Текст книги "Кавказ. Выпуск XIII. В плену у горцев"

После того Фавишевич дал мне поручение ехать на Линию до Ставрополя для разузнания цен на скот.

Это поручение мне теперь было как нельзя более кстати.

Двадцать первого марта я отправился верхом, при «оказии», до Терека, а потом один, по большой дороге, на старое свое пепелище – Пятигорск.

Здесь со старинными приятелями провел первые три дня Пасхи и двинулся в Ставрополь. По приезде сюда, на Фоминой неделе в понедельник, я подал прокурору, с приложением свидетельства о плене, прошение, в коем ходатайствовал «об освобождении меня от помещичьего владения».

После того возвратился в Незапную крепость.

Помнится, в первых числах мая у нас разнесся слух, что Незапную посетит главнокомандующий граф Михаил Семенович Воронцов.

Он осматривал в горах все укрепления. Ехал будто бы из Тифлиса через Темир-Хан-Шуру и аулы Казиюрт и Кустяки, а затем и Андреевский. В назначенный день мы все вышли за крепостные ворота встречать высокого гостя. Когда граф с многочисленным конвоем и свитой показался из Андреева аула, началась стрельба из крепостных орудий. Он, украшенный сединами, ехал на белой черкесской лошади. С лица его не сходила приветливая улыбка. Подъехав к нам, граф спрашивал: нет ли кому от кого обиды или притеснения? Тогда полковник Козловский представил меня пред лицом графа. Его сиятельство очень ласково со мной говорил и расспрашивал о моем плене. В заключение он с улыбкой сказал:

– Молодец! Скоро ушел от них. Верно, тебе там не понравилось? – И с тем поехал от меня.

В крепости был развод, которым граф остался доволен и благодарил Козловского.

На другой день граф оставил Незапную и через Баташюрт отправился на Линию в Кастыченское укрепление.

По отъезде графа войско из крепостей начало стекаться в сборный пункт – укрепление Таскичи. Со своими нагруженными разной провизией арбами притащились и мы. Войска собралось тысяч до 30. Скоро прибыл граф Воронцов и выступил из Таскичей и Незапной[13]13
  Перед этим выступлением граф отправил один батальон Кабардинского полка с несколькими сотнями донских казаков, под командой храброго полковника Домбровского, в горы, в Чечню, с тем чтобы в означенное время и в известном урочище соединиться с главным отрядом. Но в одной стычке с хищниками Домбровский был убит, а наш приказчик с рабочими едва спаслись. – Н. Ш.


[Закрыть]. В одном месте войско расположилось на отдых. Зной был нестерпимый, и потому всеми чувствовалась сильная жажда.

От меня потребовали для графа портеру. Я взял с дюжину бутылок и с ними явился к графу.

Он спросил, какого я полка маркитант. Козловский отвечал, что вверенного ему полка.

– Да это горский пленник, – сказал с улыбкой граф. – Сколько стоит бутылка портеру?

– Два рубля, – отвечал я.

Граф подивился, что так дорого. Я высчитал все расходы, во что обходится каждая бутылка маркитанту. Граф покачал головой и сказал:

– На тебе за 10 бутылок (20 рублей).

Я поклонился и пошел к своему обозу.

Двадцать девятого мая войско под начальством графа Воронцова выступило из Незапной на Метлинскую переправу через реку Сулак.

С этим войском пошел сам Фавишевич, а я получил расчет и 12 июня отправился в Ставрополь.

Здесь, в областном правлении, известное дело мое затянулось разными справками, переписками да проволочками. Между тем я получил от жены письмо с известием, что там, на родине, прошел слух о моем плене и новый бурмистр (Тархова уже не было на свете) писал в Незапную крепость, в полк, чтобы я выслан был по этапу на родину. Но из полка отвечали, что меня там нет, и потому все находятся в недоумении относительно моего пребывания. А я спокойно торговал в лавке знакомых купцов и ждал решения своего дела.

