Текст книги "Экономические очерки. История идей, методология, неравенство и рост"

Brynjolfsson E., McAfee A. Race Against the Machines: How the Digital Revolution is Accelerating Innovation, Driving Productivity, and Irreversibly Transforming Employment and the Economy. Lexington, MА: Digital Frontier Press, 2011.

Brynjolfsson E., McAfee A. The Second Machine Age: Work, Progress, and Prosperity in a Time of Brilliant Technologies. N.Y.: WW Norton & Company, 2014.

Brynjolfsson E., Rock D., Syverson Ch. Artificial Intelligence and the Modern Productivity Paradox: A Clash of Expectations and Statistics / NBER Working Paper. No. 24001. Cambridge, MА: NBER, 2017.

Brzeski C., Burk I. Die Roboter kommen. Folgen der Automatisierung für den deutschen Arbeitsmarkt // ING DiBa Economic Research. 2015. <https://www.ing-diba.de/binaries/content/assets>.

Buerger M., Broekel T., Coad A. Regional Dynamics of Innovation: Investigating the Co-Evolution of Patents, Research and Development (R&D), and Employment // Regional Studies. 2012. Vol. 46. No. 5. P. 565–582.

Chui M., Manyika J., Miremadi M. Four Fundamentals of Workplace Automation // McKinsey Quarterly. 2015. November.

Ciriaci D., Moncada-Paternò-Castello P., Voigt P. Innovation and Job Creation: A Sustainable Relation? // Eurasian Business Review. 2016. Vol. 6. No. 2. P. 189–213.

Clark J. A Vintage-Capital Simulation Model // Technical Change and Full Employment / ed. by C. Freeman, L. Soete. Oxford: Basil Blackwell, 1987.

Coad A., Rao R. The Firm-Level Employment Effects of Innovations in High-Tech US Manufacturing Industries // Journal of Evolutionary Economics. 2011. Vol. 21. No. 2. P. 255–283.

Cortés G.M., Salvatori A. Task Specialization within Establishments and the Decline of Routine Employment. Unpubl. manuscript. Manchester: University of Manchester. 2015. <https://www.frbatlanta.org/~/media/Documents/research/seminars/2016/cortes-011916.pdf>.

Dustmann C., Ludsteck J., Schönberg U. Revisiting the German Wage Structure // Quarterly Journal of Economics. 2009. Vol. 124. No. 2. P. 843–881.

Evangelista R., Savona M. The Impact of Innovation on Employment in Services: Evidence from Italy // International Review of Applied Economics. 2002. Vol. 16. No. 3. P. 309–318.

Feldmann H. Technological Unemployment in Industrial Countries // Journal of Evolutionary Economics. 2013. Vol. 23. No. 5. P. 1099–1126.

Fernald J. Productivity and Potential Output before, during and after the Great Recession // NBER Macroeconomics Annual 2014. 2015. Vol. 29. P. 1–51.

Field A.J. The Most Technologically Progressive Decade of the Century // American Economic Review. 2003. Vol. 93. No. 4. P. 1399–1413.

Firpo S., Fortin N., Lemieux T. Occupational Tasks and Changes in the Wage Structure / IZA Discussion Paper. No. 5542. Bonn: IZA, 2011.

Ford M. Rise of the Robots: Technology and the Threat of a Jobless Future. N.Y.: Basic Books, 2015.

Frey C., Osborne M. The Future of Employment: How Susceptible are Jobs to Computerisation? / Working Paper. Oxford: Oxford Martin School, 2013. <https://www.oxfordmartin.ox.ac.uk/downloads/academic/future-of-employment.pd>.

Gaggl P., Wright G.C. A Short-Run View of What Computers Do: Evidence from a UK Tax Incentive / University of Essex. Department of Economics. Working Paper. No. 752. Essex, 2014.

Goos M., Manning A. Lousy and Lovely Jobs: The Rising Polarization of Work in Britain // Review of Economics and Statistics. 2007. Vol. 89. No. 1. P. 118–133.

