Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

Кое-какие их постановки я видел и в Нью-Йорке, и в Сан– Франциско: «Дороти и волшебник из страны Оз», «Шанхайский жемчуг», «Младенцы на Бродвее». В сан-францисском кинокомплексе, где они выступали, произошло вот что: пока публика еще рассаживалась, щуплый юноша в белой комбинации, бордовой накидке и торчащих снизу баскетбольных кроссовках взобрался на золотой барабан, зажег петарду и воздел ее кверху, как дама на заставке «Коламбия Пикчерс».

Публика обезумела – как и актеры, резвившиеся на сцене несколько часов, как тигрята.

– Кто придумал эту штуку с «Коламбией»? – спросил я Линка.

– Гибискус.

После «Кокеток», насколько я знаю, остался только довольно занудный цветной фильм «Свадьба Триши» (дочери нашего тогдашнего президента) со ссылками на войну во Вьетнаме. Линк отметился там в роли реакционной мадам Нгу из Южного Вьетнама, отвечающей на въедливые политические вопросы «без комментариев». «Кокетки» были бандой веселых импровизаторов, сплошные бороды и браслеты, но послевкусие от них оставалось скорее как от гораздо более строгих, в хаки и джинсе, актеров из «Гранд Юнион констракшн компани», благодаря которым в Нью-Йорке несколько лет спустя стало можно кое-как жить. «Свадьба Триши» – это серия говорящих голов, где женщины изображают мужчин и наоборот, то есть нечто противоположное обычной – шумливой, но с неловкими до истерики паузами – манере «Кокеток». Поэма Хэкер «Воображаемый перевод III» дает несколько стилизованный отчет об их представлениях. Рекс Рид, приезжавший их посмотреть в Сан-Франциско вместе – так, по крайней мере, шептались в публике – с Трумэном Капоте, написал потом рецензию, на удивление хорошо ухватившую если не интенсивность, то смак этого карнавального буйства.

С Гибискусом меня познакомили (где-то в Норт-Бич?) Линк и Скрамбли. Это был крупный бородатый блондин, этакий святой Себастьян двадцати с чем-то лет, в голубой хламиде, золотом ошейнике и маргаритками в волосах. Голос у него звучал чуть выше, чем я ожидал.

Но когда я пришел к выводу, что Гибискус, один из лидеров труппы – подлинный гений сцены, он ушел из «Кокеток», как из коммерческого и переставшего быть интересным театра.

Вернувшись в Нью-Йорк, я поселился в отеле «Альберт» на Западной Десятой улице. С год спустя то же самое сделали и «Кокетки», заняв почти весь восьмой этаж, отчего и без того пестрый отель, приют рок-групп и всевозможных голодранцев, вступил в новую стадию хаоса, с вторжениями Ангелов Ада, трансвеститов из разных штатов – визиты Дивайнз и Холли Вудлоун стали сенсацией месяца – и университетских лидеров «Гей Либерейшн» из Джерси. Я спускался со своего десятого этажа к Линку, игравшего теперь мадам Чжин Слинг в «Шанхайском жемчуге», здоровался со Скрамбли, водил Линка и приезжавшего к нему брата ужинать в таверну «Кедр» на Университетской площади рядом с отелем.

Поднимаясь на лифте из «Ручной стирки Розмэри» (в «Альберте», между прочим, ночевал Авраам Линкольн, прежде чем произнести свою знаменитую речь против рабства в колледже Купер-Юнион), я то и дело сталкивался со здоровенными, как футболисты, черными проститутками в мини-юбках с красными, как рождестенская гирлянда, губами; некоторые из них раньше были мужчинами, некоторые нет. В тот период я потерял то, что прежде считал генетически неискоренимым в человеческом мозге (возможно, это был фактор выживания вида): мне стало безразлично, какого пола был раньше стоящий рядом со мной человек. В субботу и воскресенье утром лифт был залит мочой, в которой плавали блестки. На стенке как-то написали помадой:

Ищешь СТИЛИСТА?

НЕ звони Пэтти

515–4136

УСТАЛ УЖЕ!

