Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

Иван Загорский. Восемь месяцев в плену у горцев

Иван Загорский происходил из дворян Волынской губернии Луцкого уезда. В 1837 году, будучи студентом Виленской медико-хирургической академии, вступил в «тайное общество» студентов этого учебного заведения, в 1839 году по приговору военного суда был лишен всех прав состояния и сослан на Кавказ рядовым. Служил в Черноморском линейном 10-м батальоне, участвовал в военных действиях. В 1846 году произведен в прапорщики, в 1848 году – подпоручик, в 1850 году – поручик.

Об Иване Загорском упоминает другой поляк – Карол Калиновский. В своей книге «Памятник моей военной службы на Кавказе и плена у Шамиля с 1844 до 1854 гг.» в разделе «Поляки в Дагестане» в главе «Лекарь поневоле» он писал: «Иван Загорский в 1842 году оказался в плену у горцев. Через горы и долины его привели к Шамилю и заключили в подземелье, где поляк попал в среду таких же несчастных, как он сам.

Прошли дни, недели, месяцы – никто не собирался их вызволять. Пленные страдали кишечными заболеваниями. Но к их счастью Иван Загорский имел медицинское образование. По просьбе товарищей он обратился к имаму, чтобы ему разрешили собрать лекарственные растения. Шамиль дал согласие. Загорский из собранных в окрестностях Ведено трав готовил настой, поил товарищей и, как он сам рассказывает: „Все мои больные выздоровели“.

К тому, что написал выше, добавлю, что туземные лекари помогали Загорскому, где и как искать необходимые травы, а поляк, в свою очередь, передавал им опыт медика, окончившего специальное учебное заведение».

Тысяча восемьсот сорок второго года, на рассвете 22 марта, родные братья: владетель Кюринского ханства штабс-капитан Гарун-бек и назначенный нашим правительством помощником к правительнице Казикумухского ханства поручик Махмуд-бек изменнически открыли ворота Кумухского замка, защищаемого подполковником Снаксаревым, и предали гарнизон в руки Шамиля. Хлынула толпа мюридов и обезоружила нас. Подполковника Снаксарева и подпоручиков князя Орбелиани и Ананова потребовали к имаму, а нам велели готовиться к выступлению. Через полчаса всех нас: одного донского и пятерых линейных казаков, меня, волонтера Ивана Габаева и двух денщиков – под сильным конвоем, с пением «Ля-илляхи-иль-Алла», вывели из замка. Сопровождаемые криком и угрозами разъяренных врагов, мы проходили среди пылавших жилищ кумухцев, приверженных к России, в назначенное для нас помещение. Кроме нас, в числе пленных были еще 45 человек – 25 ахтынцев и 20 нукеров генерал-майора Ахмет-хана; для них было предназначено особое помещение. Во время нашего следования какому-то мюриду понравилась лошадь подполковника Снаксарева, и он, пользуясь правом победителя, хотел ее отнять у денщика, но начальник нашего конвоя, Юнус, один из наперсников Шамиля, увидев это самоуправство, кинулся на него с обнаженной шашкой. Мюрид выхватил винтовку, прицелился и хотел выстрелить, но не успел: другие мюриды мгновенно опрокинули его на землю и изрубили в куски.

Целый день место нашего заключения было осаждаемо любопытной толпой, которая бранила нас и издевалась над нами. Под конец это надоело даже и надсмотрщику нашему, Ягье-Гаджи. Употребив бесполезно все меры увещания о том, чтобы толпа разошлась и оставила нас в покое, он, в заключение, вышел из терпения и выстрелил в зевак. Толпа мгновенно рассеялась. Вечером нас перевели в тот дом, где находился Шамиль. Здесь мы увидели, как братья-изменники и многие жители ханства, надев на головы белые чалмы – символ последователей духовной секты, главой которой был Шамиль, – являлись к имаму с изъявлением своей покорности; в числе их находился и Мамед, кади сугратльский, сбросивший теперь с себя личину приверженности к России, которой до сих пор прикрывал дружеские свои сношения с Шамилем. На другой день утром Шамиль, выйдя на балкон в небрежно накинутом на плечи полушубке, приказал позвать к себе офицеров и с презрительной улыбкой объявил им, что, до тех пор пока сын его, взятый в Ахульго, не будет ему возвращен, им нечего и думать о свободе. Напрасно подполковник Снаксарев старался вразумить его, что удовлетворение этого требования нисколько от нас не зависит, что правительству нашему потеря немногих воинов не так чувствительна, чтобы оно решилось их выручить под условием, им объявленным, и т. д. Шамиль заявил, что требование его неизменное, и удалился.