Goos M., Manning A., Salomons A. Job Polarization in Europe // American Economic Review. 2009. Vol. 99. No. 2. P. 58–63.

Gordon R.J. The Rise and Fall of American Growth. Princeton, NJ: Princeton University Press, 2016.

Graetz G., Michaels G. Robots and Work / IZA Discussion Paper. No. 8938. Bonn: IZA, 2015.

Greenan N., Guellec D. Technological Innovation and Employment Reallocation // LABOUR. 2000. Vol. 14. No. 4. P. 547–590.

Gregory T., Salomons A., Zierahn U.T. Technological Change and Regional Labor Market Disparities in Europe / Centre for European Economic Research. Discussion Paper. No. 16–053. Mannheim, 2016.

Hall B.H., Lotti F., Mairesse J. Employment, Innovation, and Productivity: Evidence from Italian Microdata // Industrial Corporation Change. 2008. Vol. 17. No. 4. P. 813–839.

Harari Y.N. Homo Deus: А Brief History of Tomorrow. N.Y.: Harper Collins, 2017.

Harrison R., Jaumandreu J., Mairesse J. et al. Does Innovation Stimulate Employment? A Firm-Level Analysis Using Comparable Micro-Data from Four European Countries // International Journal of Industrial Organization. 2014. Vol. 35. No. 1. P. 29–43.

Ikenaga T., Kambayashi R. Long-term Trends in the Polarization of the Japanese Labor Market: The Increase of Non-routine Task Input and Its Valuation in the Labor Market. Unpubl. manuscript. Hitotsubashi University Institute of Economic Research. Working Paper. 2010. <http://cis.ier.hit-u.ac.jp/Common/pdf/dp/2009/dp464_2.pdf>.

Jäger A., Moll C., Som O. et al. Analysis of the Impact of Robotic Systems on Employment in The European Union. Luxembourg: Publications Office of the European Union, 2015. <http://dx.doi.org/10.2759/516348>.

Kalmbach P., Kurz H.D. Micro-electronics and Employment: A Dynamic Input-output Study of the West-German Economy // Structural Change and Economic Dynamics. 1990. Vol. 1. No. 2. P. 371–386.

Katz L., Murphy K. Changes in Relative Wages, 1963–1987: Supply and Demand Factors // Quarterly Journal of Economics. 1992. Vol. 107. No. 1. P. 35–78.

Keynes J.M. Economic Possibilities for our Grandchildren // Keynes J.M. Essays in Persuasion. L.: Macmillan, 1931.

Klette T.J., Førre S.E. Innovation and Job Creation in a Small Open Economy – Evidence from Norwegian Manufacturing Plants 1982–92 // Economics of Innovative Technologies. 1998. Vol. 5. No. 2. No. 247–272.

Lachenmaier S., Rottmann H. Effects of Innovation on Employment: A Dynamic Panel Analysis // International Journal of Industrial Organization. 2011. Vol. 29. No. 2. P. 210–220.

Layard R., Nickell S. The Causes of British Unemployment // National Institute Economic Review. 1985. Vol. 111. No. 1. P. 62–85.

Leontief W. W. Machines and Man // Scientific American. 1952. September. P. 150–160.

Leontief W., Duchin F. The Future Impact of Automation on Workers. Oxford: Oxford University Press, 1986.

Machin S. Changes in the Relative Demand for Skills in the U.K. Labour Market // Acquiring Skills: Market Failures, Their Symptoms and Policy Responses / ed. by A. Booth, D. Snower. Cambridge, MА: Cambridge University Press, 1996.

Machin S., Van Reenen J. Technology and Changes in Skill Structure: Evidence from Seven OECD Countries // Quarterly Journal of Economics. 1998. Vol. 113. No. 4. P. 1215–1244.

Mokyr J., Vickers C., Ziebarth N.L. The History of Technological Anxiety and the Future of Economic Growth: Is This Time Different? // Journal of Economic Perspectives. 2015. Vol. 29. No. 3. P. 31–50.

Mortensen D.T., Pissarides C.A. Technological Progress, Job Creation, and Job Destruction // Review of Economic Dynamics. 1998. Vol. 1. No. 4. P. 733–753.

