Текст книги "Экономические очерки. История идей, методология, неравенство и рост"

В совершенно ином свете российская ситуация с распределением доходов и богатства предстает в недавней совместной работе Ф. Новокмета, Т. Пикетти и Г. Цакмана [Novokmet, Piketty, Zucman, 2017]. Во-первых, по их расчетам, уровень неравенства в России намного выше, чем показывает официальная статистика: так, коэффициент Джини по доходам составляет не 0,41, а 0,55. Во-вторых, общая динамика российских показателей неравенства выглядит совсем не так, как ее изображает Росстат. На рис. XIII.6 представлены траектории изменения для двух альтернативных версий коэффициента Джини, разработанных командой Пикетти.

В первом случае (нижняя линия) использовались только данные обследований домохозяйств. Согласно этому варианту расчета, на протяжении двух последних десятилетий неравенство в России почти непрерывно увеличивалось: с 0,36 в 1996 г. оно выросло до 0,48 в 2007 г. Правда, затем коэффициент Джини немного снизился, потеряв к 2015 г. примерно 2 п.п. Во втором случае (верхняя линия) также использовались данные обследований домохозяйств, но на этот раз с добавлением данных налоговой статистики. Согласно этому варианту расчета, пик неравенства в России пришелся на 1996 г., когда коэффициент Джини вышел на отметку 0,64. В последующие годы на фоне достаточно сильных краткосрочных колебаний неравенство в России постепенно снижалось, упав к 2015 г. до 0,55. Оценки команды Пикетти предполагают, что в России за два последних десятилетия неравенство среди низко– и среднедоходных групп резко возросло (о чем говорят опросные данные), тогда как неравенство среди высокодоходных групп резко упало (о чем говорят данные налоговой статистики).

Еще одну историю, не имеющую ничего общего с двумя предыдущими, рассказывают эксперты Всемирного банка [Calvo, Lуpez-Calva, Posad, 2015; Dang et al., 2018]. (Интересно отметить, что их анализ строился на данных, аналогичных тем, которые в качестве точки отсчета использовала команда Пикетти, а именно – на результатах выборочных обследований домохозяйств.) По оценкам двух групп исследователей из Всемирного банка, за последние полтора десятилетия неравенство в России устойчиво и быстро снижалось (рис. XIII.7). С 1998 по 2012 г. коэффициент Джини уменьшился более чем на треть: с 0,48–0,49 в 1996–1998 гг. до 0,31–0,32 в 2014–2015 гг. Столь сильное сжатие неравенства за столь непродолжительный период – это поразительный результат. Здесь не лишним будет напомнить, что согласно первой версии расчетов команды Пикетти, также строившейся на опросных данных (т. е. до добавления данных налоговой статистики), коэффициент Джини по России вовсе не упал за этот период на 16–17 п.п., как полагают эксперты Всемирного банка, а, напротив, вырос на 9 п.п.!

Рис. XIII.5. Динамика коэффициента Джини, Россия, 2003–2016 гг.

Источники: Росстат; [Dang et al., 2018].

Рис. XIII.6. Динамика коэффициента Джини по доходам, Россия, 1980–2015 гг.

Источник: [Novokmet, Piketty, Zucman, 2017].

Наконец, в качестве завершающего штриха сошлемся на оценки для представительной выборки из 53 стран, полученные П. Линдертом, одним из наиболее авторитетных современных исследователей проблем неравенства (скажем, Т. Пикетти активно использовал его данные в своем бестселлере «Капитал в XXI веке»). Важное достоинство сформированной Линдертом базы данных состоит в том, что она содержит страновые оценки коэффициентов Джини как по рыночным, так и по располагаемым доходам [Lindert, 2017].

