Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

Тем и кончилась наша злополучная попытка. Последствия ее, не в виде наказания, но как бы в предупреждение от нового побега, были в полном смысле слова ужасны: поместив нас в сакле над погребом, варвары приковали нас цепями к столбу, так что мы лишены были возможности делать малейшие движения и должны были все время лежать навзничь на сырой земле. Мы считали бы себя более или менее счастливыми, если бы нам дали полено или камень под голову; но, невзирая на все наши мольбы о том, злодеи очень равнодушно говорили нам:

– Вы жаловались на жестокое обращение совсем несправедливо, потому что у вас достало сил бежать. На будущее время станем вас содержать так, чтобы вы были ни живы ни мертвы.

И палачи сдержали свое слово.

Так проходили дни, недели и месяцы. Ничто не изменилось в нашей жизни; вокруг же нас она текла своим обычным чередом. Шамиль все хлопотал по разным предприятиям, и они, разными случаями, не были для нас тайной. Так мы узнали, что он не поспел к ичалинскому делу и, действительно, после кратковременного отсутствия возвратился в Дарго. Затем, в начале августа, он был приглашен кабардинцами и, уступая их усиленным просьбам, поехал, но неожиданно возвратился назад, задержанный полноводием Сунжи. Около этого времени приехал в Дарго Мамед, кади сугратльский, с большим числом андаляльских мюридов. Шамиль встретил гостя вне дома с такой радостью и с таким выражением дружбы, которое он оказывал до сих пор только одному Шуаибу.

Между тем убийственные условия нашего заключения произвели пагубное влияние на здоровье моих товарищей: они стали болеть изнурительным поносом. Зная, что я когда-то учился медицине, они обратились ко мне с просьбой помочь их новому несчастью. Общими силами, через наших приставников, мы стали просить Шамиля, чтобы он позволил мне выйти в поле для собирания некоторых целебных трав. Я был уверен, что найду их в окрестностях Дарго. К неожиданной нашей радости, Шамиль согласился – вероятно, в веселую минуту дошла к нему наша петиция. Действительно, нужные для лечения травы были найдены, и настоем из них я стал поить моих товарищей. Благодаря Богу, опека которого над нами, несчастными, была сильнее моих трав, все мои больные выздоровели.

В это время у нас происходила постройка укрепления Ойсунгур. Шамиль отправился туда, чтобы всеми силами препятствовать его возведению, и в этой экспедиции он в первый раз употребил в дело полевое орудие, находившееся у Шуаиба-муллы. Орудием этим управлял наш беглый артиллерист. В конце августа, возвратившись из экспедиции, Шамиль принялся за благоустройство своей резиденции: построил для себя дом гораздо удобнее и обширнее прежнего и приказал строить некоторые другие дома. Строителями, без сомнения, были наши дезертиры, среди которых находилось достаточно хороших плотников и других мастеровых. В сентябре велено было и нам принять участие в работах. Понятно, что такая перемена в образе нашей жизни нас крайне обрадовала, потому что гораздо сноснее был всякий труд, даже самый тяжелый, чем прозябание на сырой земле, среди постоянных страданий. Счастливой переменой в нашем быту мы были обязаны нечаянному прибытию в Дарго дорогого и весьма уважаемого Шамилем гостя. Это был Джемал эд-Дин.

Джемал эд-Дин родился в Казикумухе. Своим умом, набожностью и сохранившимся в народе преданием, что он происходит по прямой линии от Магомета, Джемал эд-Дин снискал общее народное доверие и уважение. Он пользовался особенным благорасположением Аслан-хана казикумухского, при котором исполнял обязанности мирзы. В начале основания мюридизма, сделавшись одним из ревностнейших мюридов и последователей шариата, он принужден был оставить родину и удалиться в Цудахар. Не вмешиваясь в военные дела и даже не нося при себе оружия, Джемал эд-Дин проводил все время в уединении, в посте, молитве и в богоугодных делах. О нем говорили, что убийство, ложь и обман никогда не опорочили его жизни. Кази-Магома и Гамзат-бек его особенно уважали и во всех важнейших случаях прибегали к его советам. Те же чувства питал к нему и Шамиль, как бы унаследовав их от своих предшественников. Такова была личность этого почтенного мусульманина.