Nickell S., Kong P. Technical Progress and Jobs / London School of Economics. Centre for Labour Economics. Discussion Paper. No. 366. L., 1989.

Nordhaus W.D. Are We Approaching an Economic Singularity? Information Technology and the Future of Economic Growth / NBER Working Paper. No. 21547. Cambridge, MА: NBER, 2015.

Oesch D., Rodriguez Menés J. Upgrading or Polarization? Occupational Change in Britain, Germany, Spain and Switzerland, 1990–2008 // Socio-Economic Review. 2011. Vol. 9. No. 3. P. 503–531.

Padalino S., Vivarelli M. The Employment Intensity of Economic Growth in the G-7 Countries // International Labour Review. 1997. Vol. 136. No. 2. P. 191–213.

Pajarinen M., Rouvinen P. Computerization Threatens One Third of Finnish Employment. ETLA, 2014. ETLA Brief 22. <https://www.etla.fi/wp-content/uploads/ETLA-Muistio-Brief-22.pdf>.

Pellegrino G., Piva M., Vivarelli M. Are Robots Stealing Our Jobs? / IZA. Discussion Paper. No. 10540. Bonn: IZA, 2017.

Pfeiffer S., Suphan A. The Labouring Capacity Index: Living Labouring Capacity and Experience as Resources on the Road to Industry 4.0 / University of Hohenheim. Working Paper. No. 2. Hohenheim, 2015.

Piacentini Р., Pini Р. Growth and Employment // ed. by M. Vivarelli, M. Pianta. The Employment Impact of Innovation: Evidence and Роliсу / L.: Routledge, 2000. Р. 44–76.

Pianta M. The Employment Impact of Product and Process Innovations // The Employment Impact of Innovation: Evidence and Policy / ed. by M. Vivarelli, M. Pianta. L.: Routledge, 2000.

Pini P. An Integrated Cumulative Growth Model: Empirical Evidence for Nine OECD countries, 1960–1990 // Labour. 1996. Vol. 10. No. 1. P. 93–150.

Piva M., Vivarelli M. Innovation and Employment: Evidence from Italian Microdata // Journal of Economics. 2005. Vol. 86. No. 1. P. 65–83.

Piva M., Vivarelli M. Technological Change and Employment: Were Ricardo and Marx Right? / IZA Discussion Paper. No. 10471. Bonn: IZA, 2017.

Regev H. Innovation, Skilled Labour, Technology and Performance in Israeli Industrial Firms // Economics of Innovation and New Technology. 1998. Vol. 5. No. 2. P. 301–323.

Rifkin J. The End of Work: The Decline of the Global Labor Force and the Dawn of the Post-Market Era. N.Y.: Putnam, 1995.

Samuelson P.A. Ricardo Was Right! // Scandinavian Journal of Economics. 1989. Vol. 91. No. 1. P. 47–62.

Sacristán Díaz M., Quirós Tomás F. J. Technological Innovation and Employment: Data From a Decade in Spain // International Journal of Productivity Economics. 2002. Vol. 75. No. 3. P. 245–256.

Schumpeter J. History of Economic Analysis. N.Y.: Oxford University Press, 1954.

Simonetti R., Taylor K., Vivarelli M. Modelling the Employment Impact of Innovation // The Employment Impact of Innovation: Evidence and Policy / ed. by M. Vivarelli, M. Pianta. L.: Routledge, 2000.

Sinclair P.J.N. When Will Technical Progress Destroy Jobs? // Oxford Economic Papers. 1981. Vol. 31. No. 1. P. 1–18.

Smolny W. Innovations, Prices and Employment: A Theoretical Model and an Empirical Application for West German Manufacturing Firms // Journal of Industrial Economics. 1998. Vol. 46. No. 3. P. 359–381.

Spitz-Oener A. Technical Change, Job Tasks, and Rising Educational Demands: Looking outside the Wage Structure // Journal of Labor Economics. 2006. Vol. 24. No. 2. P. 235–270.