Согласно этим оценкам, по масштабам неравенства в рыночных доходах с показателем 0,49 Россия занимает 18-е место (табл. XIII.3). Выше нее располагается примерно треть всех вошедших в выборку стран, включая Аргентину, Бразилию, Грузию, Грецию, Ирландию, Мексику, Португалию, Чили, Южную Африку; практически встык с ней идут Испания и США. В то же время по масштабам неравенства в располагаемых доходах Россия с показателем 0,32 оказывается на гораздо более низком 32-м месте, пропуская вперед себя Бразилию, Великобританию, Грецию, Грузию, Израиль, Испанию, Италию, Латвию, Мексику, Канаду, Новую Зеландию, Португалию, США, Турцию, Чили, Эстонию, Южную Африку. Практически вровень с ней идут Австралия, Аргентина, Германия, Ирландия, Польша, Франция, Япония. Таким образом, если с точки зрения распределения рыночных доходов Россия входит в группу стран со средними, то с точки зрения распределения располагаемых доходов – с низкими показателями неравенства.

Рис. XIII.7. Динамика коэффициента Джини по доходам, Россия, 1994–2015 гг.

Источники: [Calvo, Lуpez-Calva, Posad, 2015; Dang et al., 2018].

Таблица XIII.3

Масштабы перераспределения в 53 странах, коэффициенты Джини (в %)

Источник: [Lindert, 2017].

Данные Линдерта позволяют также ранжировать страны по степени «прогрессивности» действующих в них перераспределительных систем. Судить об этом можно по тому, какая доля неравенства «исчезает» после выплаты налогов и предоставления трансфертов (по сути, речь идет о разности между коэффициентами Джини по рыночным и по располагаемым доходам). Поразительно, но Россия оказывается страной с одной из самых высоких в мире перераспределительных прогрессий! С чрезвычайно внушительным показателем, равным 17 п.п., она занимает четвертое место (!) среди 53 стран, вошедших в выборку Линдерта.

Увы, боюсь, что после этого экскурса нам не остается ничего другого, как признать, что реальных масштабов существующего сегодня в России неравенства не знает никто. То ли оно высокое (команда Пикетти), то ли среднее (Росстат), то ли низкое (Линдерт); то ли оно росло (команда Пикетти), то ли стояло на месте (Росстат), то ли быстро снижалось (эксперты Всемирного банка). Есть варианты на любой вкус.

Отсюда вопрос (опять риторический): можно ли исходя из этой статистической какофонии объявлять Россию страной с запредельно высоким неравенством и требовать, чтобы государство сделало его не больше, чем в «цивилизованных» странах?

* * *

В заключение позволю себе выйти за жанровые границы документального рассказа и дать политико-идеологическую оценку развернувшейся в последние годы всемирной кампании по борьбе с неравенством.

Внутренним мотором этой кампании является попытка левых сил обновить свою идеологическую повестку. К концу XX в. традиционная «левая» повестка либо исчерпалась (были похоронены идеи государственной собственности, централизованного планирования, рабочих кооперативов), либо утратила новизну и мобилизационный потенциал.

Переход левых сил в активное контрнаступление стал возможен тогда, когда на передний план выдвинулась проблема неравенства, что создало условия для дальнейшего усиления их дискурсивной власти над умами людей. По времени это совпало с введением в научный оборот огромного массива данных по распределению доходов и богатства. Неравенство – необыкновенно духоподъемная тема, поскольку враг известен в лицо и можно сразу же переходить в атаку. Общество оказывается психологически готово мириться с любыми формами государственного вмешательства, если оно объявляется направленным на борьбу с неравенством. Важно также, что для многих «левых» это всего лишь первый шаг – подготовка почвы для возрождения их прежних социалистических и полусоциалистических идеалов.

Но борьба с количественным неравенством – это борьба с тенью. Она вдохновляется не просто ложной, но, как я пытался показать, фантомной целью. Нет слов, война с фантомами занятие крайне увлекательное, но одновременно ведь и крайне опасное. Она с легкостью заводит туда, куда идти никто и не собирался. ХХ век дал немало уроков того, куда может приводить погоня за фантомами, и в ХХI в. хорошо бы эти уроки не забывать.

