Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

Но какой-то сметливый чеченец решил дело: показав, он надел мне на голову новый папах; быков погнали, и сани остановились у кузницы в Гельдигене. Я лежал неподвижен.

Просьбы не помогли, и меня снесли на руках в кузницу, сняли кандалы, совали в руки штаны, тщательно зачиненные, я стоял, как истукан.

Штаны на меня надели чеченцы и подвязали веревочкой.

Потом надели мне на ноги войлочные, обшитые козлиной шкурой сапоги азиатские и бурку.

Я молча повернулся, вышел и сел в сани. Между людьми поднялся крик: одни бранили, другие смеялись, третьи удивлялись.

Приехали к сакле. Я сам сошел с саней, вошел в свою избу и стал против камина; в нем горел большой огонь, а сакля была чисто подметена.

Люди вошли с предложением мне выходить, ибо пора ехать.

На это молча я снял с себя рубашку, показал изорванные места и бросил ее между людей. Мигом отнесли ее к Сате и через несколько минут принесли зашитой – я надел.

– Пойдем, Иван, не дурачься!

Я взял тулуп за короткие рукава, показал их людям и бросил тулуп.

Какой-то чеченец подошел ко мне, снял свой полушелковый бешмет и подал мне.

Я не взял. Бешмет мне надели.

– Пойдем же, а то к вечеру не доедем в Грозную, далеко!

Приблизившись к огню, я крякнул, показав вид, что холодно. На меня надели бурку и завязали. Не дожидаясь напоминаний, я тотчас повернулся и, выйдя из сакли, стал на крыльце; на мне было все лучшее: новая папаха, зашитая рубашка, чистые целые штаны, полушелковый бешмет, сапоги и бурка.

Не совсем еще потухший блеск впалых очей моих, их неподвижный взор, длинная черная борода, холодная и ровная серьезность, могильное молчание и та неподвижность, то произвольное движение и непонятная смелость поступков как будто озадачили чеченцев, а их было на дворе до сотни.

– Иван! Иди, вот недалеко лошадь, садись!

Я остаюсь неподвижен.

К крыльцу подвели коня.

Я подошел к нему и стал у стремени.

– Садись!

Ни слова, ни движения (но думал про себя: «С телеги сняли, так на коня сажайте»). Меня посадили.

Кто-то, забросив повод, давал мне его в руки.

Я отбросил его обратно (в Чечню привели, ведите же назад сами).

На дворе образовались партии: снисходительных, озлобленных и зрителей; первые, однако, взяли верх и не допускали до меня вторых.

Все сели верхом. Талгик меня конвоировал. Тараму не доверили совершить обмен, а задержали дома. И он, и люди, кажется, поняли мое умышленное поведение, но было поздно. Он выходил из себя, но по-пустому.

Меня окружили; лошадь, на которой я сидел, вели в поводу. Ехали довольно шибко. От Оспанюрта до Ханкальской горы чеченцы молились два раза: в полдень и перед вечером, оставляя меня спешенного в центре круга, составленного из партии.

Начало смеркаться, когда у Ханкальской горы, в лощине, оставив меня с двумя чеченцами; партия с Талгиком отправилась вперед. Через полчаса присланный чеченец приказал нам шибче ехать.

Два чеченца по обе стороны схватили почти под уздцы мою лошадь и помчались во всю прыть.

– Тише! – закричал один. – Убьется!

– Не бойсь! – отвечал другой. – До сих пор не околел и теперь не пропадет!

Мы мчались по необозримой равнине и похожи были на перекати-поле, несомое сильным порывом ветра.

Навстречу к нам подскакали несколько чеченцев и с ними азиатский офицер (Арцу Чермоев), по знаку которого мы осадили коней.

Офицер обратился ко мне с вопросом:

– Кто вы такой и что с вами?

Я понял, что нужно, вероятно, знать начальнику Левого фланга, нем ли я; тот ли я, кого ожидают, или кто другой, потому что в Грозной знакомых у меня не было; и я отвечал ему громко:

– Я армии штабс-капитан Клингер; больше знать вам не нужно, убирайтесь!

Он принял в сторону. Чеченцы вскричали от удивления, услышав мой голос; мы снова помчались и врезались в кружок русских.