Наступило 16-е число октября. Поутру пришел ко мне знакомый чиновник, поздравил меня с освобождением от помещичьего ига и просил идти в областное правление за получением свидетельства. Выслушал я это и ни слова не мог вымолвить счастливому вестнику.

Бывали в жизни моей радости, но такой, как в настоящую минуту, я не испытывал никогда… Господь праведный, как много я чувствую бесконечное Твое милосердие… Отселе начинается для меня новая жизнь…

Как на крыльях прилетел я в областное правление. Столоначальник вынес мне свидетельство, я расписался в исходящей книге в его получении и поклонился столоначальнику в ноги; больше мне нечем было благодарить его.

Потом этот чиновник сказал мне, что на днях будет дано знать по сему делу Нижегородскому губернскому правлению для объявления моему помещику и жене моей с детьми.

Я еще раз низко поклонился и вышел. Придя к знакомым, начал было читать свидетельство, но слезы радости застилали зрение, и я ничего не мог разобрать. Да, такие редкие, столь счастливые минуты не забываются во всю жизнь. Вот и теперь, я стою уже на краю гроба, а вспоминаю их с неописуемым удовольствием.

Денег у меня в это время оставалось 3 рубля, да незавидные серебряные часы, которые я разыграл в лотерею за 15 рублей, и я задумался над тем, куда мне пуститься, где приписаться.

Тут получил я от двоюродного брата из Херсона письмо, которым он приглашал меня ехать к нему (он был извещен мною, что я хлопочу в Ставрополе о своей вольности). Я так и сделал. Приписался в херсонские мещане и известил жену, чтобы она приезжала с детьми ко мне. Ее старались задержать и притеснить (как она мне рассказывала), но против закона и права ничего не могли поделать местные власти, тем более что главные мои гонители – помещик и главноуправляющий Рагузин – в это время отдали Богу свои грешные души.

Жена с детьми приехала ко мне в Херсон, и мы начали жить по-новому…

Шипов Н. Н. История моей жизни и моих странствий: Рассказ бывшего крепостного крестьянина Н. Шипова. 1802–1862 гг. // Русская старина. СПб., 1881. Т. 31. № 7. С. 459–478; Карпов В. Н. Воспоминания; Шипов Н. Н. История моей жизни. М.; Л.: Academia, 1933. С. 464–499.

Иван Клингер. Два с половиной года в плену у чеченцев (1847–1850)

Иван Андреевич Клингер (Klinger) (? –1897) – русский офицер, этнограф. С 1844 года на военной службе на Кавказе. В 1847 году, проверяя исполнение карантинных мероприятий против эпидемии холеры в Ставропольской губернии, был взят горцами в плен. По освобождении из плена продолжил службу на Кавказе. В 1866 году в чине генерал-майора назначен помощником наказного атамана Терского казачьего войска, затем вышел в отставку.

Автор работы по этнографии чеченцев, состоящей из двух частей: «Рассказ офицера, бывшего в плену у чеченцев с 24 июля 1847 по 1 января 1850» и «Нечто о Чечне. Заметки о виденном, слышанном и узнанном во время плена у чеченцев с 24 июля 1847 по 1 января 1850». Первая часть содержит рассказ о пленении и освобождении автора, вторая – описание системы организации жизни и быта чеченцев. Его воспоминания были опубликованы в 1856 году в газете «Кавказ», а в 1869 году перепечатаны журналом «Русский архив». Из примечаний автора ясно, что «все описанное здесь относится к Чечне, граничащей к северу реками Аргуном и Сунжей; к востоку – Канчалыковским хребтом; к югу – хребтом от Маиртула до Воздвиженского, и к западу – рекой Аргун».

Работы И. А. Клингера, насыщенные фактологическим материалом, точно подмеченными и зафиксированными деталями и подробностями, написанные добротным литературным языком, не потеряли со временем своей актуальности.