Вскоре мы были поражены ужасным зрелищем: во двор нашего жилища принесли окровавленную одежду ханских нукеров. Узнав, что эти несчастные сделались жертвами мести Шамиля, мы поневоле должны были и для себя ожидать той же участи – как неизбежного последствия его решения, объявленного Снаксареву. Крики толпившегося народа и вопли женщин вывели нас из раздумья. Мы обратили наши взоры в другую сторону и увидели, что к нам во двор привели аманатов, взятых по приказанию Шамиля в Казикумухском ханстве, которым он назначил место жительства в Андии; крики и вопли принадлежали их матерям и родственникам, которые, прощаясь с ними, неистово оглашали воздух. В числе знатнейших аманатов были: Омар-бек, престарелый отец тогдашнего казикумухского хана Абдурахмана; Абас-бек, сын Гарун-бека; прапорщик мирза Заху, сын кумухского Мустафы-кади, и многие другие. Наконец, около полудня, мы оставили Кумух, в котором заложено было основание нашему восьмимесячному несчастию. Непрерывный ряд дальнейших мучений, которым подвергали нас варвары, заставлял и заставляет удивляться лишь одному: как много может вынести слабая человеческая натура! При отправлении в дорогу у нас отняли все, кроме немногих денег, бывших у офицеров, оставив затем нам одну одежду, и то лишь необходимую. Кумухцы, до тех пор рабски покорные, при виде наших страданий и унижений громко изъявляли свое удовольствие. Пленные ахтынцы остались на месте. Впоследствии мы узнали, что они получили свободу. Вероятно, Шамиль это сделал не без цели – слышно было, что он намеревался идти в Самурский округ. Из ахтынцев был убит один только прапорщик Модла, потому что попытался бежать. Начальником нашего конвоя был некто Магома, уроженец какой-то деревни из окрестностей Чоха. Мамед, кади сугратльский, и Махмуд-бек рекомендовали его подполковнику Снаксареву, как самого надежного и преданного России лазутчика. Сопровождая начальника до Рогоджаба, Магома жестоким обращением и неимоверными притеснениями, посредством которых как бы хотел нам доказать справедливость насмешки его рекомендателей, вполне уяснив нам, в чем именно заключалась его преданность русским. Судя по этому, можно было безошибочно вывести заключение о том, насколько он был нашим надежным лазутчиком.

С отчаянием в сердцах, ежеминутно готовые к смерти, мы углубились в горы. Истязания начались с первого же шага: конвойные наши, не обращая внимания на то, что мы были пешие, самым чувствительным образом заставляли нас поспевать за их лошадьми. Спустя некоторое время подполковник Снаксарев и князь Орбелиани выбились из сил и, падая от усталости, наотрез отказались следовать далее. Тогда конвоировавшие нас чеченцы посадили их верхом на своих запасных лошадей, не преминув получить за это довольно порядочную плату. Эта снисходительность несколько смягчила и прочих конвойных. Подвигаясь таким образом через горы и овраги, по дороге, годной только для вьюков, вечером мы пришли на ночлег в какую-то деревушку, название которой не помню, отстоящую от Кумуха верстах в двадцати. Здесь, как и в двух предыдущих деревнях, которые нам встретились по пути, мы были свидетелями особенной радости жителей, которую возбуждало в них наше положение. На следующий день, 24 марта, мы выступили рано и в полдень прибыли в аул Бухты, лежащий на границе Казикумухского ханства и Андаляльского общества, у подножия возвышающейся с севера утесистой горы, на которой была построена башня; на восток, по ту сторону дороги, сверкал небольшой пруд. Жители аула Бухты встретили нас несколько человечнее и без признаков ненависти. Отсюда дорога становится лучше, хотя горы постепенно увеличиваются. Вступив в ущелье, мы следовали вдоль по течению ручья, по тропинкам, удобопроходимым только для горцев и для их лошадей. На закате солнца мы прибыли в аул Могоб, имеющий около двухсот дымов и лежащий в ущелье, на левом берегу ручья, между обрывистыми скалами. Здесь мы остановились на ночлег и со стороны жителей встретили все то же равнодушие.

