Текст книги "Политический порядок в меняющихся обществах"

Городская интеллигенция: реформа как катализатор

Оппозиция правительству со стороны городской интеллигенции составляет общую характеристику не только преторианских обществ, но и почти любого типа модернизирующегося общества. В преторианских обществах студенты обычно являются наиболее активной и влиятельной политической силой гражданского среднего класса. В непреторианских обществах их возможности политического действия ограничивают прочность политических институтов и преобладающие представления о легитимности. Их установки и ценности относятся, однако, к тому же оппозиционному синдрому, что существует в преторианских обществах. В традиционных политических системах столичный университет – это обычно центр оппозиции и заговорщической деятельности против режима. Тегеранский университет в Иране и Университет Хайле Селассие в Эфиопии – центры антимонархических настроений. Жизнь городов в Марокко и Ливии была полностью нарушена студенческими беспорядками и демонстрациями. На противоположном полюсе, в коммунистических политических системах, университеты также являются центрами критики режима и оппозиции к нему. В Советском Союзе, в Китае, в Польше и повсюду в Восточной Европе голос студентов – это голос протеста: в этих случаях протест направлен не столько против идеологических оснований общества, сколько против политических институтов и деятельности правительства²⁶. В независимых странах Африки – но, по-видимому, особенно в бывших французских колониях – студенты также часто выступали в качестве противников режима.

Студенческая оппозиция правительству представляет собой крайнее выражение свойственного среднему классу синдрома оппозиции – поскольку она столь постоянна. Студенческая оппозиция может испытать лишь незначительное воздействие реформ правительства. Она существует практически независимо от характера действующего правительства и политики, которую оно проводит. В Корее, к примеру, в конце 1950-х гг. все большее число сеульских студентов становились в оппозицию режиму Ли Сын Мана. Студенческие демонстрации и беспорядке в апреле 1960 г. положили начало цепи событий, которая привела к свержению диктатуры Ли. На смену этому режиму пришло либеральное правительство, которое в своих целях, политике, составе руководства и источниках поддержки реализовало практически все, чего требовали студенты. Однако уже через несколько месяцев после прихода к власти и это правительство также сотрясалось студенческими демонстрациями, а опрос показал, что менее 4 % корейских студентов полностью поддерживают его²⁷. Шестью месяцами позже, когда режим Чана был свергнут военными, студенческая оппозиция немедленно выступила против нового правительства во главе с генералом Паком. В последующие годы, в годовщину «апрельской революции» против Ли, а нередко и в другие дни режиму Пака приходилось сталкиваться с массовыми беспорядками и демонстрациями со стороны студентов сеульских колледжей и университета. Авторитарная диктатура, либеральная демократия, военное правление, партийное правительство – корейские студенты выступали против всех.

Сходные ситуации наблюдаются и в других обществах. В 1957 г. колумбийские студенты сыграли ключевую роль в свержении диктатуры Рохаса Пинильи и возвращении к выборной демократии. Через несколько лет, однако, 90 % студентов Национального университета Боготы заявили, что у них нет веры в политическую систему и социальные ценности правительства. Тоже происходит и в странах, ставших коммунистическими. Гаванский университет был центром оппозиции Батисте; он же стал центром оппозиции Кастро. В 1920 г. Пекинский университет был местом рождения китайского националистического движения и Китайской коммунистической партии; в 1966 г. он стал, согласно оценке ЦК КПК, «упорным бастионом реакции»²⁸. В некоторых модернизирующихся странах правительство получает поддержку в первую очередь от богатых классов, в других – в первую очередь от бедноты. В некоторых странах правительство апеллирует к более современным элементам, в других оно опирается на поддержку традиционных групп. В некоторых странах поддержка правительству организуется через бюрократические структуры, в других – через ассоциации или аскриптивные группировки. Но практически ни в одной из модернизирующихся стран ни одно правительство не может рассчитывать на длительную поддержку интеллектуального сообщества. Если существует раскол, практически универсальный для модернизирующихся стран, то это раскол между правительством и университетом. Если президентский дворец – это символ власти, то здание студенческого союза – это символ мятежа.

