Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

Старый Альдам пользовался заслуженным уважением в ауле, хотя и нельзя было не видеть, что наиб постарел и обессилел. Будь это кто-нибудь другой, можно бы сказать: «Ты послужил, как умел, теперь иди на отдых». Но Альдаму этого нельзя было сказать. Еще многим и не раз придется обратиться к вельможному старику с просьбой о защите, гостеприимстве, заступничестве, куске хлеба. Альдам был слишком дорог, по воспоминанию, чентынцам.

Незадолго до окончания уразы Альдам обратился к своему кунаку в Дышны, к Цоуку, с просьбой отпустить к нему на несколько дней его батрака, который, владея хорошо топором, заслужил себе некоторую известность. Цоук, конечно, не отказал, потому что сознавал, что к Байраму у таких хороших хозяек, как бабы Альдама, может явиться большая нужда в разной работе, которую они откладывали до времени прибытия мужчин. Шелест и сам не без удовольствия отправился на эту работу, ибо был уверен, что труд его не пропадет даром. И вот он начал кое-что отесывать, кое-что строгать, там подклеивать, в ином месте подпиливать, в другом подрезывать. Иной раз и нужды нет никакой: какой-нибудь резной сундук или скамейка век бы еще держались в том виде, в каком застал их Шелест, а он, как малый не промах: дай, мол, покажу свое усердие. Так как ему было любо у Альдама, то, думал он, почему бы лишний денек и не прожить у него. Ведь кормят хорошо. Притом и развлечение есть. А хозяева, в особенности бабы, просто не нахвалятся Иваном. Словом, Шелест с удовольствием вспоминал об этих днях.

Однажды, сидя во дворе у каменной ограды и отесывая какие-то ножки к скамейке, Шелест был невольным свидетелем разговора между наибом, его старшим сыном Мажи и двумя мюридами. Альдам сидел на большом плоском камне по ту сторону ограды и чертил на земле своей нагайкой разные иероглифы. Подле него стоял Мажи, герой Дарго, где в 1845 году он лишился правого глаза. Два мюрида, приставщики Шамиля и претенденты на кади или маазумов, в папахах, повитых белыми полотенцами, стояли тут же, заложив большие пальцы рук за свои пояса.

– Общество не хочет его, – говорил вполголоса один из мюридов. – Ведь не ходить же с этими дрязгами к Шамилю.

– А я не беру на себя право лишать его достоинства или изгонять из общества, – отвечал наиб.

– В таком случае есть лучшее средство избавиться от Аслана, – подхватил горячо второй мюрид.

– Какое? – спросил Альдам, взглянув на говорившего.

– Убить его, это дело благословляет и Коран, потому что лучше принести в жертву одного недостойного, чем подвергать несчастью и стыду сотни правоверных.

Наступило общее молчание.

– Но для этого нужно место и время, – заметил Мажи.

– Так что же! Наиб пригласит его к себе…

– Нет, нет, – живо прервал Альдам. – Я не допущу нарушить право гостеприимства в моем доме, хоть бы того требовали даже и крайние обстоятельства. Не было еще примера, чтобы подвергся опасности и самый ничтожный из гяуров, если судьба приводила его под кров Альдама, – проговорил наиб с гордостью.

– В таком случае предоставь это нам, – заметил первый мюрид. – Ни рука правоверного, ни права гостеприимства не будут унижены недостойным убийством. Нападение будет лицом к лицу, может, если пожелает, защищаться.

В это время Мажи увидел подходившего к ним Андрея.

– Он, верно, к тебе, отец, – заметил Мажи.

– Кстати, – проговорил один из мюридов, – Андрей здесь не лишний…

– Напрасно ты так думаешь, – заметил Альдам. – Гяур не должен быть посвящен в интересы правоверных.

– Но ему приличнее всего быть палачом, – с дурно скрываемой злобой заметил другой мюрид. – Пускай собака закусает своего господина.

– Помни, что хотя собака гадкое животное, которого правоверная рука не должна коснуться, но она никогда не изменяет своему двору.

В это время подошел Андрей. Он подобострастно поклонился наибу, получил в ответ легкий кивок головы, и с первых слов стал жаловаться на Аслана.

