Текст книги "Политический порядок в меняющихся обществах"

Поддержание существующего положения вещей

Таким образом, ситуация модернизации в условиях монархического режима не оставляет особых перспектив для существенных изменений в политических институтах и источниках легитимности. Но, закрывая дорогу таким фундаментальным изменениям, какими же возможностями располагают монархии – и располагают ли – для адаптации и выживания в современном мире? В какой мере правящая монархия может стать жизнеспособным институтом? Эта проблема не нова. Политика Александра II, как отмечает Мосс, «вызывала оппозицию с двух сторон. Реформа не могла не затронуть интересов помещиков, купцов и чиновников; отказ допустить участие общественности в управлении не мог не вызвать недовольства либералов. В правлении Александра сочетались реформы и подавление свободы; это сочетание не удовлетворяло ни одну из влиятельных категорий населения»⁴⁵.

Как может монарх справиться с этой проблемой, не жертвуя при этом своим авторитетом? Мыслима, например, такая возможность, как умиротворение либералов за счет включения их в состав правительства; или умиротворение консерваторов за счет воздержания от реформ; или же он может продолжать реформы и при этом усилить репрессии, чтобы подавить оппозицию как либералов, так и консерваторов.

Одной из характеристик централизованной бюрократической монархии современного типа является то, в какой мере она обеспечивает индивидуальную мобильность. Большинство таких монархий в теории и многие из них на практике дают возможность способным людям скромного происхождения подниматься по бюрократической лестнице на самые высокие посты в окружении монарха. Есть ли какие-либо причины, по которым это свойство традиционной монархии не могло бы обеспечить возможность инкорпорирования мобильных индивидов, появляющихся в результате модернизации? На начальных этапах модернизации монарх делает именно это. Назначение сторонников модернизации на бюрократические посты в самом деле необходимо для проведения реформ и является одним из ключевых средств, с помощью которых монарх уменьшает свою зависимость от традиционных элит в составе бюрократии. В 1960-е гг. Фейсал в Саудовской Аравии и Захир-шах в Афганистане утверждали свою власть в противостоянии олигархам-традиционалистам посредством формирования в этих странах кабинетов министров, где руководящая роль принадлежала людям простого происхождения. (Афганистан стал, вероятно, первой в истории страной, где одно время кабинет наполовину состоял из докторов философии.) В Иране после выборов 1963 г. в правительство, возглавленное премьером Хасаном Али Мансуром, влилась новая волна энергичных и прогрессивных специалистов из среднего класса. В Эфиопии после 1945 г. император создал, по существу, «новое дворянство» из старой аристократии, представители которой получили почетные посты, честолюбивых оппортунистов и квалифицированных специалистов⁴⁶. Без сомнения, эти назначения примирили с монархией многих из тех, кто иначе перешел бы в оппозицию.

Однако с прогрессом модернизации эта способность традиционной монархии смягчать недовольство путем поглощения индивидов понижается. Эфиопская система, к примеру, была не в состоянии поглотить значительное количество новой интеллигенции, которая начала появляться после 1955 г. В отсутствие достаточных возможностей для занятия бизнесом и при традиционном презрении к наемному труду бюрократия может просто не располагать достаточными финансовыми и физическими возможностями для поглощения интеллигенции, порожденной процессом модернизации. Решающее значение в этой ситуации приобретают природные богатства, которыми располагает монархия: легко предположить, что поглощающая способность ближневосточных нефтяных стран существенно превосходит такую способность иных государств, менее щедро наделенных природными ресурсами. Кроме того, если некоторые из поднявшихся по бюрократической лестнице полностью идентифицируют себя с системой, предоставившей им возможность роста, то другие могут сохранять весьма двойственное отношение к этой системе. Обычной фигурой для всех традиционных монархий является современный, прогрессивный, образованный бюрократ, мучимый угрызениями совести в попытке найти равновесие между обретенными благодаря своему положению возможностями реформировать систему и теми преимуществами, которые он получает от участия в ней. «От решительных действий, – грустно заметил один эфиопский интеллектуал, – нас удерживали страх и выгоды занимаемого положения»⁴⁷.

И наконец, еще одно обстоятельство, ослабляющее эффект от индивидуального инкорпорирования, состоит в том, что, хотя оно может связывать с будущим режима кого-то из числа наиболее активных лидеров среднего класса, оно не создает возможностей для включения в систему групп людей, принадлежащих к среднему и низшему классам, – именно как групп. Влияние этого процесса носит характер отсрочки. В обществе все равно будут появляться новые группы с новыми интересами; высокий уровень индивидуальной мобильности может снизить степень интенсивности и искусности, с которыми предъявляются эти интересы, но не упразднит сами эти интересы. Проблема включения групп в систему сохраняется, хотя, возможно, становится менее острой.

