строго иерархическом порядке: наверху – полностью рациональное поведение; на средних ступенях – разнообразные случаи ограниченно рационального поведения; внизу – полностью иррациональное поведение [Manzini, Mariotti, 2007; 2010; 2012]. Совершенной рациональности соответствует максимальная, ограниченной рациональности – умеренная, иррациональности – нулевая степень согласованности актов выбора, совершаемых индивидами.

При таком подходе более рациональным будет признаваться поведение, которое удовлетворяет более строгим требованиям к его связности и упорядоченности (или, в зеркальной формулировке, которое в меньшей степени противоречит хрестоматийным аксиомам рационального выбора.) Скажем, поведение, описываемое теорией перспектив, отклоняется от стандартной модели рационального выбора в четырех пунктах. Соответственно, поведение только с тремя девиациями будет квалифицироваться как более рациональное; только с двумя – как еще более рациональное; наконец, только с одной – как почти рациональное. Абсолютная неупорядоченность актов выбора, не поддающаяся никакой рационализации исходя из даже самых минималистских критериев консистентности, будет свидетельствовать о том, что достигнута граница, за которой начинается зона непроницаемой иррациональности.

Такая таксономия позволяет избежать смешения понятий «ограниченная рациональность» и «иррациональность», которым заражена значительная часть современной литературы по поведенческой экономике. Из нее также следует, что чем выше степень «рациональности» той или иной модели, тем меньший пласт наблюдаемого человеческого поведения она способна описывать и объяснять. (Так, теория перспектив совместима с намного более широким кругом наблюдаемых психологических феноменов, чем каноническая теория рационального выбора.)

Интерпретация поведенческими экономистами понятий совершенной и несовершенной рациональности имеет еще одно важное измерение. Дело в том, что их отношение к конвенциональной модели рационального выбора является глубоко двойственным: в качестве дескриптивной теории они ее отвергают, однако в качестве нормативного идеала, приближение к которому рассматривается ими как безусловное благо, – сохраняют [Капелюшников, 2013a]. В этом смысле никакого разрыва с привычными представлениями о рациональности в поведенческой экономике не происходит; напротив, она призывает к максимально последовательной реализации их на практике. Хотя при принятии решений большинство людей демонстрируют ограниченную рациональность или даже явную иррациональность, идеалом, к которому надлежит стремиться, было и остается полностью рациональное поведение. Почему? Потому что это отвечало бы «истинным» интересам индивидов: избавившись от потерь, связанных с когнитивными ошибками, они достигали бы максимума благосостояния: «Ирония заключается в том, что атакуя Homo oeconomicus как эмпирически ложное описание процесса выбора, поведенческий подход преподносит его же в качестве образца, к которому следует стремиться людям» [Leonard, 2009, p. 359].

Но признание людей ограниченно рациональными существами предполагает также, что они не в состоянии избавляться от имеющихся у них когнитивных ошибок сами, собственными силами. Помочь им в этом призвана специфическая политика «наджа», или подталкивания, разработанная и активно пропагандируемая поведенческими экономистами [Thaler, Sunstein, 2008]. Это политика, с помощью которой они надеются приблизить эмпирически наблюдаемое поведение ограниченно рациональных индивидов к теоретическому идеалу полной рациональности – превратить их (насколько это вообще достижимо) из ограниченно в неограниченно рациональных [Капелюшников, 2013a].

ПОЛИТИКА ПОДТАЛКИВАНИЯ ИЛИ ИСКУССТВО МАНИПУЛИРОВАНИЯ?