– Сведи меня с его двора, наиб, – сказал он с неудовольствием. – Будто уже нет аулов и других дымов, где бы слуга имама имел приют и спокойствие. Небось батрак какой-нибудь вроде Ивана и тот беспечнее живет у своего хозяина; а ведь он не более как простой пленник. Я же, кажется, заслужил у Шамиля хороший угол.

Последние слова были произнесены с отъявленным нахальством, таким, что Мажи сжал невольно рукоять кинжала, и только одно присутствие отца и вместе наиба заставило его преодолеть волнение.

– Почему же ты не хочешь жить у Аслана? Ведь это лучший и богатейший двор в Дышны.

– Прах его возьми с его двором! Живешь у него в курятнике хуже козла какого-нибудь; соломы нельзя взять на подстилку без того, чтобы не покосился на тебя, как на волка. Прежде, бывало, хоть жена его поднесет тебе кусок чурека или шашлыка, а теперь, как приехал из похода, так мало того, что сам пуще прежнего стал ворчать, да и на бабу-то словно шаль напустил. Ну уж и она сама хороша, – заметил он презрительно, рассчитывая, вероятно, заодно оболгать и жену.

Но он встретил свирепый взгляд Мажи.

– Не смей, гяур, обижать наших лучших женщин, – заметил тот горячо.

Речь Андрея оборвалась на половине.

– Постой, Мажи, молчи! – сказал сурово наиб. – Что дальше? – продолжал он, обращаясь к дезертиру.

– Да я хотел было прибавить, – начал, оправившись от своей неудачи, Андрей, – что не ровен час, и меня когда-нибудь потянут за Аслана. Что ни ночь, к нему наезжают какие-то гости, закутанные в башлыки, до света сидят в кунацкой, пьют бузу, едят и чуть свет съезжают со двора. Говорят, что они мирные… Я это все вижу; мне, значит, нельзя не доложить твоей милости, потому что ведь изменником назовут меня, на то я служу Шамилю, чтобы свою должность как есть править, а тут с этаким хозяином того и гляди втешешься.

Хотя Шелест и до сих пор не очень хорошо знал чеченский язык, хотя свое собственное горе ему было ближе, чем чье бы то ни было, но, услышав эти сплетни, он вздрогнул от негодования.

«И за что, – подумал он, – этот человек, который несколько месяцев назад так хорошо отзывался о семействе Аслана, которому, если верить его словам, была так близка Маня, теперь так бессовестно и нагло лжет на мужа и на жену?»

Шелест был глубоко взволнован неблагодарностью дезертира.

– Хорошо, – сказал наиб дезертиру после некоторого молчания. – Ступай.

– Да, у вас всегда хорошо, – проворчал Андрей по-русски, отходя от наиба, – чтоб вас черт побрал! Проклятый народ!

– Видишь, наиб, – сказал один из мюридов вслед дезертиру, – не правду ли я говорю: хоть собака и гадкое животное, да гаже гяурской не найдешь. Наша, как ты говоришь, хоть аул бережет, а эта своих же загрызть готова.

– Да, – задумчиво отвечал наиб.

– Вот что, Альдам, – сказал один из мюридов после продолжительного молчания. – Довольно терпеть нам сраму из-за нашего маазума. Плохо, если и гяур станет поносить нас из-за него, стыдно нам. В первую пятницу, лишь только Аслан приедет сюда на базар…

В это время выглянула из сакли жена Альдама и позвала Шелеста, объявив ему, что чуреки и молоко для его ужина готовы.

Как бы спохватясь, не был ли пленник свидетелем их разговора, наиб и мюриды понизили голоса. Тут уж трудно было Ивану разобрать что-либо. Он молча удалился и, взбираясь по деревянной лестнице на верхний этаж сакли наиба, где жил тот со своим старшим сыном и с женами, Шелест видел вдали пробиравшегося Андрея, который весело насвистывал какую-то песню.

На следующий день, едва только проснулся наиб и совершил свой намаз, Шелест явился к нему.

– Спасибо, наиб, за хлеб-соль, – сказал он Альдаму. – Твою работу я закончил; отправь меня теперь домой.

Альдам поблагодарил Ивана, велел жене своей принести ему муки, баранины, меду, овчину и чевяки. Все это Альдам принял от жены и из своих рук наделил Шелеста. Потом он обратился к своему третьему сыну, Шаме, и велел ему проводить пленника до порога сакли Цоука. Одаренный по-царски, как выражался Шелест, он отправился домой, раздумывая обо всем, что слышал накануне под оградой.