Меня встретил воинский начальник крепости Грозная (Ф. Кульман) с маленьким отрядом.

Я соскочил с коня; мы обнялись, поцеловались; я не мог говорить, на глазах навертывались слезы: в них была радость и молитва; в них было многое, многое, чего язык человеческий не в силах выразить!!!

Это случилось 1 января 1850 года.

Мы поскакали с казаками в Грозную. Темно было на дворе, но светло и отрадно у меня на душе!.. Она озарялась вдохновенно-высокой молитвой…

Клингер И. А. Рассказ офицера, бывшего в плену у чеченцев с 24 июля 1847-го по 1 января 1850-го // Кавказ. Тифлис, 1856. № 86, 88, 90–92, 97, 101; Он же. Два с половиной года в плену у чеченцев (1847–1850) // Русский архив. 1869. № 6. С. 964–1006.

Жители города Черкаска

Николай Волконский. Семь лет в плену у горцев (1849–1856). Очерки политического и домашнего быта кавказских горцев

Николай Александрович Волконский, автор публикуемой статьи, написанной, как сообщается в уточнении к ней, «в 1868 и 1869 годах, частью на месте происшествия и среди действующих в ней лиц», являлся помощником начальника штаба Кавказского военного округа, принимал активное участие в работе «Кавказского сборника». Благодаря ему, а также и Е. Д. Фелицыну, председателю Кавказской археографической комиссии, были подготовлены к печати и опубликованы многие документы из кавказских архивов. В частности, в 1890-х годах в распоряжение Военно-исторического отдела при штабе Кавказского военного округа поступила коллекция документов из упраздненного Георгиевского архива. Редакция «Кавказского сборника», и в первую очередь Н. А. Волконский, проделала огромную и кропотливую работу по разборке дел и спасению их от окончательного уничтожения. В 14-м и 15-м томах «Кавказского сборника» была опубликована его статья, к сожалению, оставшаяся незаконченной, «Кавказ в 1789–1799 годах». (Напечатана отдельной книгой нашим издательством в 2011 году.)

Деятельность Н. А. Волконского в «Кавказском сборнике» оборвалась только в связи с его смертью в 1892 году в Тифлисе.

Среди трудов известного историка работа «Погром в Чечне в 1852 г.» (Кавказский сборник. 1880. № 5).

Близ города Владикавказа есть так называемая Тарская долина. Она и до сих пор сохранила свое название, хотя с окончанием военных действий на Левом крыле (ныне Терская область) она утратила свое историческое значение. Последнее поколение не знает даже, где она, несмотря на то что долина эта гремела постоянными разбоями мирных и немирных галашевцев и карабулаков, которые выжидали ежедневно свою добычу в густых кустарниках, окружавших речку Камбилеевку.

В августе 1849 года на Тарскую долину была послана команда солдат Навагинского полка для рубки дров. Двое из этой команды: рядовой Шелест (так звали его товарищи для краткости; настоящая же его фамилия Шелестовский) и унтер-офицер Зралев, – окончив работу, отправились к ручью, впадающему в Камбилеевку, утолить жажду. По беспечности, свойственной русскому человеку, они не заблагорассудили взять с собой ружья.

Лишь только Шелест и Зралев, отделившись от команды, подошли к воде, в ближних кустах послышался шорох, и, прежде чем усталые рабочие подняли от ручья головы, сильные руки крепко держали каждого из них за ворот. Невольный крик готов был вырваться у них, но сверкнувшее лезвие кинжала и еще новые руки, сильно зажавшие им рот, оказались надежным средством задушить в их груди всякое восклицание. Убедившись, что сопротивление бесполезно, оба солдата сдались беспрекословно. Разбойники в несколько прыжков очутились со своими жертвами у Камбилеевки, перескочили по камням на противоположный берег реки, а затем вошли в густой лес. Тут только опомнились наши ребята.

«Прощайте, добрые товарищи! – подумал Шелест. – Вот оказия! Если бы знать, ни за что без ружья не пошел бы воду пить».