Во время распространившейся в 1847 году сильной холеры командующий войсками на Кавказской линии и в Черномории 12 июля командировал меня до города Кизляра и обратно в Ставрополь с целью убедиться лично: исполняются ли в станицах, городах и селениях предварительно сообщенные предохранительные меры, долженствовавшие способствовать возможному ослаблению и прекращению развития болезней, и собрать сведения о заболевших, умерших и выздоровевших. Исполняя возложенное на меня поручение, на пути я сам заболел; но получил с помощью медика в станице Щедринской облегчение в течение четырех дней и следовал далее до Кизляра.

На обратном пути, по выезде со Староглазовской почтовой станции 24 июля, на полдороге к Альбецкому посту, сначала лопнула шина на правом переднем колесе, потом отломился кусок железа, далее отпала вся шина и через полверсты отлетела половина обода со спицами. Повозка остановилась.

Был 2-й час дня, неимоверно знойного. Сильный, порывистый, еще с утра дувший западный ветер, от которого близ Кизляра полноводный Терек прорвал плотину, нес тучи пыли и песка.

Ямщик, сбросив вожжи и отстегнув одну от правой пристяжной лошади, начал увязывать остальную половину колеса, чтобы как-нибудь дотащиться до бывшей недалеко, на Альбецком посту, станции. Я невольно обратил на это внимание, нисколько не подозревая присутствия неприятеля в близком от дороги лесу, коим покрыто левое притеречное пространство, тем более что кроме постов по тракту расположены еще станицы и посты по Тереку, а за ним укрепления на Кумыкской плоскости.

Заметив, что ямщик увязывает колесо несообразно с целью, я приказал ему продернуть ремень иначе.

Взвившаяся порывом ветра пыль заставила его невольно поднять голову: он вскрикнул.

Оглянувшись, увидел я в двух шагах от себя неприятеля. Я не успел вынуть шашку и соскочить с телеги, как на самом скачке был схвачен. Ямщик тоже.

Связав нас по рукам и за шеи, увлекли в лес с лошадьми, телегой и вещами. Там чеченцы разобрали по рукам вещи, трех лошадей, сломали и спрятали телегу, закусывали и отдыхали всего не более получаса, имея часовых на высокой груше, которых там растет достаточно.

Я ничего не ел, хотя мне предлагали кусок черствой пшеничной лепешки. Я был спокоен, как никогда или редко в жизни – и в момент, когда меня схватили, и когда я сидел в лесу уже связанный.

Окинув взором, я насчитал 17 чеченцев (но ошибся одним – их было 18), оборванных, босых, с ружьями, кинжалами и в тулупах.

Тут вспомнил я виденный мной месяц тому назад сон: дорога, налево лес, направо зеленеющая поляна; себя, ехавшего по дороге в карете, на которую напали разбойники и увлекли меня.

Это сновидение подтвердилось наяву, кроме кареты, во всех мельчайших подробностях: лица, костюмы, местность – всё как в натуре. Карета, как закрытый экипаж, по моему объяснению, означала такое положение мое в момент внимания на увязку колеса, которое не позволяло мне ничего видеть в стороне.

С воспоминанием сна меня тронула серьезность моего положения; но думать было некогда – все поднялись и густыми чащами леса рысцой пробирались в различных направлениях. Причины последнего: незначительное лесное пространство до Терека и вдоль оного, много остававшегося времени до вечера и погоня казаков, которых чуть слышные крики раза два доносило к нам ветром. Перебегая в лесу поляны, чеченцы нагибались и меня заставляли гнуться, отдавая приказание прикладами. Расправляли руками след на траве и зигзаги бега всегда направляли в сторону, противную от преследования казаков, за наблюдением движений которых некоторые из чеченцев на бегу лазили на деревья.

На одной из полян сумерками встретились нам два конных казака. На вопрос их: «Кто идет?» чеченцы отвечали залпом из нескольких ружей, но казаки ускакали. Беготня по лесу продолжалась часов до 9 вечера. Под конец я устал: пот капал сквозь суконное платье мое, одышка и бессилие одолели – я упал. Приклады не помогли, и версты полторы до реки меня тащили под руки насильно. Было уже совсем темно; ветер выл, лес шумел; полноводный, с версту шириной, Терек ревел в полном смысле слова.

