Текст книги "Под парусом мечты"

4

В «Оукс Гарден» война пока что не ощущалась, несмотря на то что в Великобритании в первых числах августа началась мобилизация. 5 августа Англия объявила войну Германскому рейху, и уполномоченный министр, Гораций Китченер, заявил, что боевые действия вполне могут затянуться на несколько лет. Но большинство придерживалось мнения, что война будет короткой, и добровольцы стремились встать под знамена. Такая необходимость имела место, поскольку Англия располагала относительно маленьким войском, которое использовалось в основном в колониях. Воинской повинности не было, но в порыве всеобщего воодушевления, видя пример Германии и Франции, англичане решили не отставать. В стране очень быстро набрали шесть новых дивизионов, и флот тут же перевез сто тысяч солдат во Францию.

В «Оукс Гарден» читали военную лирику и раскрашивали флаги. Естествознание стало более приближенным к действительности, поскольку требовались медсестры и учениц надо было обучить основам первой помощи.

Все это фактически пролетело мимо Глории. Уже была назначена дата ее отъезда: 20 августа отправлялось судно, которое должно было увезти ее из Лондона в Нью-Йорк. Семейство Мартинов путешествовало с небольшой труппой. В Америке они собирались нанять еще танцоров; они уже не так строго придерживались наличия маорийских корней. Те немногие певцы и танцоры, которые ехали с ними, по большей части работали в труппе годами и умели обучать новеньких. Одна из них, Таматея, пожилая женщина-маори, 19 августа явилась в «Оукс Гарден», чтобы забрать Глорию.

Вызвав девушку в кабинет, мисс Эрроустон бросала суровые взгляды на маленькую темнокожую женщину и даже чаю ей не предложила. Зато снова прочла лекцию, которую уже довелось выслушать Джорджу Гринвуду: образование женщин, особенно творческого характера, в военное время важнее, чем безопасность воспитанниц. Поскольку Англии ничто не угрожает, а уж Кембриджу и подавно, она, мисс Эрроустон, считает трусостью желание сбежать «в колонии». Таматея, с трудом говорившая по-английски, выслушала все это совершенно спокойно. Когда вошла Глория, она раскрыла объятия.

– Глория! Хаере маи! Я радоваться тебя видеть.

Таматея сияла, и Глория с чувством обняла ее.

– Я тоже счастлива, тауа! – поздоровалась она.

Она подзабыла язык маори, но гордилась тем, что помнит, как нужно здороваться. Было видно, что Таматея такому обращению рада. Она была из того же поколения и племени, что и мать Куры, Марама. Значит, для детей маори она была из «бабушек», и корни в данном случае не имели значения. Таматея была тауа, ее бабушкой. На протяжении последних лет Таматея стала для Глории почти родственницей. Старая танцовщица-маори всегда утешала ее во время турне, заботилась о девочке, когда на нее накатывал очередной приступ тоски, защищала от злых шуток других танцовщиц.

– Видимо, у твоих родителей не нашлось времени, чтобы приехать за тобой, – язвительно заметила мисс Эрроустон.

Таматея с улыбкой кивнула.

– Да. Нужно много готовиться. Поэтому послать меня. Поездом, потом каретой. Ты готова, Глория? Мы уходить!

Глория наслаждалась, глядя на мисс Эрроустон, лицо которой приняло желчное выражение. Она знала, что пожилую маорийку не так-то просто вывести из равновесия. В принципе, она была добродушной, но могла быть и довольно-таки строгой, если ее танцовщицы и танцоры нарушали правила. Иногда она даже осмеливалась критиковать западные трактовки маорийских пений и танцев в исполнении Куры-маро-тини. Конечно, Глория не всегда понимала смысл этих дискуссий, потому что Кура и Таматея спорили по-маорийски и говорили очень быстро. Но она видела, что Таматее довольно часто удавалось настоять на своем. Она была единственной тохунга-маори, которая задержалась в труппе. Почему она согласилась расстаться с племенем на долгие годы, оставалось загадкой. Однако в спорах с Курой очень часто слышалось имя «Марама». Может быть, Таматея представляла мать Куры, известную во всей Аотеароа музыкантшу? Может быть, была последней хранительницей традиции? Глория не знала, но радовалась отсрочке.