Что думал Зралев – неизвестно. Его не было на службе в то время (в 1858 году), когда рассказ этот был писан на месте происшествия в Нагорной Чечне, при бытности героя его, Шелеста, служившего в ту пору в 3-м батальоне Навагинского полка.

Галашевцы, решившиеся почти в виду всей команды на свой рискованный поступок, быстрее шакалов бежали от реки в глубь леса. Их было пять человек.

В расстоянии полуверсты от места происшествия разбойники дали своим пленникам перевести дух и предложили идти смирно, иначе «сикиль башка!». И один из горцев указал на обнаженный кинжал своего товарища.

Предложение было высказано кратко, но с такой решимостью, что не покориться ему было бы безумием. Шелест и Зралев молча пошли за своими вожаками.

В трех верстах от Камбилеевки, в темной трущобе, горцев ожидали еще двое товарищей, присматривавшие за семью оседланными лошадьми. Вся эта ватага села на лошадей и, окружив свою добычу, отправилась далее.

Ночь. Лес с каждым шагом все гуще и черней. Ни одна звездочка не прорвется сквозь чащу нависших ветвей. Шелест и Зралев едва двигаются.

– Саберде, Альзем! (Стой, Альзем!) – отозвался тот, который усердным нажиманием рук раскровавил Шелесту десны. Все остановились.

Путники слезли с лошадей, сели вокруг пленных и стали разводить огонь. Вскоре маленький костер запылал. Тогда горцы вынули из-за пазухи по чуреку (хлеб, наподобие лепешки) и по куску сыра и предложили пленным разделить их трапезу. Шелест передавал, что Зралеву было не до еды. Он думал о том, что поделывает во Владикавказе его жена, мать двухлетнего младенца. Сам же Шелест – дело другого рода: у него ни кола, ни двора, а кусок чурека после утомительного перехода не был для него лишним.

Дав время пленникам отдохнуть, покормив лошадей листом и травой, которую отыскивать в темноте ночи было предоставлено их конскому инстинкту, молчаливые путники двинулись далее.

На другой день к ночи горцы хорошо знакомыми тропами добрались до аула Мужич. С разнородными чувствами приближались они к дымным саклям. Солдат ласкала надежда на выкуп; горцы же лелеяли себя приятным убеждением, что они в преддверии тех мест, где выгодно могут сбыть свой товар.

Об ауле Мужич нет нужды много говорить; он в свое время был притоном отъявленных мошенников, и притом байгушей (бедняков) двух соседних обществ. Понятно, что таким людям, как жители Мужича, пленники не нужны. Они их только будут стеснять. Дело мужичевцев – добыть русских, если можно, и променять их ради дневного пропитания тем из соседей, которым нужны рабочие руки.

Наутро в саклю, где содержались Зралев и Шелест, стеклось все население аула.

Оборванные, полунагие ребятишки, изможденные старухи, байгуши, заезжие джигиты (удальцы) – все интересовались знать цену продаваемых, хотя никто не думал их купить, и всем было объявлено, что Зралев, как мужчина видный и способный на самую тяжелую работу, по-видимому, выносливый донельзя, идет в пятьдесят рублей, с придачей нескольких голов скота; а Шелест, с виду малоспособный для потового труда, – в двадцать пять безо всякой придачи. Цены огромные! На них могли быть покупатели только из глубины гор.

Прошла неделя, другая, а пленники все томились, каждый в отдельной сакле. Наконец из аула Халдыхырой (Халдыхырой находится в 8 или 10 верстах от Евдокимовского укрепления) явились купцы. Семь человек, виновники несчастья Зралева и Шелеста, составили совет, в который с правом голоса вступили и покупатели. Заседание было шумное. С одной стороны нищета и жажда прибыли, с другой – скупость и грубость сошлись в неравном бою. Наконец, после двухдневного спора купцы превозмогли, и Шелест оценен в десять рублей. Вместо денег продавцам было уплачено коровой, быком и несколькими баранами. Зралев пока остался непроданным. Участь его в течение нескольких последующих месяцев неизвестна, а затем он был выкуплен, кажется, за сто рублей женой, в которой принял участие покойный герой барон Вревский. Так или иначе, русские солдаты расстались. Оставим же Зралева и обратимся к Шелесту.