Двадцать пятого марта, с рассветом, мы держали путь к северо-западу и по едва проходимым горам достигли реки Каракойсу. Окрестности покрыты мелким кустарником; крупной растительности нет. В ущелье, где протекает река, видны следы с трудом проложенной дороги, не допускающей даже езды верхом. По пути мы видели, в стороне, много аулов, но через них не проходили: как кажется, вожатые наши избегали населенных мест. Переправясь через Каракойсу и взбираясь верст восемь на гору по крутому подъему, мы достигли, наконец, Рогоджаба. Этот аул, численностью около пятисот дымов, расположен на высокой равнине и огражден с северной и западной сторон ущельями, пересекающимися под острым углом. По ту сторону скрестившихся ущелий мы видели гору Гуниб, на которой тогда по приказанию Шамиля возводился укрепленный аул. Жители Рогоджаба встретили нас очень враждебно: мужчины ругали, женщины плевали, дети бросали в нас камни. Дав вздохнуть своим лошадям, о которых было более заботы, чем о нас, конвойные продолжали путь. Отсюда идет дорога ровная и удобная даже для движения орудий. Она вела на одну из самых высоких гор, где мы мгновенно очутились по колени в снегу, объятые нестерпимым холодом, и это было тем чувствительнее, что одежда наша, благодаря усердию горцев, была вовсе не зимняя. С этой горы идет спуск к аулу Тилитль. Поздно вечером, пройдя в этот день около пяти верст, мы вступили в Тилитль, который получил свое название от горы того же имени, иначе называемой в просторечии «Чемодан». Это один из самых неприступных пунктов, всегда покрытый снегом. Аул до трех тысяч домов; многие из них оставались полуразрушенными, напоминая тем наше посещение их в 1837 году. Тилитль построен на неровной покатости гор, окружающих его с севера и востока в виде амфитеатра; с южной стороны он имеет глубокое ущелье. Поздняя ночь и сильный холод избавили нас от всяких встреч с жителями, вследствие чего мы вошли в аул тихо и первую ночь провели почти спокойно. На другой день, рано утром, мы начали спускаться на равнину аула Голотль. Дорога была гладкая, но узкая; с правой стороны тянулась цепь высоких гор, с левой – овраги. Миновав Голотль и протекающую близ него реку Аварское Койсу, по деревянному и хорошо устроенному мосту, а также каменные завалы, мы шли вверх по левому берегу реки. Верстах в 10 от Голотля встретилась равнина, к которой примыкает цепь гор, называемая Талакори; на эти высоты мы поднялись по узкой тропинке, понукаемые и подгоняемые нашими вожаками. Во многих местах поперек дороги попадались узкие и глубокие провалы, которые мы переходили по каменным плитам. В полночь мы прибыли в Ботлих, сделав и в этот день около 50 верст. Ботлих, имеющий около 100 дымов, расположен на невысоком холме и со всех сторон окружен горами; природа дикая; везде мрачно и пустынно. Наутро, 27 марта, несмотря на нашу крайнюю усталость, нас принудили идти далее. Дорога потянулась по ущелью, образуемому хребтом Талакори, вверх по левому берегу незначительного ручья. Пройдя верст 30 и через несколько деревень, лежавших нам по пути, нас привели, с закатом солнца, в аул Ахвах, имеющий дымов 300 и лежащий на правом берегу какой-то речки, впадающей в Андийское Койсу, у подножия возвышающихся к северо-востоку гор; поперек этого аула пролегал глубокий овраг. В Ахвахе мы встретили русского солдата, попавшего в плен еще в 1794 году, во время взятия графом Зубовым города Дербента[5]5
  Дербент был взят 10 мая 1796 года. – Изд.