Еще одна возможность для монарха-модернизатора состоит в том, что он может отказаться от модернизации. Дилемма вырастает из его усилий сочетать традиционную форму власти и модернизационные реформы.

Он может избежать дилеммы, если отбросит идею реформы, став, таким образом, монархом-антимодернизатором или традиционалистом. Но может статься, что это только кажется выходом из положения. Теоретически всякое общество может найти собственный вариант соединения традиционных и современных элементов. Борьба партий в демократических модернизирующихся странах придает новые силы традиционалистским движениям. Допустим, монарх-модернизатор может решить свои проблемы за счет того, что замедлит процессы модернизации и реформирования, достигнув согласия с традиционными элементами общества и заручившись их поддержкой в деле создания системы отчасти современной, но не модернизирующейся. Безусловно, монархи могут задавать темп и направление изменений в различных секторах общества таким образом, чтобы снизить риск дестабилизации режимов. Они, к примеру, могут, подобно эфиопскому правительству, сокращать число студентов, обучающихся за границей, и чинить препятствия формированию тесно спаянных студенческих объединений в колледжах страны. Применение такой тактики наталкивается, однако, на определенные трудности. Во-первых, как только процесс модернизации начался – т. е. как только на сцене появляется некоторое ядро интеллектуалов, ориентированных на модернизацию, – трудно, если вообще возможно, этот процесс обратить вспять. Если эти интеллектуалы не включены в состав бюрократии для ускорения реформ монарха-модернизатора, они непременно уйдут в подполье для его свержения. Вдобавок замедление самого процесса реформ хотя и может сократить появление в будущем новых групп, враждебных режиму, будет способствовать усилению враждебности тех групп, которые уже существуют. «Десять лет, даже пять лет тому назад император шел впереди и вел нас за собой, – заметил один молодой эфиоп в 1966 г. – Теперь мы, образованная элита, образованная благодаря установленному им порядку, находимся в первых рядах, а император плетется сзади»⁴⁸.

Традиционалистская политика обычно ассоциируется с лидерами скорее изоляционистского, нежели космополитического склада. Традиционалистская монархия требует большей степени отрыва от мировой культуры, чем любой другой тип политической системы, включая тоталитарные системы. Однако традиционный характер ее политических институтов означает, что такую изоляцию она не способна осуществить с той же эффективностью, как система тоталитарная. Могут быть и какие-то другие основания, скажем, внешнеполитические, по которым изоляция может представляться нежелательной. Успех, которого добилось эфиопское правительство, предоставив место в Аддис-Абебе Организации африканского единства и Экономической комиссии ООН по Африке, повышает международный престиж Эфиопии, но в то же время расшатывает политическую стабильность в стране.

Наконец, монарх может попытаться поддержать свою власть, продолжая осуществлять процесс модернизации, но усиливая при этом репрессии, необходимые для того, чтобы держать под контролем как консерваторов, недовольных реформами, так и либералов, недовольных монархическим правлением. Первоначально легитимность монархии основывалась на том, что все общество принимало традиционные представления о власти. По мере модернизации, однако, вновь появляющиеся группы отвергают эти представления, а старые группы отчуждаются от монархии вследствие проводимой ею политики. Модернизация ослабляет поддержку со стороны традиционных классов и рождает больше врагов, чем друзей, среди представителей классов современной ориентации. Встающая перед монархом политическая необходимость вносить раскол в ряды бюрократии, ускорять ротацию кадров в высших эшелонах бюрократии, назначать противников на конкурирующие посты, а фаворитов на ключевые снижает эффективность бюрократии как инструмента модернизации. Такая политика к тому же усиливает отчуждение и враждебность со стороны интеллигентных слоев среднего класса. «Я просыпаюсь ночью со стоном, – говорил в начале 1960-х один молодой эфиопский чиновник, – от мысли, что император может умереть естественной смертью. Я хотел бы, чтобы он испытал, как над ним свершится правосудие!»⁴⁹.