ЛИТЕРАТУРА

Auten G., Splinter D. Income Inequality in the United States: Using Tax Data to Measure Long-Term Trends. Washington, DC: Joint Committee on Taxation, 2018.

Calvo P.A., Lуpez-Calva L.F., Posad J. A Decade of Declining Earnings Inequality in the Russian Federation. Washington: The World Bank, 2015.

Congressional Budget Office. The Distribution of Household Income and Federal Taxes, 2013. Washington: US Congress, 2016.

Dang H.-A.H. et al. Inequality and Welfare Dynamics in the Russian Federation during 1994–2015 / Policy Research Working Paper. No. 8629. The World Bank. Washington: The World Bank, 2018.

Early J.F. Reassessing the Facts about Inequality, Poverty, and Redistribution / Cato Institute Policy Analysis. Paper No. 839. Washington: Cato Institute, 2018.

Lindert P.H. Rise and Future of Progressive Redistribution / CEQ. Working Paper. No. 73. Tulane: CEQ Institute, 2017.

Milanovic B. Global Income Inequality by the Numbers: In History and Now. An Overview / The World Bank. Policy Research Working Paper No. 6259. Washington: The World Bank, 2012.

Milanovic B. Inequality in the Age of Globalization / Lecture in Honor of Anthony A. Atkinson. Brussels: Annual Research Conference, 2017. <https://ec.europa.eu/info/sites/info/files/economy-finance/00.keynote_milanovic.pdf>.

Novokmet F., Piketty T., Zucman G. From Soviets to Oligarchs: Inequality and Property in Russia, 1905–2016 / The World Bank. Working Paper Series. No. 2017/09. Washington: The World Bank, 2017.

Organisation for Economic Co-operation and Development. Income Inequality (indicator). 2018. <https://data.oecd.org/inequality/income-inequality.htm>.

Piketty T., Saez E., Zucman G. Distributional National Accounts: Methods and Estimates for the United States // Quarterly Journal of Economics. 2018. Vol. 131. No. 2. P. 519–578.

Yemtsov R. Through the Looking-Glass: What Is behind Official Data on Inequality in Russia over 1992–2003? / Paper Prepared for the 30th General Conference of the International Association for Research in Income and Wealth. Portoroz (Slovenia), 2008.

Экономический рост

XIV
Идея «вековой стагнации»: три версии[203]203
  ^* Сокращенный вариант опубликован: Вопросы экономики. 2015. № 5. С. 104–133.


[Закрыть]

ВВЕДЕНИЕ

В годы, последовавшие за недавним мировым экономическим кризисом 2008–2009 гг., среди экономистов возродился интерес к, казалось бы, давным-давно похороненной идее «вековой стагнации» (secular stagnation). Это подзабытое словосочетание неожиданно обрело популярность и стало все чаще привлекаться для характеристики как текущего, так и будущего состояния экономик развитых стран (в первую очередь США). Стоит с самого начала пояснить, что концепция «вековой стагнации» предполагает не полную остановку экономического роста в буквальном смысле слова, а всего лишь его сильное длительное замедление по сравнению с прошлыми, более благополучными временами. Более того, она вполне допускает, что рост в развивающихся странах и даже во всей мировой экономике может, как и прежде, оставаться высоким или даже очень высоким: опасность сильного торможения предвидится только для стран, находящихся на «фронтире» технологического прогресса. Не исключает это и того, что даже в развитых странах на какое-то непродолжительное время (скажем, при выходе из глубокого и затяжного кризиса) темпы экономического роста могут заметно ускоряться, поднимаясь до высоких отметок.

Как показывает обзор существующей (непрерывно пополняющейся) литературы, понятие «вековая стагнация» не имеет четкого, однозначного определения. По остроумному сравнению Б. Эйхенгрина, оно представляет собой что-то вроде теста Роршаха для экономистов: разные исследователи вкладывают в него разный смысл [Eichengreen, 2014].

