Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

Страшный сон. – Бегство. – Четвертая беда.

По переселении моем в аул Дазари, где жил Астан-Гари, настала для меня жизнь мученика. Ночи проводил я, скованный ржавой цепью, в сырой и грязной яме, которая была нарочно для меня выкопана подле не слишком роскошной сакли моего владельца. Цепь была тяжела и так коротка, что я должен был даже спать сидя… С восходом солнца за мной приходил молодой пастух Юзеф, которому определили меня помощником. Но положение мое не улучшалось, когда, выходя на работу, я освобождался от тяжелой цепи, оставаясь только в наручниках (железная цепь величиной без малого в аршин, привязанная к рукам кожей); напротив, оно становилось хуже: пастух обходился со мной жестоко, беспрестанно приводя в движение то язык свой, вооруженный ругательствами, то длинный арапник… Такие «ласки» он щедро расточал мне за то, что родной брат его когда-то был убит казаками… Здесь я терпел столько, сколько может вынести человеческое терпение. Пищу я получал с того же блюда, с которого лакомился мой сосед – огромный борзой пес Шайтан; он был единственным моим товарищем… С первых же дней моего пребывания здесь Шайтан, будто понимая мою горькую участь и сожалея о ней, удивительно привязался ко мне… Его наивные ласки, особенно после ударов пастуха, глубоко меня трогали… Поверить трудно, как был великодушен мой четвероногий товарищ. Случалось даже, что он отказывал себе в законной половине испортившегося шашлыка, который кидала нам благотворительная рука нашего общего владельца… В сырые и холодные ночи Шайтан приходил ко мне в яму и согревал мне грудь и ноги, ложась на них. Так шло время моей неволи. Ничего не было утешительного в настоящем, а будущее грозило мучительной и ужасной смертью. И близился быстро час бесславной моей погибели… Кровь застывала в жилах моих при мысли о страшных муках, которые ожидали меня…

В одну ночь тяжелые мысли с особенной неотвязчивостью налегли на мою душу. Лаская единственного товарища моей неволи – неразлучного Шайтана, я не мог сомкнуть глаз. Воспоминания о родине, родных и друзьях упорно волновали мое воображение. Была минута, когда я чуть не принялся грызть глухо звеневшую цепь свою в безумной жажде свободы… Потом, обессиленный, измученный душевным волнением, с рыданьем и воплями отчаяния опускал я горячую голову на косматую шерсть Шайтана. Будто отвечая на мои стоны, добрый пес ласкался ко мне и с тихим унылым вниманием лизал мои руки… Право, иногда я начинал думать, что Шайтан смотрит на меня глазами, выражающими сострадание… Понемногу я успокоился, и снова мысль о побеге овладела мной безраздельно. Хладнокровнее размышляя о своем положении и перебирая все средства к побегу, казавшиеся сколько-нибудь возможными, я, наконец, остановился на одном… И оно показалось мне до того сбыточным, что я в восторге сильно сжал голову моего товарища; Шайтан завизжал довольно громко; но, к счастью, горцы, утомленные в тот вечер каким-то предпраздничным обрядом, спали глубоким сном. В ауле и кругом него продолжалась прежняя тишина. Ночь проходила, восток начинал уже румяниться; но тут как нарочно меня стало смертельно клонить ко сну… Зная, что скоро явится грозный пастух, я всячески старался превозмочь дремоту, но усилия мои были напрасны: пригретый горячим дыханием собаки, я заснул, прислонив голову в сырой угол ямы… Тогда привиделся мне страшный сон, который я передаю здесь, чтоб дать вам понятие о картине беспрестанных ужасов, наполнявших мое больное воображение. Я видел, будто бы Астан-Гари собрал у моей ямы весь аул… Горцы свирепо смотрели на меня, опустив руки на рукояти своих кинжалов.

– Вот, – сказал Астан-Гари, указывая на меня, – этот гяур с другим злодеем зарезал брата моего, храброго Аслан-Садека, джигита из джигитов славной Абазии. Братья! Кровь вашего соплеменника вопиет о мщении!..

– Растерзать его!.. Разорвать!.. Искрошить Шайтану на шашлык! – крикнула кровожадная толпа…

– Так, да погибнет он! – громко сказал Астан-Гари.