Устойчивость этой парадигмы городского среднего класса, интеллигенции и студентов как источников оппозиции указывает на то, что такую оппозицию реформы не могут смягчить и вполне могут обострить. Эта оппозиция не проистекает в большинстве случаев из какой-либо материальной нужды. Она коренится в психологической неуверенности, отчуждении и чувстве вины, а также всепоглощающей потребности в надежном чувстве идентичности. Городской средний класс нуждается в чувстве национального достоинства, ощущении прогресса, национальной цели и возможностях самореализации через участие в полной перестройке общества. Это утопические цели. Это запросы, которых не сможет реально удовлетворить ни одно правительство. Следовательно, эти элементы городского среднего класса невозможно умиротворить реформами. И в самом деле, они в большинстве случаев яростно противятся реформам, которые склонны рассматривать как подачки вместо перемен. Так часто и бывает, но есть и другая сторона медали. Если громогласное объявление реформ может быть прикрытием для частичных, незавершенных действий, то требование революции часто является прикрытием для полного бездействия. Латиноамериканские кофейни и бары заполнены интеллектуалами, которые с презрением отвергают возможности улучшения своих обществ, поскольку предлагаемые изменения не являются фундаментальными, революционными или, если воспользоваться их любимым выражением, структурными.

Студент получает представление о современном мире и передовых странах Запада. В его сознании существуют два больших разрыва; один между принципами современного мира – равенством, правосудием, единством общества, экономическим благосостоянием – и их реализацией в его собственном обществе, а второй между действительностью, которая существует в передовых странах мира, и той, которая преобладает в его собственном обществе. «Разумеется, во всех странах, – писал Липсет, – реальность обычно не соответствует принципам, и молодые люди, особенно те из них, кто был избалован в отрочестве… ощущают это остро. Поэтому непропорционально большая часть образованных молодых людей повсюду склонна поддерживать идеалистические движения, которые принимают идеологию взрослого мира более серьезно, чем сам взрослый мир»²⁹. Студент, таким образом, начинает стыдиться своего общества и становится отчужденным от него; его наполняет желание перестроить его полностью, чтобы оно вышло в «передние ряды наций». Утративший связь со своей семьей, с традиционными нормами и образцами поведения, студент все больше идентифицируется с абстрактными стандартами и принципами современности. Они становятся теми абсолютными критерия, с помощью которых он судит свое общество. Его не удовлетворяет ни одна цель, кроме полной перестройки общества.

Модернизационные попытки студентов и интеллектуалов в России XIX в. являются, во многих отношениях, прототипом для сходных явлений в Азии, Африке и Латинской Америке XX в. Поведение русских интеллектуалов также хорошо иллюстрирует то, как реформы могут стать катализатором экстремизма. «Великие реформы» Александра II прямо стимулировали развитие революционных организаций и революционной деятельности среди студентов и других представителей интеллигенции. В ответ на студенческие беспорядки в конце 1850-х гг. Александр проводил политику терпимости и либеральных уступок. Однако недовольство только росло, достигнув пика в первые годы после отмены крепостного права и завершившись покушением на Александра в 1866 г. «Небольшое расширение свободы, дозволенное царем, – замечает Мосс, – с неизбежностью вызвало требования большего. Ограничения, практически безропотно принимаемые при Николае, внезапно стали восприниматься как тягостные; общественность, еще недавно в значительной мере отстраненная отдел государства, теперь протестовала против того, что относительная свобода, данная Александром, недостаточна»³⁰. В какой-то мере русское революционное движение второй половины XIX в. было продуктом «Великих реформ», осуществленных Александром в 1860-е гг.