Прибыв в гости к имаму, Джемал эд-Дин как-то однажды в разговоре посоветовал ему быть в отношении к нам по возможности сострадательным и указал ему, что бесчеловечное с нами обращение, последствием которого может быть наша смерть, не только не принесет ему никакой пользы, но побудит русских к возмездию, что он должен брать у своих врагов пример человеколюбивого обращения с пленными горцами, что, наконец, требуя невозможного, именно возвращения своего сына, он этим прервет все переговоры с русскими и таким образом лишит счастья несколько семейств, которым, при податливости на условия более сходные, мог бы возвратить из плена отцов, братьев и сыновей. Советы умного мюрида подействовали на Шамиля, и он тотчас же стал значительно уступчивее. Тогда Джемал эд-Дин прислал нам тайно сказать, что он приехал с намерением освободить нас и до тех пор не оставит Дарго, пока не удовлетворит своему желанию.

Двадцать третьего сентября начался Рамазан – и привалили со всех сторон толпы народа для слушания поучений Шамиля и для молитвы. Народ почти всегда выходил из мечети со слезами на глазах, а мюриды так и во сне все твердили: «Ля-иллихи-иль-Алла». Эта необыкновенная набожность явилась у горцев не столько по случаю Рамазана, сколько потому, что имам объявил им о предстоящем вскорости светопреставлении. Он где-то вычитал, что 8 октября ночью будет слышен с небес глас Божий, призывающий праведных на вечный райский пир; грешники же не услышат этого призыва и должны будут оставаться на земле. По-видимому, и Шамиль готовился в этот дальний путь, потому что наружно как бы примирялся с нами: в вознаграждение наших мучений он подарил нам козу и чашку кукурузной муки. Всем правоверным роздана была молитва, которую они должны были нараспев повторять в течение всей ночи, не смыкая глаз ни на минуту. Наконец наступила ночь, ожидаемая с таким страхом и нетерпением. Все, что жило и проживало не только в Дарго, но и во всем царстве шариата, заголосило после заката солнца на все тоны и лады и по всем направлениям – в лесах, в трущобах, на горах. Везде раздавались раздиравшие слух вопли, крики, взвизгивания – детские, женские, мужские; поднялся поистине шабаш ведьм. Конечно, и мы не спали, но по другой причине: нас услаждали коза и хинкал, которыми мы после столь долгого голода угощались с невероятным наслаждением. На рассвете все утихло; по справкам, оказалось, что никто не взят на небо – все кандидаты, даже и сам Шамиль, были налицо. А слышен ли был глас с неба – тоже никто сказать не мог, вероятно, потому, что трудно его было и слышать в таком хаосе. Так и неизвестно было, что думал народ об этом шарлатанстве Шамиля: или то, что в среде его не нашлось ни одного праведника, или ясно то, что Богу просто неугодно было осуществить пророчество. Нужно заметить, что подобные фокусы Шамиль довольно часто проделывал со своими правоверными. Так, например, запирался он иногда у себя дома на целую неделю, не ел, не пил, не спал, а потом, весь измятый, сонный, выходил к народу и, как бы под влиянием магнетизма, объявлял ему, что он виделся с Магометом, что пророк недоволен поведением народа и требует, чтобы последний загладил свою безнравственность или распущенность. Толпа, без сомнения, падала ниц, а имам в это время пользовался случаем: или читал им сообразные с его целями поучения, или вел их на войну и т. п.

В начале ноября Шамиль задумал набег на Кизляр и поручил исполнить его Шуаибу, а сам с Джемал эд-Дином отправился в Шали, в Большую Чечню, и, желая привязать к себе чеченцев, женился там на дочери Абдуллы. Этот Абдулла был уроженец Казикумуха, но, теснимый Аслан-ханом, бросил свою родину и поселился в Чечне. В короткое время он успел снискать себе расположение чеченцев, известность в горах, а впоследствии даже доверие русского правительства. Когда, недовольные управлением генерал-майора Пулло, чеченцы начали волноваться, Шамиль, находившийся после потери Ахульго в Баяне, послал к Абдулле для переговоров преданных себе мюридов – Казиоу и Шуаиба, вслед затем возведенных в наибское звание. Они успели склонить его на сторону Шамиля, а народ последовал их примеру. С этих пор (с 1840 года) мюридизм начал распространяться и в Чечне. Шамиль отблагодарил за это Абдуллу подчинением ему четырех наибств, в состав которых входила вся Чечня. Таков был новый тесть нашего деспотического владыки.