Разделись, платье уложили в тулуки (или бурдюк – это есть цельная шкура, преимущественно снятая с козла; все отверстия крепко завязываются, кроме одного, через которое его надувают и завязывают. Шерсть остается в середине), подвязали их на спину и бросились в бешеную реку. Меня взяли под руки, потому что я не умел плавать. Половину шли, доставая дна, половину плыли: течением хотя снесло далеко, но добрались до обрывистого берега и вскарабкались, хватаясь за сучья деревьев. Тут меня схватил страшный пароксизм лихорадки: одновременно явилась неодолимая жажда, за ней утоление, рвота – и как ни в чем не бывало: я выздоровел. Прошло около часу, покуда все собрались и оделись, и затем отправились далее по направлению к аулу Илисханюрт, шибко и всю ночь. Подойдя на рассвете к подошве хребта Качкалык… остановились, отдыхали часа полтора и следовали далее по дороге через лесистый хребет. Часов в 8 утра прошли Илисханюрт, а в 11-м прибыли в аул Оспанюрт, местопребывание Тарама, пятисотенного начальника, и вожатого партии (25 июля 1847 года).

Путь от Качкалыка до Оспанюрта оглашался выстрелами из ружей и обычной, единственной во всех случаях песней «Ля-илляга-иль-Алла», выражением радости о приобретении дарованной Небом добычи.

Толпа старых и малых, мужчин и женщин с любопытством смотрела на нас и завидовала счастью своих товарищей, которые оценивали вещи и лошадей и делили их между собой. Налицо не оказалось денег и эполет: я видел, кто их взял в момент поимки, но не обнаружил и этим незначительным обстоятельством приобрел себе расположение тех двух человек.

После дележа, непродолжительного отдыха и подкрепления сил пищей ямщик (из кумыков) отправлен был в другой аул. Меня отвели в саклю, куда с народом пришел Тарам и, объявив, что он человек, пользующийся некоторым значением, что я офицер, что поэтому торговаться нам не приходится, спросил, что я дам за свободу? Услышав от меня повторение слов его о неприличности торговли и согласие принять на себя впоследствии уплату 600 рублей серебром, если только они могут быть выданы ему в настоящее время, Тарам сказал мне цену выкупа сначала 1000 рублей, спустя несколько минут 2 тысячи, потом 5 тысяч рублей. Изумленный его фальшивостью и корыстолюбием, я замолчал. Он вышел с народом, и вслед за тем мне были набиты на ноги полновесные железные кандалы.

Повторив в течение следующих дней свои требования и не получив от меня ответа, он велел набить еще другие такие же кандалы. На шею надели железную цепь (аршин 12 длиной), которой конец пропускался на ночь сквозь дыру в стене из моей в его саклю, где заматывался за кол.

Ночью у дверей, запертых замком, ложились два чеченца и иногда на крыше у трубы один.

Кусок пшеничной или кукурузной лепешки, немного посоленного кислого или пресного молока для обмакивания, заменяемого иногда соленым сыром и лапшой, во время лихорадки – изредка калмыцким чаем и несколько раз в году мясом, составляли пищу; сакля, войлок и железные кандалы с цепью пудового веса – помещение, постель и новую, сверх необходимой, одежду.

В отведенной мне сакле я застал пленных – солдата и мальчика.

Неприятель, объясняя себе из бумаг моих, через грамотных людей, что я адъютант младшего сардаря (Ставропольского, старший у них Тифлисский), убежден был, что за меня можно приобрести богатый выкуп, что рано или поздно выкуп этот должен будет состояться и что, следовательно, нужно только вооружиться терпением и твердостью: ибо русские, как говаривали мне некоторые в виде утешения, слабы словом и сердцем, из сострадания соберут сумму и согласятся. О деньгах же дело не станет, потому что в России их много. Утешая себя и народ этой мыслью, Тарам, кроме увещаний словом, оставлял меня в покое, а сам продолжал по-прежнему делать набеги в наши пределы.