Путешествие с Таматеей прошло гораздо спокойнее, чем прошла бы поездка с Уильямом или Курой. Обычно Глорию забирал отец и разговор сводился к опросу по материалам последнего года обучения в «Оукс Гарден», а также подробных описаниях успехов Куры. Последние перемежались жалобами на оплату танцоров и трудности переездов.

– Ты рада, что едешь в Америку, тауа? – поинтересовалась Глория, когда сидела с Таматеей в карете, которая везла их в Кембридж. Вскоре парк «Оукс Гарден» исчез из поля зрения, но девушка даже не оглянулась.

Таматея пожала плечами.

– Для меня все страны одинаковы, – ответила она. – Нет ни одной, которая сравнилась бы с землей нгаи таху.

Глория печально кивнула.

– Ты когда-нибудь вернешься туда? – спросила она.

Пожилая женщина опять кивнула.

– Конечно. Возможно, уже скоро. Я становлюсь слишком старой для сцены. По крайней мере так считают твои родители. Дома-то нет ничего необычного в том, что бабушки танцуют и поют. Но здесь выступают только молодые. Я уже почти не выступаю. По большей части обучаю девочек, крашу их. Самое главное – раскраска. Я рисую на их лицах старые татуировки. И тогда не видно, что танцоры на самом деле не маори.

Глория улыбнулась.

– А меня разрисуешь как-нибудь, тауа?

Таматея пристально посмотрела на нее.

– На тебе это будет выглядеть по-настоящему, – произнесла она после паузы. – В тебе есть кровь нгаи таху.

Глория не знала, почему эти слова наполнили ее такой безудержной гордостью. Но после разговора с Таматеей на душе стало так хорошо, как не бывало уже давно. Это придало ей мужества и помогло предстать перед матерью с гордо поднятой головой.

Уильям Мартин как раз наблюдал за разгрузкой нескольких ящиков с реквизитом, когда Таматея и Глория подъехали к отелю «Риц». Чета Мартинов снова устроилась в самом экстравагантном отеле Лондона, и Таматея рассказала Глории, что здесь еще запланирован прощальный концерт, прежде чем Кура и ее труппа отправятся в Штаты.

– Но деньги за билеты они не оставят себе, – говорила Таматея без особого энтузиазма. – Они соберут их для английских солдат и военных вдов или что-то в этом роде… А ведь еще и боев толком не было. Никто даже не знает, будут ли вообще убитые.

Глория едва не расхохоталась. Пожилая маори объездила уже полмира, но по-прежнему мыслила, как ее соплеменники, которые привыкли к тому, что далеко не всякая вражда, даже объявленная, выливалась в серьезные бои. Зачастую они только следили друг за другом, пели как можно более воинственные хака, размахивали копьями, а потом находили какой-нибудь компромисс.

С этой войной рассчитывать на подобный исход было нельзя. Может, англичане еще и не ввязались в бои, но о зверствах немцев в Бельгии уже писали газеты половины Европы.

– Поосторожнее с ящиками! В них содержатся ценные инструменты!

Звучный голос Уильяма Мартина заставил Глорию нервно вздрогнуть, хотя на этот раз ругали не ее, а мужчин-грузчиков. Реквизит для сценического шоу Куры-маро-тини давно уже не ограничивался парой флейт и фортепьяно. Немногие постоянные члены ансамбля, вроде Таматеи, играли на маорийских инструментах и покрупнее, а задник для танцев представлял собой стилизованную маорийскую деревню с аутентичной резьбой по дереву.

– Вот и ты, Таматея. И Глория! Рад видеть тебя, девочка, похоже, ты еще больше подросла. Это хорошо. Пора тебе вытягиваться… – Уильям мимоходом поцеловал Глорию в щеку. – Скорее отведи ее наверх, к матери, Таматея. Кура будет рада видеть тебя, Глори, ты сможешь помочь ей… – И он снова занялся своим делом.