Между тем переговоры о нашем освобождении продолжались, и не без успеха: 17 ноября мы получили радостное известие об отправлении нас на условленное для обмена пленных место.

При выступлении нашем Джемал эд-Дин пришел проститься с нами и с достоинством честного человека сказал следующее:

– Я обещал хлопотать о вашем освобождении и с помощью Божьей успел в этом. Не думайте, что я это сделал из каких-либо видов – мне ничего не нужно, кроме спокойствия. Я был когда-то богат, но предпочел уединение роскоши, и не жалею об этом. Меня не страшат ни могущество вашего правительства, ни власть Шамиля; я всем говорю правду и боготворю святую истину. Я – мюрид, в том нет сомнения; но вы видите, что при мне нет никакого оружия, даже обыкновенного ножа. Я гнушаюсь разбоев, и в моей жизни я не пролил крови воробья. Мне будет приятно, если вы возвратитесь в отечество и сохраните память о человеке, избавившем вас от неволи и мучений, о человеке, который в стране дикой, пожираемой войной, сохранил чистоту нравов и беспорочность жизни, подобно вашим монахам. Однако, если кто из вас увидит корпусного командира, скажите ему, что я хотел бы одного только – позволения посетить когда-либо Казикумух. Хотя мне рады в Цудахаре и везде принимают с дружескими объятиями, но увидеть перед смертью страну, в которой я родился, – мое единственное желание. Я имею на это письменное позволение прежних корпусных командиров, но хочу, чтобы это было вернее и чтобы мои поступки были вполне законны. Прощайте!

Почтенный старец удалился с тем же достоинством, с каким вошел к нам. Глубоко врезались в моей памяти его слова, которые произвели на нас сильное впечатление и которые, по-видимому, сказаны от чистого сердца. Я их привел здесь с возможной точностью и так, как понял, не зная в то время татарского языка в совершенстве.

Благословив в душе нашего спасителя, мы оставили Дарго и 17 ноября направились из места нашего заключения к юго-востоку, по границе Гумбетовского общества в Тилитль. Это – прямое и ближайшее сообщение Дарго с Салатавским обществом. Мороз был сильный, до Тилитля очень далеко, а мы были одеты в те самые лохмотья, которые уцелели на наших костях после поимки. Опасаясь нас заморозить, конвойные наши решили спуститься вниз, в Андийское общество, и переночевать в ауле Рикуни, который имеет до 300 дымов и по местоположению своему совершенно походит на Анди. С юго-западной его стороны, в глубоком овраге, течет небольшой ручей. Жители аула имеют много хлеба, но мало леса; недостаток последнего был в особенности для нас ощутителен в эту студеную ночь. Но, признаться, мы теперь мало обращали внимания на эти ничтожные невзгоды, потому что нас более всего согревала мысль и надежда на предстоящее освобождение. На другой день мы двинулись по дороге, ведущей к границам Андийского и Гумбетовского обществ. Здесь непроходимые скалы, разделяющие эти два общества, представляют обширный пролом, суженный завалами, так что в этом месте едва может пройти одна вьючная лошадь. Это – исторические Андийские ворота, открывающие собой вход в ущелье, длина которого около полутора верст. Далее местность открытая и дорога верст на 10 постоянно понижается. Следует аул Сиух, дымов до 200, сжатый в ущелье и разделенный глубоким оврагом на две части; оттуда до Мехельты дорога удобная, хотя на половине расстояния мы должны были перевалиться через высокий хребет. В селении Мехельты, местопребывании наиба, нас снова засадили на ночь в погреб, который ничем не уступал даргинскому. Наутро мы вступили в Аргуани, полуразрушенное нами в 1839 году, и вечером пришли в Кадари. Нельзя обойти молчанием той местности, на которой находится этот аул, имевший тогда до 100 дымов. Она состоит исключительно из глубочайших провалов, куда солнечные лучи проскальзывают только летом, и то в полдень; во все остальное время дня и года там царствует какая-то мгла, полумрак, словно во время сумерек. Эта местность не более и не менее как глубокая пещера на поверхности земли. Население аула состоит из абреков, которые, сообразно своему положению, не могли приискать для себя места, более безопасного и менее доступного. В Кадари, между прочим, был тогда пороховой завод. И в этой-то трущобе мы должны были оставаться 5 дней, ожидая возвращения гонца, который был послан к командующему войсками узнать, следуют ли к назначенному месту те пленные горцы, на которых нас предстояло обменять.