Монарх вместе со своей армией оказывается в изоляции между аристократическими и религиозными элитами, с одной стороны, и образованным средним классом, с другой. По мере иссякания источников его легитимности он все больше зависит от репрессивных возможностей военных, и таким образом военные начинают играть все более важную роль для его режима. Чтобы обеспечивать поддержку с их стороны, монарх должен удовлетворять их требования в отношении почестей и материального вознаграждения. В Эфиопии, после того как армия защитила императора от попытки переворота со стороны императорской гвардии в декабре 1960 г., ему ничего не оставалось, как удовлетворить требование военных о повышении денежного содержания. Деньги, затрачиваемые на выплаты военным, на их привилегии и на вооружения, в свою очередь, отвлекают те ограниченные ресурсы, которые иначе могли бы быть потрачены на школы, дороги, фабрики, больницы и другие цели, имеющие более прямое отношение к реформам. В Иране отставка премьера-реформатора Али Амини в июле 1962 г. была, по всей видимости, отчасти связана с его желанием сократить численность армии с 200 000 до 150 000 человек с тем, чтобы высвободить средства на проведение земельной реформы и другие цели, связанные с модернизацией. Только что вызвав отчуждение существенной части традиционной аристократии объявлением земельной реформы и зная, что еще не пришло время для политической мобилизации крестьянства вследствие земельной реформы, шах не мог ставить под угрозу свои позиции в отношении поддержки военных. У него не было выбора между армией и Амини; следовало поставить на армию. Однако та же необходимость, которая побуждает короля отдавать предпочтение армии перед другими общественными группами, рождает с его стороны и попытки ослабить армию, расколов ее, лишив ее возможностей единого действия иначе чем под его руководством. Поэтому монархи нередко создают альтернативные вооруженные силы, такие, как личная охрана или территориальная милиция в Эфиопии, чтобы уменьшить вероятность того, что военные будут действовать как одно целое против монархии. С теми же целями монарх стремится использовать личное соперничество между военными руководителями, а иногда этнические и поколенческие различия внутри офицерского корпуса. Ни одна монархия, осуществляющая модернизацию, не гарантирована от попыток переворота, но, как в Иране и Эфиопии, монархи могут какое-то время успешно подавлять такие попытки.

Не только армия становится важнейшим организованным источником поддержки для монархии по мере модернизации; все более важную роль играют также полиция и службы внутренней безопасности. Монарх, неуклонно осуществляющий реформы, вынужден для того, чтобы удерживаться у власти, все больше полагаться на голое насилие. Можно видеть иронию судьбы и в то же время логику в том, что именно император-революционер Иосиф II создал также первую в Европе систему тайной полиции. Точно так же Александр II, начинавший как «царь-освободитель», вынужден был по мере развития событий превратиться в «царя-деспота»⁵⁰. Союз деспотизма и реформ, отличавший Османскую империю XIX в., достиг своего наивысшего выражения в энергичных и всепроникающих методах подавления, которые применял Абдул-Хамид II. Распространение образования и средств информации побудило Абдул-Хамида «к созданию развитой сети шпионов и информаторов, сообщавших ему обо всех хоть немного сомнительных действиях его подданных»⁵¹.

Монархии XX в. испытывают давление сходных обстоятельств. В Марокко восстановление полноты королевской власти сопровождалось делом Бен Барки и ростом сетований на «репрессивную» природу режима⁵². В Саудовской Аравии первые масштабные аресты молодых либералов, подозреваемых в коммунистических или пронасеровских симпатиях, произошли одновременно с тем новым импульсом, который задал реформам Фейсал при вступлении на престол. Чем более важную роль в развитии Ирана в 1950-е гг. играл Мохаммед-шах, тем заметнее становилась растущая активность тайной полиции «Савак» в деле розыска врагов и потенциальных врагов режима. Таким образом, в какой-то мере успех модернизации, осуществляемой в своей стране монархом, измеряется численностью и эффективностью тех полицейских сил, которые он считает необходимым содержать. Как реформы, так и репрессии суть аспекты централизации власти и неспособности обеспечить рост политической активности населения. Логическим результатом этого являются мятеж или революция.

