Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

Сата зажила со своим мужем в той же обширной двухэтажной сакле, в которой помещалось все семейство Альдама. Свекровь ее, по обычаю, в первое время не заставляла ее нести все обязанности по хозяйству и требовала от новобрачной помощи только тогда, когда сама не в состоянии была управиться.

Наступил 1854 год. До этого времени Сата не навещала своих родителей; только муж ее раза два съездил в Дышны. Что же касается Хаи, то она почти каждый месяц приходила навестить свою сестру, и долго беседовали они наедине, сидя где-нибудь в темном углу. Благодаря обычаю, запрещавшему молодым женщинам быть нескромными и разговаривать громко в то время, когда в сакле присутствуют старшие, две сестры перебирали втихомолку все обстоятельства новой жизни Саты, положение Шелеста, его ожидания, надежды и горесть в разлуке со своей кормилицей.

Нужно заметить, что с тех пор как Шелест лишился Саты, он невольно с каждым днем все более и более привязывался к Хае. Это было весьма естественно, потому что, кроме того, что она каждым движением напоминала ему сестру, но своей заботливостью об участи пленника давала ему время от времени возможность не так глубоко чувствовать отсутствие Саты. Несмотря на все это, Хая не была во всем похожа на свою старшую сестру. На Сату Шелест привык смотреть скорее как на попечительницу свою, наставницу и руководительницу в жизни, ему незнакомой, чуждой; в Хае он видел не более как добрую, привязанную к нему девочку. Словом, взгляд Шелеста на Хаю близко подходил ко взгляду отца на свое любимое дитя. Но пришло время, когда и Хаю нельзя было узнать. В течение двух недель она сильно изменилась. Из резвой, игривой девочки она преобразилась в серьезную и молчаливую; подчас маленькое облако набегало на ее детский лоб. Причина этой перемены заключалась в том, что Цоук и Дзада неожиданно просватали ее за одного из горцев аула Халдыхырой. День свадьбы был назначен до наступления уразы.

Между тем в горах пронесся темный слух о том, что имам намерен предпринять в текущем году какую-то весьма серьезную экспедицию, или, лучше сказать, набег на плоскость. Говорили, что этот набег обещает горцам несметную добычу, груды золота и серебра…

Это обстоятельство сильнее поста заставило Цоука поторопиться отпраздновать свадьбу.

И вот в условленный день повторилась в семействе Цоука та самая история сватовства, которая была с Сатой. Но в настоящем случае сватовство и свадьба были скуднее, беднее и продолжались в доме родителей невесты всего одни сутки.

На свадьбу явилась и Сата вместе с прочими приглашенными женщинами. Она снова увидела Шелеста; но в присутствии посторонних делала вид, будто не замечает его. В продолжение дня ей удалось сказать ему несколько слов только тогда, когда вся молодежь, не стесняясь ни холодом, ни ненастьем, пустилась в джигитовку. Сата, проходя по двору под предлогом взглянуть на удаль чентынцев, остановилась у ворот ограды, за которыми находился Иван, выжидавший удобного случая сказать несколько слов своему другу.

Когда чеченка увидела, что вблизи никого нет и что никто их не может подслушать, она, смотря совершенно в противоположную сторону, вполголоса сказала ему:

– Здравствуй, мой хороший Иван. Не печалься. Для тебя очень полезно, что Хая будет жить в Халдыхырое. Увидишь! У меня план готов для твоего освобождения; потерпи немного и жди меня; я скоро прибуду к родителям на довольно продолжительное время.

Шелест не успел ответить ни слова, потому что Сата быстро отвернулась от него и пошла обратно в саклю.

В этот раз пленник имел возможность лицом к лицу встретиться со своей благодетельницей. Как сильно изменилась эта женщина в такое короткое время! Лицо ее побледнело, похудело; в одежде и на теле не было той чистоты и опрятности, которыми когда-то, в семействе своем, она всех удивляла. Неизменными остались ее постоянная добрая улыбка и приковывавшие глаза. Эти глаза теперь стали еще привлекательнее, потому что, удержав при себе блеск, приобрели более неподвижности. Жаль одно: влияние дыма весьма было заметно на слегка опухших веках.

Хаю увезли в Халдыхырой. Вот когда стало Шелесту вполне тяжело. Бывало, в скучную длинную ночь сидит он в своей каморке, а слеза так и набегает. Недели казались ему месяцами. Все ждет он не дождется весны; и сдается ему, что еще сто лет осталось до наступления ее.

