Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

На лавке у стены обширной, но пришедшей в страшный беспорядок сакли, лежал маазум Аслан, повитый разноцветными шелковыми материями. Руки его были протянуты вдоль туловища, лицо закрыто; у ног лежало его оружие, так долго и неизменно служившее ему во всех боях и под конец изменившее в родной земле. Над головой висела большая медаль, награда Шамиля. Подле него на обрубке дерева сидела Маня. Но, боже мой! кто решился бы сказать, что это та самая чентынская красавица, которая украшала собой Дышны? Лицо у нее было исцарапано; растрепанные волосы не знали куда приютиться, ниспадали они и на грудь, и на плечи, и были всклокочены на затылке. Казалось, кровь давно уже застыла в этом живом мертвеце. Глаза у нее впали, синие борозды буквально выпирали их из орбит. Изорванный, истрепанный бешмет был похож на рубище нищего. Маня не плакала. На сухих ресницах ее не было даже и капли слез. Она сидела молча, без движения, без мысли во взгляде. Несколько позади нее приютилась бедная, измученная Сата и, обняв плечи своей подруги, тихо шептала укор ее злосчастной судьбине. Бедной девушке не по силам было одергивать себя и притворяться. В этой скорбной группе она не следовала обычаю гор, не царапала себе тело, не рвала на себе волосы. И никто не смел упрекнуть ее в этом упущении, потому что каждый, останавливавший свой взгляд на страдающем лице ее, в одно мгновение читал всю духовную красоту ее доброй души. Божественная сила сказалась теперь в глазах полудикой магометанки…

Во дворе толпа женщин с распущенными волосами голосила на все лады. Тут была иная картина. Тут было нечто даже комическое, потому что из всех, так громко кричавших и рыдавших в ограде дома Аслана, немногие чувствовали хоть отчасти ту душевную тревогу, которую, следуя обычаю, старались выказать. Разрывая на себе одежду, скребя ногтями по лицу и по плечам, эти плакальщицы ради театрального эффекта не щадили ни глотки, ни легких, ни своих ни чужих ушей. А их тут собралось очень много, потому что покойник был богат, славен, именит, и всем предстояла обильная закуска. Эту поминальную тризну приготовлял Шелест в сообществе с работницами Аслана. В течение первого дня уже десять баранов были уничтожены горцами, приходившими, по обычаю, из Дышны и ближайших к нему аулов почтить память маазума. А сколько еще предстояло принести в жертву адату этих четвероногих! В отдаленные углы Чечни и всюду, где только были у маазума родные или знакомые, посланы были гонцы возвестить о смерти мужа Мани и призвать в Дышны всех желающих воздать прощальный салам покойнику. И все эти гонцы требовали вознаграждения и корма, все званые и незваные требовали поминок: араки, бузы, шашлыка, чуреков, хауля, меду, и на всех их щедрой рукой лилось имущество осиротевшей Мани, расточаемое работницами, раскрадываемое наемницами – благо что сама хозяйка ни во что не входила.

К вечеру в саклю Аслана вошли носильщики в сопровождении муллы. Бережно уложили они труп на носилки, прикрыли белым полотном и в сопровождении почти всего аула и гостей пошли на кладбище. Процессия эта сопровождалась неистовым криком «ля-илляхи», заунывным воем муллы, дикими погребальными возгласами, вздохами, охами и слезами всех собравшихся огулом разрывать и без того надорванное сердце Мани. Покойника принесли на место. Повернув труп лицом к востоку, опустили его в яму в аршин глубины и заложили ее досками так, что покатость шла от головы к ногам. (У горцев вообще хоронят без гробов. Обычай требует, чтобы под покойником не было ничего, кроме сырой земли. Если он не оставил никакого завещания насчет своих похорон, то мулла по погребении ходит всего три утра и поминает усопшего на могиле. Если же завещан большой срок для поминания, то мулла согласуется с волей усопшего, за что, конечно, от родных его требует вознаграждения.) Мулла со словом «амен» бросил на крышу еще одну последнюю потребу для человека – сырую землю, и тем покончил.