Сходным образом события развивались во многих странах в 1848 г.: революционные события разразились как раз после того, как правительства попытались осуществить реформы, нацеленные на удовлетворение хотя бы некоторых требований среднего класса. В Папской области, к примеру, Пий IX в период между 1846 и 1848 гг. расширил свободу печати, установил муниципальное управление для Рима, модернизировал провинциальную администрацию, создал конституционное собрание и учредил гражданскую гвардию, «вооружив тем самым средний класс, который сильнее, чем кто-либо, требовал реформ». Однако реформы Пия не удовлетворили средний класс. Разразилась революция; гражданская гвардия встала на сторону восставших. Пий был вынужден бежать в Неаполь³¹.

В совершенно иной ситуации в XX в. правительство Рейда Кабраля в Доминиканской Республике было свергнуто в результате восстания представителей среднего класса, сразу же после того, как начало проводить ряд реформ. В числе этих реформ были направленные на оживление экономики, расширение политических свобод, уменьшение коррупции, сокращение расходов, установление сроков проведения выборов и удаление из армии «наиболее властолюбивых и коррумпированных элементов». И тем не менее «как раз в этот момент умеренного подъема и медленных, постепенных улучшений разразилась революция апреля 1965 г.; иронией судьбы представляется то, что Рейд был смещен хотя бы отчасти из-за реформ, которые он начал проводить»³².

Программы, угождающие радикальному среднему классу, лишь увеличивают его силу и радикализм. Маловероятно, что они могут уменьшить революционные наклонности этого класса. Для правительства, заинтересованного в поддержании политической стабильности, адекватным ответом на радикализм среднего класса являются репрессии, а не реформы. Меры, уменьшающие число, влияние и сплоченность радикальных элементов этого класса, существенно способствуют поддержанию политического порядка. Правительственные действия, направленные на ограничение развития университетов, вполне могут уменьшить влияние революционных группировок. Напротив, программы, предусматривающие предоставление каких-то благ студентам, не приводят к сокращению революционных тенденций среди них. По существу, они могут лишь усилить латентное чувство вины, которое часто свойственно студентам из среднего и высшего классов, и тем самым усилить и оппозиционные настроения. Национальный университет Боготы, к примеру, был центром политической агитации, противоправительственной и антиамериканской деятельности. В середине 1960-х университет начал осуществлять, со значительной помощью Агентства международного развития, широкую программу, нацеленную на устранение причин студенческого недовольства. Программой, в частности, предусматривались «повышение качества общежитий и другие меры по благоустройству, увеличение числа преподавателей и пересмотр учебного плана»³³. Такого рода реформы, однако, обычно лишь облегчают и поощряют студенческую политическую агитацию. Сточки зрения политической стабильности эфиопское правительство действовало мудрее, когда в 1962–1963 гг. закрыло общежитие при Университете Хайле Селассие и тем самым заставило многих студентов возвратиться домой.

Крестьянство: реформа как альтернатива

Кто-то сказал однажды, что величие английского флота состояло в том, что в нем никогда или почти никогда не было бунтов по иной причине, чем прибавка к жалованью. Практически то же самое можно сказать о крестьянах. Они бунтуют, когда в их представлении становятся невыносимыми условия землевладения, аренды, труда, а также налоги и доходы. Во все века крестьянские волнения и восстания имели своей целью, как правило, устранения конкретных зол и злоупотреблений. В России, как и всюду, они почти неизменно были направлены на местных землевладельцев и чиновников, а не на царскую власть, церковь или политическую и социальную систему в целом. Во многих случаях экономическое положение крестьян перед революцией резко ухудшалось. Волнения французских крестьян в 1770-х гг., как замечает Палмер, «были вызваны не просто бедностью, но чувством обнищания»³⁴. Экономическая депрессия 1789 г. усугубила это положение, цена хлеба достигла высшей точки за 100 лет. Эти материальные бедствия вкупе с той политической возможностью, что открывалась с созывом Генеральных Штатов, послужили горючим материалом и толчком к крестьянскому восстанию. Действия крестьян во всех больших революциях были изначально направлены на быстрое, прямое и, если надо, насильственное исправление ставших невыносимыми материальных условий. Революционные интеллектуалы взывают к уничтожению старого порядка и рождению нового общества; революционные крестьяне убивают сборщика налогов и захватывают землю.