Но весна настала. Снова забушевала река, раздался Аргун так, что ни проходу, ни проезду нет. Около половины июня имам воззвал к народу, и все засуетилось. Все, кто только мог носить оружие, стали собираться в поход.

Через два дня Чентынская сотня была готова. Собрав массы горцев, давно жаждавших добычи, Шамиль отправился в Кахетию.

Последствия этого набега, сопровождавшегося рядом несчастий для Кахетии вообще и в частности для семейств князей Орбелиани и Чавчавадзе, известны. Недолго были в отлучке мужья, братья и отцы тех женщин, попечению которых в их отсутствие были предоставлены сакли и целые аулы. В половине июля оставшиеся в домах своих горцы, с нетерпением ожидавшие развязки набега, с восторгом приметили на хребтах отдаленных гор длинные вереницы своих героев, нагруженных разного рода добычей. Перепало тут немало награбленных вещей и в руки Цоука и семьи Альдама (в числе других вещей в семейство покойного наиба явились с того времени самовар, чайники медные, фаянсовые тарелки и прочая утварь. По словам Мажи, с того дня они стали употреблять чай и угощать им почетных своих посетителей). Почти все горцы возвратились домой целы и невредимы. Шелест с высокой Дышнынской башни видел на отдаленном поперечном хребте, идущем по направлению от Тушетии к Андии, вдоль Лезгинской линии, караван с именитыми пленницами. Конечно, он не знал, кто это такие, но нечего было задумываться о том, с охотой или поневоле следовали они в резиденцию имама. В то время когда в ауле радости и восторгам не было конца, у него одного, быть может, щемило сердце. Крепко грустно стало ему, жутче прежнего…

Не прошло и месяца со дня возвращения партии из набега, как Сата явилась в дом родительский, чтобы принести, по обычаю, благодарность за счастливо устроенную судьбу.

Все встретили ее с распростертыми объятиями. Но русский пленник был счастливее всех. Он решительно земли не чуял под ногами. Он ждал удобной минуты, чтобы высказать и дать понять своей бывшей кормилице все неподдельное удовольствие, всю радость, внесенную в его сердце прибытием ее.

Уже около недели прошло с того дня, как Сата временно поселилась у своих родителей. Теперь свидания и разговоры ее с Шелестом не происходили украдкой, как это прежде, во-первых, потому, что Сата-женщина имела более прав, чем Сата-девица; а во-вторых, потому, что Цоук, выдав замуж обеих своих дочерей, стал еще более доверчив к своему батраку. Впрочем, и Шелест вполне заслужил это доверие после пяти с лишком лет своего плена. Цоук теперь не смотрел на него, как на чернорабочего и гяура: он видел в нем человека, более или менее преданного ему, и умел ценить ту признательность, которую выражал ему русский за ласковое с ним обращение. Иван скажется его жене и отправится в ближний аул за какой-нибудь нуждой для своих хозяев. Иногда он уйдет с утра и явится только к вечеру. Хозяева не вымолвят ему ни одного упрека.

– Что ни говори, – твердил Шелест впоследствии своим ротным товарищами, – а сказано: «Свет не без добрых людей». Так оно, значит, и выходит.

Далед, у которого был куплен Шелест, имел, в особенности в последнее время, все сведения о своем бывшем батраке. Сильно жалел он о том, что лишился такого работника. Да делать нечего; он только кусал губы и угрюмо покачивал головой.

Однажды после небольшого дождика был прекрасный прохладный вечер. Цоук, крепко состарившийся в последние годы, скуки ради, пошел посидеть во двор одного из соседей, где на камнях уже прохлаждалось довольно много горцев, строгавших палочки, чертивших пальцем разные йоты и отплевывавшихся на все четыре стороны.

В это время Шелест пригнал хозяйскую баранту и загонял ее в дойный хлев. Работницы Цоука, собрав свои дойники и засучив рукава, принимались за дело.

– Что, Иван, устал? – спросила Сата пленника в то время, когда, загнав овец в хлев, он притворил за ними ворота и, ударив рукой об руку, проговорил: «Шабаш!».

– Нет, отчего тут устать. Нешто труд велик?

Сата улыбнулась и ближе подошла к нему.