Прошло два месяца со смерти маазума. Многое изменилось в этот период времени в Чентынском обществе. Старик Альдам отошел в вечность. Итонкальцы, руководители всех остальных аулов в их политической и общественной деятельности, поголовно желали в преемники наибу его старшего сына Мажи. Зная его характер и уважая заслуги, они была вполне уверены, что Мажи станет править народом с тем же благоразумием, придерживаясь тех же правил в управлении, которыми руководился его отец. Сказывают, итонкальцы посылали даже депутацию к имаму о назначении им в преемники старшего сына покойника. Но Шамиль не снизошел к их желанию. Говорят, что главной причиной тогдашнего нерасположения его к Чентынскому обществу было убийство Аслана, к которому он благоволил за его рыцарские доблести. В преемники Альдаму имам назначил Гамзата. Не может быть, чтобы царь Кавказских гор не знал в точности этого человека. А если же знал его хорошо, как горца свирепого и неукротимого, то что же заставляло имама избрать его чентынским наибом? Не был ли это род мести за смерть маазума? Как бы то ни было, правление утвердилось за Гамзатом, и с первых дней для чентынцев зашло красное солнышко. Гамзат принял в ежовые рукавицы эту своевольную ватагу. С каждым днем чаще и чаще стали отворяться двери в башне, примыкавшей ко двору наиба. Нередко можно было видеть в этой башне по два и по три арестанта, томившихся по месяцу и более в темном, сыром, вонючем и душном каземате. Прежнее радушие и хлебосольство в стенах наибского дома исчезли; не было там более ласкового привета, куска хлеба и приюта проезжему гостю, не было, потому что в сакле сидел, вместо Альдама, тавлинец Гамзат. Угрюмый, вечно нахмуренный, дико глядевший из-под надвинутой на глаза папахи, новый наиб, казалось, и знать не хотел о том, как на языке Нагорной Чечни называются слова: доброта, снисходительность, прощение. Всю эту черствость души наиба чентынцы, пожалуй, готовы были еще кое-как стерпеть. Что же делать, не плакать же! Но зачем этот новый наиб, чрезмерно строгий к другим, делает исключения в пользу себя и своего семейства? Это помнят ему и до сих пор на берегу Ченты – Аргуна. Уж коль скоро взялся быть строгим, говорили итонкальцы, то постарайся во всем другом быть образцом обществу. Между тем об этом-то и не хлопотал Гамзат. Он немилосердно грабил богатое общество, доставшееся ему в руки. Лишь только являлась какая-нибудь причина секвестровать известную долю имущества зажиточного хозяина, наиб старался как можно поспешнее привести это в исполнение; лишь только представлялась возможность наложить штраф на кого-либо из жителей аула, Гамзат и тут успевал со свойственной ему алчностью. Не более как в два или три месяца у него красовались в загоне и отличные горские лошади, и с полдюжины коров; на лугах вокруг аула и на покатостях ближних гор мычали и сновали сотни голов баранты, тогда как еще недавно ничего этого не было.

Гамзат, между прочим, терпеть не мог приживальщиков в обществе, каковы бы они ни были. Если же к довершению зла приживальщиком был русский беглец, тогда, конечно, лучше убирайся заранее подобру-поздорову. Вследствие этого, как ни вилял Андрей перед новым наибом, ничего не взял. Гамзат нелюдимо смотрел на чентынского Иуду. Притом, после смерти Аслана, ему и без того было жутко в обществе. Часто ему приходилось дня по два не иметь куска хлеба во рту; всяк гнал его от порога, как чуму, и только Сата да Шелест время от времени наделяли его ломтями черствого чурека или сыра.

Видит Андрей, что пришел его час.

«Что тут думать долго, – сказал он себе. – Давай-ка уберусь отсюда».

В один темный вечер залез Андрей в саклю обнищавшей Мани и, увидев, что хозяйки нет дома – видно, пошла по воду, вот каково ее житье теперь! – собрал на полках и в незамкнутом сундуке всю провизию, которую дня на два заготовила для себя и для детей бедная женщина, и был таков. К утру и след его простыл.

Впрочем, никто им не интересовался; его отсутствия будто и не заметили.

Что касается двух мюридов, то их расчеты не удались. Правда, за какое-то давнее оскорбление и ненависть их к Аслану была удовлетворена, но зато вторая половина их плана не осуществилась: они остались тем, чем были. Гамзат и не любил, и боялся этих людей. Не ожидая времени, когда коса падет на камень, он принял все меры к их удалению. Так как они не были здешними обывателями, а только играли роль адъютантов Шамиля, то это сделать было нетрудно. План касательно их удался Гамзату тем легче, что сами мюриды увидели, что поживы близ наиба будет немного, а нажить себе вреда легко.