– Гибни, гяур… Гибни! – заревели горцы… Кинжалы сверкнули; и толпа с гиком и воплями кинулась ко мне… Но вдруг каким-то чудом цепь сняли с меня… Свободный, я в один миг далеко оставил за собой изумленную толпу… Через минуту я очутился в каком-то подземелье; мрак и сырость царствовали там; мне слышались отдаленные голоса, рев и свист… Я шел машинально, потеряв рассудок и память. Вдруг знакомые предметы мелькнули вдали… Наконец я узнал окно моего дома…

У окна мелькнула знакомая тень… Я вскрикнул от радости… И в ту же минуту арапник, свистнув над моим ухом, змеей обвился около моего тела, Шайтан с визгом выскочил из ямы, я застонал и проснулся… Передо мной стоял Юзеф… Мы погнали стадо…

Обдумав ночью мой план и твердо решась привести его в исполнение, я приготовился по первому удару Юзефа доказать ему мою силу… Мы шли за стадом, по обыкновению, молча и скоро спустились в балку (место пастьбы). Солнце давно уже обливало своими лучами верхи холмов, усеянных саклями; но аул Дазари спал еще, и ни одной бороды, ни одной чадры еще не показывалось на порогах грязных и бедных жилищ его. Легкий ветерок, навевая приятную прохладу, шелестел ветвями чинарного леса, который был мрачен и густ, как борода дагестанского муллы. Вдруг один из баранов довольно далеко отстал от своего стада, я не замечал этого и шел, повесив голову. Но Юзеф тотчас напомнил мне мою обязанность ударом арапника… Боль и досада заговорили в душе моей; кровь бросилась в голову; я отпрыгнул назад и, скрестив руки так, что наручная цепь с замком совершенно отвисла, со всего размаху ударил ею по виску горца… Он глухо простонал и, стиснув зубы, рухнул на землю… Мутный взор его остановился неподвижно; ни одного вздоха, ни одного звука не вылетело из его груди… Я оглянулся: аул спал; значит, не было ни одного живого свидетеля моего убийства, ни одного, кроме бессловесных четвероногих! Как я уже сказал прежде, обдумав заранее, что буду делать в случае удачной попытки убить моего палача, я, дрожа всем телом, приступил к исполнению моего плана: трепещущей рукой отстегнул я пояс пастуха с кинжалом, снял винтовку и бросился к лесу… Но сделав несколько шагов, я тотчас же решился воротиться за несколькими патронами пороху, небольшим запасом пуль и несколькими пригоршнями проса. Без такого запаса пастух никогда не покидал аула. Поправив первоначальную оплошность, я беспрепятственно достиг леса… Здесь с неимоверными усилиями, при помощи кинжала, я освободился от наручной цепи, браслеты которой, как я уже сказал, были кожаные. Пройдя не более двух верст, я изорвал в клочки всю верхнюю одежду и поцарапал лицо, задевая за молодые сучья чинар. Вдруг далекий лай собаки раздался в лесу, и эхо громко ответило на него… Прислушиваюсь – и узнаю лай Шайтана!.. Гибель, неизбежная гибель: нет сомнения, что за мной гонятся! Я бросился в сторону и быстро взбежал на холм, давно замеченный мной в чаще леса, надеясь найти в нем пещеру и укрыться в ней…

Все ближе и ближе слышатся прыжки Шайтана и треск валежника, ломающегося под его ногами. Я остановился и стал заряжать винтовку… В ту минуту шакалка, испуганная моим приближением, как молния, промчалась мимо ног моих и кинулась наперерез собаке. Шакалка была моей спасительницей!.. Шайтан тотчас же пустился ее преследовать, за ним кинулись и другие собаки… Горцы, полагая, что собаки напали на мой настоящий след, с ободрительными криками побежали за своей стаей в сторону, совершенно противную той, где я находился.

Так в несколько минут разразилась над самой головой моей и благополучно миновала новая опасность. Но идти дальше я уже не мог: рана моя снова открылась, когда, заслышав лай собаки, я споткнулся при ускоренном беге и упал.

Пятая и последняя беда

Усталый, мучимый невыносимой болью, я опустился на землю, превратил последнюю сорочку в бинты и перевязал свою рану.