Summers L.H. Economic Possibilities for Our Children. The 2013 Martin Feldstein Lecture // NBER Reporter. 2013. No. 4. P. 1–6.

Van Reenen J. Employment and Technological Innovation: Evidence from U.K. Manufacturing Firms // Journal of Labor Economics. 1997. Vol. 15. No. 2. P. 255–284.

Vivarelli M. The Economics of Technology and Employment: Theory and Empirical Evidence. Aldershot: Elgar, 1995.

Vivarelli M. Innovation and Employment: A Survey / IZA Discussion Paper. No. 2621. Bonn: IZA, 2007.

Vivarelli M., Evangelista R., Pianta M. Innovation and Employment in Italian Manufacturing Industry // Research Policy. 1996. Vol. 25. No. 7. P. 1013–1026.

Wicksell K. Lectures on Political Economy. L.: Routledge & Kegan, 1961.

Whitley J.D., Wilson R.A. Quantifying the Employment Effects of Micro-electronics // Futures. 1982. Vol. 14. No. 6. P. 486–495.

Whitley J.D., Wilson R.A. Quantifying the Impact of Information Technology on Employment Using a Macroeconomic Model of the United Kingdom Economy // Information Technology and Economic Prospects. Paris: OECD, 1987. P. 176–220.

World Bank. World Development Report 2016: Digital Dividends. W.: World Bank, 2016.

Yang C.H., Lin A. Developing Employment Effects of Innovations: Microeconometric Evidence from Taiwan // Development Economics. 2008. Vol. 46. No. 2. P. 109–134.

XVI
Феномен старения населения: экономические эффекты[229]229
  ^* Опубликовано: Экономическая политика. 2019. № 2. С. 8–63; 2019. № 3. С. 8–55. Автор признателен за поддержку А.Г. Вишневскому, М.Б. Денисенко и А.В. Шаруниной.


[Закрыть]

ВВЕДЕНИЕ

Человечество вступает на неизведанную территорию, связанную с его предстоящим быстрым старением.

О феномене старения (эйджинга) можно говорить, когда возрастная структура населения резко сдвигается в пользу лиц пожилого возраста. Конкретно старение населения выражается в повышении среднего и медианного возрастов, а также в уменьшении удельного веса младших и увеличении удельного веса старших когорт в общей численности населения. По прогнозам, во всем мире доля пожилых (65+), составляющая в настоящее время 10 %, удвоится к 2050 г. и утроится к 2100-му, а доля очень пожилых (80+), не превышающая в настоящее время 2 %, вырастет вдвое к 2050 г. и вчетверо к 2100-му. Даже в странах, где процесс старения населения стартовал уже достаточно давно (например, Японии), он еще далек от завершения. С точки зрения всего человечества смещение возрастной структуры населения в пользу пожилых только начинает набирать обороты.

В научной литературе процесс, в ходе которого население движется от первоначально высоких показателей смертности и рождаемости с преобладанием молодых когорт к низким показателям рождаемости и смертности с преобладанием пожилых когорт, получил название «демографического перехода» [Вишневский, 2005]. Хотя сегодня в него уже включены практически все страны мира, протекает он крайне неравномерно: одни государства находятся на самых ранних его стадиях, другие – на существенно более поздних. В финальной точке, до которой, впрочем, пока еще достаточно далеко, человечество ожидает глобальное постарение. Сочетание снижающихся показателей смертности со снижающимися показателями рождаемости делает перспективу эйджинга неизбежной.

У многих наблюдателей подобная картина будущего вызывает серьезную тревогу. Эксперты ООН предупреждают, что «старение населения беспрецедентно; оно не имеет параллелей в человеческой истории, и в XXI столетии мы станем свидетелями еще более быстрого старения, чем то, что наблюдалось в прошлом веке» [United Nations, 2008]. Высказываются опасения, что «глобальный эйджинг может вызвать кризис, способный потрясти мировую экономику и даже подорвать основы самой демократии» [Peterson, 1999, p. 55]. Согласно этой точке зрения он представляет собой «более реальную и более серьезную угрозу, чем угрозы, связанные с разработкой химического оружия, распространением ядерного оружия или этническими конфликтами» [Ibid.].