При входе в аул Дышны Шелест нечаянно встретил дезертира, который, заложив набок изорванную папаху и покуривая тютюк, лежал на пригорке, распахнув на солнце отрепья своего бешмета.

– Здорово, земляк! – кликнул его Шелест.

– А, здорово, брат! – отвечал ему Андрей. – Что это на плечах у тебя? Вишь, чем его навьючили. Знамо, работящий человек – и брюхо будет полно всегда… Э! Да у тебя никак и чевяки под мышкой. Это, сват, повыгоднее будет твое ремесло, чем мое. Таскаешься с бабами, ни чертова кулича не сгребешь. Вот те и любовница… Мне, куманек, никак и живот подвело с моей любезной, а все есть не дают.

– Что порочишь-то ее, Андрей! Чем она виновата?

– Как чем? Нешто у мужа жаль стащить бешметишко какой али полбарана подать доброму человеку? Сказано, стерва!

– Не хули ее, Андрей, – продолжал Шелест. – Не виновата она ни в чем. Что же станешь делать, коли за ней сто глаз глядят? Может, и душу рада бы отдать тебе, да, вишь ты, связана совсем: то муж, то люди у порога.

– Да кабы не эти мюриды проклятые, что всю ночь напролет сидят в кунацкой да потчуются, так она бы и девка была ничего себе. А мне ведь от того не легче. Эта толстомордая бестия, хозяин-то мой, куска черствого чурека ни разу не бросил мне, для кунаков, небось, напекает каждый вечер столько, ажно печь трещит.

Теперь Шелесту отчасти стало понятно, почему Андрей недолюбливал Аслана. Ему, между прочим, хотелось знать также и о том, что это за ночные посетители, навещающие ежедневно Аслана.

– А скажи на милость, земляк, – проговорил он вкрадчивым голосом. – Что это за мюриды такие, что ездят каждую ночь к твоему хозяину?

– А ихние, значит, разбойники, пройдохи, что Шамиля-то окружают да нашептывают ему то на того, то на другого.

– О чем же они толкуют там?

– Кто их знает о чем! Раз как-то послышалось мне случайно, что он говорил насчет наибства какого-то. Вишь, куда метит собака! И, гляди, добьется-таки своего, как там ни наседай на него.

Теперь понятно стало Шелесту, почему мюриды, разговаривавшие вчера с Альдамом, так жадно искали погибели Аслана. В своих тайных переговорах с приближенными Шамиля Аслан лелеял себя надеждой сделаться наибом. Отсюда нелюбовь к Аслану и со стороны Мажи, который сам по смерти отца метил на это место. Наконец, если б Аслан захватил наибство, то, нет сомнения, поступил бы тогда со своими тайными врагами весьма немиролюбиво, то есть, по всей вероятности, так, как хотели с ним поступить они сами.

Поняв, насколько возможно, всю эту хитросплетенную интригу, Шелест решил во что бы то ни стало передать ее Сате и просить ее, при посредстве Мани, предостеречь Аслана от угрожавшей ему погибели.

– Скажи, Сата, ты любишь Маню?

– А тебе разве это неизвестно? – спросила она, улыбаясь.

– Если ты ее любишь, а также желаешь добра и Аслану и не прочь была бы предостеречь их от одного большого несчастья, которое готовится им, то я тебе сообщу кое-что.

– Иван, ради бога, говори скорее, – прошептала Сата. – Я должна знать и непременно предупрежу Маню; я очень люблю ее.

И в эти минуты с лицом, одушевленным участием и неподдельной грустью, Сата присела на корточки близ Шелеста и со слезами на глазах слушала все, чему накануне он был свидетелем.

На следующий день у Саты готовы были тысячи предлогов для того, чтобы лишний час провести в обществе Мани. Не успела молодая девушка отделаться от своих утренних занятий, как тотчас же, завернувшись в белую чадру, полетела к своей подруге.

Наступил день Байрама. Истощенные месячным постом и истомленные ожиданием, дышнынцы с восходом солнца устремились в мечеть, на крыше которой стоял мулла. Голос последнего, призывавшего правоверных к молитве, разносился далеко по аулу.