Сердце Глории бешено заколотилось. В чем она должна помочь матери?

Уильям коротко махнул рукой и велел одному из гостиничных слуг позаботиться о багаже Глории. Мужчина понес чемодан в отель, а Глория следом за Таматеей вошла в элегантный холл. В принципе, ей следовало привыкнуть к этому, но роскошные отели, где предпочитали останавливаться ее родители, каждый раз пугали девушку. Тем более удивительно было видеть, насколько естественно держится Таматея в этом мире богатых и знаменитых. Старая маори шла так же спокойно по паркету и восточным коврам «Рица», как и по пастбищам Кентерберийской равнины.

– Пожалуйста, ключи для Глории Мартин, дочери Куры-маро-тини.

Таматея не видела ничего плохого в том, чтобы покомандовать портье. Судя по всему, этот человек работал здесь недавно; Глория его никогда прежде не встречала. Невольно перехватив озадаченный взгляд «Это дочь!..», Глория покраснела.

– Миссис Мартин уже ждет вас, – заявил портье. – Но, к сожалению, у меня нет отдельного ключа для вас, мисс Мартин. Ваша семья сняла номер люкс, где уже готова комната для вас.

Глория кивнула. Лично она предпочитала отдельные комнаты. После проведенного в интернате времени она наслаждалась каждой возможностью побыть одной. Но, конечно же, у нее будет своя комната в номере – а родители редко приходят домой рано. Либо концерт, либо прием или вечеринка, на которую они приглашены.

Номер люкс располагался на верхнем этаже отеля. Глория как обычно вошла в лифт с некоторым содроганием. Похоже, Таматея чувствовала себя примерно так же.

– Если бы боги хотели, чтобы люди отдавали себя в руки Ранги, они подарили бы им крылья, – прошептала она, обращаясь к Глории, пока мальчик-лифтер привычным жестом предложил им полюбоваться на панораму, открывающуюся взгляду с этого этажа. Однако старая маори не удостоила Лондон взглядом, она сразу же постучала в дверь номера.

– Входите!

Казалось, Кура-маро-тини поет даже самые простые слова. Ее голос звучал сильно и мелодично. В принципе, у нее было меццо-сопрано, но ей удавалось петь даже самые высокие партии для оперного сопрано. С другой стороны, ее голосовой диапазон уходил далеко в альт. У нее был просто потрясающий голос, и она пользовалась этим при интерпретации маорийской музыки. При этом песни племен по большей части не были настолько сложными, и аранжировщик Куры скорее рассматривал их как источник вдохновения для собственных композиций, нежели как образец для собственных аранжировок.

– Глория! Входи! Я жду тебя уже не первый час!

Кура Мартин сидела у рояля, просматривая ноты. Теперь она взволнованно поднялась и пошла навстречу Глории. Она казалась молодой и гибкой; никогда не скажешь, что ее дочери восемнадцать лет. Впрочем, когда Глория родилась, Кура была очень юна. И сейчас ей еще не исполнилось сорока.

Глория робко поздоровалась, ожидая привычных общих фраз насчет того, как она выросла, как взросло выглядит. Похоже, Кура-маро-тини по-прежнему удивлялась тому, что ее дочь растет. Между редкими визитами она не принимала никакого участия в жизни Глории и, судя по всему, не боялась ничего пропустить. Но сама она, казалось, не старела. За последние годы Кура Мартин стала еще красивее. Как и прежде, ее черные как смоль волосы доставали ей до бедер – впрочем, сейчас они были искусно уложены; скорее всего, ей предстояло идти на какой-нибудь прием. Кожа была чистой, цвета кофе со сливками, глаза сверкали лазурной синевой. Веки казались тяжелыми, что придавало лицу мечтательное выражение; губы полные, нежно-красные. Кура-маро-тини не шнуровалась, но ее вечернее платье никто не назвал бы платьем «реформ». С тех пор как к ней пришла определенная известность, она заказывала себе платья по собственным эскизам, не обращая внимания на моду. Покрой всегда подчеркивал фигуру, но ровно настолько, чтобы ткань играла вокруг нее и словно бы ласкала. Ее женственные формы так же обозначались под ней, как и тонкая талия, стройное тело и красивые ноги. На сцене Кура никогда не носила «лубочных юбок», как насмешливо называла их поначалу, когда Уильям намекал, что ей стоит выступать в более традиционном наряде. Однако она совершенно не боялась показывать свое тело, как женщина-маори, танцующая с открытой грудью.