– Слушай меня, Иван, – сказала она вполголоса. Шелест по предчувствию весь обратился в слух. – Довольно тебе перебиваться тут, – проговорила она. – Как ни хорошо мне бывало с тобой в нашем доме и как часто ни старалась я удерживать тебя по крайней мере в то время, когда могла жить с тобой под одной кровлей, но верю, что тебе приятнее будет между своими. Я приготовила для твоего освобождения все, что от меня зависит.

– Ах ты, моя родная! Ах, ненаглядная! – шептал невольно Шелест по-русски, устремив неподвижно глаза на Сату и сложив на груди руки.

– Я завтра пойду дня на два к Хае, – продолжала она. – Ты пользуешься полным доверием моего отца, поэтому можешь беспрепятственно выйти из аула послезавтра. Помни: послезавтра, немного раньше теперешнего времени отправляйся в Халдыхырой. Правда, тебе короче дорога из Дышны через Снеговой хребет, но туда не ходи, опасно. Делай так, как я говорю. Поверни из аула назад по дороге в Итон-Кале. Этим ты отвратишь всякое подозрение. Подумают, что идешь или за аул, или на дорогу. На всякий случай приготовь что сказать, если у тебя спросят, куда и зачем идешь. На половине пути в Итон-Кале старайся идти как можно скорее, сверни влево и под горой пробирайся к Аргуну. Перейдя на ту сторону реки и взобравшись на хребет, ты увидишь меня на дороге. Если встретишь кого-нибудь при переправе и тебя спросят, куда идешь, скажи, что послан за мной. При встрече я тебя извещу, если будет какая-либо опасность, и тогда мы вернемся; ты отложишь свой побег до более счастливого случая. Если же опасности не будет, иди прямо в Халдыхырой. Сколько возможно, я буду следить за тобой, и лишь только пригнусь к земле – значит, берегись. От места нашей встречи до Халдыхыроя будет недалеко. Старайся подойти к аулу в сумерки. Там тебя встретит Хая. – Тут Сата оглянулась, положила руку на грудь и продолжала: – Но с этой минуты будь крайне осторожен, потому что Хая неопытна, труслива и может не сладить с собой. Ее мужа в эти часы не будет дома. Она тебя проведет мимо аула так, что ни одна собака не тявкнет. Держись крепко той дороги, которую она тебе укажет, и помни, что влево от тебя пойдет другая тропа в Дидо. Иди все направо и направо. Твоя дорога выведет тебя прямо в Тушетию. Имей в виду, что ночи теперь очень темны. Если собьешься с пути, то направляйся прямо к Борбало, эту гору ты всегда узнаешь. Если тебе счастье послужит, то к рассвету ты будешь вне всяких горских аулов и кутанов. А там ты уж если встретишь проезжих, то, нет сомнения, это будут тушины или хевсуры, которые скорее будут тебе покровительствовать, чем сделают вред. Помни же каждое слово мое, Иван. Прощай.

И, не ожидая ответа, Сата отвернулась от пленника, отворила хлев, где в дальнем углу две работницы доили овец, и скрылась.

Шелест едва переводил дыхание от избытка чувств. Ему хотелось молиться, благодарить Бога за это ниспосылаемое счастье и припасть к ногам Саты, целовать чевяки ее маленькой ноги, плакать от радости и улыбаться сквозь слезы…

* * *

На третий день после разговора с Сатой Шелест, собираясь в путь, отправился в свою каморку и там с неудержимым биением сердца стал на колени, шепотом сотворил молитву и затем, несколько успокоенный, вышел за ограду дома Цоука. Осмотрев внимательно дорогу, по которой ему следовало идти, он, по возможности затаивая сильное волнение, принял беззаботный и беспечный вид, забил свою трубочку и направился за аул по направлению к Итон-Кале. Ему не раз приходилось в разное время ходить туда и обратно, и никогда он не ощущал такого страха и беспокойства, как в настоящую минуту. Отчего бы, кажется, трусить? Ведь никто и не подозревал о его намерении?.. Скрывшись от аула, пленник с возможной послушностью проходил поворот за поворотом, изгиб за изгибом. По счастливому стечению обстоятельств, он на значительном протяжении не встретил ни одного горца, который остановил бы и о чем-либо спросил его. Только раза три попались ему два каких-то оборванца да изможденная старуха, поспешавшие засветло в свои кутаны. Им было не до Шелеста.