Было заметно особое воодушевление. Чеченцы весело стекались к храму. Просветитель правоверных сиял на солнце радостью и разноцветными цветами своего азиатского костюма. В полчаса с небольшим служение кончилось. Жители разошлись по саклям, и вскоре маленькие приземистые столики явились на сцену; их начали уставлять свежими яствами. У зажиточных хозяев, проникнутых с виду важностью и выражением покровительства, дурно скрываемыми под личиной гостеприимства и хлебосольства, сидели на полу приглашенные ими байгуши, ожидавшие своей части. И вот хозяйки в шелковых шароварах и рубашках, по большей части желтых и красных, в фиолетовых и лиловых бешметах, отороченных галуном, суетливо устилали саклю войлочными коврами и вокруг столиков на полу ставили кувшины с бузой. Нигде не было такого порядка, как в сакле Цоука, где заботливые Сата и Хая умели всему придать порядок, чистоту и блеск. Конечно, в их деятельности Шелест принимал не последнее участие. Зато он теперь время от времени пользовался любезностями Дзады, благосклонными улыбками Цоука и приветливыми взглядами Саты. Одетый в свой новый бешмет и красные чевяки, подаренные ему наибом, полутатарин-полурусский с виду, Шелест один как бы в знак особенного уважения к своим хозяевам стоял, по русскому обычаю, без папахи. Он отклонял предложение накрыть голову не только потому, что ссылался на русский обычай, но втайне еще и потому, что из всего его наряда одна только папаха не гармонировала со свежим сафьяном чевяк, белизной исподних шаровар (за неимением других) и новой тканью его бешмета.

Наконец, по мановению руки Цоука, приглашенные им бобыли, в том числе – увы! – и Шелест, заняли места на разостланных на земле коврах. Лишь только они составили кружок, как огромное жестяное блюдо, вычищенное словно зеркало, очутилось посередине. Поставив его, Сата грациозно завернула повыше локтя рукава своей рубахи, отбросила светло-русые косы и стала напротив отца в ожидании его дальнейших приказаний. Почтенное лицо Цоука, сидевшего на скамье, но в том же общем кругу, слегка озарилось мелькнувшей добродушной улыбкой, когда он обмеривал с ног до головы свою дочь, которую по непонятному ему самому чувству и противно всем правилам, обычаям и религиозным убеждениям своего племени он любил едва ли не более своего сына. Конечно, этому чувству он не позволял обнаруживаться чересчур явно и часто.

Когда буза и пиво были до дна осушены, дышнынцы оседлали своих коней, и начались скачка и джигитовка. Тут всяк имел свое место, предпочтение отдавалось не сотенному или пятисотенному начальнику, а тому, кто искуснее других владел своим оружием. И байгуш, и маазум были равны.

В разгар народного веселья Сата подошла к Мане, любовавшейся в числе прочих джигитовкой своих одноаульцев.

– Ну что, Маня, поладила ли ты с Асланом? – спросила она у нее вполголоса.

– Видишь, Сата, я сегодня веселее, чем когда-нибудь, – отвечала ей Маня.

– Это почему?

– Потому что будущая участь Аслана меня не страшит, а радует.

– Как так?

– Вчера ночью мой муж получил уведомление, что недолго ему ожидать наибства.

– Каким это образом?

– Это известие привезли ему мюриды Шамиля. Я случайно подслушала их разговор.

– Ах, Маня, Маня! – отвечала Сата, покачав головой. – Многое в этом роде было обещано и Магомету, предместнику твоего мужа, и даже моему отцу. Но не все то сбывается, что обещает Шамиль. Неужели твой муж мог поверить на слово наперсникам Шамиля, которые приносят ему эти вести не иначе как скрыв лицо под башлыком? Плохо мне что-то верится. Прошу тебя еще раз, не упускай из виду всего, что я тебе передала, и пока Аслан не получит наибства здесь или в другом обществе, береги его и предостерегай от поездки в Итон-Кале.

Светлый взор Мани мгновенно помрачился при этих словах.

– Твоя правда, Сата, – отвечала она. – Великий Аллах награждает вас, невинных девиц, большей прозорливостью, чем опытных воинов. Ты во многом права, моя дорогая подруга.

В это время из сакли вышел Аслан и, заложив руку за бешмет, с веселой улыбкой смотрел на беснующуюся молодежь, которая не щадила ни ребер, ни ног своих лошадей. Завидев его, Маня поспешила подойти к нему.