Рассуждая в терминах современной теории экономического роста, можно выделить три возможные интерпретации. Во-первых, речь может идти о переходе экономики с более высокой на более низкую долговременную траекторию потенциального роста: скажем, от среднегодовых темпов прироста потенциального ВВП 2 % к среднегодовым темпам его прироста 1 %. Во-вторых, может предполагаться сохранение хронического разрыва между потенциальным и фактическим выпуском (output gap), когда по тем или иным причинам фактический ВВП никак не может приблизиться к потенциальному и экономика из в года в год функционирует с неполной загрузкой производственных ресурсов (ниже уровня «полной занятости»). Наконец, в-третьих, под этим может подразумеваться невозврат экономики на прежнюю линию тренда после глубоких кризисных потрясений: хотя темпы роста могут и не отличаться от тех, что наблюдались ранее, но из-за того, что потери, понесенные во время кризиса, остаются некомпенсированными, ВВП удерживается на более низком уровне, чем тот, на котором он находился бы при отсутствии кризисного «сбоя».

Три этих возможных случая иллюстрируют графики на рис. XIV.1–XIV.3. Естественно, представленные на них варианты совсем не обязательно исключают друг друга. Наихудшей можно считать ситуацию, когда все они имеют место одновременно: экономика перешла с более высокой на более низкую траекторию роста потенциального ВВП; ей никак не удается вернуться на уровень полной занятости; потери, понесенные в кризис, остаются некомпенсированными из-за отсутствия посткризисного ускорения (типичного для данной фазы цикла).

Значение высоких темпов роста для благосостояния общества можно проиллюстрировать с помощью так называемого правила 70 [Gordon, 2014a]. Согласно этому «подручному» правилу, примерное число лет, необходимых для удвоения величины какого-либо показателя, определяется по формуле:

Рис. XIV.1. Сценарий-1: переход экономики на более низкую траекторию роста потенциального выпуска

Рис. XIV.2. Сценарий-2: образование хронического разрыва между траекториями потенциального и реального выпуска

Число лет ≈ 70 / темп прироста, в %.

Так, для удвоения душевого ВВП при годовом темпе его прироста 1 % потребуется примерно 70 лет, при темпе 2 % – 35 лет, при темпе 3 % – около 25 лет и т. д. В результате даже небольшое расхождение в текущих показателях экономического роста может оборачиваться огромными различиями в уровне и качестве жизни в долгосрочной перспективе.

Теоретически угроза вековой стагнации может вызываться как факторами, лежащими на стороне предложения (скажем, исчерпанием потенциала технологического прогресса), так и факторами, лежащими на стороне спроса (скажем, хронической недостаточностью совокупного спроса). Объяснения первого типа можно охарактеризовать как «ростовые», второго – как «кейнсианские». В современной литературе представлены как те, так и другие.

Первым, кто ввел в оборот идею «вековой стагнации», был Дж. М. Кейнс, а знаменитой ее сделал известный американский экономист Элвин Хансен (его иногда называют «американским Кейнсом»). В развернутом виде она была высказана Хансеном в его президентском обращении к Американской экономической ассоциации в 1938 г. «Вековая стагнация» описывалась им как сочетание «слабых подъемов, прерывающихся еще в младенчестве, и депрессий, питающих самих себя и оставляющих после себя твердое и по видимости неподвижное ядро безработицы» [Hansen, 1939]. По его прогнозу, в последующие десятилетия исчерпание свободных земельных ресурсов (прекращение расширения территории США), приостановка роста населения и торможение технологического прогресса должны были привести к падению темпов накопления капитала и, как следствие, к крайне анемичному экономическому росту. Частных инвестиций, предсказывал он, будет хронически не хватать для поддержания полной занятости, отсюда – перспектива устойчиво высокой безработицы. В подобной ситуации избежать опасности вползания в «вековую стагнацию» можно только с помощью крупномасштабных государственных инвестиций. Без этого, по мнению Хансена, экономика США была обречена на хроническую стагнацию.

