Текст книги "Политический порядок в меняющихся обществах"

Второе важное дестабилизирующее следствие этого вмешательства состояло в том, что оно способствовало становлению политической силы, сыгравшей решающую роль в свержении того самого правительства, которое США поддерживали. Речь идет, разумеется, о боливийской армии. До 1960 г. Боливия почти не получала военной помощи от США. В 1960–1965 гг., однако, Боливия получила американскую военную помощь на 10,6 миллиона долларов. Без этой помощи армия как организованная сила и политический институт была бы, вероятна, слишком слаба, чтобы свергнуть Паса. В 1944 г., за 8 лет до революции, Пас заявлял, что «в такой экономически зависимой стране, как наша, невозможно совершить экстремистскую революцию»⁶⁵. Весьма возможно, он был прав. Представляется, что одним из важных факторов, способствовавших политической нестабильности в Боливии, была зависимость боливийского революционного правительства от американской помощи. Эта помощь могла существенно способствовать росту социального благосостояния и экономическому развитию. Но ее политическое воздействие было дестабилизирующим. Помогая революции, США развращали ее.

Ленинизм и политическое развитие

Различные мотивы побуждали коммунистов и некоммунистов подчеркивать революционный характер коммунизма. Но коммунисты не изобрели идею революции; модернизационные революции совершались задолго до появления коммунистов. Коммунистическая теория революции есть лишь обобщение опыта французской революции, впоследствии модифицированное с учетом опыта русской и китайской революций. Немногие традиционные режимы были свергнуты коммунистическими движениями. Отличительным достижением коммунистов было не это, а создание после революций современных правительств, деятельность которых основывается на широком участии народных масс в политике.

Общества, вступающие в современный мир без традиционных принципов легитимности и традиционных институтов власти, особенно восприимчивы к коммунистическому влиянию. До большевистской революции ни одна революция не была завершена, поскольку никто из революционных лидеров не сформулировал теории, которая бы объясняла, как организовать и институциализовать расширение политической активности, составляющее саму суть революции. Ленин решил эту проблему и, сделав это, совершил одно из самых значительных политических открытий XX в. Его последователи разработали политическую теорию и политическую практику приведения в соответствие процесса мобилизации новых групп в политику с процессом создания и институциализации новых политических организаций. Группы многих типов – религиозные, националистические, классовые – могут приводить в политику новых участников. Но только коммунисты постоянно демонстрировали способность организовывать и структурировать такое участие и тем самым создавать новые институты политического порядка. Не революция и разрушение установленных институтов, а организация и создание новых политических институтов составляет специфический вклад коммунистических движений в современную политику. Политическая функция коммунизма состоит не в том, чтобы свергать власть, а в том, чтобы заполнять вакуум власти.

Более того, эффективность и стабильность коммунистических политических систем лишь отчасти зависит от того, каким путем они утверждались. Шесть из четырнадцати коммунистических правительств (Советский Союз, Китай, Югославия, Албания, Северный Вьетнам, Куба) пришли к власти путем внутренней в основных своих чертах социальной и национальной революции. Другие восемь (Польша, Восточная Германия, Венгрия, Болгария, Румыния, Чехословакия, Северная Корея, Монголия) были в значительной мере навязаны внешней (т. е. советской) силой. Коммунистическая легитимность в последних была заметно слабее, чем в первых, поскольку коммунизм в них в меньшей степени идентифицировался с национализмом. В самом деле, интересы коммунизма и национализма вполне могут противоречить друг другу, как это иногда и бывало в восточноевропейских странах. 8 коммунистических «оккупационных» систем являются, таким образом, менее стабильными, чем 6 коммунистических «революционных» систем. Правда, «оккупационные» режимы вполне могут оказаться способными преодолеть свою первоначальную ущербность, идентифицируясь с национальными чувствами в своих странах и утверждая свою национальную независимость (как сделали в 1960-е гг. Румыния и Северная Корея) в противостоянии попыткам контроля извне. Фактически оккупационные режимы в большей степени испытывают давление в этом направлении внутри страны, чем режимы революционные, которые могут руководствоваться сознанием, что они вправе вступать в союз с иностранными державами и даже подчиняться им, не поступаясь при этом независимостью своей страны или своей ролью в качестве выразителей национальных интересов. Более того, коммунистические государства обоих типов демонстрируют высокий уровень политической стабильности по сравнению с большинством других стран с таким же уровнем социального и экономического развития.