– Нечего делать, Маня, – сказал он ей, – для праздника можно и маазуму повеселиться. Вишь, как расходилась молодежь!

– Что ж, оседлать тебе коня? – спросила жена, видя, что буза и пиво произвели свое действие на ее мужа.

– Нет, уж сегодня я сам подтяну ему подпругу, – заметил весело Аслан.

И через четверть часа он лихо скакал на своем аргамаке к тому месту, где валялась брошенная наземь папаха.

Свернувшись под седло своей лошади, он подхватил с земли эту папаху, метнул ее над головами толпы, выхватил из-за пояса пистолет и с быстротой молнии всадил пулю в ее верхушку.

– Джигит маазум! – закричали в один голос близстоявшие горцы.

Прошло три недели со дня Байрама. Маня зорко, словно любовница, следила за каждым движением своего мужа. Седлал ли он коня, собираясь ехать куда-нибудь, она употребляла все хитрости, чтобы направить его путь как-нибудь мимо Итон-Кале, если только дорога пролегала в ту сторону; уходил ли он в мечеть, она, как ягуар, высматривала, непримеченная, с кем сходился ее муж, подслушивала, о чем он разговаривал; приходил ли кто-нибудь ночью под саклю Аслана и вызывал маазума для какой-либо надобности, Маня прежде мужа выскакивала за дверь, чтоб узнать гостя и спросить, что ему нужно. Сердце Мани чуяло, что скоро быть какому-то перевороту. Ей не хотелось и думать, что этот переворот будет не в пользу Аслана.

Хилый Альдам, видимо, слабел день ото дня. Уже поговаривали довольно громко, что наибством управляет Мажи и два приближенных к наибу мюрида. Что старик доживает последние дни свои, в этом никто не сомневался. Но кто же будет его преемником? Этот вопрос наполнял головы не только всех чентынцев, не исключая и байгушей, но даже женщин. Все непритворно жалели о своем патриархе. Разнесся слух, что преемником Альдама будет сын его – Мажи. Другие положительно говорили, что власть перейдет в руки Аслана. Были некоторые, меньшинство, которые упорно, неизвестно вследствие каких данных, утверждали, что Шамиль прочит на Чентынское наибство некоего тавлинца Гамзата, человека свирепого и недальновидного.

Итак, в одно время были три претендента на лучший кусок Нагорной Чечни. Чья возьмет – решит будущее.

Между тем Альдам уже совсем не показывался народу; редко приходилось ему даже вставать с постели. Давние раны мучили старика; недостаток крови, пролитой за свободу гор или подчас по прихоти имама, но никогда вследствие грабежа или другой унизительной корысти, томил, сушил одряхлевшего имама. Добрый отец семейства, он каждый день собирал у постели любимых сыновей, поучал их жить в дружбе, сберегать хозяйство, скорее жениться и храбро стоять за народную вольность, как против покушений лиц и партий, претендовавших на первенство и сеявших раздор среди единоплеменников.

В окрестностях разнесся слух о близкой кончине наиба. Из отдаленных аулов стекались к нему его родные и знакомые. Всяк спешил почтить последним благоговейным поклоном седины готовящегося на покой старика.

Но не те мысли волновали двух известных нам мюридов, не отходивших от постели больного. Они употребляли все усилия, чтобы завлечь сюда Аслана. Нечего было терять времени; нужно было действовать как можно скорее, иначе, нет сомнения, Аслан их пересилит. Орудием своих замыслов мюриды избрали дезертира, и Андрей искусно расставлял тенёта своему бывшему хозяину, завлекая его в западню медленно, осторожно, но верно.

Невозможно же и маазуму в числе других не съездить к своему боевому сподвижнику и не воздать ему последних почестей.

Был праздничный день, пятница, когда Аслан сел на коня и поехал в Итон-Кале. Маня проводила его до своего двора и долго смотрела вдаль. Когда Аслан скрылся за поворотом горы, она со сжатым от дурного предчувствия сердцем, опустив голову, медленно направилась к Сате.

В резиденции чентынского наиба было шумно. Некоторые из горцев приехали для купли и продажи, другие же для свидания с умиравшим наибом. Все закоулки были полны народом.