Рис. XIV.3. Сценарий-3: некомпенсированные потери в результате кризиса при сохранении прежнего темпа прироста потенциального выпуска (угла наклона соответствующей кривой)

Однако как показал дальнейший ход истории, мрачные пророчества Хансена ждал полный провал: 1930-е годы, когда он их высказывал, оказались едва ли не самыми динамичным с точки зрения технологических достижений десятилетием за всю историю США [Field, 2003]; вопреки его предсказаниям всего через несколько лет в США начался настоящий демографический бум; никакой депрессии, которая, согласно представлениям кейнсианцев (например, П. Самуэльсона) должна была неминуемо наступить после окончания Второй мировой войны, так и не произошло. Парадоксально, но хансеновские предостережения прозвучали буквально на пороге «золотого века» американской экономики (1950–1960-е годы), когда она росла так быстро, как никогда раньше и никогда позже. Наконец, в свете современной теории экономического роста сама аргументация Хансена выглядит как внутренне противоречивая и не выдерживающая критики.

Задним числом кажется очевидным, что выдвижение идеи «вековой стагнации» было навеяно негативным психологическим опытом Великой депрессии и что никаких объективных оснований для такого рода катастрофических предсказаний – во всяком случае, в то время – не существовало. Не удивительно, что в конечном счете за этой идеей закрепилась крайне дурная репутация, так что в течение многих десятилетий никому из серьезных исследователей не приходило в голову с ней «заигрывать». Однако во время мирового экономического кризиса конца 2000-х годов, получившего название Великой рецессии, о ней вспомнили вновь и она неожиданно получила достаточно широкое распространение, в том числе и в академических кругах (скорее всего, здесь действовали те же психологические механизмы, что и в 1930-е годы). Многие экономисты предложили свои версии того, почему США или уже вступили или должны вот-вот вступить в полосу «вековой стагнации». Дискуссии об этом активно ведутся до сих пор несмотря на, казалось бы, обнадеживающие признаки постепенного выздоровления американской экономики. Так, теме «вековой стагнации» была посвящена одна из сессий на ежегодной конференции Американской экономической ассоциации в 2015 г.

Три наиболее известные попытки такого рода связаны с именами авторитетных американских экономистов, признанных специалистов по данному кругу проблем, – Тайлера Коуэна [Cowen, 2011], Роберта Гордона [Gordon, 2012; 2014a] и Лоуренса Саммерса [Summers, 2013a; 2013b; 2014a; 2014b].

ВЕРСИЯ 1: ВЫСОКО ВИСЯЩИЕ ПЛОДЫ

Первой по времени оказалась небольшая по объему работа Т. Коуэна «Великая стагнация», рассчитанная на широкого читателя и потому написанная в неакадемическом стиле [Cowen, 2011]. Согласно его диагнозу, экономика США уже несколько десятилетий живет в состоянии «великой стагнации» (т. е. резко снизившихся темпов экономического роста) и, скорее всего, будет продолжать находиться в нем в обозримом будущем[204]204
  В отличие от других авторов, идущих вслед за Хансеном, Коуэн предпочитает пользоваться определением «великая», а не «вековая» стагнация.


[Закрыть]. Вхождение в стагнирующее состояние он датирует началом 1970-х годов, когда рост медианного реального дохода американских домохозяйств практически застопорился и на протяжении нескольких последующих десятилетий оставался едва видимым. (Так, если за период 1947–1973 гг. произошло его удвоение, то за период 1973–2004 гг. он вырос всего лишь на 22 %.)