Материальная основа крестьянских недовольств является ключевым обстоятельством для поиска альтернативы революции. Ни у одного правительства нет шансов удовлетворить требования бунтующих студентов. Но правительство может, если возьмется за это, существенно повлиять на условия сельской жизни, с тем чтобы снизить склонность крестьян к бунту. В то время как в городе реформы могут служить катализатором революции, в деревне они могут быть ее альтернативой.

Материальный характер причин крестьянских волнений помогает понять противоречивость в оценке поведения крестьян. Городской интеллектуал из среднего класса лелеет надежды, которые никогда не могут быть реализованы, и потому постоянно находится в состоянии некоторого возбуждения. Его роль не вызывает сомнений. Крестьянство же может быть и бастионом статус-кво, и передовым отрядом революции. Какую из ролей оно изберет, зависит от того, насколько система удовлетворяет его непосредственные экономические и материальные нужды, как он их понимает. Эти нужды фокусируются обычно на условиях владения землей и аренды, на налогах и на ценах. При справедливых и благоприятных для жизни условиях землевладения революция маловероятна. При несправедливых условиях, когда крестьянин живет в бедности и страданиях, а власти не принимают срочных мер для исправления положения, революция весьма вероятна, если не неизбежна. Нет социальной группы более консервативной, чем крестьяне, владеющие землей, и более революционной, чем крестьяне, не имеющие достаточно земли либо вынужденные платить слишком высокую арендную плату. Таким образом, стабильность правительств в модернизирующихся странах в определенной степени зависит от их способности обеспечить земельную реформу³⁵.

Интеллектуал – отчужден; крестьянин – недоволен. Цели интеллектуала, соответственно, имеют тенденцию к расплывчатости и утопичности; цели крестьянина конкретны и связаны с перераспределением. Последнее обстоятельство превращает крестьян в потенциальных революционеров: для удовлетворения нужд крестьян необходимо лишить землевладельца собственности. Это конфликт с нулевой суммой: что одна его сторона теряет, другая приобретает. В то же время тот факт, что цели крестьянина конкретны, означает, что правительство, достаточно сильное, чтобы обеспечить некоторое перераспределение земельной собственности, иммунизирует тем самым крестьян против революции. Материальные уступки в адрес интеллектуального среднего класса вызывают озлобление и чувство вины; материальные уступки крестьянам – удовлетворение. Таким образом, земельная реформа, как посредством революции, так и без нее, превращает крестьянство из потенциального источника революции в фундаментально консервативную социальную силу.

Земельная реформа в Японии после Второй мировой войны стала для японских крестьян прививкой против социалистических идей и превратила их в самых надежных и лояльных сторонников консервативных партий. В Корее организованная американцами в 1947–1948 гг. раздача земель, принадлежавших прежде японцам, «очень способствовала снижению нестабильности, подорвала как реальное, так и потенциальное коммунистическое влияние на крестьян, побудила их к участию в выборном процессе и породила ожидания, что земли, принадлежавшие местным землевладельцам, тоже будут перераспределены – ожидания, которые в дальнейшем оправдались». В Индии земельная реформа, проведенная ИНК сразу после обретения страной независимости, сделала «владельцев земель и крестьян, обрабатывающих собственную землю, склонными к поведению, характерному скорее для их постреволюционных французских предшественников[54]54
  После революции 1789 г.