Отдохнув и подкрепив свои силы горстью проса, я почувствовал, что боль в ноге моей начала уменьшаться, и решился продолжать путь.

Смеркалось. Лучи солнца уже не пробивались сквозь ветви вековых чинар; наступивший прохладный вечер предвещал холодную ночь; нужно было подумать о ночлеге… Медленно подвигаясь вперед, я увидал высокую и густую чинару, которая на ту ночь и послужила мне пристанищем. С немалым трудом вскарабкавшись на половину всей высоты ее и выбрав две твердые, удобные ветки, я выстлал их прутьями и листьями – такова была моя походная койка! Давно не случалось мне лечь так покойно и даже с таким удобством, но сон не смыкал глаз моих. Смутный, неподвижный взор убитого пастуха, лай собак и дикие крики моих преследователей – все разнородные и страшные события дня беспрестанно тревожили мое воображение, и без того неспокойное… Настала мрачная ночь… Ветер зашелестел косматым лесом; совы начали пронзительно вскрикивать, им отвечал заунывный вой голодных шакалов. Этот концерт, от которого волосы на голове моей поднимались дыбом, продолжался до утра, которому, признаюсь, я очень обрадовался. На заре я уснул глубоким сном и проспал до полудня…

Так проводил я дни и ночи, держа путь свой на юг… Наконец минуло две недели моего тяжкого странствования; в течение их я расстрелял почти все патроны и истребил изрядное количество куропаток и фазанов. Близилась новая беда… Кончился лес, а с ним вместе исчезло и последнее средство к утолению голода. Я вышел в необозримую степь, где изредка встречались меловые возвышенности. В Абхазских степях, подобно Крымским, водится дичь, но в меньшем количестве. Впрочем, разумеется, хватило бы на мою долю, но беда в том, что у меня оставался только один патрон, который делить не было никакой цели: пуля была тоже только одна. А между тем я не знал, скоро ли кончится мое странствование; притом истертые и израненные ноги мои решительно отказывались служить мне.

Прошло три мучительных дня, с тех пор как я вышел в степь; в продолжение их жажда и голод мучили меня невыносимо… Истощение было так велико, что я, как помешанный, то опускался на землю, то принимался бежать, то снова со стоном падал. Наконец твердость меня покинула. Я лег и готовился умереть. Вдруг над головой моей мелькнула птица, засвистев широкими крыльями; ее породы я не могу определить… В минуту бодрость воротилась ко мне, я прицелился, спустил курок – и обед упал к моим ногам. Удовлетворив долгий и мучительный голод, я заснул, пригретый солнцем.

– Иван… Иван!.. Проснись!.. – шептал кто-то, толкая меня прикладом винтовки.

Я открыл глаза: передо мной стояли три горца: у одного из них блестел на груди крест Святого Георгия. Радость моя была неописуема; я, как безумный, кинулся обнимать тех, в ком тотчас же узнал моих избавителей – мирных абазин. В коротких словах я объяснил им мое положение, и через несколько дней они доставили меня к коменданту крепости А., где скоро я обнял моих друзей и товарищей, а через несколько месяцев и родных…

Так кончилась история моего тяжкого плена…

1843 год

Савинов В. И. Три месяца в плену у горцев // Современник. СПб., 1848. № 7. С. 1–19.

Пикет уральских казаков

Николай Шипов. История моей жизни

Публикация Н. Н. Шипова «История моей жизни» в журнале «Русская старина» сопровождалась примечанием редакции, в котором, в частности, говорилось: «1 декабря 1877 года бывший крепостной крестьянин, ныне херсонский мещанин Н. Н. Шипов представил …в редакцию «Русской старины» автобиографию …под заглавием «История моей жизни и моих странствий»… Рукопись …заключает в себе рассказ о жизни автобиографа со дня его рождения (1862) по 1862 год включительно. В конце 1863 года Шипов представил свою рукопись в Императорское Русское географическое общество, которое присудило за нее автору серебряную медаль. Член-сотрудник этого общества А. Н. Труворов в отзыве своем об автобиографии Шипова, указав на главные ее достоинства, в заключение говорит, что «рукопись Шипова заслуживает внимания и сама по себе, как произведение крестьянина-самоучки, передающего всё виденное и испытанное им без малейших прикрас всеми достоинствами и недостатками, свойственными умному и наблюдательному простолюдину»

Воспоминания Н. Н. Шипова заканчиваются 1862 годом. Далее, как пишет редакция, «в 1866 году он совершил второе путешествие в Иерусалим; в 1868 году отправился в Ташкент, где прожил до 1876 года, когда возвратился к родным своим в Нижегородскую губернию. Во время печатания автобиографии, в 1881 году, Николай Николаевич Шипов находился в С.-Петербурге».