Но из всех лиц горшая доля выпала Мане. Со смертью мужа, с той минуты, когда Маня так живо почувствовала свое одиночество, ее сердце, ум, рассудок – все облеклось в такую плотную траурную пелену, что спрятало не только от света, но и от сознания самой Мани всякую улыбку, всякую искру человеческих чувств, страстей и побуждений. Маня нравственно одеревенела в полном смысле этого слова. Участие к положению детей, забота о них – все было брошено, забыто, оставлено; и если бы не Сата, то бог весть каким бы образом эти существа были сыты и одеты.

Она имела в горах, в расстоянии трех дней пути от Дышны, отца и мать, людей достаточных; но она и слушать не хотела о том, чтобы поселиться у них и оставить могилу мужа на чужой стороне. Убитая горем, она в первые две недели не знала и не помнила, приезжал ли к ней кто-нибудь из ее родных, выдавших ее замуж. Родные же, хотя, впрочем, были при погребении мужа Мани, но мало настаивали на том, чтоб она оставила Дышны. Сбыв некогда с рук так выгодно свою дочь, родители теперь не находили расчета возвращать ее в свою семью. Эгоизм вступил в свои права.

Сата навещала подругу иногда по два или по три раза в день, но никак не успевала разогнать ее тоску.

Если бы та жизнь и те маленькие утехи, которыми пользовался Шелест в Дышны, своей оригинальностью и своебытностью не напоминали ему зачастую, что он в плену, то, нет сомнения, русский солдат и не пожалел бы о былом положении в роте. Но как тут его ни ласкали, как ни дорога ему была Сата, а все время от времени, как говорится, не то тайком, не то украдкой, заползала ему в голову мысль о том, как бы этак как-нибудь поудобнее да похитрее шагнуть через три, четыре хребта – да и концы в воду.

«А Саты все будет жаль, – заключал он обыкновенно про себя. – Да что ж, – добавлял он потом, как бы в виде утешения, – чего же мне жалеть о ней? Не со мной ведь ее счастье. Не отдаст же ее отец за пленного христианина. А веры не переменю. Нет, скорее бы в отставку от Цоука, да опять на действительную».

Вот какого рода были ежедневные размышления русского солдата. Ему и нравилось в семье у горца, и в полк хотелось. Словом, одно время он колебался и не знал сам, что избрать – трудовую и удобную жизнь у Цоука или вечно тревожную, походную, исполненную подчас лютых невзгод жизнь в полку.

Но пришло время, когда свое, родное, пересилило. Несмотря на то что он более чем когда-нибудь сроднился душой со своими хозяевами, грусть-тоска давила его; он все чаще и чаще задумывался.

Удобная, но скучная, однообразная жизнь в ауле приелась ему вполне. Пришло наконец время, когда он не колебался в выборе. По его словам, он разгадал, что своя лепешка лучше чужого киселя. Итак, Шелест стал сильно в лес смотреть. Убежать от доброго хозяина было нетрудно, но добраться до своих не представлялось никакой возможности.

Так протянулся год, за ним другой. Вдруг узнает Иван, что Сату выдают замуж.

В один из жарких дней на исходе лета пас он хозяйскую баранту на покатостях горы, за дышнынским кладбищем, по дороге в Итон-Кале. В полдень прислонился к дереву и задремал. Невозмутимые овцы и бараны, наевшись вдоволь, сбились в кучу, уткнули морды друг другу меж передних лопаток и со своей стороны предались покою. В это время по дороге проходила Сата, посланная матерью за какой-то покупкой в итон-кальскую лавку. Впоследствии оказалось, что этот маневр не более как женская хитрость. Вдова Альдама давно уже переговорила с Дзадой о том, чтобы женить своего третьего сына, Шаму, на ее дочери. До последних дней Сата об этом не знала. Секрет ей открыла случайно Хая. Обычай горцев не только не запрещал скрывать подобных вещей от другой сестры, но нередко допускал избирать младшую сестру посредницей для переговоров с невестой, если только старшей минуло 15 лет. В последнем случае, то есть когда имеется посредница, адат допускает родителей спрашивать согласия у своей дочери. Конечно, в ответ на это всегда следуют слова: «Пусть будет так, как родителям угодно». Таким образом Хая и передала Сате все сведения о намерении родителей. Когда же Дзада убедилась, что Сата согласна с ее волей без малейшего ропота, то, чтобы дать Шаме возможность видеть невесту чаще, матери придумывали разные предлоги.