[Закрыть], чем для крестьян русских или китайских. Возникла широкая база для мелкой земельной собственности и система, заинтересовывавшая крестьян в ее сохранении, а не просто эксплуатирующая их в целях быстрой индустриализации». В Мексике последовавшая после революции земельная реформа оказалась важным фактором политической стабильности, преобладавшей в стране после 1930-х гг. В Боливии земельная реформа, проведенная после 1952 г., превратила крестьян в фундаментально консервативную силу, поддерживавшую правительство в его борьбе с революционными группами. Как было отмечено в одном из исследований, «вопреки первоначальным революционным эксцессам, реформа не способствовала коммунизации страны. Представляется, что крестьянство, для которого владение землей стало его ставкой в процветании и стабильности страны, скорее служит фактором, сдерживающим более радикально настроенный рабочий класс». Случалось, что боливийское правительство использовало вооруженных крестьян для подавления городских бунтов и насилия. В Венесуэле, как и в Мексике и Боливии, земельная реформа сделала политический климат «более консервативным» и повысила «политическое влияние фундаментально консервативного сектора населения»³⁶.

О возможности консервативного эффекта земельной реформы говорил Ленин, когда комментировал те попытки перемен в земельной собственности, что предпринял Столыпин между 1906 и 1911 гг. Целью его было уменьшить роль крестьянской общины, или мира, развить частное землевладение и создать класс благополучных крестьян-хозяев, который бы служил стабильной опорой монархии. «Частная собственность, – говорил Сталин, – это гарантия порядка, потому что мелкий собственник будет фундаментом, на котором зиждется стабильность государства»³⁷. Ленин прямо критиковал тех революционеров, которые утверждали, что эти реформы бессмысленны. В 1908 г. он заявил, что столыпинская конституция и столыпинская аграрная политика «знаменуют новую фазу развала старой полуфеодальной системы царизма, новый шаг в направлении ее трансформации в буржуазную монархию… Если это будет продолжаться очень долго… мы будем вынуждены отказаться вообще от какой-либо аграрной программы. Говорить, что успех такой политики в России «невозможен» – пустая и глупая демократическая болтовня. Он возможен! Если политика Столыпина продолжится… аграрная структура России станет совершенно буржуазной, более сильные из крестьян захватят почти все земельные наделы, сельское хозяйство станет капиталистическим, и любое «решение» аграрной проблемы – радикальное или какое угодно – капитализм сделает невозможным».

У Ленина были весомые причины для тревоги. Между 1907 и 1914 гг. в результате столыпинских реформ около 2 000 000 крестьян вышли из общин и стали частными предпринимателями. К 1916 г. 6 200 000 из 16 000 000 семей, подпадавших под реформу, запросили отделения; в 1915 г. около половины крестьян в Европейской России имели собственные земельные участки с правом наследования. Как отмечает Бертрам Вулф, Ленин «видел ситуацию как соревнование: поспеют ли столыпинские реформы реализоваться раньше, чем произойдет восстание. Если бы восстание отложилось на пару десятков лет, новые земельные отношения так изменили бы село, что оно не было бы больше революционной силой… «Я не надеюсь дожить до революции», – говорил Ленин несколько раз в конце столыпинского периода³⁸. Не сбылся этот прогноз в некоторой степени благодаря пуле, сразившей Столыпина в сентябре 1911 г.

Итак, представляется, что земельная реформа служит сильным фактором стабилизации политической системы. При этом, как и всякая реформа, она может потребовать некоторого насилия и также может сама его спровоцировать. Освобождение крепостных в России, например, вызвало ряд местных бунтов и актов крестьянского неповиновения. Однако, в отличие от реформистского экстремизма интеллигенции, эти вспышки насилия быстро улеглись. В 1861 г., когда вышел указ об отмене крепостного права, акты неповиновения были отмечены в 1186 хозяйствах. В 1882 г. таких актов было 400, в 1883-м – 386. К 1884 г. беспорядки, связанные с реформой, практически прекратились³⁹. Такая последовательность событий – сначала острый и быстрый, хотя и невысокий, рост проявлений насилия, а затем устойчивый спад и сравнительно скорый возврат к спокойному состоянию – представляется типичной для земельных реформ. Как отмечал Кэрролл, земельная реформа «если это серьезно – дело взрывчатое и непредсказуемое, однако куда более взрывоопасная ситуация создается, если ее не провести»⁴⁰. В плане политической стабильности цена земельной реформы незначительна и временна, в то время как положительный эффект – фундаментален и длителен.