Сделавшись собственностью нового хозяина, Шелест был тут же связан по рукам и вместе со своим господином отправился в путь.

Через несколько дней они прибыли в аул Хальдыхырой. Наружность хозяина не внушала к нему никакого доверия со стороны Шелеста. Обращением своим Далед с первых дней заслужил полное негодование горемыки – негодование, которое навсегда осталось в его душе.

Тяжело было бедному Шелесту привыкать к новой жизни. В Хальдыхырое он встретил полное равнодушие всех жителей, а в семье Даледа не был утешен ни одним ласковым взглядом. Угрюмый, молчаливый хозяин исподлобья смотрел на своего батрака. Заковав его в тяжелые кандалы, он чуть свет гонял его на работу, кормил скудно, на ночь запирал на замок в темную каморку. Правда, во все время пребывания своего у этого хозяина Шелест не был оскорблен ни одним ударом; но не проходило дня, чтобы тот его не выбранил или за то, что принес мало дров, или за то, что плохо двор вычистил, – словом, «гвоздил», как выражался Шелест. Незнание языка заставляло Шелеста быть безответным. Жена и дети Даледа подчас порывались каким-нибудь подаянием утешить Ивана (так назвали они Шелеста), хотя это делалось не из участия, а из расчета, в поощрение к труду, но взгляд хозяина всегда парализовывал эти намерения семьи. Нет, не ужиться тут Шелесту. Долго пленник думал и передумывал о том, как бы отделаться от своего хозяина. Согласится ли Далед перепродать его? Вот вопрос. Во всяком случае, Шелест решился дать ему его как-нибудь уразуметь.

Возвратившись однажды из лесу, он сложил хворост в углу сакли под дощатой настилкой, служившей кроватью хозяйке, и обратился к своему владельцу, который, сидя на деревянном обрубке, грел пятки у слабо пылавшего очага.

– Далед! – сказал он.

Хозяин оглянулся.

– Я не хочу служить у тебя, продай меня другому.

Далед хотя, по-видимому, и понял смысл слов своего батрака, но, не выражая ни удивления, ни отрицания или согласия, продолжал молчать.

– Тут яман (дурно), – объяснил пантомимами Шелест. – Ты меня все ругаешь, есть не даешь, заставляешь много работать.

Далед вопросительно и вместе с тем равнодушно посмотрел на него.

– Не хочу, – заключил Шелест. – Будь ты неладен!

Хозяин кивнул головой и отвернулся к огню.

– Сада да-а Иван (дай есть Ивану), – сказал он, обратясь к жене, сидевшей на полу в углу подле камина и завернувшей рубаху поверх шаровар на колени. Хозяйка направилась к большому резному сундуку, стоявшему у двери при входе в саклю, и, вынув из него кусок чурека, подала его Шелесту.

Прошло около трех недель, с тех пор как Шелест жил у Даледа. В Халдыхырой приехал горец, которого Шелест уже раз как-то видел там. Была половина октября. День стоял ясный. Хозяин встретил своего гостя у двери дома, подал ему руку, снял с него винтовку и кинжал и пропустил вперед в саклю, где усадил на своей постели. Над ней мокло оружие его и двух его сыновей.

Лишь только гость уселся, хозяйка молча подошла к нему с подушкой. Приезжий встал, и подушка была ему подложена. Вслед за тем хозяйка приготовила гостю хауль (род лепешки из муки, масла и меда). Через несколько минут, когда кушанье было готово, одна из дочерей хозяина подвинула к ногам гостя деревянный чурбан, а другая поставила пред ним кувшин с водой. Хозяйка же, выложив в деревянную миску хауль, поставила ее на жестяное блюдо, обложила кусками недавно испеченного чурека и предложила гостю. За этим завтраком, в котором хозяева, по обычаю горцев, не принимали участия, а только смотрели, как бы предупредить всякое желание гостя, решилась участь Шелеста. Через полчаса он был продан этому гостю за 25 рублей, конечно, большей частью с уплатой скотиной.

«Каким-то хозяином наделил меня Господь? – думал Шелест, идя впереди своего нового владельца со связанными за спиной руками, но без колодок на ногах. – Ну, что если этот да хуже еще прежнего?» – заключил он, покачав головой.