Сила коммунизма проявляется не в его экономике – которая безнадежно устарела – и не в его природе как секулярной религии (в этом его легко превзойдет своей привлекательностью национализм). Наиболее важное в нем – это его политическая теория и практика; не его марксизм, а его ленинизм. В социалистической интеллектуальной традиции Маркса принято считать вершиной: до Маркса были его предшественники – социалисты-утописты; после Маркса были ученики и интерпретаторы, такие, как Каутский, Бернштейн, Роза Люксембург, Ленин. Однако с точки зрения политической теории марксизма это совершенно неправильно: Ленин не был учеником Маркса; скорее, Маркс был предшественником Ленина. Ленин превратил марксизм в политическую теорию и в процессе этого превращения поставил Маркса на голову. Для Маркса ключевое значение имел общественный класс; для Ленина – политическая партия. Маркс был в политике примитивен. Он не мог создать политической науки или политической теории, поскольку не признавал политику автономным полем деятельности и не имел понятия о политическом строе, который более фундаментален, нежели социально-классовый строй. Ленин же поставил политический институт, партию, над общественными классами и общественными силами.

Согласно более конкретной ленинской формулировке, пролетариат не способен самостоятельно обрести классовое сознание. Такое сознание должно быть привнесено интеллектуалами извне. Революционное сознание есть продукт теоретического прозрения, а революционное движение есть продукт политической организации. Социал-демократ, утверждал Ленин, «должен прежде всего думать об организации революционеров, способной руководить всей освободительной борьбой пролетариата»⁶⁶. Эта организация должна «отвлечь» рабочий класс от заботы о чисто материальных выгодах и сформировать более широкое политическое сознание. Члены потенциально революционных общественных классов не должны замыкаться в кругу своих ближайших интересов. Классы должны усвоить «всестороннее политическое сознание» и научиться «применять на практике материалистический анализ и материалистическую оценку всех сторон деятельности и жизни всех классов, слоев и групп населения»⁶⁷. То, что Ленин постоянно подчеркивал важность формирования подлинно революционного сознания как отличного от ограниченного непосредственно «тред-юнионистского», или экономического, сознания, означало практическое осознание им более широких горизонтов и потребностей политики и превосходства политических целей над экономическими.

Более того, организация революционеров может пополняться из всех общественных слоев. Она «должна обнимать прежде всего и главным образом людей, которых профессия состоит из революционной деятельности… Пред этим общим признаком членов такой организации должно совершенно стираться всякое различие рабочих и интеллигентов, не говоря уж о различии отдельных профессий тех и других»⁶⁸. В качестве критерия принадлежности к партии вместо аскриптивного признака, который использовал Маркс (классовое происхождение), Ленин предложил оценку по достижениям (революционное сознание). Отличительной чертой членов коммунистической партии в этом смысле является их бесклассовость. Они преданы партии, а не какой-нибудь общественной группе. Выдающаяся роль, которую играли в партии интеллектуалы, обусловлена тем, что интеллектуалы меньше, чем другие члены общества, привязаны к какой-либо общественной группе.