Несколько неожиданно, но одна из тем, активно обсуждаемых в работах по поведенческой экономике, связана с проблематикой оптических, или визуальных, иллюзий [Felin et al., 2017]. Оптическим иллюзиям, когда наш глаз неверно отражает увиденное, посвящена огромная литература по психологии зрительного восприятия. Казалось бы, изучение механизмов зрительного восприятия выходит далеко за рамки поведенческой экономики, сфокусированной на изучении процессов выработки и принятия решений. Однако в работах ведущих бихевиористов, таких как Д. Канеман, А. Тверски, Р. Талер и многих других, мы обнаруживаем постоянные отсылки к оптическим иллюзиям, причем не только в популярных изданиях, рассчитанных на широкую публику, но и в академических публикациях [Kahneman, 1965; 2003а; 2003b; 2011; Tversky, Kahneman, 1986; Thaler, 1991; Thaler, Sunstein, 2008]. Так, в программном тексте Д. Канемана, написанном в связи с присуждением ему Нобелевской премии по экономике, подробно разбираются пять (!) оптических иллюзий разного типа [Kahneman, 2003a; 2003b]. Такое пристрастие едва ли может быть случайным. И действительно, как специально подчеркивает сам Д. Канеман, в своих исходных представлениях поведенческая экономика опирается «на визуальные аналогии» [Kahneman, 2003a, p. 1450][108]108
  Ср. характерное высказывание Д. Канемана: «Поведение агентов направляется не тем, что они способны подсчитать, а тем, что им в данный момент случается видеть» [Kahneman, 2003a, p. 1469]. Выстраивается простой силлогизм: поведение людей определяется тем, что предстает их глазам; то, что они видят, насквозь пронизано оптическими иллюзиями; следовательно, их поведение по определению не может быть рациональным.


[Закрыть].

При знакомстве с дискурсивной практикой поведенческих экономистов в самом деле трудно не заметить, что она сплошь и рядом строится с привлечением визуальных метафор, оптических иллюзий, провалов зрительного восприятия. Случаи расхождения между тем, что нам видится, и тем, что есть на самом деле, используются ими в качестве аргументов, позволяющих описывать человеческое сознание как фундаментально нерациональное и систематически искажающее реальность. Обсуждение оптических иллюзий служит своего рода вводкой в проблематику собственно когнитивных искажений: если даже зрительное восприятие регулярно промахивается и дает ложную картину реальности, то как можно ожидать «рациональности» от более сложных психологических феноменов, таких, например, как процедуры выбора? Существование здесь многочисленных смещений и ошибок кажется совершенно неизбежным. (Это исходное ожидание подтверждается затем многочисленными фактами, полученными в ходе экспериментальных исследований уже самими поведенческими экономистами.)

На рис. VIII.1 представлена одна из классических оптических иллюзий, предложенная в начале XX в. итальянским психологом М. Понцо [Ponzo, 1912]. Испытуемых просят оценить, как соотносятся по длине два белых прямоугольника, наложенных на изображение участка железной дороги. Большинство оценивают верхний прямоугольник как имеющий бо́льшую длину, чем нижний. Однако это иллюзия: достаточно взять линейку, чтобы удостовериться, что прямоугольники имеют одинаковую длину. Данная ошибка зрительного восприятия носит не случайный, а систематический, повторяющийся характер. Но если подобным ошибкам подвержена даже деятельность органов чувств, то было бы крайне наивно ожидать, что иммунитетом от них могут обладать механизмы человеческого мышления.

Почему же поведенческая экономика питает такое сильное пристрастие к визуальным аналогиям? По нескольким причинам. Во-первых, отсылки к ним заставляют нас предполагать, что когнитивные ошибки не просто возможны, но что они должны встречаться даже чаще, чем перцептивные: по словам Р. Талера, «ментальные иллюзии следует рассматривать как правило, а не как исключение» [Thaler, 1991, p. 4]. Во-вторых, они подводят нас к мысли, что используемые поведенческими экономистами методы идентификации когнитивных искажений являются такими же точными и строго объективными, как и методы идентификации визуальных искажений (см. выше про измерения с помощью линейки). В-третьих, таким образом нам внушается идея, что окончательно отучиться от когнитивных ошибок невозможно – точно так же, как это невозможно в случае оптических иллюзий. Даже если сообщить человеку, что белые прямоугольники на рис. VIII.1 имеют одинаковую длину, при повторном взгляде на них ему все равно будет казаться, что верхний длиннее нижнего. Если же ситуация с когнитивными ошибками выглядит симметричным образом, то это означает, что избавиться от них невозможно ни с помощью обучения, ни с помощью накопления практического опыта [Bond, 2009]. Для этого нужны принципиально иные методы, такие как политика «наджа», которые обращаются не к сознанию, а к подсознанию людей.