Сата, завидев Шелеста, тихонько подошла к нему.

– Иван! – позвала она его.

Шелест проснулся.

– Это ты, Сата? – спросил он ее. – Каким образом очутилась ты здесь?

– Меня послала мать в Итон-Кале.

Последовало молчание. Оба были в весьма неловком положении.

– Я тебе хотела кое-что передать, Иван.

Вследствие какого-то странного предчувствия у Шелеста екнуло сердце.

– Говори, моя красавица, – отвечал Иван.

– Меня хотят выдать замуж, – чуть слышно проговорила девушка и медленно опустила голову.

В это время Шелест забыл обо всем, что было близко его сердцу, кроме Саты. Он не вымолвил ни слова, но слеза медленно скатилась по его морщинистой, загорелой щеке. Оба стояли друг против друга молча, как бы не решаясь ни словом, ни вздохом нарушить торжественность этой знаменательной минуты.

– Так как же? – спросил наконец опомнившийся Шелест, с трудом произнося эти слова. И, не ожидая ответа, он продолжал: – Что же мне делать теперь? Прощай, Сата. Я потороплюсь вас оставить как можно скорее.

В эту минуту девушка очнулась.

– Прошу тебя, пожалуйста, мой добрый Иван, – проговорила она с поспешностью, – не решайся на побег; еще не пришла твоя пора! Ведь все окрестные аулы знают тебя и на первом часе пути выдадут с головой.

– Что ж, пускай выдают, – отвечал он совершенно равнодушно.

– Нет, не нужно. Твое еще не ушло от тебя. Дождись того времени, когда ты сможешь исполнить свое намерение, не подвергая себя опасности.

– Долго ждать, моя любая сестра.

– Ничего, Иван. Положись на меня. Аллах видит и знает, что за тебя я готова отдать половину своего счастья. Я тебе все устрою как нельзя лучше, но для этого нужно ждать. Если это удастся мне до моей свадьбы, я не замедлю; если же нет, то помни, что, по обычаю нашему, я через год должна возвратиться к отцу, чтобы некоторое время пожить с ним. Тогда я не буду связана, как теперь, и приищу тебе удобный случай. Если же ты уйдешь теперь, то заставишь меня мучиться за тебя, потому что через полдня после побега твою голову принесут отцу. Подожди, пожалуйста, Иван; ведь крайности еще нет.

– Ты умная девушка, Сата, и – боже мой! – как дорога моему сердцу. До поры до времени пусть будет по-твоему, родная. Иди себе с Богом, не то кто-нибудь увидит тебя.

Сата быстро и молча обернулась, утерла рукавом свои глаза и через пять минут скрылась за горой.

Так как, по обычаю горцев, сватом может быть старший в роде, то есть отец, если он жив, или старший брат, то спустя несколько дней после встречи Саты с Шелестом Мажи оседлал лучшего своего коня, одел его в серебро, сам принарядился в щегольское, но не блиставшее галунами платье и поехал к Цоуку сватать его дочь за своего брата Шаму. Между тем Дзада еще прежде услала передать мужу, что, по слухам, дошедшим до нее от вдовы Альдама, семейство последнего изъявило желание породниться с Цоуком.

Ветеран ласково принял это известие и с улыбкой отвечал обыкновенной в этом случае фразой:

– И у баб есть подчас толк в голове.