В плане других критериев выгоды и невыгоды, связанные с земельной реформой, не столь ясны. Самый непосредственный эффект земельной реформы, особенно проведенной революционным путем, – это обычно снижение производительности и объема сельскохозяйственного производства. В дальнейшем, однако, и то и другое имеет тенденцию расти. После земельной реформы 1953 г. в Боливии крестьяне, ставшие хозяевами земли, явно не были заинтересованы в том, чтобы производить больше, чем потребляли сами, и продуктивность сельского хозяйства значительно упала, с тем чтобы вновь вырасти в 1960-х гг. В Мексике продуктивность сельского хозяйства сразу после революции тоже упала, но затем стала расти, и на протяжении 1940-х гг. рост этот был самым быстрым во всей Латинской Америке.

Экономический аргумент в пользу земельной реформы – это, конечно, то, что она создает у индивидуального фермера прямой экономический интерес в эффективном пользовании землей и тем самым создает тенденцию к повышению как производительности, так и объема производства. Ясно, однако, что сама по себе земельная реформа не обязательно дает экономические выгоды. Она должна сопровождаться другими аграрными реформами, направленными на более эффективное землепользование. Пока большая часть населения занята сельским хозяйством, индустриальное развитие страны в большой степени отражает способность этого населения потреблять продукцию промышленности. Создавая класс мелких собственников и таким образом существенно повышая средний уровень доходов в сельской местности, земельная реформа, по мнению многих, расширяет внутренний рынок и создает дополнительный стимул для индустриального развития. С другой стороны, существует мнение, что, снижая среднюю площадь земельных угодий, реформа порождает также тенденцию к снижению возможности использования для роста эффективности сельского хозяйства крупного производства. Это сдерживает экономический рост в целом.

В определенной степени, возможно, земельная реформа действительно вносит вклад в экономическое развитие, как и в рост благосостояния народа и в политическую стабильность. Однако, как и в других аспектах модернизации, эти цели могут иногда вступать между собой в конфликт. В Египте, например, земельная реформа 1952 г. была задумана как инструмент фундаментальных социальных перемен в деревне и как «рычаг для подрыва господствующего класса». В пореформенные годы произошло множество положительных изменений в жизни сельского населения, индекс сельскохозяйственного производства вырос со 105 в 1951 г. (за 100 взят уровень 1935–1939 гг.) до 131 в 1958-м. Эти успехи, однако, были достигнуты ценой потерь в социальной сфере. Реформа «оказалась полезным инструментом для выполнения пятилетнего плана, но по ходу ее первоначальная концепция реформы как инструмента масштабного перераспределения доходов испарилась. Истинные социальные цели были подменены стремлением к экономической эффективности». Несмотря на технические достижения реформы, крестьяне «были разочарованы незначительным уровнем перераспределения доходов; процветал цинизм на почве уклонения от арендной платы»⁴¹. Для возрождения революционного духа и социальных целей земельной реформы в 1961 г. был принят новый закон, еще больше ограничивавший размеры сельскохозяйственных владений и ужесточавший другие статьи прежнего закона. Целью было, по словам Насера, завершить ликвидацию феодализма. Закон этот был одним из элементов значительного поворота влево, предпринятого тогда насеровским режимом. Пятью годами позже, в 1966 г., наступление на «феодализм» получило новый импульс, были предприняты усилия по более строгому применению закона. Этот египетский опыт показывает, что в той мере, в какой осуществление земельной реформы находится в руках бюрократии, экономические и технические цели берут верх над политическими и социальными. Чтобы последние оставались главными, власть должна периодически включать в действие политические процессы, дающие реформе новый импульс.