1845 год

…Из Незапной[8]8
  Речь идет о крепости Внезапная, основанной А. П. Ермоловым в 1819–1820 гг. в Дагестане, на Левом фланге Кавказской линии. – Изд.


[Закрыть] крепости в Андреевский аул я ходил довольно часто как для учета сидельцев в двух духанах Фавишевича, так для покупки скота и разных припасов. По пятницам (базарные дни) я бывал в ауле непременно. Ходить приходилось большею частью одному, иногда довольно поздно. Некоторые знакомые татары предупреждали меня, чтобы я опасался ходить ночью. На такие предупреждения я мало обращал внимания: я боялся только смерти; плена же у горцев хоть и страшился, но в душе желал его.

Наступило 8-е число февраля, пятница.

8 февраля

В этот день я, по обыкновению, был в ауле на базаре, купил что надобно и к вечеру возвратился домой в Незапную, отдал отчет и деньги Фавишевичу. Поблагодарив, он сказал мне:

– У нас в лавке совсем нет коровьего масла. Сегодня последнее взяли в полковую квартиру. А завтра утром опять потребуется как полковнику, так и офицерам.

– Масло я сегодня приторговал у одного татарина, – доложил я Фавишевичу, – только не дал ему задатка.

Тогда Фавишевич стал просить меня, чтобы я шел в аул и дал татарину задаток и чтобы масло было доставлено завтра рано утром в лавку. Хоть мне и не хотелось идти, потому что весь день провел на ногах, бегая по аулу, но я хорошо знал полкового командира, и просьба Фавишевича мне показалась основательной. Я пошел в аул. Солнце закатилось за горы, с которых потянулся ужасно густой туман. Близ обвахты[9]9
  То же, что и гауптвахта. – Изд.


[Закрыть] попался мне навстречу знакомый унтер-офицер и спросил:

– Куда так поздненько идешь?

– В аул, – отвечал я.

– Смотри, Николай Николаевич, – сказал мне унтер-офицер, – теперь ходить опасно, как бы тебя чеченцы где не схватили. Проклятые азиаты замысловаты; они знают, что при тебе всегда есть деньги. Подкараулят и отправят в горы, а то так прямо на тот свет.

– Вот вздор какой, – сказал я, – позже ходил да с рук сходило. Авось и теперь ничего не случится.

Мы расстались.

Когда я шел по улицам аула, было уже темно, и я с трудом отыскал саклю татарина, у которого утром сторговал масло; дал ему задаток и приказал привезти масло завтра пораньше. Отсюда я зашел в наш духан, где сиделец отдавал мне вырученные им деньги – 200 рублей; но денег этих я не взял до завтра. Посидев немного в духане, я пошел домой. Темнота была ужасная – хоть глаз выколи. При выходе за аульские ворота меня окликнул часовой:

– Кто идет?

– Маркитант, – отвечал я.

От ворот дорога шла под гору, а справа – к реке Акташ – крутой яр. Я шел близ самого утеса. Как раз на половине дороги от аула и форштадта меня вдруг схватили неизвестные люди и потащили под гору к Акташу; вниз я скатился с ними по снегу.

Я вздумал было кричать часового, но хищники обнажили свои кинжалы и приставили их к моей груди. Я обмер. Потом хищники надели мне на голову какой-то башлык, перевязали его так, что я не мог ничего уж видеть; руки мои тоже связали ремнями и повели. Мы прошли близ какой-то водяной мельницы, где я слышал разговор на кумыкском языке.