Неизвестность положения моего тяготила меня в первые три недели плена: но потом я был совершенно покоен вследствие двух виденных мной снов, резко отпечатавшихся в памяти. В первом с 12-го на 13 августа я видел: два невысоких возвышения, разделенных небольшим оврагом, по которому протекал грязный ручей. На нем с одного берега до другого росли три больших зеленых ветвистых дерева. Я с двумя товарищами стоял на одном возвышении и, по какому-то непреложному определению, нам следовало непременно перейти на другое возвышение. Два товарища пошли прямо, перешли, но запачкали ноги. Я подумал, влез на одно дерево, с него по ветвям на другое, потом на третье и, соскочив на землю, вышел на курган чистым.

Второй сон, на следующую ночь, с 13-го на 14 августа: стою я посредине роскошной, зеленой, но безлесной поляны, терявшейся ровно во все стороны далью необозримой. Небо будто темное. Вдруг разверзлось оно над моей головой, и в светлом полукруге я увидел простертую из тучи руку Провидения и слышал внятно неземной голос, проливший в мою душу высокое слово утешения.

По окончании каждого сна я просыпался тотчас, не смыкал глаз до утра, разбирал сон, и душе моей было невыразимо сладко, легко и покойно.

Первый сон требовал несколько большего соображения, и мне казалось, что ручей означал границу между Россией и Чечней, переход – предстоящее освобождение, деревья – значительные лица, которые могли вывести меня из моего положения; силу я открывал во втором сне. В этом благодатном спокойствии прошло время до половины октября 1847 года.

В этом промежутке времени судьба послала мне старшего брата Тарама – Заура, который принимал во мне особенное участие.

Заур был человек пожилой, серьезный, но очень доброй души и уважаемый в ауле. Заур не пользовался особенным значением, потому что не имел ни достатка, ни военных способностей своего брата, но был любим за честность, доброту и спокойную рассудительность.

Заур уважал в брате достоинства военные, но не любил его за надменность, непомерное честолюбие и корыстолюбие, которые в Тараме господствовали над всеми страстями. Будучи более спокойного характера, при здравом смысле, Заур понимал стеснительное положение своих соотечественников и, постигая, что немного времени остается независимо существовать этой части Чечни, снисходительно смотрел на русских и на слабости чеченцев.

Не таков был брат его Тарам, корыстолюбивый в высшей степени, честолюбивый, личный враг русских, фанатически преданный идеям Шамиля, его учению, и его ревностный поклонник; человек со здравым смыслом и с сильной волей, смелый, решительный и строгий мусульманин. Он имел жену, пятерых детей (старшему сыну 14 лет); одевался сам опрятно и даже щеголевато. Деньги, красный товар, соль и пленные у него не переводились. Он считался богатым человеком.

Смелость и удача в набегах, строгое соблюдение требований религии, твердый характер, достаток и, невзирая вообще на скупость, охотно раздаваемая милостыня приобретали ему значение, уважение и свою партию приверженцев.

Заур мне дал понять, что если я действительно не в состоянии обещать более 600 рублей серебром, то он употребит все средства склонить народ и брата согласиться на эту цену. Приложенный им к сомкнутому рту палец доказывал, какую тайну следовало в этом соблюдать, чтобы избежать подозрений. Заур обещал заходить ко мне изредка, называть меня то Иваном (Иваном называли меня чеченцы), то Ендреем, то Митрием и, достигнув цели, будет считать достаточной для себя наградой, если его отрекомендуют русскому начальству с хорошей стороны; он желал этого, потому что хотел перейти на житье к русским: тревожная жизнь ему надоела.

Действительно, он успел сделать многое; дело убеждения на 600 рублей серебром вел очень искусно и, будучи сам в стороне, достиг того, что народ и Тарам сами согласились наконец отдать меня русским за 600 рублей; 8 октября решено в ночь на 10-е число отправить поэтому записку к начальнику Левого фланга, в Грозную.