В Итон-Кале в ту эпоху (1858) были лавки с красными товарами, игравшие значительную роль. Несколько лет спустя они преобразились в темные чуланы, открывавшиеся лишь тогда, когда кто-либо из покупателей потревожит продавца в его сакле и заставит оставить лень, чтоб пойти и отмерить несколько аршин кумачу или ситцу. В начале пятидесятых годов эти лавки имели щеголеватый вид. Любая из горских женщин могла найти в них все, что льстило ее прихоти. Шелковые материи разных сортов и цветов, бусы, гранаты, ожерелья, часто весьма дорогие, галуны, разные шелка, иголочки, булавки, гребни черепаховые и слоновые, по большей части добытые, конечно, у русских и, нет сомнения, не всегда за чистую монету, – все это было к услугам русых чентынских красавиц. Из отдаленных углов Тавлии приходили сюда на базар истрепанные, оборванные, черные, грязные мужчины и женщины и приносили на продажу бурки, ковры. Чевяки и ноговицы доставляли на базар горские евреи, люди в высшей степени оборотливые и промышленные. Покупатель находил здесь готовые мужские и женские бешметы, чухи, шаровары. Словом, любой из желающих, если б явился в отрепьях, но с деньгами, мог оставить Итон-Кале в лучшем блестящем платье, с оружием, оправленным серебром, и на коне верхом. Теперь все прибывшие на базар были большей частью заняты политическими и административными новостями. Время от времени можно было заметить отдельные кружки, которые вполголоса толковали между собой о близкой кончине Альдама и о его преемниках. Говорили о Мажи и о Гамзате; об Аслане же можно было слышать только урывками и с видимой осторожностью со стороны тех, которые упоминали имя маазума.

Немногие из тавлинцев принимали деятельное участие в этих разговорах. Несмотря на то что предмет толков был им довольно близок, так как касался их земляка, они оставались совершенно бесстрастными к этому предпочтению их обществу со стороны Шамиля. Этим голышам, из которых многие едва-едва умеют на своем наречии попросить есть и пить, решительно было все равно – из их ли среды будет избран чентынский наиб или из среды другого племени. С отпечатком на лице горя, нищеты и всяких бед, дико-угрюмые и суровые, они с невыразимым хладнокровием и бесцеремонностью толкали в шею всех и каждого: и муллу, и кади, и эфенди, навязывая легкую, как ветер, щегольскую бурку собственного изделия.

В стороне от толкучего рынка, у дороги, стояли два знакомых нам мюрида и позади них Андрей.

– Когда же наконец он приедет? – произнес один из мюридов, обращаясь к Андрею. – Ведь скоро и базар кончится. Смотри, уж подходит пора третьего намаза.

– Ты не солгал, Индрей? – спросил второй мюрид, искоса поглядывая на русского.

– Ах, собака вас съешь! – сердито проворчал дезертир.

– Ну, взгляните теперь вон на ту гору. Нешто не он спускается по тропинке? Сказал, что приманю, – и приманил. Слово-то свое, значит, держу как есть крепко.

Мюриды взглянули в сторону, указанную Андреем, и увидели Аслана, спускавшегося с крутизны.

– Ну, теперь давай полтумана (5 рублей серебром), – проговорил он, протягивая руку к одному из мюридов и помахивая ею у него под носом.

На эту выходку мюрид не обратил никакого внимания. Он весь отдался своим наблюдениям. Его серые глаза буквально впивались в каждое движение лошади Аслана, будто стараясь издали рассмотреть малейшую червовицу ее подков. Усы и борода его, поседевшие в интригах и лести, молитвах и убийствах, как бы против воли его топорщились и чуть заметно шевелились.

– Что ж, мюрид, давай! – повторил Андрей.

– Пошел вон! Подожди конца, дохлая собака! – злобно проговорил мюрид, не смотря на дезертира.

Андрей, ворча, отошел несколько шагов и стал набивать свою трубку.

Через десять минут маазум гордо въехал в аул, красуясь на своем откормленном коне. Проезжая мимо базара, он слышал, как многие из его воинов говорили ему: «Здравствуй, маазум». Но с вечно тяжелой заботой в лице, сосредоточенный в себе теперь еще более обыкновенного, он ни на кого не обращал внимания и никому не отдал поклона. Он видел перед собой только саклю Альдама и к ней понукал своего коня, впиваясь глазами в деревянную лестницу, ведущую через балкон без перил на верхний этаж жилища наиба.