Марксизм как теория общественной эволюции был опровергнут ходом событий; ленинизм как теория политического действия доказал свою правоту. Марксизм не может объяснить приход к власти коммунистов в таких индустриально отсталых странах, как Россия и Китай, а ленинизм может. Решающим фактором является природа политической организации, а не стадия общественного развития. Ленинистская партия, необходимая для завоевания власти, не обязательно зависит от сложившегося сочетания общественных сил. Ленин мыслил по большей части в терминах интеллигенции и рабочих; Мао показал, что ленинская теория политического развития столь же применима к коалиции интеллектуалов и крестьян. Китайская коммунистическая партия, как утверждает Шварц, была «элитным отрядом политически сформировавшихся лидеров, организованных в соответствии с ленинскими принципами, но рекрутированных, на своих высших уровнях, из различных слоев китайского общества». Троцкий был не прав, когда сказал: «Решают классы, а не партии»⁶⁹. Ленин и Мао были правы, когда они подчеркивали примат политической организации, независимой от общественных сил и при этом манипулирующей ими для достижения своих целей. В сущности, партия должна обращаться ко всем группам населения⁷⁰. По мере того как коммунизм расширяет свое влияние на другие общественные группы, кроме пролетариата, акцент все больше смещается на партию как инструмент политического изменения.

Ленин, таким образом, на место аморфного общественного класса поставил сознательно сформированный, структурированный и организованный политический институт. Подчеркивая примат политики и партии как политического института, подчеркивая необходимость построения «сильной политической организации», основанной на «широкой революционной коалиции», Ленин создал предпосылки политического порядка. В этом отношении поразительны параллели между Лениным и Мэдисоном, между «Федералистом» и «Что делать?». В обоих случаях это работы практических политологов, анализирующих социальную реальность и формулирующих принципы, на которых может быть построен политический порядок. Если Ленин имел дело с классами, то Мэдисон – с группировками. Мэдисон находит основание отстаиваемого им политического порядка в институтах представительной системы правления и специфических ограничениях на власть большинства, присущих большому республиканскому государству. Ленин находит основание своему политическому порядку в верховенстве партии над всеми общественными силами.

Политическая организация, партия становится, таким образом, высшим благом, самостоятельной ценностью, ее потребности оказываются выше потребностей отдельных лидеров, членов партии и общественных групп. Для Ленина выше всего преданность ни семье, ни клану, ни племени, ни нации, ни даже классу; выше всего преданность партии. Партия есть конечный источник морали, «партийность» – высший вид лояльности, партийная дисциплина – высший закон. При необходимости интересы всех других групп и индивидов должны быть принесены в жертву ради сохранения и успеха партии, ради ее победы. «Партия в конечном счете всегда права, – признавал Троцкий, обвиненный в ошибке, – поскольку партия – это единственный исторический инструмент, предоставленный пролетариату для решения главных проблем… Правым можно быть только вместе с партией и через партию, ибо история не проложила никакого другого пути для осознания того, в чем состоит правда»⁷¹. В ленинизме партия не просто институциализуется – она обожествляется.

Здесь, однако, присутствует очевидный парадокс. Большинство революционеров нападают на организацию; Ленин прославлял ее. «Основным грехом» российской социал-демократии он считал ее излишнюю сосредоточенность на сиюминутных задачах экономической борьбы и ставил во главуугла конспиративную организацию профессиональных революционеров⁷². Ленинский акцент на организации отразился в большевистской и коммунистической практике и в мышлении позднейших коммунистических лидеров. В ранней истории Китайской коммунистической партии Мао выделялся отстаиванием важности организации. В модернизирующихся странах Азии и Африки именно акцент на организации был той ключевой характеристикой, которая отличала коммунистическое движение от националистических. Обе группы, утверждал Франц Шурманн, показали «себя способными вызывать большой отклик тех людей, на которых они воздействовали. Но в том, что касается одного механизма политического действия, националисты оказались слабыми и менее опытными, чем коммунисты. Этот механизм – организация». От большевиков в России в начале 1900-х до Вьетконга в Индокитае в 1960-е гг. именно организация была источником коммунистической силы⁷³.