Главной причиной «великой стагнации» Коуэн считает исчерпание легко доступных – «низко висящих» – экономических плодов (low-hanging fruit), которыми США имели возможность пользоваться раньше, и связанный с этим вынужденный переход к сбору «высоко висящих» плодов, добывание которых обходится намного дороже и приносит меньшую отдачу: «Рядовые представители предыдущих поколений находились в куда более выигрышном положении, чем мы, поскольку уровень их жизни удваивался каждые несколько десятилетий. Мы пожинали низко висящие плоды на протяжении, по меньшей мере, трех последних столетий. Мы строили экономические и социальные институты исходя из ожидания изобилия низко висящих плодов, но они по большей части уже собраны. …В фигуральном смысле американская экономика пользовалась множеством низко висящих плодов начиная, по крайней мере, с XVII столетия, когда она располагала обширными незанятыми землями, огромной массой иммигрантской рабочей силы и новыми мощными технологиями. Но в течение последних 40 лет эти низко висящие плоды начали исчерпываться, тогда как мы продолжали считать, что они все еще здесь. Мы оказались неспособны признать, что находимся на технологическим плато и что на стоящих перед нами деревьях осталось гораздо меньше плодов, чем нам хотелось бы думать» [Cowen, 2011]. Таким образом, в понимании Коуэна наступление «великой стагнации» было вызвано не столько появлением каких-либо труднопреодолимых препятствий на пути экономического роста, сколько просто постепенным «проеданием» низко висящих плодов. По сути, речь идет о действии закона убывающей доходности (производительности), в данном случае – применительно к экономической истории США.

Коуэн выделяет три основные разновидности низко висящих плодов, которыми в течение долгого времени имела возможность пользоваться американская экономика. Во-первых, до конца XIX в. в США сохранялось обилие свободных плодородных земель, расположенных близко к рекам и озерам, а также залежей полезных ископаемых – преимущество, которого были лишены страны Европы. При этом обилие свободных земельных ресурсов привлекали в США наиболее амбициозных работников-иммигрантов из Европы и их соединение давало огромный выигрыш в производительности. Однако к началу XX в. это преимущество было исчерпано, практически все свободные земли были заняты. Впрочем, низко висящие плоды на этом не кончились.

Во-вторых, в течение длительного времени США располагали огромным пулом одаренной, но не имевшей достаточного образования молодежи. В 1900-е годы аттестаты об окончании полной средней школы среди 17-летних подростков имели лишь 6 %, к концу 1950-х – уже 60 %, а к концу 1960-х – 80 %. В начале XX в. колледж посещал лишь один из каждых 400 молодых людей в возрасте 18–24 лет, тогда как столетие спустя – четверо из каждых 10! Для стимулирования ускоренного экономического роста было достаточно обеспечить более-менее приемлемое образование множеству «потенциальных гениев», находившихся среди необученной молодежи, чтобы с фермы или от станка они смогли переместиться в конструкторские бюро или научные лаборатории, где их труд начинал приносить гораздо большую отдачу.

Однако к настоящему времени и этот тип низко висящих плодов практически близок к исчерпанию. Повторить образовательный рывок, который проделали США в XX в., невозможно: а) пул «потенциальных гениев» по определению ограничен, так как по мере расширения системы образования она начинает включать в свою орбиту все большее число все менее и менее способных молодых людей; б) охват американской молодежи средним и высшим образованием достиг уже такой высокой отметки, что дальнейшее повышение ее образовательного уровня возможно лишь в очень узких пределах; в) начиная с 1970-х годов США фактически вышли на образовательное плато (охват молодежи полным средним образованием даже несколько снизился, а высшим хотя и повысился, но не очень значительно); г) последние десятилетия были отмечены явным ухудшением качества образования – как школьного, так и вузовского. По наблюдениям Коуэна, сегодня «предельный» студент американского колледжа не может грамотно писать, неспособен свободно читать и плохо владеет правилами арифметики; если несколько десятилетий назад из колледжей, не закончив курса обучения, выбывал каждый пятый студент, то сейчас – каждый третий. Иными словами, образовательный «дивиденд» также почти полностью проеден.