[Закрыть]. Старик был уже магометанином, потому что позабыл свою религию, женат и имел трех взрослых сыновей. Он говорил, что не хочет их женить, чтобы не затруднять их при переселении в Россию, когда Ахвах займут наши войска. Этого радостного дня он и земляки его, такие же пленные, ожидали с нетерпением, надеясь, что когда-нибудь да наступит же он. Мы с полной уверенностью подтвердили предположения старца и выразили возможные похвалы его любви и преданности родине. Между прочим, он нам передал, что партия беглых русских солдат, численностью до ста человек, странствует здесь, по аулам, с барабанным боем прославляя везде щедроты и гостеприимство Шамиля. Последний отдал приказание старшинам всех селений, чтобы эти изменники были везде принимаемы и угощаемы на счет жителей и чтобы исполняемы были все их требования. К сожалению, мы не могли узнать, кто предводительствует этой ватагой и каких полков сами дезертиры.

За Ахвахом у нас по пути лежал аул Карата, известный тогда своим пороховым заводом. Аул этот весьма многолюден, дымов до 400, и доступен менее других, потому что дорога к нему пересечена ущельями, укрепленными завалами и другими подобного рода искусственными сооружениями. От Караты до Инхели, имеющего 150 дымов, и оттуда до аула Конхидатль местность более или менее все та же, что и позади нас: те же овраги, ущелья, горы; все то же Андийское Койсу, горные притоки и ручьи. Разница лишь в том, что, по мере углубления внутрь гор, аулы усерднее укреплены завалами, доказывающими предусмотрительность имама на случай появления здесь русских. У Конхидатля наше внимание было остановлено на солеваренном заводе. Вся механика солеварения здесь несложная, но зато результаты ее для населения благодетельны, ибо отсюда расходится соль во все стороны гор, а в этом продукте горцы всегда ощущали особенную нужду. Этот солеваренный завод, пороховой завод в Карате и ружейный завод в ауле Кубачи невольно приводят к заключению, что нужда всему научит. И действительно, кавказский горец, замкнутый в своих трущобах, дикий, незнающий, дошел своим разумом, вследствие одной только необходимости, до уменья извлечь у себя дома, в своих трущобах, все, что для него нужно. И никто его этому не учил, никто ему не давал на все это образцов; из самых неблагодарных мест, из самых грубых, сырых источников он сумел извлечь для себя то, что добывается у нас после долгих изысканий, сопряженных с большими затратами, и перерабатывается на заводах, стóящих десятки тысяч рублей. Выработка соли производилась у горцев следующим нехитрым способом: землю, насыщенную солью, всыпали в корыта с водой, затем, по прошествии некоторого времени, сливали особо рассол и отваривали. Выходила очень хорошая соль. Конхидатльцы очень зажиточны; своим благосостоянием они, бесспорно, обязаны соляному промыслу, доставляющему им доход от всех обществ Дагестана.

Расставшись с солеварнями, мы вместе с тем расстались и с Андийским Койсу и стали удаляться к северо-западу. Около полудня мы прибыли в аул Моно, имеющий до 200 дымов. Здесь, во время нашего привала, подошел к нам какой-то горец, желая посмотреть на пленного «генерала» (так величали подполковника Снаксарева). Оказалось, что этот горец не кто иной, как один из тех наших дезертиров, которые, в числе 100 человек, прославляли в горах величие, славу и щедроты Шамиля. Дезертир объявил нам, что он теперь истый мусульманин, даже мюрид, и принадлежит к числу телохранителей Шамиля; он советовал и нам, как бы по дружбе, последовать его примеру и уверял, что будет хорошо. Лишенные возможности смеяться явно, мы по крайней мере посмеялись над ним в душе: какое же иное чувство могло вызвать в нас подобное заблуждение, вполне нелепое? В трех часах ходьбы от Моно, все на гору, начинается Андийское общество. Первое наибольшее селение – Анди, дымов до 800, и вокруг него, в долинах и лощинах, несколько других, больших и малых, аулов. Это центр общества. До 1839 года андийцы отличались от прочих горцев видимой зажиточностью, благодаря обширному скотоводству и торговле бурками, славившимися, можно сказать, на всем Кавказе; но с 1839 года, то есть со времени разрыва с Россией, андийцы очень обеднели. Прежние связи с русскими далеко не изгладились из памяти андийцев, и они хоть сейчас готовы были вступить в наше подданство, если бы имели какую-нибудь возможность безнаказанно выбиться из-под власти Шамиля. Но увы! Это для них пока равносильно самообречению на смерть. Неудовольствие их против имама возросло особенно с тех пор, когда, вводя в горах шариат, он снял с плеч в их среде 30 знатнейших и почетнейших голов. Андийцы нас приняли весьма дружелюбно.