На театральном этаже было весело, но чувствовалась усталость после спектаклей (как и у Пэтти). Каждый вечер в старом театре Андерсона на Второй авеню «Кокетки» в серии самых неравнозначных шоу гальванизировали всех, кого можно было гальванизировать. Я ходил на них раза четыре и водил туда уж не помню сколько друзей. «Войс» сделал о них обзор и неделю спустя дал умеренно восторженный отзыв. Да, это было трудное, требующее осмысления искусство, но я долго, глубоко внутри, был уверен, что нельзя понять, что такое искусство, не слыша, как Джонни, герой «Младенцев» – хрупкий, с белокурой бородкой, с зелеными тенями на веках, в серебряной парче, поет «Бродвейскую колыбельную», не попадая ни в ноты, ни в такт, то опережая аккомпанемент, то забегая вперед; публика вопит и хлопает, и он, сквозь настоящие слезы, восклицает: «Я не думал, что все будет так! Спасибо, Нью-Йорк! Спасибо вам всем!» И посылает воздушные поцелуи, и рассыпает блестки, а весь прочий состав выходит из-за кулис и отжигает «Лестницу в рай», вдохновленную, безусловно, первой частью «Концлагеря» (которую большей частью написал Линк, большой фанат Диша).

Шоу Линна Картера «Джуэл Бокс Ревью» – хотя у него есть своя магия – до такого никогда не дотягивало.

Это был эстетический опыт, создававший, по крайней мере на один вечер, иллюзию лишенной содержания формы – если точно, всех форм обольщения, освежающе лишенных самой материи обольщения, то есть моментов эстетической продукции, внушающей нам разными привычными способами, что форма и содержание есть единое целое. У содержания, само собой, должна быть какая-то форма. И форма, само собой, создает свое содержание или комментарий. Потому-то химеры кокеток», гоняясь одна за другой, и производят такой эффект, представляя нам подлинное Искусство.

Гибискус, уйдя из театра, начал создавать в Нью-Йорке столь же инновационную труппу под названием «Энджелс оф Лайт». Если Роберт Уилсон и Ричард Форман – это наследники вагнеровского Gesamtkunstwerk с его глубокой серьезностью и затемненным зрительным залом, то Гибискус и его театры-коммуны демонстрируют подход, прямо противоположный вагнеровскому, то есть дионисийское начало в модернизме, ведущее к постмодернизму. (Пару раз на ранних сан-францисских спектаклях свет в зале не выключался вообще – никто, видно, просто не знал, как это делается. Но Гибискус, приказав за кулисами «Ничего, пошли!», преобразил этот технический ляп в море света, где все можно как следует рассмотреть.) До него это делал Чарльз Ладлэм, после него Этил Эйхельбергер, так что он определенно не одинок. Общность – вот к чему всегда стремится самоуверенность и бесстрастие такого уровня. У всех нас есть свои пантеоны – канонов больше не существует. Гибискус, помимо всего прочего был, вместе с Марией Ирен Форнес и Джудит Малина, одним из постоянных режиссеров Утопического радиотеатра Дилэни.

Два года назад в «Виллидж Войс» появилось сообщение, что человек, чью руку я пожимал в Сан-Франциско – Джордж Харрис, он же Гибискус, умер от СПИДа. Раньше я читал только о «гейском раке», саркоме Капоши, и лишь эта статья впервые упоминала о других сопровождающих инфекциях (Харрис умер от пневмоцистной пневмонии).

8.3. – …что Освободитель вот-вот будет здесь.

Глиняная стена к вечеру остыла. Нари, приложив к ней руку, перевела взгляд с черного окна на свои тускло-красные от лампы пальцы.

– Так как, Садук, пойдем мы туда?

Он сидел на краю кровати, свесив руки между колен.

– Ты ведь не про карнавал говоришь?

– Ну, ты же слышал их.

– Кто ж не слышал. Нари, я не думаю, что нам надо…

– Это устраивается для всех, у кого больны родные и близкие.

– Ферон не родня нам.

– Ой, Садук!

Он перекинул ноги на другую сторону и сел к ней спиной. Нари при свете лампы пыталась рассмотреть родинку под его правой лопаткой и три веснушки на левой. Знает ли он, что они у него есть? Красный свет все сровнял – позвонки, ямки между ними и мышцы.