Более того, большевистская концепция политической партии дает ясный и отчетливый ответ на вопрос противоречия между мобилизацией и институциализацией. Коммунисты активно пытаются расширять политическую активность масс. В то же время это самые энергичные и усердные современные ученики Токвиля, его «искусства объединения». Их специальность – организация, их цель – мобилизация масс в свои организации. Для них мобилизация и организация идут рука об руку. «Есть только два вида политических задач, – сказал один из ведущих китайских коммунистических теоретиков, – это задача пропаганды и агитации и задача организации»⁷⁴. Партия первоначально представляет собой элитную группу тех, кто достиг требуемой степени революционной сознательности. Ее ряды расширяются по мере того, как она обретает способность завоевывать поддержку и участие других. Периферийные организации и внешние группы образуют организационную лестницу для мобилизации и индоктринирования тех, кто со временем становится полноправными членами партии. Если политическая борьба принимает характер революционной войны, то мобилизация происходит по территориальному принципу, по мере того, как деревня за деревней изменяет свой статус, – из находящейся под вражеским контролем она становится оспариваемой, затем местом партизанской борьбы и, наконец, превращается в базовую территорию. В теории это называется избирательной мобилизацией; вовлечение в политику масс, еще не достигших надлежащего уровня политического сознания, может быть лишь на руку реакции. «Оппортунист»-меньшевик, предупреждал Ленин, «стремится идти снизу вверх и потому отстаивает везде, где можно и насколько можно, автономизм, “демократизм”». Большевик, с другой стороны, «стремится исходить сверху, отстаивание расширение прав и полномочий центра по отношению к части»⁷⁵.

Ленин придерживался традиционной марксистской теории государства как органа классового господства, не имеющего автономного существования в качестве политического института. В буржуазном обществе государство есть механизм защиты интересов капиталистов. Однако организация революционеров обладает автономным существованием; это, таким образом, более высокая форма политической организации. Подчиненность государства контрастирует с автономией партии. Первоначально ленинская теория партии была, разумеется, сформулирована для партии, не находящейся у власти. Она, однако, в равной, если не в большей мере применима к партии, находящейся у власти, и для определения отношений между политической организацией и общественными силами. Партия состоит из политической элиты; она независима от масс и в тоже время связана с ними. От нее исходят воля и руководство. Партия – это «авангард» пролетариата; она «не может быть действительной партией, если ограничивается регистрированием того, что переживает и думает масса рабочего класса». Она поддерживает связь с массами через систему приводных ремней: через профсоюзы, кооперативы, молодежные группы, советы. Государственный аппарат становится простым административным органом партии. «Диктатура пролетариата есть, по существу, «диктатура» его авангарда, «диктатура» его партии, как основной руководящей силы пролетариата»⁷⁶. Западные исследователи интерпретируют это знаменитое место у Сталина как предупреждение и оправдание той безжалостной диктатуры, которую вскоре установит в стране автор. Но его можно рассматривать и как еще одно выражение постоянной ленинской темы: примата политики и политического реализма большевиков. Управление осуществляют посредством политических институтов, а не общественных сил. Правят партии, а не классы; диктатура должна быть диктатурой партии, даже если она осуществляется именем класса.

Придерживаясь марксистской теории государства, Ленин, конечно, бросал вызов пятидесятилетнему опыту, доказывающему, что политические системы Западной Европы и Северной Америки не были просто делом рук буржуазии. Он отказывался признать за либерально-демократическим государством политические достоинства, которые в иной форме он считал ключевыми для профессиональной революционной организации. Этой слепотой объясняется, почему его теория политического развития была неприменима к большинству высокоиндустриализованных западных обществ и почему коммунистические партии в этих обществах добились столь малых успехов. Марксова теория роста и обнищания пролетариата была опровергнута западным экономическим развитием, которое ограничило влияние коммунистических партий незначительной и все сокращающейся частью общества. Ленинская теория подчинения государства классу капиталистов была опровергнута западным политическим развитием, которое ограничивало политическое влияние коммунистических партий, в силу адаптивности и эффективности существующих политических институтов. Отсутствие пролетариата, такого, какой существовал в Европе, делает марксизм неактуальным для модернизирующихся стран Азии, Африки и Латинской Америки. Но отсутствие политических институтов, таких, какие существовали в Европе, делает именно ленинизм особенно актуальным.