Что служит основанием для таких алармистских предсказаний?

Население любой страны можно условно разделить на две большие части: «экономически зависимое» (получающее «даровые» ресурсы от других) и «экономически независимое» (направляющее «даровые» ресурсы другим). Принадлежность к той или иной группе определяется в первую очередь возрастом, поскольку способности и потребности людей меняются по ходу жизненного цикла. Соответственно первая включает преимущественно детей и пожилых, тогда как вторая – главным образом лиц среднего возраста. Однако границы между детством и взрослостью, зрелостью и старостью исторически и географически специфичны и меняются как во времени, так и в пространстве. В современной международной статистике граница между детством и взрослостью условно определяется порогом в 20 лет (другой возможный вариант – 15 лет), а граница между зрелостью и старостью – порогом в 65 лет (другой возможный вариант – 60 лет). Интуитивно понятно, что меняющееся соотношение между зависимым и независимым населением способно оказывать сильнейшее влияние на функционирование экономики, причем по многим самым разным каналам: «Соотношение между потреблением и производством, как правило, выше в детстве и старости и ниже в рабочих возрастах. Это означает, что ключевые драйверы экономического роста, такие как предложение труда, производительность, потребление и сбережения будут варьироваться в зависимости от того, на какой стадии жизненного цикла находится большинство населения» [Bloom et al., 2011, p. 13].

В первом приближении представление о бремени демографической и экономической зависимости можно получить, сопоставив величины двух этих сегментов. Соотношение между численностью зависимого и численностью независимого населения принято обозначать термином «коэффициент зависимости» (dependency ratio)[230]230
  В российской статистике английскому термину «dependency ratio» соответствует термин «коэффициент демографической нагрузки». Однако он, как нам кажется, недостаточно адекватно выражает суть возникающих в этом случае экономических отношений. Мы предпочитаем использовать для их обозначения выражение «коэффициент зависимости», хотя подобное словоупотребление не принято в русскоязычной демографической и экономической литературе.


[Закрыть]. Это дробь, где в числителе находится численность населения в возрасте до 20 лет (альтернативный вариант – до 15 лет) и 65+ лет (альтернативный вариант – 60+ лет), а в знаменателе – численность населения в возрасте 20–64 лет (альтернативный вариант – 15–59 лет). Она показывает, сколько экономически зависимых индивидов приходится на одного экономически независимого индивида, и может рассчитываться не только для всей совокупности экономически зависимых индивидов, но также для отдельных ее составляющих, скажем, только детей или только пожилых. Показатель, обратный коэффициенту зависимости, когда числитель и знаменатель меняются местами, обозначается термином «коэффициент поддержки» (support ratio). Он соответственно показывает, сколько экономически независимых индивидов приходится на одного экономически зависимого индивида[231]231
  В литературе можно встретить несколько различных определений коэффициента поддержки. Хотя в некоторых работах он рассчитывается как отношение численности независимого населения к численности только зависимого населения, во многих других – как отношение численности независимого населения к численности всего населения (как доля лиц рабочих возрастов в общей численности населения).


[Закрыть].

Старение населения неизбежно ухудшает соотношение между зависимым и независимым сегментами населения, вызывая скачок в коэффициентах зависимости (или, что то же самое, провал в коэффициентах поддержки). Если бы каждый человек жил автономно в полной изоляции, то динамика показателей зависимости не имела бы большого значения. Тогда людям было бы безразлично, каков средний возраст окружающих, сколько среди них молодых и сколько пожилых, как долго тем предстоит работать и жить и т. д. Эйджинг выступал бы в таком случае экономически нейтральным фактором. Но поскольку жизнь одних поколений частично накладывается на жизнь других, это подталкивает их к тому, чтобы вступать друг с другом в самые разнообразные экономические взаимодействия – как через прямые контакты на рынке, так и через косвенные связи в форме нерыночных межпоколенческих трансфертов. Тогда эйждинг может становиться серьезным вызовом для общества, подрывая (при определенных условиях) его благосостояние: «Экономические эффекты старения населения будут иметь место всегда, когда некоторое экономическое взаимодействие (продажа товаров или услуг, получение выплат от правительства и т. д.) сводит вместе людей, чье участие в этом взаимодействии является функцией их возраста. В подобной ситуации изменения в относительных размерах двух групп, различающихся по возрасту, станут требовать изменений в поведении по меньшей мере от одной из них. …Пенсии по старости, содержание детей, соединение капитала пожилых с трудом молодых – во всех этих случаях изменения в относительной численности участников на любой из сторон взаимодействия будут иметь значимые последствия» [Weil, 2006, p. 2–3].