Наконец, в-третьих, в течение долгого времени экономика США сохраняла доступ к низко висящим плодам, связанным с прорывными технологиями, разработанными в ходе Второй промышленной революции конца XIX – начала XX в. (электричество, двигатель внутреннего сгорания, телеграф, телефон, радио, телевидение, авиация и др.). После того, как бо́льшая их часть была собрана, а новых сопоставимых по мощи технологий не появилось, экономический рост не мог не замедлиться. Предельные выгоды от инноваций, появившихся много десятилетий назад, постепенно убывали, а предельные выгоды от инноваций, появившихся недавно, оказались далеко не такими значительными. В результате, полагает Коуэн, с точки зрения характеристик вещной среды современная жизнь (если не принимать во внимание компьютеры и Интернет) немногим отличается от той, что была доступна уже в 1950-е годы: люди так же, как и тогда, водят автомобили, пользуются холодильниками, щелкают выключателями электрического света и т. д.

Первая (парового двигателя и железных дорог) и Вторая промышленные революции породили иллюзию, будто быстрый экономический рост может быть равномерным и длиться вечно, но это не так. Мы, по мысли Коуэна, должны отказаться от привычной модели технологического прогресса, предполагающей, что он идет с одной и той же неизменной скоростью, в пользу новой модели, допускающей возможность периодического чередования резких ускорений с последующими выходами на плато. Сейчас экономика США пребывает на одном из таких технологических плато и вывести ее из этого состояния может только следующая крупная технологическая революция, признаки которой пока просматриваются слабо. Падение темпов экономического роста, наблюдавшееся с начала 1970-х годов, само по себе служит верной приметой того, что процесс производства новых идей замедлился. По расчетам некоторых экономистов, в США послевоенный экономический рост был на 80 % связан с применением «старых», выдвинутых ранее идей и лишь на 20 % – с применением новых, не существовавших прежде [Jones, 2002]. Раньше делать изобретения было гораздо проще и этим вполне успешно могли заниматься даже непрофессионалы. Сейчас ситуация изменилась и, возможно, с этим связана долговременная тенденция к неуклонному падению такого важного показателя, как число выданных патентов в расчете на одного исследователя[205]205
  При этом Коуэн специально оговаривается, что в подавляющем большинстве стран низко висящие плоды по-прежнему сохраняются в изобилии, поскольку ничто не мешает им заимствовать технологии и институциональные идеи из США, Европы или Японии.


[Закрыть].

Более того, как замечает Коуэн, существующая статистика производительности и ВВП, по-видимому, в значительной мере приукрашивает реальную картину. Три сектора, которые в последние десятилетия росли опережающими темпами, – это государственное управление, образование и здравоохранение; с каждым годом на них приходилась все большая доля ВВП. Но это именно те сектора, где стимулы сильнее всего искажаются государством и где объем и качество услуг, скорее всего, сильно переоцениваются. Продукция государственного управления, образования и здравоохранения не подлежит рыночной оценке (а если и подлежит, как в случае со здравоохранением, то с крайне высокой степенью недостоверности), так что ее ценность для потребителей фактически измеряется по произведенным затратам. Это означает, что при оценке ВВП убывающая предельная производительность деятельности этих секторов не принимается в расчет (к примеру, неявно допускается, что качество, важность и эффективность государственных инвестиций остаются на одном и том же неизменном уровне даже при резком увеличении их объема). Во многих случаях есть достаточно убедительные основания полагать, что в последние десятилетия рост производительности в этих секторах вообще был отрицательным. (Скажем, по сравнению с началом 1970-х годов реальные затраты на образование выросли в США в 2,5 раза, но навыки по чтению, письму, математике, демонстрируемые школьниками на тестовых испытаниях, не изменились и остались теми же.) С учетом трудностей измерения ценности услуг, оказываемых государственным управлением, здравоохранением и образованием, естественно ожидать, что действительное повышение уровня жизни населения могло быть намного меньше, чем об этом говорит официальная статистика.