Наконец, 25 ноября, известие, столь нетерпеливо ожидаемое, было получено, и мы отправились на Артлух. Тут, на расстоянии 25 верст, дорога до того ужасная, что даже сами туземцы с трудом поддерживают на ней между собой сообщение. На полпути высятся огромные горы, покрытые высоким сосновым лесом и изобилующие фарфоровой глиной; белизна этой земли нимало не уступает белизне сахара, и мы невольно думали: какое бы золотое приобретение составила эта местность для людей промышленных и предприимчивых и какого только добра нет в наших кавказских трущобах! Артлух, дымов в 200, находится над обрывом, у подножия которого тянется ущелье с превосходным сосновым лесом. 26-го числа прибыл сюда гумбетовский наиб Абакар-Дибир, которому Шамиль поручил обмен пленных. На другой день мы отправились далее; нас сопровождало до 150 всадников и несколько десятков пеших горцев. Достигнув вершины гор, разделяющих Гумбетовское и Салатавское общества, мы увидели неожиданно зеленые, роскошные долины Дагестана и вдали, верстах в 80, беспредельное синее море. Нам казалось, что это наша обетованная земля; грудь вздохнула широко, свободно, и мы мысленно сотворили молитву.

Отсюда на расстояние верст 15 мы спускались к Черкею. Конвой наш с врожденной хищникам осторожностью шел осмотрительно, медленно, останавливался, совещался и, наконец, остановился на краю глубокого оврага. По ту сторону уже стояла команда наших солдат, окружавшая пленных горцев. С обеих сторон сделали поверку пленных – и оказалось, что у русских одного не доставало: он помер в дороге. Это обстоятельство замедлило ход дела: горцы хотели оставить у себя одного из нас, нижних чинов, а русские не соглашались. Наконец, последние должны были уступить; и мы с трепетом, с замиранием сердца ожидали рокового жребия. Увы! Он пал на меня, несчастнейшего из несчастных. Я низко опустил голову; слезы подступили к глазам, грудь сдавило. Но на это никто не обращал внимания; Мне связали руки, отвели в сторону, сдали под караул, а товарищей повели на обмен. Пока я оплакивал мою участь, Провидение пеклось обо мне. Когда других товарищей свели к оврагу, один из горцев поехал сказать, чтобы и русские вели своих пленных. При приближении его последние спросили, кто из нас остается. Горец отвечал, что мирза[7]7
  Грамотный.


[Закрыть] Иван. Но нас было два Ивана – я и некто Габаев, грузин, отец которого, употребив много стараний и хлопот для освобождения сына и сгорая нетерпением поскорее обнять его, приехал на место обмена и находился в толпе. Услышав имя своего сына и воображая, что несчастье выпало на его долю, бедный старик в отчаянии бросился на колени перед офицером, прибывшим с пленными горцами, и умолял его не соглашаться на оставление мирзы Ивана. Офицеру, пожалуй, как и горцам, было все равно; вследствие этого обе стороны согласились мирзу Ивана заменить другим лицом, и на этот раз выбор пал на казака. Таким образом, хотя случайно и ценой чужого горя, я все-таки, благодаря распространенности в народе имени Иван, был спасен.

Загорский И. Восемь месяцев в плену у горцев // Кавказский сборник. Тифлис, 1898. Т. 19. С. 221–247.

Гребенский казак

Василий Савинов. Три месяца в плену у горцев

Василий Иванович Савинов – русский офицер, находившийся в 1843 году в плену у горцев (вероятно, у абазин) и отразивший это в своих публикациях: «Три месяца в плену у горцев» (1848), «Два года в плену у горцев. Воспоминания о жизни и похождениях в Кавказских горах штабс-капитана Новоселова, рассказанные В. Савиным» (1851).

Тексты данного автора, отмечал кавказовед М. О. Косвен, представляют «своеобразный, требующий сугубо критического отношения источник», хотя в то же время несут разнообразные этнографические сведения об абазинах и абадзехах.

В. И. Савинов является также автором статьи «Верования и обряды абхазских горцев» (1859), целого ряда беллетристических произведений, среди которых «Шейх Мансур. Восточный роман» (1853), «Дочь командира», «Американский Икар» и другие, печатавшиеся в 1850 годах в журнале «Пантеон».