Предуведомленный о том, что на днях у него будет старший сын покойного наиба, Цоук приготовил побольше бузы, араки, пива и стал поджидать гостя. Приехал сват. Лишь только он остановился во дворе, к нему навстречу вышел Цоук, собственноручно принял от него коня, передал его Хае, обезоружил Мажи и с почетом ввел его в свою саклю. Товар нужно было показать лицом. Поэтому не только Сата, которая пред сватом не должна была скрываться, блистала в этот раз роскошью красоты и богатством убора, но все лучшее и новое из вещей, как то: подушки, перины, ковры, шелковые одеяла, бешметы, рубахи, отлично вычищенная посуда – все это было наружу и празднично, чуть не с улыбкой смотрело на приезжего. Такое довольство и блеск показались последнему достойными особенной похвалы; он пощелкивал языком, умильно качал головой и весьма сожалел о том, что все это вместе с невестой достанется не ему.

Не у одного только русского народа водка и вино хорошие проводники всяких задушевных разговоров. Этого обыкновения придерживаются и кавказские горцы. Лишь только все, что в бестолковом количестве было напечено и наварено к приезду гостя, сошло со стола и кушанья сменились кувшинами с напитками, Дзада, как опытная женщина, сделала знак присутствующим, и все, за исключением Мажи и Цоука, вышли из сакли.

После первого стакана араки Мажи начал:

– В доме у тебя, почтенный хозяин, обилие и роскошь; твое семейство самое уважаемое во всем ауле; твои душевные качества и воинские подвиги служат удивлением и примером всем юношам, – а затем, понизив несколько из скромности голос, он продолжал: – Наше же семейство, хотя живет без своего отца, тем не менее считает себя настолько счастливым, что может соперничать с твоим. В одном мы не равны: у нас много джигитов: Мажи, Тата, Шама, Алхан и Ахмет, а в будущем еще зреют Магомет и Хаджи-Мурат; зато нет бриллиантовой звезды, как у тебя. Хочешь ли уравнять и в этом случае одно с другим? Породнись с нами, отдай нам твою блестящую звезду, украшение твоего семейства, дочь Сату, а мы оставим тебе сына и джигита в лице нашего брата Шамы.

– Беркалла, Мажи! Алляги, билляги дукодекен-ду (Спасибо, Мажи! Богом клянусь, это очень хорошо). (Слова «алляги, билляги, вилляги» у горцев выражают самую высокую клятву и употребляются в их присяге.) Нужно тебе заметить одно, что на мою звезду уже заглядывался не один джигит. Предчувствие мне говорило, что я должен ее сберечь для крови Альдама, и я устоял против всех искушений. Теперь берите от меня мою дочь, пусть она украсит собой ваше семейство. Присылайте за ней: она ваша. Но предупреждаю вас, что будете возиться со мной три дня, прежде чем получите ее (когда калым от жениха доставлен, то в назначенный день являются от него к невесте выборные в лице его родных или друзей, чтобы взять и отвести к жениху его нареченную. Сам же жених не должен во все время до первой ночи показываться ей, иначе стыдливая девушка, если увидит, что этот обычай нарушен, вправе прервать с женихом всякие отношения. Невеста доверяет выборным, как своим братьям. Когда эти поверенные, в конвое которых иногда состоит 50-100 человек, являются к отцу невесты, и он обладает достатком в такой мере, что может их принять и угостить до отвала, то просит всех пожаловать к нему во двор и открывает у себя праздник. Кутеж иногда продолжается до трех суток. В продолжение этого времени невеста по возможности избегает всех, за исключением лиц, доверенных от жениха. Когда отец нареченной окончит свое угощение, гости собираются обратно к жениху и, взяв с собой невесту, за которой следует (если она богата) обоз с ее вещами в арб 30 или 40, с джигитовкой, криками и песнями конвоируют ее в дом жениха. Нужно заметить, что на арбах вещи распределены весьма плутовски: нередко на одной арбе лежит две-три подушки, на другой перина, на третьей два ковра и одеяло и так далее. Словом, все дело состоит не в громоздкости арб, а в количестве их).

Мажи с достоинством улыбнулся и, поглаживая свою бороду, не совсем понятно плел комплименты хозяину. Через час Цоук проводил своего гостя до ворот ограды и попрощался с ним, подняв правую руку горизонтально, в уровень со своей бородой. Спустя несколько дней жених избрал доверенными от себя лицами Мажи и Бецуша, последнего по близкому знакомству его с домом Цоука, и, наделив их калымом, отправил за невестой. Доверенные пригласили с собой родных и знакомых. Последних набралось до 40 человек.

Вся эта ватага в праздничных чухах и бешметах, на отстоявшихся конях, с оружием, оправленным в серебро, а у многих и с золотой насечкой, шумно двинулась в Дышны.