О происходившем Тарам мне ничего не говорил, да я бы ему и не поверил. Но что дела мои шли хорошо, я знал от Заура, который сам радовался предстоящему моему освобождению и исполнению своих предположений: прежде всего он хотел жениться (Заур был лет 46 и вдов); он имел невесту, которая по уговору должна была приехать к нему на свадьбу к 9 октября; потом выйти к русским для более покойной и достаточной жизни.

В полдень 9-го числа приехала невеста к Зауру (он жил по соседству); по этому случаю прислали мне мяса, хлеба и сыру.

К вечеру того же дня была приготовлена муллой записка. Стемнело. После вечернего намаза (молитвы) хотели ее отправить в Грозную.

Вдруг во двор въехало несколько всадников. Вызвали Тарама, перешептались, потом зашли в саклю, закусили. Хозяину оседлали коня – и Тарам, гости, а с ними и Заур исчезли. Записка осталась неотправленной.

Двое суток никто не знал, куда и зачем поехали. На третьи рано утром приехал во двор беглый казак Моздокского полка Дмитрий Алпатов, зашел ко мне и рассказал:

– Вы, может быть, скоро теперь освободитесь по обмену. Чеченцы попались; я был с ними и только что возвратился едва живой: так нам досталось. Тарам будет дома дня чрез два; после таких неудач стыдно скоро домой являться. Дело вот как было: с выездом нашим на 10-е число из аула собрали дорогой партию до 80 человек, в ту же ночь прискакали к Тереку, переправились у деревни Парбочевой и, выехав уже поздно ночью на большую дорогу, встретили с арбой ногайца.

Ударив его плетью, Тарам велел ему сесть на коня сзади другого седока и вести к конским табунам; но как ногаец не знал, где они пасутся, и мог указать только на ближайшее кочевье, то и отправились к кочевью. Обычай наш не допускает наказания мусульманина-неприятеля, если он выполнил требование; поэтому, отпустив первого ногайца, взяли другого, приказав ему вести в табуны.

Второй ногаец, по неведению или с умыслом, водил нас почти до самого рассвета и даром. Отпустив и его, мы шибко поехали к Тереку. Солнце уже взошло, когда мы приближались к лесу. Заметив там казаков, мы поняли ошибку свою с первым ногайцем, но поздно. Вмиг предложили: рассыпаться по лесу и ждать вечера для ухода.

«Этак мы погибнем, – закричал Тарам, – потому что русские соберутся и всех нас переловят. За мной, кто хочет!» – И, выхватив шашку, быстро поскакал в лес. Все бросились за ним. До самого берега проскакали мы лес, полный казаками и, разумеется, не без урона; бросились в Терек, казаки били нас на реке и, к великому несчастью нашему, на эту тревогу прискакали мирные чеченцы из Акбулатюрта.

Спасаясь кто как мог, мы лишились 14 человек, взятых в плен, нескольких раненых и убитых и более 50 своих лошадей.

Тарам виноват в этой неудаче: зачем он напрасно ударил плетью первого ногайца! Зачем мы его скоро отпустили?!.

До сих пор не собрались еще люди из этой партии. Заур взят в плен, Тарам сильно сконфужен.

В войне это дело обыкновенное, и участь наша общая; теперь вы надейтесь на обмен. Прощайте.

Я видел Алпатова прежде несколько раз; верил и не верил его словам, и какое-то тяжелое чувство овладело мной.

Тарам действительно приехал через два дня – один, тихонько, не поздоровался с семейством и на следующий день, явившись ко мне с народом, объявил:

– С нами случилась неудача – это судьба. Одни умирают, другие в плену у русских; ты, Иван, у меня!

Народ прибавил:

– Теперь не нужны миллионы; отдай нам наших пленных и получишь свободу!

На ответ мой, что об этом нужно обратиться к русскому начальству, в руках которого находятся пленные чеченцы, и что мне несообразно вести об этом переговоры, народ значительно между собой переглянулся и после криков, угроз, ругательств и толчков разошелся, предоставив, как кажется, убеждать меня Тараму, в доме которого по согласию их я жил постоянно.