В этот день на Куре было довольно простое домашнее платье из лазурно-изумрудного шелка.

По поводу скучного темно-синего дорожного костюма Глории она на этот раз не сказала ничего, равно как и не стала говорить ни о каких внешних изменениях.

– Ты должна мне немного помочь, милая. Ты ведь не откажешься, верно? Представь себе, Мариса заболела. Именно теперь, перед заключительным концертом в Англии. Очень серьезный грипп, она практически не может стоять на ногах…

Мариса Клерк, эфемерно-хрупкая, нежная блондинка, была пианисткой Куры-маро-тини. Она обладала невероятным талантом и, кроме того, на сцене составляла очаровательный контраст как по отношению к экзотической певице, так и к зачастую притворяющимся варварами танцорам, мнимых маори. Глория заподозрила неладное.

– Нет, не бойся, на сцену выходить со мной не нужно. Мы же знаем, что у тебя с этим проблемы… – Глории показалось, что она читает мысли Куры. – Не считая уже того, что выглядишь ты не очень… декоративно, – продолжала Кура. – Но я только что получила новую аранжировку. Калев превзошел сам себя, а я уже и не надеялась, что ноты придут вовремя.

Как и прежде, Калев Биллер из Греймута, с которым Кура выступала в начале своей творческой карьеры, делал аранжировку музыкальных произведений для ее шоу. Наследник рудника был одаренным музыкантом, однако слишком боялся людей, чтобы осмелиться выйти на сцену. Вместо того чтобы отправиться путешествовать по миру вместе с Курой, он выбрал жизнь ученого и теперь занимался частными изысканиями в скучном Греймуте – это решение Кура понять не могла. Как бы там ни было, он продолжал принимать участие в ее карьере и почти инстинктивно угадывал, к чему все идет и чего требует ее публика. Он давно уже присылал скорее собственные композиции, а не аранжировки.

– И она совершенно чудесна, что-то вроде баллады. На заднем плане разыгрывается действие хака, простой танец. Таматея научила танцоров за пять минут. А на переднем плане духи повествуют историю, которая легла в основу баллады. Сначала музыкальное произведение для фортепьяно и путорино – только голос духов, совершенно эфемерный, – а потом пение. Я с удовольствием ввела бы это в наше выступление завтра же. Это было бы, с одной стороны, достойным завершением, а с другой – пробудило бы желание увидеть что-нибудь новое. Ведь люди должны вновь прийти на мое шоу, когда мы вернемся из Штатов. И именно сейчас обойтись без Марисы невозможно. А мне нужно хотя бы пару раз порепетировать партию флейты, приходится часто приспосабливаться, ты ведь понимаешь, что я имею в виду, Глори?

Глория практически ничего не понимала, кроме того, что, судя по всему, ее мать рассчитывает на то, что она сумеет заменить Марису по меньшей мере во время репетиции.

– Ты ведь сыграешь для меня партию фортепьяно, да, Глори? Вот ноты, садись. Там совсем просто.

Кура жестом пригласила Глорию сесть за инструмент, а сама взяла в руки маленькую флейту, которая лежала на рояле. Глория беспомощно раскрыла рукописные ноты.

Она занималась игрой на фортепьяно уже пять лет, и ловкости пальцев ей было не занимать. Если упражняться достаточно долго, она могла бы сыграть и довольно сложное произведение, но это всегда был адский труд. С листа Глория не играла никогда. До сих пор ее учительница музыки разучивала с ней этюды, показывала подводные камни, а потом такт за тактом прорабатывала произведение вместе с Глорией. Прежде чем оно начинало звучать так же, как у мисс Бивер, проходили недели.