У ограды наибского дома Аслан спрыгнул с коня и забросил ему поводья на седло. Оставив на произвол благородное животное с полной уверенностью в его преданности и послушании, он вошел во двор.

– Задержит ли его наиб у себя до ночи? – спросил один из мюридов у своего товарища.

Спрошенный вместо ответа утвердительно кивнул головой.

И вот у смертного одра сошлись два человека: один изнеможенный, хилый, дряхлый; другой свежий, полный жизни, надежд. Кто смел бы сказать, что первый переживет второго? А вышло так. Сошлись эти два человека, взаимно понимавшие друг друга лучше, чем родная мать может понимать свое детище. Оба они были одинаково рыцари, согласно понятию горцев; но враги между собой. За что? Один вел своего сына по тому пути, по которому шел другой, и неизвестно, кто кого опередит; другой видел давно, что ему хотят перейти дорогу. Но уступить не думал. Тонкая, лукавая политика просвечивала во взгляде каждого из них.

При появлении Аслана Альдам силился привстать: маазум не обнаружил желания просить наиба не беспокоиться. Собрав в лице всю притворную ласку, хозяин, казалось, хотел ее передать в пожатии руки своему гостю. Последний с обычной теплотой, но молча и серьезно пожал руку наиба и, сбросив с себя шашку, винтовку и пистоль, довольно вежливо передал их Мажи в знак того, что он считает себя совершенно в безопасности в их доме. Кинжал остался на поясе у маазума. Все лучшее и роскошнейшее из яств было потревожено в сундуках и чуланах ради приезда маазума. Женщины наперерыв старались угодить ему; сам наиб, по-видимому, от души поощрял эту готовность то словом, то взглядом.

Солнце давно уже скрылось за горы, когда Аслан оставил жилище Альдама. С целью ли последний удерживал его так долго или нет – неизвестно. Базар уже давно разошелся; горцы совершили свой вечерний намаз; полукруг луны медленно выдвигался из-за ближайших уступов; в большей части улиц была тишина и спокойствие. Только кое-где у растворенных дверей сидели горцы, услаждаясь своей ленью и прохладой вечера.

Конь маазума щипал траву под оградой наибова дома. Аслан взял его за повод и пешком прошел улицы. За последними саклями он остановился снова, повесил винтовку и шашку на седло и на открытом месте стал совершать свой намаз.

В это время из-за башни, стоявшей перед аулом с правой стороны (в 1858 году, по сооружении рядом с Итон-Кале укрепления Евдокимовское, на этой башне постоянно находился наш пикет), медленно, но твердым шагом вышли две тени и направились к тому месту, где стоял маазум. В некотором отдалении боязливо скользил еще один силуэт.

Расстояние между маазумом и подходившими было невелико. Прежде чем Аслан дважды поклонился в землю, эти люди были за его спиной. Услышав за собой легкое шуршание чевяк, Аслан быстро повернулся, и не успела рука его выхватить кинжал, один из мюридов вонзил ему в грудь свое оружие вплоть до самой рукоятки (в 1858 году, когда постройка укрепления Евдокимовское еще не окончилась и только существовала стенка из наваленных в рост человека камней, на том месте, где был убит Аслан, по удостоверению жителей, стояла наша артиллерийская землянка).

Аслан застонал и грянул оземь.

– Ишь как ловко, – заметил подошедший Андрей. – Не шелохнулся даже!

Маазум в последний раз полуоткрыл глаза. Этот свинцовый взгляд был до того страшен, что и Андрей не выдержал, отвернулся.

В это время Маня, поджидавшая своего мужа, сидела у дверей сакли, рассеянно слушая Сату, которая сдерживала ее тоску. Было около полуночи, когда они расстались.

Встревоженная и расстроенная Маня без сна провела всю ночь. Когда же стало рассветать, она вышла за ограду своего двора. Тут только ей пришлось встретить своего мужа. Аслан лежал перекинутый поверх седла на своей лошади, и единственный из горцев, до конца оставшийся расположенным к нему, старый Бецуш, сидя на своем коне, сопровождал труп бывшего маазума. Маня, увидя эту картину, подняла руки к небу, выпрямилась так, что все суставы у нее хрустнули, ахнула – и как подкошенная свалилась на землю.