Наконец, нам наглядно демонстрируют, что с точки зрения качества перцептивной и когнитивной деятельности эксперты и неэксперты находятся в неравном положении. Экономисты-бихевиористы, свободные как от оптических иллюзий, так и от когнитивных ошибок, выступают живым воплощением рациональности, тогда как обычные люди, в равной мере подверженные как тем, так и другим, – живым воплощением иррациональности. Но если это так, то первые могут и даже должны (поскольку они всевидящи и всеведущи) направлять деятельность вторых [Felin et al., 2017][109]109
  Ср.: «Нечего и говорить, что существование оптической иллюзии, заставляющей нас зрительно воспринимать одну из двух одинаковых линий более длинной, чем другая, нисколько не умаляет важности проведения точных измерений. Напротив, такие иллюзии демонстрируют безусловную потребность в тех, кто мог бы управлять нами (rulers)!» [Thaler, 1991, p. 138].


[Закрыть]. Статус «избранности», которым поведенческая экономика наделяет своих приверженцев, несомненно, должен сильно льстить их самолюбию, обеспечивая, по остроумному выражению Л. Лопес, «массаж их профессионального эго» [Lopes, 1991, p. 79]. Это, вероятно, в немалой степени поспособствовало тому, что поведенческий подход очень быстро завоевал популярность и сделался сегодня интеллектуальной модой.

Рис. VIII.1. Иллюзия Понцо

Источник: [Felin et al., 2017, p. 1046].

Анализ «железнодорожной» иллюзии, представленной на рис. VIII.1, обычно завершается признанием несовершенств («нерациональностей») человеческого перцептивного аппарата. Попробуем, однако, продолжить обсуждение, предположив, что испытуемым задается еще один вопрос: «Скажите, пожалуйста, как, по Вашему мнению, соотносится длина двух железнодорожных шпал – той, что примыкает к нижнему, и той, что примыкает к верхнему прямоугольникам?». Строго говоря, однозначно ответить на него невозможно, если предварительно не уточнить, о чем именно идет речь – о двухмерной плоскости бумажного листа или об условной репрезантации на этом листе некоторой совокупности трехмерных объектов? В первом случае мы должны будем сказать, что шпала, примыкающая к нижнему прямоугольнику, длиннее, чем шпала, примыкающая к верхнему (доказать это можно с помощью линейки), во втором – что они имеют одинаковую длину (правда, тут уже линейка не поможет).

Но тогда, рассуждая по аналогии, нам придется признать, что однозначный ответ на первый вопрос – о соотношении длин нижнего и верхнего прямоугольников – точно так же невозможен. В двухмерном мире они будут одинаковыми, но в трехмерном верхний будет, конечно же, длиннее нижнего. Иллюзорность, которую Д. Канеман, Р. Талер и др. приписывают человеческому восприятию, возникает здесь только потому, что один из возможных вариантов ответа произвольно назначается «рациональным», а другой – «иррациональным». Но по большому счету они равнозначны, поскольку исходный вопрос неполон и не содержит информации о том, с пространством какого типа должен быть увязан наш ответ – двухмерным или трехмерным? Соответственно, достраивать заданный вопрос, пытаясь понять, какой из вариантов имел в виду спрашивающий, можно как одним способом, так и другим.