Перед заходом солнца путники прибыли в Дышны (аул Дышны находится за хребтом, ограничивающим с северо-запада ту площадь, на которой в ущелье построено укрепление Евдокимовское. Хребет называется Дышны-Лама. От укрепления до аула Дышны часа четыре ходу).

Их встретила целая ватага праздных горцев, которые принялись осматривать Шелеста, осаждая Цоука со всех сторон вопросами о том, сколько он заплатил за своего работника и где добыл его.

Проходя мимо одной сакли, Шелест неожиданно услышал:

– Что, брат-землячок, пришлось горе мыкать?

Пленник оглянулся. У двери сакли стоял высокий парень с русой бородой, в красном бешмете.

– Да, наказал Господь, – отвечал Шелест.

– Ну ничего. Благодари Бога, что послал к доброму человеку; даром не обидит.

– Подавай Господи! А тебя как занесло сюда, землячок?

– Да жутко пришлось – и уехал из роты.

– А какого полка?

– Апшеронского.

– Что ж, лучше тебе здесь?

– Разумеется, лучше. Я, значит, шамильский. Так нас зовут здесь. Живу где понравится, люди кормят, поят. Чего же еще? Да что толковать, поговорим после.

Во все время беседы двух земляков хозяин Шелеста стоял подле своего пленника и улыбался. Между тем на пороге сакли Цоука их ожидали две дочери его, жена и сын. Когда Цоук слез с коня, одна из дочерей приняла поводья и поспешила увести его.

Несмотря на предупреждение дезертира Апшеронского полка о том, что Шелест попал к доброму человеку, семейство Цоука, состоявшее из жены его Дзады и дочерей Саты и Хаи, встретило солдата на первый раз не с полным доверием. Тут, впрочем, не было ничего мудреного: кто же с беспечностью стал бы вверять сразу свои интересы пришельцу, да еще чужеземцу и притом батраку? Однако к чести этого семейства следует отнести, что такое положение Шелеста в семье Цоука продолжалось недолго. Сата, старшая дочь хозяина, прежде других выразила свое участие к пленнику. Она охотно приняла на себя обязанность выдавать ему пищу, старалась по мере сил понимать его просьбы, учила его понемногу языку и во всех нуждах явилась с течением времени как бы посредницей между ним и ее семейством. Все это значительно облегчало участь Шелеста, который в благодарность Сате за ее внимание становился весьма усердным там, где требовалось помочь ей или вообще разделить в чем-либо ее труды. Много влияла на него и привлекательная наружность Саты. Она не была красавицей, но в карих глазах ее выражалась доброта и скромность, которые невольно останавливали на себе внимание. Сата была блондинкой, как и большая часть женщин Чентынского общества (общество это получило название от реки Ченты – Аргун), к которому она принадлежала. В 1849 году ей шел пятнадцатый год – возраст, когда девица в горах думает уже быть женой. Но Сата далеко не мечтала о замужестве, потому что ей было привольно жить у своих родителей, которые любили ее от души. Любовь эта простиралась до того, что Цоук нередко позволял себе, в противность обычаю, ласкать свою дочь, проводя рукой по ее длинным белокурым волосам. В 1859 году Сате было около двадцати пяти лет, и она уже тогда седьмой год была замужем. В эти лета замужние женщины в горах заметно стареют и дурнеют от трудов, нечистоплотности и от частых родов. Но на Сате не отразились эти невыгоды, главнее всего потому, что она, к прискорбию ее, оставалась бездетной, и потому что она и в замужестве была окружена возможным в ее быту довольством.