Будущее существующих традиционных монархий не слишком многообещающе. Их руководителям ничего не остается, как пытаться проводить социальные и экономические реформы, а для этого они должны добиваться централизации власти. Процесс централизации в традиционных формах достиг той точки, когда мирная адаптация этих монархий, за возможными исключениями Афганистана и Марокко, к ситуациям возросшей политической активности представляется крайне маловероятной. Вопрос только в масштабах насилия, которое потребуется для смены этих режимов, и в том, от кого будет исходить это насилие. Существуют три возможности. При наименее радикальном варианте перемен в результате переворота на смену правящей монархии приходит олигархическая монархия тайского типа. Это предполагает ограниченный рост участия населения в функционировании системы без создания институционных возможностей для дальнейшего расширения участия и, по всей вероятности, ценой снижения возможностей политического обновления. При этом, однако, сохраняется монархия как символ единства и легитимности. В стране, подобной Эфиопии, именно такой ход событий следует, вероятно, считать наилучшим. Более радикальным и, пожалуй, более вероятным вариантом изменений для большинства правящих монархий является переворот вроде того, который осуществил Касем в Ираке, низложив монарха и уничтожив монархию, но не сумев создать новых принципов или институтов легитимности. В этом случае политическая система вырождается в ситуацию бесформенного преторианства. Наиболее насильственный вариант связан с полномасштабной революцией, в ходе которой несколько групп недовольных объединяются, чтобы сокрушить традиционный политический и общественный порядок, и результатом которой в конечном счете становится диктатура современного партийного типа. Однако некоторые из существующих государств с традиционной монархической формой правления слишком отсталы даже для революции. Какой бы курс они ни избрали, можно с уверенностью утверждать, что существующие монархии утратят полностью или частично приобретенные ими возможности проведения политических реформ при сохранении традиционной формы правления прежде, чем они приобретут сколько-нибудь существенные новые возможности для решения проблем политической активности, порожденных их же реформами.

4. Преторианство и политический упадок

Источники преторианства

Одним из самых заметных и распространенных аспектов политической модернизации является вмешательство военных в политику. Хунты и перевороты, военные мятежи и военные режимы – неотъемлемая характеристика политической жизни Латинской Америки; практически столь же часто они происходят и на Ближнем Востоке. В конце 1950-х – начале 1960-х гг. во многих странах Южной и Юго-Восточной Азии также пришли к власти военные режимы. В середине 1960-х череда военных переворотов в Гане, Дагомее, Конго со столицей в Леопольдвиле, Центрально-африканской республике, Верхней Вольте и Нигерии вдобавок к тем, которые раньше произошли в Алжире, Того, Судане и Конго со столицей в Браззавиле, убедительно показали тщетность надежд, что Африке удастся как-то избежать преторианского опыта Латинской Америки, Ближнего Востока и Юго-Восточной Азии. Очевидно, вмешательство военных есть неотъемлемая часть политической модернизации, на каком бы континенте и в какой бы стране она ни осуществлялась. Это ставит перед нами две проблемы. Во-первых, каковы причины вмешательства военных в политическую жизнь модернизирующихся стран? Во-вторых, каковы последствия такого вмешательства для модернизации и для политического развития?

Сама распространенность военного вмешательства заставляет предполагать, что многие из обычно выдвигаемых объяснений этого феномена недостаточно убедительны. Утверждалось, к примеру, что одним из важных факторов, побуждающих армию вмешиваться в политику, является американская военная помощь. При этом говорят, что такая помощь способствует росту политической независимости армии, наделяет ее большими возможностями и усиливает мотивацию к тому, чтобы выступать против гражданских политических лидеров. В некоторых ситуациях эта аргументация относительно убедительна. Способствуя росту численности и усилению вооруженных сил, программы военной помощи могут способствовать и дальнейшему нарушению равновесия между внутренне и внешне ориентированными институтами политической системы. Однако военную помощь никак нельзя считать единственным или главным фактором вмешательства военных в политику. Большинство стран, где военные перевороты происходили после получения американской военной помощи, переживали их столь же часто и до того, как на них распространилась щедрость Пентагона. Нет убедительных подтверждений тому, что существует корреляция между американской военной помощью и участием военных в политике. Следует сказать, что и противоположная гипотеза не подтверждается: надежды многих людей на то, что склонность военных других стран к вмешательству в политику уменьшится за счет прохождения курсов в Ливенсуорте, индоктринации в духе англо-американской доктрины верховенства гражданских институтов и общения с профессиональным американским офицерством обернулись ничем. Армии, получавшие американскую, советскую, британскую и французскую военную помощь, равно как и армии, не получавшие военной помощи, – все эти армии вмешивались в политику. Военная помощь и военное обучение сами по себе политически нейтральны: они ни усиливают, ни ослабляют склонность армейского офицерства играть роль в политике страны¹.