Мы можем усложнить наш мысленный эксперимент, спросив себя, как выглядела бы ситуация, если бы перед испытуемыми находился реальный (трехмерный), а не условный (сфотографированный) участок железной дороги вместе с двумя наложенными на него блоками [Felin et al., 2017]. В этом случае вариант ответа «верхний прямоугольник длиннее нижнего», к которому склоняются неэксперты, оказался бы «рациональным», тогда как вариант ответа «у обоих прямоугольников длина одинакова», на котором настаивают эксперты, – однозначно «иррациональным». Чью интерпретацию увиденного нам следовало бы тогда признать «правильной» (соответствующей реальности)? Поведенческие экономисты не считаются с тем, что воспроизведение трехмерных объектов в двухмерном пространстве по определению невозможно без искажений и приписывают эти искажения человеческому перцептивному аппарату вместо того, чтобы приписывать их условностям самого способа репрезентации.

Пример с «железнодорожной» оптической иллюзией можно рассматривать как своего рода «эпиграф» к исследовательской практике поведенческих экономистов вообще. Он наглядно показывает, с помощью каких приемов им удается создавать впечатление ограниченной рациональности или даже иррациональности большей части человеческого поведения. Во-первых, они, как правило, помещают испытуемых в незнакомую среду и дают им непривычные задания – задания, реальный опыт выполнения которых у тех отсутствует. Во-вторых, они не предоставляют испытуемым полной информации, так что тем приходится достраивать полученные задания самим, пытаясь тем или иным способом реконструировать интенции экспериментатора[110]110
  Приведем аналогичный пример, не связанный с оптическими иллюзиями. Речь в нем идет об эффекте фреймирования (от англ. frame – рамка), когда исход выбора определяется не его содержательным наполнением, а формальными характеристиками рамки (фрейма), в которую он помещен. Хрестоматийный случай из медицинской практики: когда пациентам сообщают, что из всех, кто пять лет назад подвергся некой операции, 90 % остались в живых, то большинство соглашаются на ее проведение; когда же им сообщают, что из всех, кто пять лет назад подвергся этой операции, 10 % скончались, то большинство от нее отказываются. Но логически это два абсолютно эквивалентных высказывания. Получается, что даже в жизненно важных ситуациях люди меняют свои решения в зависимости от ничего не значащих особенностей контекста (в зависимости от того, сослался врач на долю благоприятных или на долю неблагоприятных исходов). Это с несомненностью свидетельствует об их иррациональности. Как в подобном случае следует поступать врачу? Очень просто: использовать формулировку, которая будет подталкивать пациентов к лучшим для них решениям! Однако критики обращают внимание на то, что в приведенном примере пациентам просто не предоставляется полной информации, необходимой для принятия рационального решения [Gigerenzer, 2015]. Им сообщают, каково соотношение благоприятных и неблагоприятных исходов в случае проведения операции, но не сообщают, каково оно в случае ее непроведения. В условиях ограниченности информации они начинают мыслить как социальные существа, ориентируясь на то, какой фрейм (какая конкретная формулировка) был избран врачом. Упоминание о доле остающихся в живых воспринимается ими как неявная рекомендация соглашаться на операцию, упоминание о доле умерших – как неявная рекомендация от нее отказаться. (Таким образом эта информация из незначимой превращается в значимую.) Эксперименты показывают, что при предоставлении пациентам полной информации, необходимой для принятия рационального решения, никакой асимметрии выбора, никакого эффекта фреймирования, никакой зависимости от контекста не наблюдается [Gigerenzer, 2015]. Налицо артефакт, являющийся продуктом использования экспериментаторами манипулятивных техник.


[Закрыть]. В-третьих, испытуемых заставляют принимать решения в двусмысленных, не поддающихся однозначной интерпретации ситуациях, при встрече с которыми наше восприятие и наше мышление встают, так сказать, «враскоряку». (Так, разобранная нами «железнодорожная» оптическая иллюзия строится на том, что индивиды получают противоречивые визуальные сигналы – одни указывают на то, что перед ними двухмерное, а другие – на то, что перед ними трехмерное изображение.) В-четвертых, одна из возможных интерпретаций произвольно объявляется «рациональной», тогда как другая – «иррациональной», и если выбор испытуемых не совпадает с выбором экспериментаторов, из этого делается вывод о расхождении действий большинства людей с канонами рациональности.