Тридцатого марта мы оставили Андию и, выйдя на гору по хорошей и удобной дороге, остановили наши взоры на обширных, нескончаемых лесах Чечни. Сердцу стало как-то привольно даже среди самого отчаяния, одолевавшего нас: больно уж надоели нам эти голые, угрюмые скалы. Там и сям виднелись пространные поляны, устланные сочной, богатейшей травой, составлявшие в течение почти круглого года пастбищные места для многочисленных стад Андии, Чечни и Гумбета. Оттуда дорога быстро спускалась в ущелье, называемое Алим-Сали. В нем мы остановились на отдых, на берегу чистого и прозрачного ручья. Отсюда один из сопровождавших нас андийцев указал нам рукой на возвышавшуюся невдали гору и, к удивлению нашему, заявил, что эта гора замечательна своей внутренней пустотой. В случае надобности, прибавил он, эта пустота может скрыть в себе все стада, пасущиеся на равнинах и покатостях гор. А количество скота в этих стадах, между прочим, по заверению андийца, доходило до 20 тысяч голов. Нам, конечно, приходилось верить ему на слово. Такая пространная пещера в горе образовалась частью от того, что горцы извлекают из нее уже в течение долгого времени землю для выделки пороха. Это интересное открытие действительно подтверждалось наглядным образом, так как гора носила на себе все признаки вулканического происхождения. Следуя по течению ручья, мы достигли реки Аксай и невдалеке от его истока перешли на другую сторону по мосту. Версты четыре впереди нас виднелась какая-то деревушка. Но что за чудная, ласкающая местность была вокруг нее! Поэт или отшельник, бегущий от людей, не нашел бы более приятного и уединенного места. Мы приняли эту деревушку за пастушеский хуторок, но каково было наше удивление, когда мы узнали, что это резиденция Шамиля, столица гор, Дарго!

Дарго лежит на правом берегу Аксая и на расстоянии полуверсты от этой реки; оно состоит из 50 небольших турлучных хижин, разбросанных в беспорядке; жилище Шамиля ничем, по наружному виду, не отличается от прочих. Жители Дарго – почти все абреки, то есть выходцы из обществ, покорных России, которые были привлечены сюда святостью места и самого учения имама; некоторые же и с честолюбивыми целями оставили свою родину, отдав себя молитве и войне. Равнина, где находилось Дарго, плодородна, засеяна кукурузой, фасолью и тыквами. Верстах в четырех ниже его, также на правом берегу Аксая, в ущелье, расположен аул Большое Дарго, дымов 100; далее, на северо-восток, – Беной, дымов 200; на северо-запад, на левом берегу Аксая, аул Цонтори, 200 дымов. В этом ауле жил знаменитый тогда наиб Малой Чечни Шуаиб-мулла, завзятый мюрид.

Когда пред нами открылся дом Шамиля, мы увидели на плоской крыше его несколько женщин, покрытых чадрами, которые мурлыкали свое священное: «Ля-илляхиль-Алла». Это были хозяйки дома со своими соседками и невольницами. Завидев нас, они прекратили свое пение и разошлись, не обнаружив ни малейшего любопытства при появлении столь интересных гостей.