В результате здесь возникает множество сложных вопросов, ответы на которые неочевидны. В какой мере сокращение предложения труда, вызванное старением населения, станет замедлять экономический рост? Способно ли повышение качества рабочей силы (уровня ее образования) компенсировать убыль ее количества? Окажется ли постаревшая рабочая сила менее производительной и менее инновативной, тормозя скорость технологического прогресса? Будет ли наплыв на рынок труда пожилых работников вытеснять с него молодых? Будет ли старение населения сопровождаться ростом капиталовооруженности труда и снижением отдачи от капитала, «обваливая» таким образом курс акций? Или же капитал будет перетекать в страны с более молодым населением, так что отдача от него в развитых странах будет оставаться высокой? Может ли старение населения стать причиной вековой стагнации, «уронив» темпы экономического роста в развитых странах, а возможно, и во всем мире до исторических минимумов? Окажется ли резко возросшее бремя экономической зависимости по силам для занятой части населения? Каковы шансы на спасение действующих сегодня в большей части стран мира солидарных пенсионных систем, созданных много десятилетий тому назад в совершенно иных демографических и экономических условиях, от угрозы неминуемого, как предсказывают многие, финансового краха вследствие предстоящего драматического «обмеления» трудовых ресурсов? Насколько велика опасность возникновения острых политических конфликтов между молодой и пожилой частями общества за куски сжимающегося бюджетного «пирога»? Ответить на все эти вопросы тем более сложно, что извлечь какие-либо уроки из прошлого исторического опыта, чтобы понять, как можно предотвратить или смягчить последствия эйджинга, невозможно по вполне банальной причине – просто потому, что приобрести такой опыт у человечества еще не было возможности.

Вместе с тем нельзя забывать, что как для индивидов, так и для всего общества в целом процесс старения населения порождает не только издержки, но и выгоды [Lee, 2016][232]232
  Так, один из ожидаемых положительных эффектов эйджинга связан со снижением преступности. В современных обществах пик участия индивидов в криминальной деятельности, как правило, приходится на возраст 20–24 года [Ulmer, Steffensmeier, 2014]. Соответственно, снижение удельного веса этой возрастной группы по ходу старения населения должно по чисто арифметическим причинам вести к заметному сокращению показателей преступности.


[Закрыть]. Благоприятные условия для снижения первых и повышения вторых возникают из-за неравномерности его протекания в отдельных странах: какие-то из них находятся еще только в самом начале пути, другие приближаются уже к его концу. Эта неравномерность создает большие межстрановые различия как в обеспеченности основными факторами производства (трудом и капиталом), так и в ценах на них, делая возможной частичную нейтрализацию негативных эффектов старения населения через международные торговые потоки, а также международные потоки труда и капитала [Börsch-Supan, 2006]. Развитые страны, находящиеся в «авангарде» процесса старения населения, могут до известной степени снижать связанные с ним издержки, как бы экспортируя эйджинг в развивающиеся страны.

Старение населения имеет множество разнообразных и зачастую противоположно направленных экономических и социальных последствий. Но, как ни странно, осознается это далеко не всегда. Так, если говорить о дискуссиях в России, то практически все они сводятся к обсуждению двух узко прагматических тем – надо или не надо повышать пенсионный возраст и как быть с дефицитом ПФР. Цель настоящей работы – представить по возможности максимально широкий спектр экономических проблем, порождаемых старением населения, в том числе и не имеющих прямого отношения к политике государства. Работа носит обзорный характер и не претендует на то, чтобы предлагать ответы на те или иные практические вопросы, возникающие в связи с эйджингом в российском контексте.