В то же время существует сектор, вклад которого в ВВП недооценивается, – сектор информационных технологий. Действительно, доступ к множеству услуг Интернета является свободным, они достаются пользователям совершенно бесплатно и, как следствие, не учитываются при подсчетах ВВП. Более того, во многих случаях новейшие информационные разработки способствуют активному вытеснению из потребления традиционных продуктов, участвующих в формировании ВВП. Так, современные гаджеты, рыночная стоимость которых минимальна, служат субститутами (причем одновременно!) книг, телефонов, магнитофонов, телевизоров, услуг почтовой связи и т. п. Это – низко висящие плоды, но особого рода, поскольку они не получают материального воплощения и существуют только в сознании человека: «Значительная часть ценности, порождаемой Интернетом, переживается людьми на персональном уровне и потому ничего не добавляет к показателям производительности» [Cowen, 2011].

Многие современные инновации имеют нетрадиционную форму: они генерируют полезность, но при этом почти или совсем не генерируют рыночного дохода (revenue) и создают мало новых рабочих мест. (Когда, к примеру, из своих блужданий по Интернету потребитель извлекает полезность, эквивалентную 20 долл., это никак не отражается на величине ВВП.) В этом, – подчеркивает Коуэн, – принципиальное отличие от прорывных технологий прошлого, внедрение которых порождало значительный рыночный доход и сопровождалось созданием большого количества рабочих мест. Он предлагает различать доходо-интенсивные и доходо-неинтенсивные секторы экономики и отмечает, что современный технологический прогресс сосредоточен по преимуществу в доходо-недостаточных секторах. Именно потому, что доходный компонент Интернета и аналогичных информационных технологий сравнительно невелик, они вносят скромный вклад в динамику измеряемого ВВП.

Еще одна важная особенность значительной части современных инноваций заключается в том, что выгоды от них достаются не всем членам общества, а распределяются пропорционально интеллектуальным способностям пользователей, поскольку для обращения с ними требуются определенные специализированные навыки. В этом смысле они носят характер частных, а не общественных благ. (Наглядный пример – инновации в финансовой сфере, выгоды от которых достаются узкому кругу людей и не транслируются в повышение доходов у большинства членов общества.) В этом еще одно важное отличие от более «демократичных» технологий прошлого, плоды от которых доставались практически всем независимо от степени их технической подготовленности. Отсюда же растущее экономическое неравенство: современный технологический прогресс смещен в пользу высококвалифицированных работников (skill-biased technological change), в то время как спрос на работников с низкой и/или средней квалификацией может стагнировать или даже снижаться, вызывая падение их доходов.

Но это не значит, что Коуэн является убежденным технопессимистом. Он указывает на несколько факторов, способных противодействовать «великой стагнации». Во-первых, это включение в процесс производства передовых научных и технологических идей крупнейших развивающихся стран – Индии и Китая. Они располагают таким количеством «потенциальных гениев», что это способно придать технологическому прогрессу резкое ускорение и вывести его на новые рубежи. Если раньше исследователи в этих странах занимались в основном разработкой упрощенных версий уже имевшихся продуктов, то теперь они все активнее подключаются к разработке новых. Вполне возможно, что в будущем уже не Индия и Китай будут пользоваться плодами идей, впервые появившихся в США, как это было в прошлом, а, наоборот, США начнут заимствовать новые идеи, идущие из Индии и Китая. Во-вторых, Интернет резко облегчил и интенсифицировал научные коммуникации между исследователями и открыл новые возможности для самообразования. Это также способно придать технологическому прогрессу новые импульсы. В-третьих, в американском обществе, похоже, сложился консенсус относительно необходимости улучшения качества национальной системы образования. Наконец, еще одним недооцененным фактором, который мог бы способствовать выводу экономики США из состояния «великой стагнации», Коуэн считает повышение социального статуса ученых.