Столь же бесплодны попытки объяснить вмешательство военных в политику, апеллируя как к главному фактору к внутренней структуре вооруженных сил или к социальному происхождению предпринимающих такое вмешательство офицеров. Морис Яновиц, например, ищет причины военного вмешательства в политику в «характеристиках военного истеблишмента» страны и пытается связать склонность и способность офицеров к вмешательству в политику с «этосом государственной службы», с профессиональной подготовкой, «в которой навыки управления сочетаются с героическим настроем», с их происхождением из рядов среднего класса и низшего среднего и с их внутренней сплоченностью². Существуют данные, подтверждающие эту связь, но существуют и данные, ей противоречащие. Некоторые из военных людей в политике были очевидным образом вдохновлены высокими идеалами государственного служения; другие же с неменьшей очевидностью были движимы личной корыстью. Офицеры с самыми различными квалификационными характеристиками – управленческими, харизматическими, техническими и политическими – встречаются и среди тех, кто вмешивался в политику, и среди тех, кто воздерживался от такого вмешательства. Точно так же и среди офицеров, возглавлявших военные перевороты, встречались выходцы из всех общественных классов. Нельзя утверждать и того, что вооруженные силы, характеризующиеся большей внутренней сплоченностью, в большей мере склонны вмешиваться в политику, чем те, которые менее едины: напротив, вмешательство в политику и расколы в среде военных столь тесно связаны, что между ними практически невозможно проследить причинно-следственные отношения. Саму попытку ответить на вопрос «Какие характеристики военного истеблишмента новой нации способствуют его вмешательству во внутреннюю политику?» следует считать неплодотворной, поскольку важнейшие причины военного вмешательства в политику носят не военный, а политический характер и отражают не социальные и организационные характеристики военного истеблишмента, а политическую и институционную структуру общества.

Причины вмешательства военных в политику лежат не в военной сфере. Это объясняется просто-напросто тем, что военное вмешательство – это всего лишь одно из проявлений более общего феномена, свойственного слаборазвитым обществам: политизации общественных сил и институтов. В таких обществах политике недостает автономии, сложности, внутренней согласованности и адаптивности. Все категории общественных сил и групп оказываются непосредственно вовлеченными в общую политику. В странах, где политизирована армия, мы видим и политизированное священство, политизированные университеты, политизированную бюрократию, политизированные профсоюзы и политизированные корпорации. Вывихнутым является общество в целом, а не только военные. Все эти специализированные группы оказываются вовлечены в политику и занимаются общеполитическими вопросами – не только затрагивающими их особые институциональные интересы или группы, но и касающимися общества в целом. В любом обществе военные занимаются политикой, чтобы добиться повышения содержания и увеличения численности вооруженных сил, даже в таких политических системах, как Соединенные Штаты и Советский Союз, обладающих практически безупречными системами гражданского контроля. В слаборазвитых же странах военные озабочены не только деньгами и продвижением по службе, хотя их и это интересует, но и распределением власти и статуса в рамках политической системы в целом. В числе их целей есть не только ограниченные и конкретные, но и цели общего и диффузного характера. Полковники и генералы, студенты и профессора, мусульманские улемы и буддийские монахи – все оказываются непосредственно вовлечены в политику как целое.

Под коррупцией в узком смысле слова понимается влияние богатства в сфере политики. Преторианство в узком смысле означает вмешательство военных в политику, а клерикализм – участие в политике религиозных лидеров. Пока не найдено подходящего слова для обозначения студенческого участия в политике. Однако все эти термины относятся к различным аспектам одного и того же феномена, политизации общественных сил. Здесь, краткости ради, выражение «преторианское общество» употребляется применительно к такому политизированному обществу, причем имеется в виду, что речь идет об участии в политике не только военных, но и других общественных сил³.

Научные исследования общественных институтов в странах, переживающих процесс модернизации, неизменно выявляют высокую степень политизации того института, который в каждом случае служит предметом анализа. Исследования вооруженных сил в модернизирующихся странах естественно фокусируются на их активной политической роли, отличающей их от армий в более развитых странах. Исследования профсоюзов обнаруживают «политический юнионизм» как отличительную черту рабочих движений в модернизирующихся обществах. Изучение университетов в модернизирующихся странах показывет активную вовлеченность студентов и профессуры в политическую жизнь. Исследования, посвященные религиозным организациям, показывают, насколько отделение церкви от государства оказывается отдаленной целью⁴. Каждая группа авторов рассматривает ту или иную общественную группу в модернизирующихся странах более или менее в отрыве от других общественных групп и явным или неявным образом акцентирует ее вовлеченность в политическую жизнь. Но очевидно, что такая вовлеченность не специфична для военных или для какой-то другой общественной группы, она пронизывает все общество. Те же причины, которые обусловливают вмешательство военных в политику, вызывают и политическую ангажированность профсоюзов, бизнесменов, студентов и священников. Эти причины коренятся не внутри той или иной группы, а в структуре общества. И в частности, они связаны с отсутствием или слабостью действующих в данном обществе политических институтов.