Однако Глория не рискнула сразу же взять и отказаться. Испытывая отчаянное желание понравиться матери, она буквально продиралась сквозь пьесу. Кура слушала в недоумении, но не прерывала, пока девушка не споткнулась в третий раз на одном и том же такте.

– Фа-диез, Глория! Неужели ты не видишь знак перед фа? Это очень популярный аккорд, ты ведь уже играла его не раз! Боже мой, ты притворяешься глупой или действительно такая бесталанная? По сравнению с тобой даже твоя тетка Илейн кажется божественно одаренной!

Илейн аккомпанировала Куре на ее самом первом концерте, состоявшемся в Бленеме, и ей тоже пришлось много репетировать, чтобы хоть немного соответствовать требованиям чистокровной музыкантши. Причем Илейн была довольно музыкальной – в отличие от безнадежной Глории.

– Попробуй еще раз!

Глория, уже совершенно растерявшись, начала заново, на этот раз довольно уверенно взяла первые такты, а затем снова застряла.

– Может быть, ты мне покажешь разок?.. – беспомощно спросила она.

– Зачем показывать? Ты не можешь играть с листа? – Кура ткнула пальцем в партитуру. Вот теперь она действительно рассердилась. – Боже мой, девочка, что нам с тобой делать? Я думала, что во время турне мы сможем использовать тебя в качестве концертмейстера, Мариса не может делать все сама. Например, введение новых танцоров, для этого она слишком хороша. Но раз так… Иди к себе в комнату. Я позвоню администратору. Это, в конце концов, Лондон, здесь есть опера и множество музыкальных театров… Найдется и пианист, который сможет выручить меня в последний момент. А ты будешь слушать, Глория! Судя по всему, учителя в Состоне занимались твоим образованием спустя рукава. Да и ты не особенно стремилась к этому…

Кура забыла, что не показала Глории ее комнату. Пока Кура звонила и что-то взволнованно говорила в трубку, девушка бродила по номеру люкс. Когда она нашла комнату с одноместной кроватью, то бросилась на нее и заплакала. Она уродлива, бесполезна и глупа. Глория не представляла себе, как пережить следующие полгода.

Шарлотте МакКензи потребовалось два дня, чтобы оправиться от поездки из Бленема в Веллингтон. Джек делал все возможное для того, чтобы путешествие было приятным и запоминающимся, а Шарлотта пыталась наслаждаться их пребыванием в тех местах, куда он ее привозил. Она ела омаров в Каикоура и делала вид, что ее действительно интересуют киты, тюлени и дельфины, за которыми можно было наблюдать из маленьких лодок. Свою головную боль в Бленеме она объяснила непривычным алкоголем во время винной дегустации, на которую их пригласила знакомая семья. Гвинейра МакКензи много лет назад продала Бертонам стадо овец, и Джеку, который тогда был еще совсем мальчишкой, разрешили помочь перегнать животных сюда. Тот перегон принадлежал к числу его лучших воспоминаний, и он не уставал рассказывать о нем. Шарлотта, приняв настойку опиума, которую прописал ей доктор Баррингтон, слушала мужа с улыбкой. Чувствовала она себя при этом не очень хорошо. Спустя какое-то время опиум переставал действовать, и приходилось увеличивать дозу. Кроме того, Шарлотте не нравилось, что наркотик утомляет ее и делает вялой. Ей хотелось воспринимать мир всеми органами чувств и не упустить ни единой секунды, проведенной с Джеком.

Однако переправа на Северный остров оказалась для нее слишком тяжелой. В проливе Кука снова бесчинствовали «ревущие сороковые»[5]5
  «Ревущие сороковые» – название, данное моряками океаническим пространствам между 40° и 50° широты в Южном полушарии Земли, где дуют сильные и устойчивые западные ветры, вызывающие частые штормы. (Примеч. ред.).