Случилось до этого времени, что, по ложным просьбам Тарама от имени моего, некоторые воинские начальники из соболезнования присылали мне белье, табак, материи на бешмет и калмыцкий чай.

Для жадности чеченца достаточно видеть один раз исполнение своих целей, чтобы надеяться на то же во второй, третий и десятый раз, по очень натуральному суждению: дали раз – дадут и другой и, еще вернее, когда я сам попрошу.

Мне показывали с удовольствием эти вещи: давали табак, иногда ковш калмыцкого чаю; требовали, чтобы я писал и просил, но я отказывался под разными предлогами. Боясь, однако же, возбудить к себе негодование со стороны нашего начальства за средства, хотя бы и ложные, к обогащению неприятеля, я отправил от себя записки с лазутчиками в укрепления Там-Кизу, Воздвиженское и Грозную к воинским начальникам, которых просил не только не присылать мне что-либо в будущее время, но ничего не писать и никому ни в чем не верить.

Жадность Тарама не позволяла медлить, тем более что, по дошедшим в короткое время слухам, из 14 пленных чеченцев трех отдали жителям Акбулатюрта, двух расстреляли и двух повесили, так как четыре последних оказались бежавшими из мирных и многократно виновными. В числе семи оставался Заур и другие родственники его и прочих. Оспанюртовские жители просили Тарама особенно о скорейшем освобождении Заура; другие – всех остальных; а Тарам, для корысти которого смерть четырех человек давала надежду получить при обмене и деньги, рад был случаю.

В угождение народу он явно соболезновал о пленном брате и о прочих и требовал от меня записку к русскому начальству о выдаче за меня всех пленных; как корыстолюбец и приверженец Шамиля – хотел денег, ибо из большей суммы большая доля досталась бы Шамилю, а на этом угождении основывал он прочность настоящего своего положения и виды на лучшее будущее.

Почти каждый день, наедине, требовал он записки, говоря:

– Многие из наших гибнут – это судьба; пусть пропадает брат мой и мусульмане! А мне подай денег, денег и денег! Не дашь – тут и погибнешь! Разве я попадусь, тогда обменяемся!

А как только кто-либо являлся, тогда речь снова заводилась о записке к кому бы то ни было, вообще об освобождении, но почувствительнее содержанием, и чем более будут в ней выражены тягость и неудобства жизни, болезнь и прочее, хотя бы и ложно, тем результат ее успешнее и выгоднее (декабрь 1847 года).

Чтобы скорее достичь желаемого, Тарам принялся за меня иначе. Вечером явилось ко мне несколько чеченцев с бумагой и карандашом и требовали, чтобы я написал записку о выдаче пленных. Я долго не соглашался; мне совали бумагу и карандаш в руки, я молчал, не брал, и они падали на землю. Чеченцы сердились, выходили из себя, толкали и били меня, куда и чем попало. Тарам был у себя на половине, отделявшейся от моей стеной. Вошедшие вновь два человека начали ласково убеждать меня снова о записке. Я молчал. Терпение их лопнуло: но я терпел и не дал в ответ ни ползвука. Тогда, заметив мне, что ведь русские вешают чеченцев, связали руки, вздернули меня кверху ногами веревкой за кандалы к матице, и я повис в воздухе. Вошел Тарам. Я налился кровью, на ногах чуть кости не треснули; но, к счастью, еще кто-то вошел, крикнул – и меня сняли. Тарам, выхватив кинжал, бросился на меня, но его удержали и вывели на его половину. Этим не кончилось: дымящейся головней подкуривали нос и глаза, тыкая в лицо головешку и держа за усы. Как ни несносно было подобное обращение, но чтобы, во-первых, избавиться от него, во-вторых, испытать, что будет, если напишу записку, которая не составляла в глазах моих особенной важности, я предположил самому написать ее, если того потребуют.

Развязав руки, снова дали мне бумагу и карандаш, с криком: «Пиши!». Молча написал я и бросил ее подле (в записке я просил о возврате пленных). Люди вышли довольны; но из другой половины я услышал голос Тарама:

– Дурак, дурак!