Нам отвели маленькую комнату, нечто вроде гостиной, в которой обыкновенно принимали посетителей, а когда смерклось, подали ужин, состоявший из вяленой баранины и кукурузного хлеба. На первый раз это было недурно; должно думать, что в этот день, по обычаю, нас подчинили условиям существующего гостеприимства. Мы в особенности обрадовались нашему помещению, зная, по слухам, что в Дарго есть для пленников погреб и что в этом погребе уже три месяца томился какой-то армянин, который был не в состоянии дать за себя требуемый выкуп. Мы думали, что до самого освобождения или до смерти останемся в отведенной нам гостиной, потому что в течение всего следующего дня нас не выгоняли оттуда. Но каково было наше отчаяние, когда вечером 31 марта нам предложили убираться в погреб. Конечно, мы двинулись беспрекословно, как осужденные на погребение заживо. Погреб отстоял от жилища Шамиля шагов на 80. Это была вырытая в земле яма, сверху заложенная бревнами, на которые навалена куча земли; вход был с потолка, через небольшое отверстие, закладывавшееся толстыми дверями, отворявшимися как в корабельном трюме. Нас просунули в эту яму последовательно, поодиночке, и захлопнули крышку. Разом охватила нас гробовая темь, и в то же мгновение мы вдохнули в себя сырой, сжатый, тяжелый могильный воздух. Вот где, думалось нам, раньше или позже придется проститься с жизнью, но после целого ряда жестоких страданий. Мы прокляли злодеев, измена которых не дала нам умереть с оружием в руках.

Эту бесконечную ночь мы не спали: недоставало воздуха – мы задыхались. Как длинна и мучительна показалась нам ночь, в особенности после нескольких дней пребывания под открытым небом, на свежем воздухе! Утром открыли крышку нашего подземелья: на нас пахнуло свежим весенним воздухом и заглянули к нам лучи солнца, выведшие нас из оцепенения. Никогда лучи небесного светила не были для нас так дороги, живительны и отрадны, как в эту минуту. Переглянувшись друг с другом, мы увидели, что все еще живы. Тут только мы получили возможность осмотреться: жилище наше было вышиной в рост человека; в длину и ширину оно имело до пяти шагов. На этом пространстве всех узников было 15 человек, значит, на каждого из нас приходилось немного более полутора квадратных аршин. В этот день и далее нас кормили два раза в сутки. Пища состояла каждый раз из одной кукурузной лепешки или галушки, величиной с кулак; вода, в которой варились галушки, служила нам вместо супа. Иногда, впрочем, одолжали нас и двумя галушками вдруг; но это бывало очень редко. Нам удалось сохранить кое-как немного денег. Благодаря им, мы подкупали наших караульных и этим улучшали свою пищу, но 7 апреля действия наши были открыты и нас обобрали, в полном смысле слова, дочиста, оставив лишь кое-что необходимое для прикрытия нашей наготы. Шамиля в течение всего этого времени не было дома; он был в Кумухе. 8 апреля имам вернулся. Мы думали, что с прибытием его положение наше улучшится, но не тут-то было. Несмотря на неоднократные просьбы подполковника Снаксарева о том, чтобы ему позволили написать письмо к командующему войсками в Северном и Нагорном Дагестане, разрешения не последовало. Только 18 апреля просьба эта была уважена, с тем, однако, что письмо мы обязаны были писать под диктовку. Нечего делать – пришлось согласиться. Смысл письма вышел тот, что мы можем получить свободу только тогда, если за подполковника Снаксарева будет возвращен сын Шамиля, за подпоручика князя Орбелиани – племянник его, взятый в 1837 году в Тилитле, а за подпоручика Ананова – сын какого-то Али-бека, взятый в 1839 году в Ахульго; за каждого же из нас, нижних чинов, требовались в обмен двое правоверных из числа тех, что были взяты в Ахульго; если на все это не последует согласия – мы будем преданы смерти; равным образом всякая попытка освободить нас также будет стоить нам жизни, и, наконец, переписка между нами или Шамилем должна быть на арабском языке.

Между тем Шамиль, желая еще более укрепить нашу темницу, приказал построить над нею саклю. Ее сколотили наскоро и закрыли, таким образом, единственное отверстие, доставлявшее нам свет и свежий воздух. На все это мы, конечно, могли роптать только про себя. Вдруг, по истечении суток, сакля, построенная кое-как, рухнула. Пришибив до смерти двух караульных и ранив третьего, она завалила нашу крышу и закупорила нас в яме. На крик раненого сбежались горцы и выручили его из-под развалин, а о нас забыли. Лишенные воздуха и света, мы буквально задыхались в нашей темнице; смерть со всеми ужасными мучениями уже рисовалась пред нами: в глазах темнело, в груди стреляло и кололо, по телу начали ходить мурашки. К счастью, кто-то вспомнил о нас около полудня; нас отрыли и вытащили на свет Божий, но, увы! не для того, чтобы дать нам освежиться, а чтобы расчистить развалины. Изнемогая от недостатка сил, мы принялись за работу и к вечеру кое-как ее порешили. Тогда, как бы в вознаграждение за этот труд, нас отправили на прежнее место. Вскоре построили новую саклю и даже, к удовольствию нашему, несколько расширили наше помещение, так как мы постоянно жаловались на тесноту его; затем все пошло прежним порядком.