Перешли вброд реку, вероятно Акташ; потом повели меня далее; но куда – я не понимал. Где-то вдали послышался лай собак. Тут спутники мои начали разговаривать между собой по-чеченски; этого языка я почти не понимал. Прошли по снегу так версты четыре. Лай собак стал слышнее. Перешли еще раз реку по колено, и я полагал, что это опять-таки Акташ. Мы поднимались как будто на гору. Потом хищники остановились и начали кого-то окликать. Откуда-то сверху тихо отвечали, потом что-то сбросили. Хищники перевязали меня веревкой поперек живота, развязали руки и по-кумыкски сказали:

– Уста аркан (держись за веревку).

Я это сделал. Меня потащили вверх, где, сажени через три, я был принят за руки двумя хищниками, которые вели меня потом с четверть часа. Затем они связали мне руки назад, толкнули в какой-то чулан, хлопнули дверью и заложили ее цепью.

Мое новое помещение оказалось не из теплых: в него со свистом врывался холодный ветер. На мне были тогда бешмет и легкая на вате шинель; промокшие ноги холодели, связанные руки коченели. Я стоял на ногах, боясь ходить или двигаться. Так прошло довольно времени. Потом кто-то вывел меня в другое помещение и развязал мне голову. Тут я увидел большую саклю, которую освещало горящее на табуретке сало. Передо мной стоял кумык – высокий, стройный, широкоплечий, которого я никогда не видел.

Он спросил меня:

– Танимсан менеке (знаешь ли меня)?

– Бельмейма (не знаю), – отвечал я.

Тогда кумык, указав мне на табуретку, сказал:

– Ултар (садись).

Я исполнил это приказание.

Кумык вынул из кармана нож и начал его оттачивать на бруске. У меня волосы на голове становились дыбом, сердце мое так сильно забилось, что, полагаю, и кумык мог слышать это биение моего сердца. Я мысленно прощался со своими родными и со всем светом, полагая, что настали последние минуты моей жизни. Кумык кончил точить нож, подошел ко мне, прижал к себе мою голову и, сказав «коркма» (не бойся), принялся мылить мне голову.

Я догадался, что он будет брить мои волосы. Сердце мое стало отходить. Кумык обрил мои волосы, подстриг бороду, надел на меня шапку, завязал тем же башлыком, отвел меня в прежний чулан и безмолвно затворил за мной дверь.

Эту ночь я проводил очень беспокойно; от холода не мог сомкнуть глаз. Пропели в ауле петухи.

9 февраля

Вот я слышу: люди загалдели, буйволы заревели, арбы заскрипели, залаяли собаки.

Должно быть, рассветало. Я то разминал свои коченевшие члены, то, сидя или стоя, прислонялся к стене и дремал.

Какой-то человек отворил дверь и сказал:

– Аман, Мекелей (здравствуй, Николай).

Я очень обрадовался, что меня назвали по имени и ждал с нетерпением, что пришедший будет говорить мне; но этого я не дождался: дверь захлопнулась. Вероятно, уже вечером меня опять привели в ту саклю, где вчера кумык обрил мне голову. Когда меня развязали, я увидел того же кумыка, который меня спросил:

– Ахча барма сенике (есть ли у тебя деньги)?

– Иок ахча (нет денег), – отвечал я. Тогда кумык всего обыскал меня, но денег не нашел; только вынул из кармана в бешмете мою записную книжку с карандашом и сказал мне:

– Зжяс Осип кагас (пиши Осипу записку).

– Не зжяздым (что напишу)?

– Мень чебердым саган, берь ахча чус тюмень кумыш (я отпущу тебя; дай десять десятков серебряных рублей).

Я вырвал из книжки чистенький листок и Фавишевичу (Осипу) написал:

«Нахожусь в плену и не знаю где; а выкупу за меня просят 300 рублей. Ради бога выручи несчастного Н. Шипова».

Кумык взял эту записку и снова запер меня в чулан. Эту ночь я провел, как и прошлую, с той лишь разницей, что мне очень хотелось чего-нибудь поесть.

10 февраля

В этот день ко мне никто не показывался. Уже поздно вечером, когда в ауле все смолкло, пришел татарин и повел меня из темницы. Через несколько времени мы остановились, и близ меня очутилось четыре человека; они развязали мне руки, перевязали вокруг живота веревкой и, сказав по-русски:

– Держись крепче, – столкнули меня с крутизны и начали спускать вниз.