Существует любопытная параллель между усилиями Ленина расширить и политизировать марксизм и усилиями политических реформаторов XIX в. расширить и адаптировать их собственные политические институты. Аристократические классы в большинстве европейских стран не в большей мере были склонны принять такие парламенты, бюрократию и офицерский корпус, где бы не господствовали богатство и происхождение, чем «экономисты» и меньшевики были склонны принять партию, не подчиненную ближайшим интересам пролетариата. В обоих случаях, однако, силы, стремившиеся к созданию более автономных, обладающих более широкой социальной базой политических институтов, смогли одержать по крайней мере частичные победы.

Марксизм есть теория истории. Ленинизм есть теория политического развития. Он имеет дело с социальной базой политической мобилизации, методами политической институциализации, основаниями общественного порядка. Теория верховенства партии есть, как мы уже говорили ранее, современный аналог возникшей в XVII в. теории абсолютной монархии. Модернизаторы XVII в. канонизировали короля, модернизаторы XX в. – партию. Но партия – намного более гибкий и открытый институт для модернизации, чем абсолютная монархия. Она способна не только к централизации власти, но и к ее распространению вширь. Вот что делает ленинскую теорию политического развития актуальной для переживающих модернизацию стран Азии, Африки и Латинской Америки.

Пожалуй, особенно ярко актуальность ленинской модели политического развития видна на примере Китая. Разумеется, одним из наиболее выдающихся политических достижений середины XX в. было установление в Китае в 1949 г. впервые за сотню лет системы правления, действительно способной управлять Китаем. В свою очередь, кризис этой системы наступил тогда, когда ее лидер отказался от Ленина в пользу Троцкого и подчинил интересы партии целям революционного обновления.

Эффективность ленинской модели можно наблюдать в сравнении на двух примерах, когда эта и альтернативная модели применялись одновременно к одному и тому же народу с одной культурой, примерно одинаковым уровнем экономического развития и проживающему на смежных территориях: на примерах Кореи и Вьетнама. Экономические аргументы здесь могут быть использованы двояко. Располагая большими ресурсами, Северная Корея сначала экономически развивалась быстрее, чем Южная Корея. В то же время Южный Вьетнам, до того как он испытал революционные потрясения, развивался быстрее, чем Северный Вьетнам. Можно, таким образом, приводить экономические доводы как за коммунизм, так и против него. Однако с точки зрения политики Северная Корея и Северный Вьетнам скоро достигли такого уровня политического развития и политической стабильности, которого долго не было в Южной Корее и которого все еще нет в Южном Вьетнаме. Политическая стабильность здесь означает институциальную стабильность, которая приводит к уверенности в том, что, когда Хо Ши Мин и Ким Ир Сен сойдут со сцены, ни одна из двух стран не будет переживать политический хаос и насилие, которые последовали за уходом Ли Сын Мана и Нго Динь Дьема. Различия в политическом опыте между северными и южными половинами этих двух стран не могут быть объяснены культурными различиями или существенными различиями в экономическом развитии. Нельзя и отделаться от них, сказав просто, что политическая стабильность – это оборотная сторона политической диктатуры. Дьем установил политическую диктатуру в Южном Вьетнаме; Ли пытался установить ее в Южной Корее. Ни тот, ни другой политической стабильности не добились. Различие между Севером и Югом в обеих странах было не различием между диктатурой и демократией, а, скорее, различием между хорошо организованными, с широкой социальной базой сложными политическими системами, с одной стороны, и нестабильными, расколотыми, с ограниченной социальной базой режимами личной власти, с другой. Это было различие в политической институциализации.