Спустя немного дней наше страдальческое общество увеличилось еще несколькими людьми, а горцы хвастали перед нами, что скоро прибавят к нам и других товарищей. Они, вероятно, уже знали о намерении Шамиля предпринять экспедицию в Таш-Кичу и заранее были уверены, что она увенчается успехом. Действительно, 30 апреля Шамиль собрал 1000 всадников и отправился в набег. Но и он, и его сподвижники скоро разочаровались в своих ожиданиях: имам потерпел неудачу и 4 мая явился назад, повеся нос. Не падая, впрочем, духом, он стал приготавливаться снова в поход – в Казикумухское ханство, которое всеми силами хотел удержать за собой. Прежде чем двинуться самому, он послал туда Ахверды Магому с чеченцами, андийцами и другими племенами; потом, 14 мая, выехал и сам со вспомогательными силами. В Дарго он оставил вместо себя Нур-Магому, кади, и приказал ему, в случае какой-либо опасности, пленных офицеров перевести в Анди, а нас истребить.

Двадцать третьего мая мы случайно узнали, что в Герзель-ауле собирается наш отряд, а по дороге к Дарго жители строят завалы; 28-го числа мы уже услышали выстрелы из орудий, хотя не радостью гремели для нас эти орудия, потому что над нами тяготело распоряжение Шамиля. 30 мая все семейства из Дарго стали уходить в леса. Наступала для нас критическая минута: в виду была та опасность, на случай которой наш повелитель отдал такие предусмотрительные приказания. Все мужчины были призваны к оружию. Пришла и наша очередь. 1 июня нам приказали вылазить на свет Божий для совершения над нами смертной казни. Безысходное ли наше положение, желание ли поскорее покончить со своим горем или тесная дружба с несчастьем сделали нас полуравнодушными к жизни. Совершив про себя последнюю короткую молитву, мы стали выползать из нашей ямы покорно, как бараны. Когда мы вышли наверх, нам начали вязать руки и приступили к окончательным приготовлениям. Но в эту минуту блеснул для нас луч счастья: кому-то из наших палачей пришла в голову очень практическая мысль, что смерть наша никому никакой пользы не принесет, а за каждую голову между тем все-таки можно получить хоть по сто рублей. Идея эта была одобрена, корысть восторжествовала – и витавшая уже над нами смерть пролетела мимо. Всех нас повели в Анди. По пути мы встречали множество всадников, спешивших по направлению к памятному для нас Ичкерийскому лесу, сделавшемуся тогда обширной могилой такого множества наших храбрецов. Мы проходили деревню за деревней, меняя везде конвойных. В течение этих дней мы вполне убедились в благорасположении к нам андийцев, которые нас встречали везде с видимым сожалением и подавали нам хлеб. Пришли, наконец, и в Анди. Там офицеры были помещены в довольно хорошей сакле, а мы – в таком же погребе, как и в Дарго.

Андийцы надеялись, что к ним скоро придут наши войска, и объявили офицерам, что при таких обстоятельствах они не возвратят их Шамилю. Но на этот раз был праздник на улице имама: генерал-адъютант Граббе, как известно, потерпел поражение, а Шамиль торжествовал победу. Слухи об этом донеслись до нас с быстротой молнии. Тогда андийцы, увидев, что не могут не возвратить Шамилю его пленников, переменили намерение и обещали нашим офицерам предоставить им случай к побегу. Вскоре и у андийцев появились трофеи ичкерийской победы, а именно: много очень хороших лошадей и разного рода добычи. Сердце наше теперь болело вдвойне, но делать было нечего. Впрочем, от горцев же мы узнали, что и они понесли чувствительную потерю: говорили тогда, что у них пало до 600 человек. 6 июня мы возвратились в Дарго, а 8-го прибыл туда и Шамиль. Незадолго до своего прибытия он прислал в свою резиденцию два знамени, подаренные императором Александром I Аслан-хану казикумухскому, и торжественно вручил одно из них наибу Уллу-бею, а другое – Шуаиб-мулле в благодарность за услуги, оказанные ими в Ичкерийском лесу.