«Верно, в первую ночь меня здесь втаскивали», – подумал я.

Внизу приняли меня два человека и о чем-то тихо поговорили с верхними. Потом, связав мне руки ремнем, повели меня вброд через речку; затем скорыми шагами пошли по снегу.

Собачий лай оставался у нас позади. Дул не очень холодный ветер. Дорога шла то под гору, то в гору. Я стал догадываться, что теперь ведут меня к немирным черкесам в самые горы. Шли мы довольно долго. Ветер стал тише. Мы как будто подходили к лесу. Тут развязали мне глаза и руки.

Передо мной стояли два средних лет татарина, которые имели при себе по ружью, шашки, пистолеты и кинжалы. Они глядели мне в глаза, а я на них смотрел; потом они спросили меня по-кумыкски, знакома ли мне местность, на что я отвечал отрицательно и стал осматривать окрестность.

По обеим сторонам дороги тянулся небольшой лес; чем далее шли вперед, тем дорога делалась уже и уже. Ночь была пасмурная: на небе ни звездочки. Татары, насмехаясь надо мной, говорили мне:

– Согом саган керех, ахча бар (надо тебе скотину: деньги имеешь)[10]10
  Это горький намек на мое теперешнее положение по сравнению с прежним, когда я покупал скот в Андреевском ауле для Осипа Фавишевича и при мне всегда находились деньги. Татары, очевидно, знали это. – Н. Ш.


[Закрыть].

Я им сказал только, что теперь у меня нет денег.

Ветер дул мне в лицо: я освежился, мне стало легче и приятней.

Прошли лесом несколько верст.

Татары свистнули, на что последовал тоже свист; а спустя немного подошел к нам молодой татарин, который сделал моим провожатым приветствие «салам алейкум», давали друг другу руки и говорили по-чеченски.

Пришедший и мне сказал:

– Аман-ма (здорóво).

Я сказал ему то же. Потом все мы пошли узенькой снеговой тропинкой.

Лес становился крупнее. Тропинка стала извилистой под гору. Впереди я заметил как будто татарское кладбище, на котором стояли разные каменные памятники. Когда мы поравнялись с этим местом, татары остановились и громогласно сказали:

– Салам алейкум.

Тогда я спросил:

– Не бу монда (что такое здесь)?

Один из них на каком-то странном кумыкско-русском языке отвечал:

– Кардаш умрит, коп салдат убит, монда бардым аул (умерли братья, много убито солдат, здесь была деревня).

Тогда я понял, что татары здравствовались со своими умершими родичами.

Мы пошли далее, и скоро послышался шум быстротекущей воды.

Я спросил спутников:

– Что это за река?

Они сказали:

– Эраксу.

Тут мне стало ясно, где мы идем, и я стал внимательно примечать местность. Перешли реку вброд и стали подниматься на гору. Потом вышли на ровную дорогу и шли довольно долго. Далеко впереди я увидел огонь и спросил:

– Кайда от-курнеда (что за огонь видно)?

Мне отвечали:

– Караул чечень-бар (чеченский караул).

Подошли близко к огню. Для меня это было интересно. Я как будто позабыл, что я пленный и что могло со мной случиться. А могло случиться, как я слыхал, вот что: у горцев есть будто бы обыкновение, что когда ведут пленного и в это время навстречу попадется кто-нибудь из хищников же, то между ними происходит большой спор и распря: встречному хочется взять что-либо с того, кто ведет пленного; а тот ничего не дает, потому что встречный не участвовал в поимке пленного, всегда сопряженной с большим трудом и опасностью. Тогда, со злобы, встречный хищник убивает пленного: пускай, мол, никому не достается. Вот что могло со мной случиться. Но, слава богу, нам навстречу никто из хищников не попался.

Наконец мы подошли к плетневым воротам, по обеим сторонам которых были вырыты небольшие канавы с земляным валом и наверху накладен колючий терновник.

Мы отворили ворота; нас окликнул вооруженный чеченец и повел к плетневой караулке, близ которой ярко горел огонь. У огня спали четыре черкеса. Когда мы пришли, черкесы встали и приветствовали нас. Потом они сели возле огня и стали разговаривать по-чеченски, после чего все легли спать. Прикорнул у огня и я. Скоро мои товарищи заснули; но мне было не до сна.