ДЕМОГРАФИЧЕСКИЙ КОНТЕКСТ ПРОБЛЕМЫ СТАРЕНИЯ

Прежде чем говорить об ожидаемых экономических эффектах старения населения, необходимо понять, какова, собственно, демографическая природа этого процесса. Какими причинами он вызывается? Насколько он универсален? Какова его динамика? Можно ли повернуть его вспять или хотя бы замедлить его ход? Без ответов на эти вопросы нам едва ли удастся адекватно оценить масштабы и глубину экономических проблем, которыми, как показывает анализ, он может сопровождаться.

Старение населения и демографический переход. Генератором изменений в возрастной структуре населения выступает процесс демографического перехода, занимающий в общей сложности примерно три столетия и включающий три основные стадии [Вишневский, 2005; Демографическая модернизация России, 2006; Bloom, Luca, 2016; Lee, 2003]. До старта демографического перехода человечество жило в мальтузианском мире, в котором поддерживались стабильно высокие показатели как рождаемости, так и смертности[233]233
  С учетом исходного мальтузианского состояния можно считать, что демографический переход включает не три, а четыре стадии.


[Закрыть]. Из-за того что они взаимно погашали друг друга, темпы роста численности населения были близки к нулевым. В результате на протяжении многих веков она оставалась почти стационарной.

Ситуация стала меняться, когда на фоне остававшихся по-прежнему высокими показателей рождаемости сначала в странах Западной Европы и Северной Америки (на рубеже XVIII–XIX вв.), а затем и в развивающихся странах (в первой половине XX в.) началось быстрое снижение показателей смертности – вследствие улучшения питания, прогресса медицины, повышения качества санитарных условий, распространения более здорового образа жизни, роста уровня образования. Естественным результатом подобного сочетания стал взрывной рост численности населения [Вишневский, 2005; Bloom, Luca, 2016; Lee, 2003].

Снижение смертности означает более долгую жизнь и более позднюю смерть: число лет, проживаемых людьми в каждом из возрастов, в таком случае увеличивается. Однако прирост продолжительности жизни может распределяться между различными фазами жизненного цикла крайне неравномерно. На начальной стадии демографического перехода этот прирост концентрируется по большей части на самых ранних этапах жизни (благодаря сокращению младенческой смертности), в результате чего доля младших возрастов в численности населения начинает быстро повышаться. Вступление во взрослую жизнь этих более многочисленных когорт оборачивается затем увеличением общего числа рождений, так что представительство младших возрастов в численности населения возрастает еще больше. Все это приводит, во-первых, к сильному омоложению возрастной пирамиды и, во-вторых, к существенному повышению общего коэффициента демографической зависимости (или, что эквивалентно, к снижению общего коэффициента демографической поддержки). По длительности эта начальная стадия демографического перехода занимает обычно не меньше полувека [Bloom, Luca, 2016; Lee, 2003].

На второй стадии демографического перехода вслед за показателями смертности вниз устремляются показатели рождаемости, так что темпы прироста численности населения начинают затухать, хотя все еще остаются положительными. В развитых странах начало этой стадии демографического перехода датируется приблизительно концом XIX в., а завершение – концом XX в.; развивающиеся страны вступили на нее позже – в середине-конце XX столетия [Ibid.]. Как показывает анализ, этот радикальный сдвиг в репродуктивном поведении людей вызывался тремя главными факторами: удорожанием «стоимости» детей, повышением уровня образования и появлением более эффективных средств контрацепции. Важнейшим среди них являлся, безусловно, первый [Becker, 1981].