Командующий войсками в Дагестане генерал-майор Клюки фон Клюгенау не забывал и не переставал заботиться о нас. Его письма облегчали наше несчастье; но зато препровождаемые им к нам пособия вовсе не доходили до нас: все они оставались у Шамиля, который далеко ими не брезгал. Положение наше со дня на день становилось все более отчаянным: недостаток воздуха, пищи и движения истощал нас, указывая в недалеком будущем на неминуемую гибель. В особенности изнемог подполковник Снаксарев. Видя это, наш надзиратель вознамерился выпускать его на воздух, но в то же время приковывать на цепь. Узнав об этом, мы решились бежать. Единственным средством к побегу мог быть подкоп, и мы усердно начали рыть нашу яму. К 22 июня все было готово, и мы, выждав ночи, стали выбираться из нашей темницы. Сердца наши бились сильно, но отчаяние и надежда давали нам мужество и силу. Выйдя на воздух, мы разделились на три партии и разошлись в разные стороны; князь Орбелиани, я и донской казак Голеванов приняли направление на Черкей. Двое суток мы украдкой пробирались по непроходимым лесам и ущельям, питаясь только травой. В эти дни проливной дождь, при сильном холодном ветре, не переставал ни на минуту. Я был без обуви и почти наг; мои товарищи – не лучше меня. Израненные и распухшие ноги отказывались служить нам, но мы все шли и уже достигли Гумбетских гор, у Мехельты, как вдруг в это время нас заметили пастухи, напали и окружили со всех сторон[6]6
  По первой тревоге в Дарго за нами вышли в погоню до трех тысяч жителей по разным направлениям.


[Закрыть]. Опасность дала нам новую жизнь: князь Орбелиани мгновенно соскочил в кручу и скрылся в тумане, а мы с казаком поставлены были в необходимость защищаться палками. Это ничтожное оружие, в особенности в наших слабых руках, не остановило врагов. Мой товарищ упал, раненный кинжалом в голову, а я, пользуясь этим случаем, бросился бежать. Скользя, путаясь и падая в высокой траве, покрывавшей гору, я все-таки сколько было мочи бежал к крутому и утесистому берегу Ямансу, бежавшей у подошвы горы, и уже готов был слететь вниз, как в ту минуту меня нагнали и подхватили на краю пропасти. На этот раз жизнь моя, бесспорно, была спасена, но зато какой она явилась впереди! Я лежал на горе без чувств. Первым делом моих спасителей было воззвать меня к жизни, и они пустили в ход свои палки. Долго ли, коротко ли гладили они меня – не знаю; довольно того, что я открыл глаза. Но этот признак жизни не остановил моих усердных палачей; противен ли он был их ожиданию или они не заметили его, только все продолжали свою работу. Когда же я поневоле должен был шевельнуться, даже приподняться – они укротились, взяли меня, отвели на гору, раздели донага, связали руки и ноги и оставили мокнуть под дождем. Так я пролежал часа два. Наконец мои мучения тронули одного из них, чеченца. Он уговорил остальных гумбетовцев отдать мне мою изорванную одежду, за исключением шапки, которая слетела вместо меня в реку. Одежда была возвращена, и я накинул ее на свои изможденные и израненные плечи. Вскоре после того меня и казака подняли на ноги и велели идти, не скупясь на удары, которых было вдоволь на каждом шагу. Таким образом гнали нас сквозь строй до самого Дарго – верст 40 от места поимки, – куда почти приволокли нас к вечеру. Наши товарищи были уже налицо, кроме подполковника Снаксарева, двух его денщиков и линейного казака, которые спаслись окончательно и, несмотря на все усилия сыщиков Шамиля, благополучно достигли Внезапной. В Дарго носился слух, что эти четыре лица были обязаны своим спасением одному чеченцу, который спрятал их в лесу, держал там восемь дней, пока Шамиль угомонился, и затем вывел их благополучно. Князя Орбелиани привели на другой день.