У меня в голове роились разные мысли: «Бог даст, – думал я, – как-нибудь удастся мне бежать из плена, тогда я буду вольный человек и потомство мое всегда будет благодарить меня. А что подумают гонители мои, когда узнают, что я с семейством свободен? Они будут очень недовольны собой, что выпустили меня из своих рук, и притом ни за копейку. Они никогда не простят за это ни себе, ни мне. А может быть, мне уже никогда не придется видеть ни родины, ни милого семейства…»

Тут часовой разбудил моих спутников, и мы пошли далее.

Дорога шла под гору, и опять начался крупный лес. В правой стороне от нас, в лесу, на возвышенном месте, виднелся огонь и шумели люди. На вопрос мой провожатые ответили:

– Алтмиш-кши караул бар салдат зжиберьма (60 человек караульных солдат не пускают).

Почти тотчас же прибежал к нам из того караула чеченец, поговорил с моими спутниками и ушел обратно, а мы начали спускаться под гору. Светало.

11 февраля

Мы подошли к реке, о которой провожатые мне сказали, что это Ямансу. Перейдя реку вброд, мы пошли вверх по ее течению. На косогоре, по мелкому лесу, виднелись разбросанные сакли, из которых выбегали к нам злые собаки. Через несколько времени один из моих спутников простился со своими товарищами; потом он подал мне руку и также сказал:

– Саубул (прощай).

Стало совершенно светло. По обеим сторонам ровной дороги возвышался большой чинаровый лес, в котором какая-то птица пела странным заунывным голосом, и я думал: «Не предвещает ли она мне смерть?». Но вот под горой показался небольшой аул; из разбросанных саклей шел дым, который, мешаясь с туманом, расстилался по низменной равнине и чинаровому лесу. Из гор протекала в Ямансу маленькая речка. Когда мы спустились по извилистой дороге в аул, то вошли в саклю о двух трубах. Нас встретила очень хорошенькая молодая черкешенка с грудным ребенком на руках, с прелестным взглядом смотрела на моих спутников, из которых один, как потом оказалось, был ее муж; время от времени и на меня обращала она свои быстрые, огневые, черные глаза.

Сели мы в сакле на разостланные кошмы: я – возле камина, в котором горел небольшой огонь. Черкешенка с ребенком вышла из сакли и скоро возвратилась в шелковых шароварах и бумажном бешмете. Через несколько времени я прилег у камина и крепко заснул. Долго ли спал – не знаю. Меня разбудил хозяин, сказав мне:

– Тур (вставай).

Тут я увидел полную саклю черкесов и черкешенок разного возраста. Мужчины и мальчишки были вооружены кинжалами, а некоторые и пистолетами. Все смотрели на меня своими черными глазами с любопытством и неприязненно. А я, как невольник, глядел на них с унылым видом. Они между собой говорили по-кумыкски, чеченски и тавлински.

Черкешенка-хозяйка вынимала из золы в камине небольшие круглые лепешки из пшеничной муки (чуреки) и, вытерев их грязной тряпкой, подавала моим спутникам; один чурек дала и мне. Я его с большим аппетитом съел, держа над горстью, как просфору: ведь трое суток я не принимал никакой пищи. Затем хозяйка, подложив в огонь дров, повесила над ним небольшой котелок с водой, всыпала в него ячменной крупы и положила немного сала. Когда это кушанье поспело, хозяйка разлила его в чашки, положила в чашки по ложке и подала моим хозяевам, а также и мне; при этом она дала мне еще один чурек. Я поел с удовольствием, отдал чашку хозяйке и стал сидеть безмолвно.

Народ то приходил в саклю, то уходил, и дверь беспрестанно скрипела как немазаное колесо.

Часа через три меня отвели в другую саклю; здесь по стенам висели ружья, пистолеты, шашки и седла; посредине стояла наковальня.

Я своего провожатого спросил:

– Кем дархан монда бар (кто здесь кузнец)?

– Кардаш маган (брат мой).