[Закрыть], море волновалось, а Шарлотта всегда была подвержена морской болезни. Она пыталась весело рассказывать о том, как плохо ей было во время путешествия в Англию и обратно, но в какой-то момент устала и вынуждена была покориться судьбе, по прихоти которой ее снова и снова тошнило. Под конец у нее так кружилась голова, что она практически не могла ходить. Джек перенес ее на руках от причала до повозки, а потом отнес в номер отеля.

– Как только тебе станет лучше, мы должны сразу же ехать в Окленд, – твердо произнес он, когда жена снова зашторила окна и достала шерстяную шаль. При этом тепло и темнота давно уже не приносили такого облегчения, к которому привыкла Шарлотта, борясь со своими прежними приступами мигрени. Сейчас вообще помогал только опиум, но он приглушал не только головную боль, но и все ощущения.

– Но ведь ты столько всего хотел посмотреть, – возразила Шарлотта. – Тропический лес. И роторуа, горячие источники. Гейзеры…

Джек сердито покачал головой.

– К дьяволу гейзеры и деревья всего Северного острова! Мы приехали сюда, чтобы встретиться с доктором Фридманом. Все остальное чепуха, я сказал так только для того, чтобы…

– Чтобы это все-таки был отпуск, – мягко произнесла Шарлотта. – Потому что ты не хотел, чтобы я боялась.

– Но Вайтанги… Ты же очень хотела, и мы будем проезжать мимо него… – Джек пытался успокоиться.

Шарлотта покачала головой.

– Я тоже просто так сказала, – прошептала она.

Джек беспомощно посмотрел на нее. Но потом придумал.

– Мы можем сделать это на обратном пути! Сначала съездим к этому врачу. И если он… если он скажет, что все в порядке, объедем остров. Согласна?

Шарлотта улыбнулась.

– Так и сделаем, – негромко произнесла она.

– Кстати, он называется «Те Ика а Мауи» – рыба Мауи. В смысле, Северный остров. – Джек знал, что несет чушь, но молчать сейчас не мог. – Полубог Мауи вытянул рыбу из моря…

– И его братья посекли ее, чтобы разделить, и получились горы, утесы и долины, – добавила Шарлотта.

Джек обругал себя за глупость. Наверняка Шарлотта знает легенды маори лучше, чем он.

– Все равно он был хитрый малый, этот Мауи… – примирительно продолжала она. – Он сумел остановить солнце. Когда ему показалось, что дни бегут слишком быстро, он поймал его и заставил двигаться медленнее. Я бы тоже так поступила…

Джек обнял ее.

– Завтра мы поедем в Окленд.

За один день проделать путешествие в Окленд было невозможно, хотя туда уже несколько лет назад проложили железнодорожную ветку. Магистральная железная дорога Северного острова шла по горам и долинам, по головокружительно прекрасным местам. Сначала вдоль побережья, потом по вулканическим ландшафтам и, наконец, среди сельскохозяйственных угодий. Для Шарлотты путешествие по узкоколейке с его отчасти крутыми виражами было не легче морского путешествия. Даже здесь ее тошнило, у нее кружилась голова.

– Обратно поедем медленнее, – пообещал Джек в последний день трехдневного путешествия.

Шарлотта вяло кивнула. Ей хотелось одного – как можно скорее выбраться из этого поезда и лечь в кровать, которая не будет раскачиваться под ней. Даже не верилось, что она так наслаждалась своим свадебным путешествием в частном вагоне Джорджа Гринвуда. Тогда они пили шампанское и смеялись над качающейся постелью. Сегодня же она с трудом удерживала в себе глоток чая.

Оба обрадовались, когда наконец приехали в Окленд, но им уже было не до красот построенного на фоне вулканических пейзажей города.

– Нужно сходить на гору Хобсон или гору Иден… там должен быть фантастический вид, – без особого удовольствия заметил Джек.

Покрытые террасами горы сверкали над городом сочными зелеными красками. Лазурное море с вкраплениями дюжин островов вулканического происхождения манило своей красотой. Очаровывал и законченный всего несколько лет назад Графтон-бридж, самый длинный мост в мире, который восхитительной дугой перекинулся через овраг Графтон.

– Позже, – сказала Шарлотта.