Мажи вез записку, или, лучше сказать, контракт, написанный муллой, по которому объявлялось, что Сата выходит замуж за Шаму, а последний, если бы по прошествии некоторого времени захотел с ней развестись, обязывается оставить за ней половину своего калыма, не превышавшего на деньги 50 рублей серебром. (У разных горских обществ на Кавказе калым различен, в Осетии и Дигории алдар (равносильно званию князя) или тум-алдар (полукнязь), а равно и зажиточные дворяне платят за невесту, если она девица, не свыше 580 рублей серебром, если же она вдова, то не более 400 рублей. Кабардинцы, лучшее и благороднейшее по происхождению племя в горах, служили издавна для всех законодателями и, гордясь благородной кровью и богатством, внесли в адат положение о калыме в 2 тысячи рублей серебром. Кабардинские князья больше не платят. Кабардинцы небогатые платят калым не меньше 100 рублей серебром. Иногда он понижается до 25 рублей. В Малой Чечне, смотря по богатству и знатности жениха, калым простирается от 25–180 рублей серебром; в Большой Чечне – от 3–25 рублей серебром. В Тавлии приносится иногда в калым один баран и кое-какая хурда-мурда. В Нагорной Чечне, до занятия ее русскими, калым в 50 рублей серебром был уже чересчур значителен, но зато вещь, стоящая 10 рублей, ценилась в 3-4 рубля. По занятии же нами этих обществ, жители хотя и обеднели, но потребности их, вероятно из подражания, стали шире, и калым увеличился. Серебром горцы платят редко. По большей части вместо денег дают скотину, оружие, домашнюю утварь, материи разные и прочее. Калым за невесту получает старший в ее роде мужчина.)

Лишь только поезд вступил в Дышны, к нему со всех сторон присоединились жители аула. Хотя они не были приглашены, но знали, что по существующему обычаю никто не имел права не впустить их во двор Цоука. А так как поговаривали, что Цоук задает пир на славу, то нет никакого сомнения, что их не минет кружка араки или бузы. В честь прибытия гостей широким ручьем на задворье у Цоука полилась баранья кровь. Явились приглашенные Дзадой девушки, пришли пандуристы – и ликование началось.

Сата со своими подругами была в особом отделении и из скромности не показывалась гостям. Только Мажи и Бецуш, вступавшие в настоящем случае в права братьев, могли беспрепятственно входить в ту часть дома, где находилась невеста.

Как ни старались старейшие из горцев упросить девиц, чтоб они вышли веселиться и плясать во двор в присутствии всего общества, их старания до самого вечера оставались безуспешны. Только незадолго до захода солнца Хая, по свойственной ее характеру резвости и как хозяйка дома, прежде других разрушила всю притворную серьезность своих подруг и заставила их вместе с ней собраться в кружок неподалеку от веселившихся мужчин. Пандуристы (пандур – инструмент о шести или пяти струнах, наподобие гитары, только без деки и меньшего размера) ударили в струны, и пошла круговая – сперва скромно, тихо, потом с притопыванием, с возгласами и прибаутками. Тамашу сменила лезгинка, и девицы одна перед другой наперебой выказывали всю грацию и ловкость своих приемов, всю историческую замысловатость этого танца, переходя с каждым аккордом пандуристов к быстрым движениям и поворотам, то вытягивая ноги в струну и опираясь на одни только большие пальцы, то становясь на пятки и открывая глазам зрителей всю подошву своей маленькой ноги. В этом танце выражали они и сватовство, и свадьбу девицы, и джигитство жениха, и замужество, и разлад с мужем, и вновь примирение, и чуть-чуть не объятия и поцелуи. Но на этом танец заканчивался. Раскрасневшиеся девица и мужчина останавливались, грациозно разведя руками в сторону, кланялись какой-либо другой паре, а сами садились отдыхать при общем одобрении подкутившей компании. Уже поздно ночью угомонилось большинство. Только несколько пожилых и более или менее почетных гостей досиживали еще в кунацкой со своей чашкой с бузой. Скоро и они свалились там, где сидели…