Во всех обществах специализированные общественные группы участвуют в политике. Что придает им более «политизированный» облик в преторианском обществе, так это отсутствие эффективных политических институтов, способных опосредовать, оформлять и делать более умеренным групповое политическое действие. В преторианской системе общественные силы противостоят друг другу в обнаженном виде. Нет никаких политических институтов, никакого корпуса профессиональных политических лидеров, которые бы признавались или принимались в качестве легитимных посредников для смягчения групповых конфликтов. Не менее важно и то, что не существует никакого соглашения между группами в отношении легитимных и авторитетных методов разрешения конфликтов. В институциализованном обществе между большинством участников политической жизни существует согласие относительно процедур, которые следует использовать для разрешения политических споров, т. е. при распределении постов и определении политического курса. Назначение на пост может осуществляться через посредство выборов, наследования, экзаменов, жребия или какой-то комбинации этих и других средств. Вопросы политики могут решаться иерархически, с помощью подачи петиций, их рассмотрения и подачи апелляций, большинством голосов, путем консультаций и достижения консенсуса или какими-то другими средствами. Но в любом случае существует общее согласие в том, каковы эти средства, и группы, участвующие в политической игре, признают себя обязанными использовать эти средства. Это справедливо как для западных конституционных демократий, так и для коммунистических диктатур. В то же время в преторианском обществе изменениям подвержен не только состав участников политической жизни, но и методы, используемые при принятии решений относительно распределения постов и выбора политического курса. Каждая группа использует те средства, которые отвечают ее специфике и возможностям. Богатые подкупают; студенты устраивают беспорядки; рабочие бастуют; толпы митингуют; военные устраивают перевороты. В отсутствие общепринятых процедур на политической сцене можно обнаружить все эти формы прямого действия. Такая форма, как вмешательство в политику военных, просто более драматична и более эффективна, чем другие, поскольку, как писал Гоббс, «когда под руками нет ничего другого, сойдет и дубина»⁵.

Отсутствие в преторианском обществе эффективных политических институтов означает, что власть фрагментирована: она выступает во многих формах и малом количестве. Контроль над системой в целом имеет преходящий характер, и слабость политических институтов означает, что власть и положение легко приобретаются и легко теряются. Как следствие этого, ничто не побуждает лидера или группу к тому, чтобы многим жертвовать ради получения власти. Изменение позиции индивида имеет характер смены общественной группы, чью сторону он принимает, а не распространения его лояльности к какой-то ограниченной общественной группе на политический институт, воплощающий в себе множественность интересов. Отсюда типичность для преторианской политики феномена «предательства». В институциализованных системах политики по мере продвижения вверх по лестнице власти расширяют границы своей лояльности от общественной группы к политическому институту и политическому сообществу. В преторианском обществе успешный политик просто переносит свою лояльность с одной общественной группы на другую. В предельном случае популярный демагог может объявиться, породить широкое, но плохо организованное движение своих сторонников, создать угрозу для интересов богатых и аристократов, заполучить посредством выборов политический пост, а затем дать себя купить представителям тех самых групп интересов, на которые он нападал. В менее крайних случаях индивиды, восходящие вверх по лестнице богатства и власти, просто переносят свою лояльность с народных масс на олигархию. Они становятся составной частью или заложниками общественной силы с более узкими интересами, нежели те силы, на чьей стороне они были прежде. Подъем на вершину в институциализованном гражданском обществе расширяет горизонты человека; в преторианской системе такой подъем их сужает.

Преторианские общества, не имеющие достаточного общественного согласия (community) и эффективных политических институтов, могут существовать практически на любом уровне эволюции политической активности населения. На уровне олигархии участники политической жизни практически однородны даже в отсутствие эффективных политических институтов. Общественное согласие остается в этом случае продуктом не только политического действия, но и социальных связей. Однако по мере роста политической активности численность участников политической жизни растет, и их методы политического действия становятся более разнообразными. В результате конфликты становятся более интенсивными в радикальном преторианском обществе среднего класса и еще в большей мере – в массовом преторианском обществе.