Она вытянулась на кровати в отеле и ничего больше не хотела ни видеть, ни слышать. Только чувствовать объятия Джека, представлять себе, что все это не более чем дурной сон. Завтра утром они проснутся в спальне в Киворд-Стейшн и даже не вспомнят имени этого доктора. И Окленд… когда-нибудь они приедут на Северный остров… когда ей станет лучше… когда у них будут дети… Шарлотта уснула.

На следующее утро Джек отправился на поиски кабинета доктора Фридмана. Специалист по болезням мозга обосновался на феодальной Квин-стрит, улице, которая закладывалась как променад еще до того, как Окленду пришлось отдать звание столицы Новой Зеландии Веллингтону. В то время город привлекал поселенцев из метрополий Старого Света, и на Квин-стрит один за другим строились красивые викторианские особняки.

Джек проехал по улице на трамвае, средстве передвижения, которое радовало его в детстве, когда они приезжали в Крайстчерч. Однако в этот летний день его переполняли лишь страх и недобрые предчувствия. Впрочем, роскошный каменный особняк профессора вызывал доверие. По крайней мере зарабатывает он, судя по всему, хорошо – если может позволить себе такой роскошный дом в центре Окленда. С другой стороны, это вызвало волнение. Согласится ли знаменитый хирург вообще принять его?

Однако опасение Джека оказалось беспочвенным. К счастью, доктор Баррингтон уже написал своему знаменитому коллеге и профессор Фридман был готов к встрече. Секретарь доложил о приходе Джека и попросил его немного подождать, пока врач не закончит текущую консультацию. После этого его пригласили в комнату, больше напоминавшую домашний кабинет, нежели кабинет врача.

Сам профессор Фридман, невысокий, довольно хрупкий мужчина с пышной бородкой, был уже немолод. Джек решил, что профессору где-то за шестьдесят, но взгляд его ярко-голубых глаз был живым и любопытным, как у двадцатилетнего. Хирург внимательно выслушал Джека, пока тот описывал симптомы Шарлотты.

– Значит, с тех пор как вы были на консультации у доктора Баррингтона, ситуация ухудшилась? – спокойно переспросил он.

Джек кивнул.

– Моя жена списывает это на путешествие. У нее всегда очень быстро начиналась морская болезнь, а тут еще этот совершенно невозможный маршрут поезда. Больше всего ей досаждают усиливающееся головокружение и тошнота.

Профессор Фридман отечески улыбнулся.

– Может быть, она беременна, – произнес он.

Джек не смог улыбнуться в ответ.

– Если бы Господь оказал нам такую милость… – прошептал он.

Профессор Фридман вздохнул.

– Что ж, Господь сейчас не щедр на милости, – пробормотал он. – Чего стоит одна только эта бессмысленная война, которая охватила почти всю Европу… Сколько жизней рушится, сколько денег, необходимых на исследования, уходит впустую. В последнее время медицина движется вперед семимильными шагами, молодой человек. Но в ближайшие годы все остановится и единственное, в чем будут совершенствоваться врачи, это в ампутации конечностей и лечении огнестрельных ранений. Ну да ладно, в вашей ситуации вам до этого нет дела. Поэтому давайте не будем тратить время на болтовню. Приводите ко мне жену, как только она почувствует, что достаточно окрепла. На дом я предпочитаю не ходить, все инструменты для постановки диагноза у меня здесь. И я от всего сердца вместе с вами надеюсь на то, что ситуация окажется вполне безобидной.

Шарлотте потребовался еще один день, чтобы подготовиться к консультации, и на следующее утро она и Джек сидели в приемной профессора Фридмана. Джек обнимал ее, а она прижималась к нему, словно испуганный ребенок. «Сейчас она кажется еще меньше», – вдруг подумалось ему. У нее всегда было узкое лицо, но теперь оно, казалось, состояло из одних только огромных карих глаз. Волосы все еще были пышными, однако потеряли свой блеск. Джеку не хотелось расставаться с ней, когда доктор Фридман наконец позвал ее в свой кабинет.