Тут я понял, что меня вели два брата, из коих один был холостой, а другой женатый. И сюда начал приходить народ. Из пришедших один кумык сел со мной рядом и начал порядочно говорить по-русски. Оказалось, что он житель Андреевского аула, где у него был дом, жена и двое детей. Имя его Мустафа. Как-то раз он купил в ауле Таскичах у неизвестного татарина пару лошадей. Лошади оказались крадеными, и Мустафа посажен был под арест, с тем что если он не разыщет татарина, у которого купил лошадей, то будет предан военному суду. Найти этого татарина было невозможно, и Мустафа из-под ареста бежал в здешний аул, где и жил уже более месяца. Тайно он ходил в Андреевский аул к своему семейству. Я был очень рад, что встретился с этим Мустафой и подробно рассказал ему о своем плене. Выслушав меня, он заметил, что мне едва ли удастся отсюда вырваться скоро; вероятно, меня поведут к Шамилю в Красный аул (Дарго), который в 40 верстах от здешнего аула.

Тут вошел в саклю черкес пожилых лет, рослый, стройный, красивый; одет он был в желтую черкеску, убранную серебряным галуном; на груди прекрасные патроны, на левом боку кинжал с дорогой рукояткой, сзади пистолет. Он сел возле меня, бросил на меня свой орлиный взор и сказал:

– Аман, салдат (здравствуй, солдат).

Я ответил:

– Аман. – И потом спросил Мустафу, кто это.

– Чеченец, – отвечал Мустафа, – этого и окрестных аулов начальник. Тысячным прозывается. В случае какого приказа от Шамиля к тревоге, он выгоняет из аулов вооруженных людей и отправляет куда следует.

После этого Мустафа разговаривал с тысячным минут десять по-чеченски. Потом тысячный через Мустафу спросил меня, сколько у русского царя войска. Я отвечал, что два миллиона. Мои собеседники очень этому удивились; тысячный полагал, что в России только и войска, которое дерется с ними в горах. Тысячный сказал еще, что у них есть свой порох, делают его тавлинцы: он не так силен, как русский. При этом тысячный высыпал из одного патрона порох и показал мне. Порох похож на наш пушечный, только помельче. Русский порох черкесы доставали от мирных черкесов по 2 абаза (40 копеек) за фунт. По словам тысячного, у Шамиля пушки лили беглые поляки.

К вечеру черкесы ушли из сакли, в том числе и тысячный. Остались только четыре молодых черкеса и один старик, да Мустафа, который сказал:

– Тебе скучно; я принесу карты и будем играть.

Он ушел, а один из черкесов принес ножные железы и сковал мне ноги. Скоро Мустафа возвратился с новенькими картами. Мы сели у камина, в котором ярко горел огонь. К нам присоединились два черкеса, и мы стали играть в дурака. Черкесы играли плохо, но я нарочно оставался дураком; они были очень довольны и смеялись надо мной, говоря:

– Салдат теньтяк (солдат-дурак).

Часа через два хозяин принес мне чурек; я бросил карты и начал его есть с водой, которая была в чугунном кувшине. Эта вода служит черкесам для умывания рук и лица, когда они идут в мечеть на молитву. Поев, я начал опять играть в карты, и играли до позднего вечера.

Потом Мустафа сказал мне:

– Хочу спать. – И стал собираться уходить. Я просил его прийти ко мне завтра и, буде услыхал бы в ауле какую новость, то поделился бы ею со мной: ведь так приятно было слышать хоть что-нибудь. Когда Мустафа ушел, молодые черкесы легли спать, а старик предварительно осмотрел на мне железы, привалил к двери стоящую посреди сакли наковальню и потом уже расположился спать. Я лег у самого окна под своей шинелью, но долго не мог заснуть от разных невеселых дум.

12 февраля

Проснулся я рано. Товарищи мои еще спали крепким сном. Я прозяб и стал разводить огонь в камине. Когда рассветало, загалдел в ауле народ, замычали коровы, заблеяли бараны, закричали петухи, кудахтали куры, ревели буйволы, в лесу кричали филины. Товарищи мои встали и выходили из сакли. Я тоже вышел подышать свежим утренним воздухом. Небо было пасмурно, с гор расстилался по аулу густой туман; на высоких чинаровых деревьях висел серебристый иней; вдали шумела по камням река Ямансу.