Солнце еще не садилось за горы, когда, пробравшись под хребтом, упиравшимся в Ченты – Аргун, Шелест подошел к реке. Ни моста, ни кладок на ней не было, но спуск был сильно истоптан. Перекрестился Иван и смело побрел в воду, благо, что в это время года все горные речки мелководны. Очутившись на противоположном берегу, он, как кошка, стал карабкаться по крутизне, оставив в стороне дорогу. Ему как можно скорее нужно было перевалить за хребет, чтобы скрыться от всякого дозорного и любопытного взгляда. Взобравшись на гору, он увидел вдали аул и тотчас узнал его. То был Халдыхырой. Но дорога, по которой он шел, ему решительно не была известна. Та, которую он знал и по которой, должно полагать, отправилась вчера Сата, была короче настоящей и ближайшим путем между названным аулом и Дышны. Но рассуждать было некогда. Шелест спустился с горы и направился по ущелью. В то время, когда он, пройдя дефиле, готовился вступить на ту небольшую гору, которая ограждала Халдыхырой с западной стороны, на вершине ее показалась Сата. Шелест остановился. Сата стояла, выпрямившись во весь рост, неподвижная, видимо, печальная. Пук багровых лучей заходящего солнца заманчиво рисовал на зеленом фоне горы ее стройный бюст. Она выбрала место, заранее рассчитав все выгоды его: с одной стороны ей был виден аул как на ладони и дорога к нему, с другой – глаз обнимал все ущелье. Шелест начал взбираться, не спуская глаз со своей благодетельницы. Хотя гора была невысока, но крута; утомленный быстрой ходьбой и ослабленный внутренним волнением, Шелест напрягал все усилия, чтобы поскорее взойти на гору. В расстоянии не более пятидесяти шагов от вершины он остановился, чтобы перевести дух. Тогда Сата, осмотревшись на все стороны, быстро спустилась к нему.

– Тут ты должен подождать, Иван; еще рано.

– Меня могут заметить, Сата, – едва проговорил он.

– Нет, ложись тут.

Сата указала ему на неглубокую яму, засыпанную щебнем, доказывавшим, что когда-то здесь была сакля.

– Ты сейчас уйдешь, Сата?

– Нет, я подожду, пока ты не спустишься к аулу.

– Но ведь тогда поздно будет, моя родная! Как ты доберешься домой?

– Ничего, Иван, – отвечала она с печальной улыбкой, – если меня никто не заметит, я возвращусь на ночь к Хае. У нее в доме я предупредила, что пойду на гору собирать траву для больных баранов.

Шелест улегся в указанную ему яму, а Сата, отойдя немного в сторону, действительно начала собирать какую-то траву.

Смеркалось. Сата подошла к Ивану и глубоко растроганным голосом тихо проговорила:

– Вставай, Иван, и иди скорее. Пока спустишься к аулу – будет поздно.

При этих словах Шелест приподнялся, и слезы градом полились у него из глаз. Сата же была серьезна, угрюма, печальна, но ни голос, ни цвет лица – ничто ей не изменило.

– Прощай, моя родная, моя возлюбленная! Прощай, моя милая кормилица и благодетельница! – проговорил Шелест, не в силах будучи сдерживать своего горя. – Спасибо тебе за твою ласку, за доброе слово, за хлеб-соль. Прощай, Саточка, голубушка!

И он приподнялся… Сата склонилась к нему и приложила губы к лицу пленника. Это был первый и последний поцелуй, который крепил дружбу христианина и мусульманки.

– Прощай, мой добрый Иван, ты хороший человек. Помоги тебе Аллах! Иди скорее…

Шелест почти бегом стал спускаться с горы, оставив Сату на вершине ее. Сколько позволяли сумерки, он некоторое время видел еще ее силуэт, неподвижно темневший на вершине. Наконец он мало-помалу уменьшается, сглаживается и совсем пропадает на темном фоне горы. Когда Шелест спустился к аулу, Саты уже не было видно. Лишь только он стал подходить к ограде аула, навстречу ему из-за разрушенной сакли, приютившейся у дороги, быстро вышла маленькая закрытая черной чадрой женщина. В расстоянии нескольких шагов пленник узнал в ней Хаю. Она что-то тщательно скрывала под бешметом.

– Иван, – проговорила она, – пойдем скорее. – И, схватив его за полу бешмета, Хая с судорожной торопливостью увлекла его за собой. Шелест не мог не заметить как по голосу ее, так и по руке, державшей его за платье, что она вся дрожала как осиновый лист.