Прошел наполненный страхом час, настолько напряженный, что он не мог ни молиться, ни даже думать. В приемной царила приятная атмосфера, но Джек испытывал внутренний холод, который не сумел бы растопить даже яркий солнечный свет.

Наконец секретарь доктора Фридмана пригласил его войти в кабинет. Профессор снова сидел за письменным столом, Шарлотта сидела напротив, сжимая чашку с чаем. По знаку доктора секретарь налил чаю и Джеку, а затем тактично вышел из комнаты.

Профессор не стал тратить время на долгие вступления.

– Мистер и миссис МакКензи… Шарлотта… мне очень жаль, но у меня плохие новости. Вы ведь уже беседовали с моим весьма компетентным молодым коллегой в Крайстчерче, который не стал утаивать от вас свои опасения. Проведенное мной обследование, к сожалению, подтвердило его предварительный диагноз. По моему мнению, Шарлотта, у вас опухоль мозга. Она вызывает головную боль, головокружение, тошноту и все те остальные симптомы, которые заставляют вас страдать. И, судя по всему, миссис МакКензи, она растет… Уже сегодня симптомы более ярко выражены, чем когда вас совсем недавно осматривал доктор Баррингтон.

Подавленная Шарлотта отпила немного чая. Джек дрожал от нетерпения.

– И что нам теперь делать, профессор? Вы можете… вы можете вырезать эту штуку?

Профессор Фридман взял лежавшую на столе дорогую ручку и повертел ее в руках.

– Нет, – негромко ответил он. – Она расположена слишком глубоко. Я оперировал несколько опухолей. Здесь, в Новой Зеландии, и еще на моей старой родине, с профессором Бергманном. Но это всегда большой риск. Мозг – очень нежный орган, мистер МакКензи. Он отвечает за все наши чувства, мысли и ощущения. Никогда не знаешь, что разрушится, если разрезать его. То, что еще со времен античности практиковались вскрытие черепа и манипуляции с мозгом, правда. Конечно, это были единичные случаи, и я не знаю, сколько людей выживало раньше. Сейчас, когда нам известно о существовании опасности инфекции и мы работаем в чистоте, некоторых удается спасти. Но пока что очень высокой ценой. Некоторые люди слепнут или остаются парализованными. Или изменяются…

– Мне все равно, если Шарлотта будет парализована. Да и у меня останется два глаза, если она ослепнет. Я просто хочу, чтобы она осталась со мной. – Джек потянулся к руке Шарлотты, но та не далась.

– Мне не все равно, любимый, – негромко произнесла она. – Я не знаю, захочу ли жить дальше, если не смогу двигаться и ничего не буду видеть… и, возможно, буду продолжать страдать от боли. Но еще хуже – если я разлюблю тебя… – Она сухо всхлипнула.

– Как так? Почему ты перестанешь любить меня? Только из-за того… – обиделся Джек.

– Существует вероятность изменения личности, – хриплым голосом произнес профессор. – Иногда наш скальпель, увы, стирает все наши чувства. Иногда это используют при душевных расстройствах. После хирургического вмешательства люди перестают представлять опасность, их нет необходимости держать в закрытых клиниках. Но они уже не совсем люди…

– И насколько велика опасность того, что подобное может случиться? – в отчаянии спросил Джек. – Должна же существовать возможность сделать хоть что-то!

Профессор Фридман покачал головой.

– В данном случае я не советовал бы оперироваться. Опухоль находится очень глубоко, даже если бы я смог удалить ее, я разрушил бы слишком большую часть мозгового вещества. Возможно, при этом я убил бы вашу жену. Или у нее помутился бы рассудок. Мы не должны поступать так с ней, мистер МакКензи… Джек… Мы не должны красть у нее время, которое ей отпущено.

Шарлотта сидела, низко опустив голову. Профессор уже говорил с ней наедине.

– Это значит, что она… она обязательно должна умереть? Даже если вы не будете оперировать? – Джек цеплялся за любую надежду.

– Не сразу… – неопределенно заметил врач.

– То есть… вы не знаете наверняка? – спросил Джек. – Возможно, она проживет еще долго? Она могла бы…