Наутро началось повторение вчерашнего; к полудню празднество было в разгаре. Число пандуристов увеличилось еще несколькими дудочниками. В то время когда девицы, из которых не одна, ради свадьбы Саты, сильно потрепала родительский карман, снова явились во дворе и в своих ярких, блестящих бешметах и чевяках, увешанные в несколько рядов разного рода ожерельями, начали пляску, молодежь подтянула подпруги лошадям, выехала за ограду дома Цоука и пустилась в джигитовку. Любо было смотреть на этих лихих всадников. Если следить за их движениями и поворотами в седлах, то казалось, что каждый из них детски нетвердо сидит на коне: он свободен и поворотлив, как кукла; его будто бросает на все четыре стороны. Но эти самые ездоки, с виду до того плохие, что вот, того и жди, любой из них свернет себе шею, на полном карьере вдруг останавливали своих лошадей почти на данной точке и, сделав ловкий пируэт, так что хвостом животного захватывали чуху близ стоявшего горца, ловко неслись назад, чтобы перескочить высокий барьер и остановиться за ним, как пригвожденные к земле.

К вечеру, по принятому обыкновению, Мажи и Бецуш стали просить Цоука выдать им невесту.

– Невеста еще не собралась и просит гостей обождать ее и продолжать веселиться, – был постоянный ответ подкутившего родителя.

Наконец, на третий день к обеду, когда подобное препровождение времени показалось наконец утомительным и однообразным, и многие из гостей увиливали уже от бузы и араки, во двор стали въезжать арбы, запряженные быками и лошадьми. Их всех было до двадцати. На каждую из них клали какие-нибудь вещи, которые вывозили за аул. В числе последних арб въехали четыре, крытые рогожами. Мажи и Бецуш со всей родней Саты пошли в отделение невесты и, окружив ее, вывели во двор. Лицо девушки было закрыто. Когда ее подвели к арбе, в которой она должна была занять место, Сата остановилась, будто ожидая кого-то, потом с нетерпением повернула голову к дому и, наконец, медленно стала садиться в арбу.

Подле нее поместилась Хая; девушки, удостоившиеся приглашения, разместились в остальных трех арбах. Мажи и Бецуш поехали верхом близ арбы невесты, а все другие провожатые, с песнями, с джигитовкой, пальбой, пандурами, дудками и свистками, мчались, останавливались, возвращались и снова скакали впереди поезда.

По едва проезжей для арбы дороге поезд потянулся в Итон-Кале.

В продолжение последних трех дней Шелеста можно было видеть редко, потому что он появлялся во дворе или в сакле на самое короткое время. Зато незадолго до рассвета, когда все, утомленные тревогой дня, с головами, отягченными бузой, аракой и пивом, искали убежища и отдыха где попало на задней стороне дома, под прикрытием предрассветной тьмы заметны были две тени, которые тихо, осторожно, но серьезно о чем-то разговаривали. Одна тень маленькая, с быстрыми движениями, дрожавшая от страха и нескладно передававшая заученные, как видно, чужие слова; то была Хая. Другая – Шелест.

Когда сестры сели в закрытую арбу, куда не смел проникнуть ни один нескромный взгляд, Сата отбросила свою чадру. Ее лицо несколько стянулось, побледнело; взгляд был словно чужой, и по раскрасневшимся векам и глазам можно было догадаться, что она или плакала недавно, или не спала в эти дни.

Она обняла правой рукой шею сестры и тихо шептала:

– Жаль мне его, Хая, очень жаль. Скажи, чтобы помнил меня и ждал, пока я через год не буду опять к вам. Бедный Иван! Жаль мне его, Хая… Не оставляй его, дорогая сестра…

Поздно вступили арбы в Итон-Кале. Было темно. Несмотря на это, гостей ожидали здесь новые напитки и яства. Все кое-как втащились во двор и разместились на открытом воздухе и в сакле. Пандуристы прежде всех принялись за свою работу, и снова бал открыт на три дня. Невесту упрятали в одно из уединенных отделений. Она отстраняла от себя всякие посещения и разговоры посторонних лиц и оставалась почти все время только с одной Хаей.

Опять те же танцы, попойка и джигитовка…

На третьи сутки вдова Альдама объявила своим почтенным старухам-соседкам, что Шама – муж вполне, что есть надежда на спокойную и счастливую будущность молодых. Гости простились с хозяевами.