– Скорее, скорее, – повторяла она шепотом и еще быстрее увлекала его.

Отдавшись машинально в полное распоряжение своей путеводительнице, Шелест безотчетно повернул голову к аулу, где некогда он служил у сурового Даледа. Там была глубокая тишина. Только время от времени то в одной, то в другой сакле из трубы выскакивали искры огня. Наконец оба миновали аул, взяли вправо и, пройдя еще с четверть версты, остановились у поворота горы.

– Взбирайся на вершину по ложу этого ручья, теперь воды в нем нет, – шепотом проговорила Хая. – Когда взойдешь на гору, увидишь перед собой тропинку. Через час ходьбы будет перед тобой полуразрушенный навес из хвороста. Это место принадлежит одному из наших пикетов. Там теперь никого нет, и ты можешь отдохнуть.

– Возьми это себе на дорогу. – И вынув из-под бешмета четыре чурека, Хая подала их Шелесту.

– Прощай, Иван, дай Бог тебе счастья, – проговорила она и, повернувшись в противную сторону, бегом пустилась к аулу.

Через два дня обессиленный, исцарапанный о камни и самодер (дикий рододендрон) Шелест сидел перед дымившимся костром на казачьем пикете и уныло доедал остатки последнего дружеского приношения Хаи.

* * *

В 1858 году русские войска вошли в Итон-Кале и рядом с ним заложили укрепление Евдокимовское. Шелест был в числе победителей.

Сата, Мажи и все прочие члены семейства Альдама находились в живых и с радостью приняли званых гостей. Не раз Сата приносила Шелесту разные съестные припасы. Шелеста навещала также и мать Саты, Дзада, для которой навсегда осталось тайной участие ее дочерей в побеге пленника.

Семейство покойного Альдама в течение года оставалось одним из преданнейших нашему правительству. Каким образом Мажи и его братья увлеклись смутами 1860 года – трудно решить. Эта задача становится неразъясненной, в особенности потому, что Мажи первый подал голос против Гамзата, препятствовавшего призыву русских в Итон-Кале. Мажи во время тревог в укреплении Евдокимовское всегда впереди, с открытой грудью и с полной готовностью умереть за русских, шел против врагов, тревоживших нас своими нападениями. Говорили, будто Мажи увлекся примером Байсенгура (взбунтовавшего Беной и повешенного близ Хасавюрта), но такого рода увлечение более чем странно.

Гамзат, приобретший заслуженную ненависть Чентынского общества, в конце 1856 года лишился своего племянника, убитого итонкальцами в отплату наибу за его несправедливости. При изъявлении чентынцами покорности русским Гамзат бежал в горы.

По словам кистина Догуша, служившего ординарцем у покойного генерала Слепцова и в свое время лично знавшего Гамзата, последний до назначения его наибом был намек, то есть аскет. Этот сан чрезвычайно почетный в горах. В период своей отшельнической жизни Гамзат пользовался известностью и уважением всех окрестных обществ, жители которых приходили к нему за советом и благословением. По причине каких-то неудовольствий с Шамилем Гамзат попал к нему в немилость, был низведен с сана намека и назначен наибом. В этом назначении таилась и политическая цель: Шамилю нужно было обуздать своеволие чентынцев, которого он опасался. Для указанной цели он не нашел правителя жестче и суровее Гамзата (См.: Волконский Н. А. 1858 год в Чечне // Кавказский сборник. Тифлис, 1879. Т. 3).

По словам некоторых итонкальцев, покойный Альдам умышленно продержал у себя Аслана до ночи и этим подготовил ему погибель. Думают, что если б Альдам знал, что Мажи ему не наследует, он этого не сделал бы.

Сын Аслана, Таут, в 1860 году жил в одном из аулов на реке Ассе. Его мать впала в помешательство и после смерти мужа прожила в бедности и нищете всего полтора года.

О дезертире не было ни слуху ни духу. Так как он всем надоел в обществе, то полагают, что какая-нибудь благодетельная рука проткнула его кинжалом и низвергла с крутизны в Аргун.

Волконский Н. А. Семь лет в плену у горцев (1849–1856) // Русский вестник. М., 1882. Т. 159. № 5. Ч. 1. С. 217–284.

Черкесский князь Большой Кабарды