Страннее всего, что муж, несмотря на ее бесплодность, не лишал ее своей любви, – случай довольно редкий у горцев, которые прежде всего требуют от жены детей и находят несколько постыдным для себя бездетность. Сата, при ее высоком росте, была сложена гибко и грациозно. Она не отличалась ни быстротой движений, ни поспешностью в слове. По словам Шелеста, то же самое замечалось у нее в ее юном возрасте. Эта неболтливость, как бы рассчитанность приемов и некоторая замкнутость характера, отличавшие ее от прочих подруг ее возраста, доставляли ей всегдашнее доверие последних и в особенности нравились отцу ее. В семье, где Сата была замужем, ее окружали около тридцати человек родни, и у всех она пользовалась любовью и уважением. Никто лучше ее не владел иглой, никто обстоятельнее не распоряжался хозяйством, никто не обнаруживал столько бережливости во всем, как Сата. Придется ли починить мужу бешмет, она делает это мастерски и постарается как-нибудь обойтись без заплаты, тогда как одна из невесток непременно вклеит своему мужу заплату в целую четверть. У Саты ничто не сшивалось на живую нитку, как у других: шов у нее всегда правильный, ряд и закладка ровные. В то время как другие ее родственницы, пользуясь отсутствием мужей, спешили оставить работу и, поджав ноги, у камина болтали о пустяках, Сата, бывало, приоденет детей, уберет саклю, подоит коров, накормит старух, сходит по воду – и все это не спеша, аккуратно. Словом, она выражала собой полное требование горцев, в силу коего вся тягость домашней работы исключительно падает на женщину. Мужчина оставлял за собой или право на бродячую жизнь, или в минуты досуга заботу о чистке оружия и о строгании палочек на крыше своей сакли. Земледельцем он являлся или в случае надобности, или в тех случаях, когда плодородность почвы сама как бы напрашивается на умеренный, но зато в высшей степени благодарный труд.

В семействе Цоука Шелест скоро почувствовал перемену в своем положении. Увидев, что одним усердием к труду он может заслужить право на внимание горца, русский солдат без ропота покорился своей участи и работал, сколько от него требовалось. Хотя колодки все еще были у него на ногах, но никто никогда не встречал его ни бранью, ни свирепым взглядом. Правда, одежды у него не было, кроме той, в которой он явился сюда, то есть рубахи и подштанников, но зато на него смотрели довольно снисходительно и кормили его тем, что ели сами. Когда же случалось, что семье нужно некоторое время поэкономить, сократить расходы, Сата являлась утешительницей и покровительницей русского солдата. Она всегда находила где-нибудь лишний ломоть черствого чурека или небольшую чашку молока и спешила утолить ими голод батрака.

Раз как-то вечером наехали к хозяину гости. Шелест, сидя у себя в маленькой отдельной сакле наподобие сарайчика, куда запирают на ночь баранов, и отогревая озябшие ноги, был забыт среди общего движения. Вдруг видит он, что мимо его дверей мелькнула желтая рубаха. Шелест выходит в сени в ожидании молодой хозяйки. Находясь несколько месяцев у Цоука, он уже выучился многим чеченским словам и умел попросить есть и пить.

Сата возвращается.

– Сата, – останавливает ее Шелест. – Дай чего-нибудь поесть; я голоден.

– Сейчас, Иван, – отвечала она. – Подожди. Мать мне велела приготовить шашлык для гостей. Лишь только баранина попадет ко мне в руки, мы поделимся.

Действительно, не более как через десять минут Сата прыгнула к Шелесту в конуру и положила пред ним два фунта баранины. С легкостью козленка она выскочила во двор.

Но это участие Саты к пленнику оставалось пока тайной для ее родителей. Сестра же хотя и бывала свидетельницей этих отношений, но нимало не препятствовала им.

Зима была в разгаре. По временам нагорный ветер насквозь пронизывал холодные и темные каменные сакли. Если кому-либо случалось выходить из-под кровли, он старался возвращаться как можно скорее, тотчас сбрасывал свои «пошмакишь» и отогревал у огня пятки.

В один из таких холодных вечеров в гости к Шелесту пришел дезертир Апшеронского полка.

– Что ты все сидишь, куманек? – сказал он, входя в темную и холодную каморку Шелеста и поправляя на голове изорванную папаху.

– А по-твоему, мне бы гулять да погуливать? – спросил Шелест.

– Да зашел бы ко мне. У меня хозяйка славная; чурек бы поднесла, – продолжал дезертир, усмехаясь.

– И Бог с ней, да с ее чуреками. Вишь, на мне одежонка-то какая, ветром разнесет!