Начавшееся снижение рождаемости приводит к тому, что доля младших когорт в численности населения сокращается, тогда как доля когорт среднего возраста увеличивается. В то же самое время доля пожилых когорт остается (до определенного момента) более или менее стабильной. Как следствие – соотношение между численностью населения в нерабочих и рабочих возрастах заметно улучшается. Падение общего коэффициента демографической зависимости, когда в изменившихся условиях каждый работающий должен «содержать» значительно меньшее число иждивенцев, становится мощным катализатором экономического роста. Временно́й лаг между началом падения коэффициента зависимости детей и началом повышения коэффициента зависимости пожилых создает благоприятное окно экономических возможностей, обозначаемое в исследовательской литературе термином «демографический дивиденд». (Если говорить о России, то в ней, как показывают данные, его пиковые значения пришлись на нулевые годы нынешнего столетия.)

Однако на третьей стадии демографического перехода продолжающееся снижение показателей смертности приводит к сдвигам в возрастной структуре населения уже в пользу пожилых [Вишневский, 2005; Bloom, Luca, 2016; Lee, 2003]. Во-первых, пожилого возраста достигают многочисленные когорты, появившиеся на свет еще в тот период, когда рождаемость поддерживалась на высоком уровне, и во-вторых, значительно возрастает средняя продолжительность жизни. Как уже упоминалось, когда смертность начинает падать с очень высоких значений, основная «прибавка» к продолжительности жизни приходится на детские годы. Однако при дальнейшем падении, когда смертность достигает уже достаточно низких уровней, основная «прибавка» достается лицам пожилого возраста. В США в начале XX столетия лишь 20 % общей «прибавки» к продолжительности жизни доставалось пожилым (65+) [Eggleston, Fuchs, 2012]. Сегодня же ситуация выглядит совершенно иначе: подсчитано, что в США за последнюю четверть века 75 % общего прироста в продолжительности жизни пришлось на группу 65+ и лишь 25 % – на тех, кто еще не достиг этого возрастного порога [Ibid.]. В развитых странах практически все снижение показателей смертности концентрируется в настоящее время вблизи конца жизни. В дальнейшем, по мере того как вероятности дожития для младших и средних возрастов будет асимптотически приближаться к единице, уже весь дополнительный выигрыш в увеличении продолжительности жизни будет доставаться только пожилым и очень пожилым. Верхний предел репродуктивного возраста для женщин оценивается в 45 лет. Анализ показывает, что, когда вероятность их дожития до этого возраста приближается к единице, дальнейшее падение смертности уже не повышает числа рождений, как это было раньше, и может увеличивать численность населения только за счет пожилых [Lee, 2016].

В то же самое время продолжающееся снижение показателей рождаемости приводит к тому, что через какое-то время начинается сокращение абсолютных размеров когорт, находящихся в рабочих возрастах, а соответственно, и их относительной доли в общей численности населения. Можно сказать, что доля лиц в рабочих возрастах описывает как бы полный круг: на первой стадии демографического перехода она снижается, на второй – возрастает, но на третьей – вновь устремляется вниз.

Как следствие, на третьей стадии демографического перехода общий коэффициент демографической зависимости начинает быстро повышаться: хотя на одного работающего теперь приходится меньше детей, но зато больше пожилых, причем первый (благоприятный) эффект, как правило, намного перекрывается вторым (неблагоприятным). Население вступает в полосу старения: демографический дивиденд из положительного становится отрицательным, превращаясь (потенциально) в серьезный тормоз на пути дальнейшего экономического роста. (В России этот перелом в трендах, по-видимому, можно условно датировать 2010-ми годами.)

Когда показатели рождаемости и смертности наконец стабилизируются на новых более низких уровнях (впрочем, когда именно это произойдет, пока не вполне ясно), рост численности населения прекратится и может даже смениться ее убылью [Bloom, Luca, 2016; Lee, 2003]. Тогда переход от исходной низкой стационарной к конечной высокой, но тоже стационарной численности населения можно будет считать завершенным. В этом смысле старение населения предстает как естественная финальная точка демографического перехода, в которую раньше или позже предстоит прийти всему человечеству. По мере приближения к ней возрастная пирамида населения подвергается неизбежному переформатированию: ее основание (младшие возрасты) истончается, а вершина (старшие возрасты), наоборот, резко разбухает.