Ночная экспедиция. – Встреча с абазинами. – Погоня. – Первая беда.

…Ночь была черна… ветер свистел неистово. Черное море стонало и ревело, волнуемое его порывами; раскатавшись, могучие волны со стоном взбегали на крутой берег, обдавая брызгами прибрежный камыш… Небольшой отряд наш молча подвигался вперед… Мы шли уж более часа, а непогода не смолкала, и ни одна звездочка еще не загоралась на кавказском небе. Берег изредка освещался огнем пушечных выстрелов, которыми погибавший в виду берегов русский военный транспорт просил помощи… Мы шли на его призыв…

С транспорта, терпевшего крушение у нас на виду, изредка долетал до нас бестрепетный голос лейтенанта, раздавался дружный ободрительный крик работающих матросов… В виду нашем гибли русские. Тяжело было смотреть на ужас их положения и не иметь средств помочь им! Страшно было за всех… Мы молча ждали развязки ужасной драмы, и при каждом порыве ветра сердца наши обливались кровью. Вдруг знакомые звуки барабана рассыпались мелкой дробью в ущелье прибрежных скал. В цепи загудели ружейные выстрелы. Дерзкие абазины в превосходном числе напали на наш отряд.

Светало. Хорошо кавказское утро, но теперь нам было не до природы… Дело в том, что двести человек должны были выстаивать напор чуть ли не тысячи врагов…. Расстреляв в ночной перестрелке все патроны, мы увидели впереди почти неминуемую гибель; поручик, командовавший отрядом, предложил вызвать двух охотников, которые, ускользнув от внимания хищников, дали бы знать в укреплении о бедственном положении отряда…

Совет был принят единодушно, тем более что поручик В. слыл между товарищами и подчиненными за отличного офицера, столько же знакомого с войной, сколько и храброго…

На вызов в охотники явился я и задушевный мой приятель прапорщик Д., с которым не один раз случалось дружески делить и радость и горе.

– Благодарю душевно и радуюсь за вас, – говорил добрый поручик, пожимая наши руки, – с Богом!

Положено было с наступлением ночи приступить к делу. Между тем неприятель, прекратив на время перестрелку, казалось, отдыхал, приготовляясь с новыми силами дружно и быстро ударить по нас… В ожидании ночи Д. и я, прикрывшись одной буркой, лежали на влажной земле; но сон, разумеется, не смыкал глаз наших. Мысли наши были одинаковы: удачу и неудачу предстоящего риска предстояло нам делить поровну.

– Не спится… – прошептал Д., сбросив с лица ящерицу, которая уже добиралась до его носа. – Ты знаешь, я не трус: несколько шрамов на теле, кажется, ясно доказывают, что я не бегал с поля. Но с той минуты, как вызвался я в охотники, невыразимая тоска давит мою грудь… Предчувствие говорит мне, что я не вернусь…

Я старался разогнать черные мысли товарища. Так шло время…

Наконец наступила ночь, непогодливая и мрачная, одна из тех, которые у нас на юге зовут воробьиными. Среди глубокой темноты изредка, прорезав черное облако, сверкнет зарница, осветит на миг громадные скалы, а там снова все темно и черно… Простившись с товарищами, я и Д. молча вышли за цепь. Затаив дыхание, поползли мы к стенам древнего, разрушенного временем монастыря; через развалины его пролегали первые шаги нашего опасного пути. Затем, выбравшись из развалин обители, положили мы взять направо по косогору и, поднявшись на вершины скал, миновать пропасти, и, наконец, спуститься на береговую дорогу, уже обойдя завалы и ущелья, в которых засели горцы. План нашего пути почти можно было назвать возможным; вся трудность его исполнения состояла в том, чтобы до рассвета быть на высоте скал. Опасные тропинки над пропастями не пугали нас: мы оба были привычны к горным дорогам и проворны, как белки…

– Боже мой! – прошептал Д. – Кажется, мы ошиблись, приняв в темноте другое направление.

– Да, – отвечал я, – вот уж с полчаса, как мы быстро подвигаемся вперед, а монастырь словно уходит от нас.

– Что же нам делать?

Вдруг зарница, ярко сверкнув на полуночном небе, указала нам в двух шагах мрачные, поросшие мхом развалины монастыря…

– Вот он! – вскричал я с восторгом.