Это меня озадачило: потому ли я дурак, что не выдержал характера, или потому, что допустил себя бить, когда, казалось, можно было избегнуть этого?

Но я понял Тарама: он не хотел вообще моей записки об обмене пленных; ему нужны были деньги, и из них, секретно, особенная часть на его долю. В этих видах посредничество мое вредно, потому что не могло быть скрыто от людей.

Послали ли мою записку или нет, не знаю; но затем меня не беспокоили в течение нескольких недель.

Но зато отняли войлок и тулуп, данные мне прежде; приказывали не разводить огня; насекомые меня одолели; платье превратилось в грязные лохмотья: я и пленные мерзли. На дворе был исход декабря и суровая зима.

Солдат и мальчик почтительно изумлялись моему терпению и старались наперегонки услужить мне чем-либо по возможности.

Днем я был спокоен и молчал; ночью иногда плакал и всегда молился, часто не смыкая очей до утра. Иначе и быть не могло: кругом меня неприятель, а надо мной Бог, и молитва к Нему, и воспоминание о двух снах были единственным моим утешением: они скрепляли слабые силы духа и тела верой и надеждой в лучшее если не в этом, так в другом мире.

Надзор за мной был усилен; кандалы тщательно осматривались каждый день два раза; конец цепи на ночь пропускали между ног солдата и потом в хозяйскую половину. Подсылали людей склонять меня к побегу, с целью выведать мое намерение. Я был осторожен; о побеге думать было безрассудно. Посягать на свою жизнь я считал тяжким грехом и низким малодушием.

В исходе 1847 года через лазутчика получил я записку от генерала Фрейтага: «Уведомьте меня, как поступить насчет размена за вас чеченцев и сколько их можно дать? Я употреблю все средства в пользу вашу. Молчите, ничего не предпринимайте и никому ни в чем не верьте».

Отправив на другой день с тем же лазутчиком ответ: «В числе пленных находятся старший брат Тарама, Заур, достойный человек, и его племянник Долтухо. Я думаю, что согласятся отдать меня за двух-трех человек. Совет ваш постараюсь исполнить», – я сжег подлинную записку генерала Фрейтага. Настал 1848 год.

Тарам, дав мне некоторый отдых и желая избежать, вероятно, каких-либо подозрений со стороны народа (равно как вследствие слуха, что пленных чеченцев отправляют в Сибирь), изыскивал нарочно случаи, при народе же, добиваться от меня снова записки, вследствие чего по-прежнему принимался меня бить несколько раз, разновременно, чем под руки попало, привязывал в особой сакле к столбу на несколько часов, угрожая кинжалом; однажды слегка надрезал мне три пальца. Разумеется, я молчал, как могила, и кончалось тем, что записки от меня не получали никогда и никакой.

Народ, опасаясь за меня, ради свободы своих отнимал его и удалял от меня, а на меня плевал и расходился, пожимая плечами.

А Тарам после каждого побоища, по уходе народа, собственноручно приносил мне мясо и калмыцкий чай, выражая взглядом особенное удовольствие за мое терпение, значение которого понимала его жена; но вместе с тем надзор за мной усиливался, из опасения моего самоубийства, со стороны людей, подкупленных и могущих, по мнению его, меня выкрасть; со стороны же родственников пленных чеченцев – также, чтобы меня не украли с целью избавить от Тарама, так как мало надеялись на искренность его желания к освобождению чеченцев, которых, может, скорее бы выручили поодиночке, если бы я прежде был свободен. Тарам понимал это, ибо знал себя и людей хорошо.

Так прошла первая половина 1848 года, в течение которой убыл солдат по обмену, а через несколько дней приведен другой с двумя шашечными ранами в руку и в ногу (без повреждения костей).

По недостатку надзора я его перевязывал; он пробыл недолго, выздоровел и также убыл (подобные раны излечиваются скоро и таким образом: на первый раз присыпают рану мелкой солью, потом ветошь или корпию обмакивают в свежее коровье масло и прикладывают. Корпию и масло переменяют раз или два в день).