– Ну позабавился бы с золовкой хозяйской, – приставал дезертир, как бы не обращая внимания на слова Шелеста.

– Эх, земляк, земляк! Грех тебе, право, смеяться надо мной. Нашел забаву, когда кулаком приходится слезы утирать.

Гость непринужденно расхохотался.

– Не тужи, кум, – прервал он Шелеста. – Стерпится-слюбится. Вот и я, примером сказать, как принесло меня сюда, сам был не свой. И не спится и не естся. Все оно как-то не по нутру. И их, значит, обычай всякий, и подсматриванье за мной, и пища. Все так спонурило, что даже тоска прохватила, пожалел о роте. А теперь, вишь ты, и хозяйка стала ласкова, и слюбились мы, как водилось у нас, бывало, когда застоишься на зимовке в России. И куда как хорошо стало! Муженек-то моей хозяйки, значит, с утра до вечера пропадает где-нибудь. Говорят, с мирными знается. Крепко серчают за то на него товарищи и сам наиб, а мы, выходит, и живем дружка с дружкой. Теперь меня булочкой не заманил бы в роту-то.

И при последних словах дезертир снова громко засмеялся. Его узкий лоб с несколькими морщинами и широкие сросшиеся брови нимало не располагали к нему русского пленника.

– Смотри, земляк, не дожиться бы тебе! – проговорил Шелест, помешивая горсть потухавших угольев.

– Мне-то!.. Нет, брат. Переведу я всю эту шваль, как пить дам, прежде чем кому из них дамся в обиду. Не на такого наехали… А тебе что кручиниться обо мне? Ты вот на меня бы посмотрел, да у меня бы поучился бы, и дело бы вышло ладно. Здесь, кум, без обмана не прожить нашему брату. Помни, что ведь это горы. Сказано: горы…

Шелест не сказал ни слова на это логическое заключение.

– Ну а каково же тебе здесь? – спросил дезертир после некоторого молчания. – Что?..

– Да Бога не гневлю, бить не бьют, не ругают; одно слово, люди добрые.

– Еще бы бить. Да ты не в добрый час, коли дотронутся, тузни так, чтобы печень заморозило. Ха-ха-ха! Ведь трусы. Бояться-то их нечего. А колодки давно сняли?

– Да почитай, что тут мало и ходил в них.

– Мм… Значит, тебе тово… люди хорошие, – раздумчиво, как бы про себя заметил он, и что-то вроде зависти к положению Шелеста промелькнуло на его лице; как бы желая скрыть этот мимолетный проблеск недоброго чувства, дезертир со своей отвратительной улыбкой снова заговорил, махнув рукой: – Да, все они добры, поколь наш брат у них службу несет как следует. А поди ты… Да что и говорить!

Несколько минут длилось молчание. Дезертир вынул из кармана коротенькую трубку, набил ее тютюном и закурил.

– Что с тобой, кум, толковать, – сказал он. – Заходи, когда будет можно. Прощай пока.

Так кончился первый визит дезертира, из которого Шелест вынес неприятное воспоминание.

* * *

Спустя несколько дней после описанного нами посещения Шелест, по обыкновению, сидел у себя в каморке и при свете слабо горевших мокрых головней разметывал паклю. Хотя он успел уже свыкнуться со своей долей, хотя тоска его была время от времени услаждаема ласковым обращением доброй Саты и почти дружескими с ней объяснениями, конечно, большей частью на пантомиме; тем не менее подневольное житье среди совершенно чуждых людей, тяжелые труды, скудная пища заметно избороздили его лицо. Не раз мелькала в его голове мысль о побеге. Но как бежать, не зная дороги и видя вокруг себя все горы да горы, покрытые непроходимым снегом? Наконец, если б и можно было преодолеть это препятствие, то как рассчитать, сколько дней придется быть в пути и как прокормить себя в эти дни? Вот где был камень преткновения для пленника. Изредка проблескивала в голове его слабая надежда быть выкупленным или обмененным на кого-либо из пленных горцев. Эта мысль занимала его и в настоящую минуту. Между тем в смежной комнате отец семейства сидел в темном углу у изголовья своей кровати, покрытой желтым войлочным ковром, и пересматривал свое оружие. Когда дело дошло до кинжала, перешедшего к нему в наследство от деда и богато оправленного в блестящее серебро под чернью, лицо Цоука просветлело. Он вынул клинок из ножен, осмотрел его внимательно и ловко повернул в воздухе. По лезвию мелькнул луч от ярко пылавшего в камине огня.