– Тсс… что ты?.. – шепнул Д., усердно толкнув меня под бок. – Вспомни, что если мы будем говорить громко, так, пожалуй, нас заставят прикусить язык навсегда.

Не желая лишиться языка, который доставлял мне в жизни иногда приятные минуты, я замолчал. Вскинув на плечи ружья и ощупывая одной рукой сырую монастырскую стену, мы подвигались вперед осторожно и в глубоком молчании. Через полчаса трудного пути по неровному и ветхому полу достигли мы без всякого приключения амбразуры окна, которое, по нашим расчетам, выходило на косогор. Д. взглянул туда и тотчас же быстро отскочил.

– Что там? – спросил я.

– Тсс!..

Он приложил указательный палец к губам, а другой рукой указал мне на окно.

С величайшей осторожностью просунул я голову в отверстие окна, и глазам моим представилась картина не слишком отрадная: около костра горящих головней сидело человек восемь горцев.

Затаив дыхание, мы взвели на всякий случай курки наших ружей и осторожно опустились на пол, поросший мхом и травой…

– Удивляюсь, – прошептал я, – как шелест наших шагов не обратил внимание чутких абазин!

– Тсс!.. – отвечал мой товарищ, – будем ждать удобной минуты… ведь не приросли же они к земле… уйдут когда-нибудь… а до тех пор молчание?

Кивнув в знак согласия головой, я прислонился к сырой стене и стал зевать, по временам сбрасывая со своего платья неучтивых жаб и ящериц.

Около часу прошло в томительном и напрасном ожидании: говор не умолкал под окном, и струя табачного дыму, доносимая до нас ветром, свидетельствовала о присутствии абазин.

– Спишь?.. – едва внятным шепотом окликнул меня товарищ.

– Нет.

– Ну, брат!.. Вообрази, что я подслушал из разговора наших соседей…

Нужно заметить, что Д. почти пять лет прожил в Анапе и понимал несколько по-абазински.

– Что такое? – спросил я быстро.

– Эти отчаянные разбойники решились сегодня ночью, прокравшись монастырем, ударить врасплох по нашему тылу, который, по их расчетам, очень справедливым, будучи защищаем развалинами, должен быть слабее флангов и фаса.

– Что же нам делать?..

– Спешить к товарищам и предупредить их об угрожающей опасности…

Д. договаривал еще последние слова, как один из абазин, с проворством дикой кошки прыгнув в окно, прямо сел мне на шею и, потеряв равновесие, полетел навзничь… Падение на меня его тяжелого тела было так неожиданно и жестоко, что я, вскрикнув от боли, судорожно сжал руки и невольно спустил курок ружья… выстрел грянул, осветив местность, и пуля с визгом врезалась в грудь горца. Дикий, пронзительный крик раздался под окном… и одиннадцать выстрелов один за другим грянули над нашими головами… Но ни одна пуля нас не коснулась, благодаря стене, к которой мы плотно прижались, присев на корточки…

Наступила минута решительная… Силы были далеко не равны: самое отчаянное сопротивление не обещало ничего доброго… Оставалось искать спасения в бегстве… Будто сговорившись, мы разом пустили две пули в толпу врагов, столпившихся у окна, и, быстро прыгнув через тело убитого горца, стали пробираться вперед. Но враги наши не зевали… Месть за убитых товарищей, досада на неуспех ночной экспедиции, жажда добычи и крови – все призывало их к погоне… И скоро услышали мы, как озлобленные наши преследователи спотыкались и падали, вероятно, при неудачных усилиях прыгнуть в окно… и вот шаги многих людей, громкий говор, ругательства и проклятия зазвучали под сводом монастыря…

– Прислонимся к стене: может быть, они пройдут мимо нас, – шепнул мне товарищ, – а на случай обнажим и шашки…

Но в ту самую минуту грянул выстрел, свистнула пуля – и товарищ мой покатился, убитый в лоб навылет…

Я чувствовал, как брызнули мне в лицо мозги и кровь его… Голова моя кружилась и пылала…

…Мгновение – и я очнулся. Обнажив шашку, над трупом несчастного Д. я решился дорого продать жизнь. Ожесточение мое было так велико, что я безрассудно выстрелил в толпу наудачу и огнем выстрела показал неприятелям свое место… Страшные крики и проклятия загремели в ответ на мою пулю… Курки брякнули, – и я с раздробленной коленкой повалился на холодный труп товарища… О, после я завидовал ему!..