– Э-э! – проговорил Цоук, прищелкнув языком. – Дел-лер-декен ду! Сата, – продолжал он, обращаясь к дочери и вкладывая клинок, – ступай посмотри, сыта ли лошадь. Пора ее сводить напиться.

Сата вышла из сакли.

Цоук повесил на стене свое оружие, подошел к котлу, висевшему под потолком посередине сакли, деревянной чашкой черпнул из него воды и вылил ее себе на руки. Потом, сняв с себя башмаки, он стал на койку и, обратившись на восток, замурлыкал: «Ля-иллах-иль-Алла». По мере того как он продолжал свою молитву, он повышал голос, вздыхал, поглаживал свою бороду, склонялся к земле, наконец пал на колени и приник головой к войлочному ковру.

После слова «аминь» он встал и начал одеваться. Обмотав ноги онучами, надев ноговицы и две пары чевяк, он отошел в угол, переменил рубаху, оделся в короткий полушубок, сверх него набросил вишневого цвета черкеску и перетянул ее отделанным в серебро поясом, на котором висел знакомый нам кинжал. Расчесав свою черную бороду, Цоук уперся левой рукой в бок, правой взялся за рукоять кинжала и призадумался. Вошла Сата.

– Что? – спросил он ее коротко.

– Лошадь сыта и напоена.

– Пошли ко мне Ивана и подавайте ужин, – проговорил Цоук, не переменяя своего положения.

– Возьми заодно муку и чуреки, – произнесла мать, обращаясь к Сате, – прикрепи их у седла.

Сата приняла от матери два небольших мешочка и вышла из сакли.

– Ступай к отцу, – тихо произнесла она, войдя в каморку, в которой у догоревших угольев жался Шелест.

– Зачем, Сата?

Сата двинула плечами в знак неведения.

Шелест явился к хозяину.

– Садись, Иван, – произнес Цоук, когда Шелест пришел в саклю.

Пленник сел на землю, подле кровати, поджав под себя ноги. Его удивило это непринужденное и мягкое обращение. Он вопросительно смотрел на серьезное, правильное лицо Цоука, которое время от времени освещалось пламенем из камина.

Через несколько минут перед хозяином и его батраком Дзада поставила огромное медное блюдо, на котором находились кушанья всех родов. Тут было и молоко в небольшой деревянной чашке, мелко нарезанный шашлык, хауль, теплые чуреки, мед, творог, масло – словом, понемногу всего, что было лучшего в хозяйстве. Цоук рукой пригласил пленника разделить с ним ужин и сам молча стал есть.

Хозяин скоро окончил ужин и не только не торопил пленника, а, следуя обычаям гостеприимства, просил его есть более и не спешить.

Наконец Шелест, наевшись вволю, встал и поблагодарил хозяев.

– Позови Андрея, – сказал Цоук, обращаясь к Сате.

Через несколько минут в саклю вошел знакомый нам солдат Апшеронского полка.

– Андрей, – сказал Цоук, усадив гостя. – Передай Ивану мои слова: я иду в поход; нас зовет имам. Если меня убьют, и тело мое на утешение семейства будет привезено сюда, тогда Иван свободен. Я приказываю Сате вывести его за Дышны и указать ему удобнейшую дорогу к русским. Но если в мое отсутствие или в то время, когда бы я случайно попал в плен, Иван решится бежать, то пусть он помнит, что далеко не уйдет. Здесь будет несколько глаз, которые день и ночь будут сторожить его. Я его предупреждаю, потому что не желаю из-за пустяков лишиться работника, который до сих пор верно и усердно исполнял свою обязанность. Притом скажи ему, чтобы во всяком случае он хорошенько подумал и о том, о чем я ему говорил не раз. Если он исполнит мое желание, мне будет очень приятно, а Иван со своей стороны приобретет многое; если не хочет, не буду принуждать.