– Я не знаю даже, где это будет, – сказал Садук.

– Две старухи с соседнего двора говорили, что где-то на Шпоре…

– Понятно, что на Шпоре, но где?

– Говорят, там есть таверна с большим подвалом. – Тень Нари легла на кровать и спину Садука. – Какое-то старинное подземелье, раньше там было… я не поняла что. Туда много народу пойдет, потому что и больных много – к завтрему, как карнавал начнется, узнаем, куда идти. Я хочу пойти, Садук.

На улице кто-то завопил, следом послышался смех. Под соломенным потолком трепетал желтый свет – кто-то шел мимо с факелом, пропитанным дорогим маслом, затмевая их дешевое красное.

Садук встал. Его глаза были посажены слишком близко для тяжелых черт, но Нари всегда говорила, что ей это нравится.

– Ладно, пойдем. – Он задул лампу. – Авось узнаем, где это.

Она потянулась к нему в темноте, заново дивясь, до чего он большой. Он обнял ее, поставив лампу на стол.

8.4. Солнце хорошо высушило фрукты, разложенные Нари на крыше пару недель назад. Садук, умывшись холодной водой из корыта, вышел на улицу. Ее наполнял грушевый свет, перемежаемый абрикосовыми лучами солнца на стенах.

По переулку спускалась пухлая голенькая девчушка лет семи, опираясь на палку с насаженным сверху кошачьим черепом.

Садук сначала подумал, что на ней маска, но она просто углем намазала вокруг глаз.

– На карнавал собираешься? – спросил он умиленно. – Погоди-ка, я кое-что тебе дам.

Он вынес ей пригоршню сушеных абрикосов и слив. Девочка ждала, уперев в пыль свой посох. На груди у нее висела астролябия, свободной рукой она прижимала к животу три мраморных шарика и никак не могла принять подношение, не выпустив либо их, либо посох.

– Не надо мне их. Я на карнавал не иду.

– А это? – Он показал ей черный с оранжевым лоскут, который Ферон хотел выбросить, а Нари сохранила на всякий случай. – Дай повяжу тебе на плечи, как плащ. – Фрукты он спрятал в кожаный кошель у себя на поясе. – Тебе к лицу будет. – Так говорил Ферон, принося ему или Нари образцы своего мастерства.

Девочка задумчиво прикусила губу – у Садука, присевшего на корточки, стали затекать ноги – и наконец сказала:

– Ладно, только я не на карнавал иду, а на пришествие Амневора.

Садук накинул на нее лоскут, завязал свисающими из ткани нитками и встал. Правую икру неожиданно свела судорога, но он удержался от гримасы, чтобы не напугать девочку. Однако… не имя ли древнего демона, которому поклонялись задолго до безымянных богов, вызвало эту судорогу? Что за глупость!

– Ты варвар? – спросила девочка.

– Да. – Боль сделалась нестерпимой – и вдруг прошла. Садук переступил с ноги на ногу.

– Кудьюк?

– Нет. Кудьюк – это мой брат.

Девочка кивнула.

– Тебе понравится карнавал. Отец говорит, что варвары любят карнавалы больше всего на свете.

– Да я ведь тоже… – Он чихнул, не успев сказать «тоже на карнавал не иду». Боль в ноге возобновилась. Садук повернулся и ушел, чувствуя себя крайне глупо. Может, вернуться и спросить, куда это она собралась? Авось обойдется без новых судорог и чихания? Нет, недосуг. Надо пойти проверить, надежно ли заперты его будка и мастерская Ферона – во время карнавала всегда озоруют. Потом зайти к Ферону, спросить, не надо ли чего, поговорить с ним, если он в силах. Ферон попросил принести в его комнату один из малых ткацких станков. Сидеть и смотреть, как его исхудалые руки продевают челнок сквозь нити основы, из тени в свет, значит познать самую суть труда: все, что отняла болезнь, уходит в работу. Отчего Садук не чувствует этого, глядя, как Нари грузит мокрое белье на тележку? Отчего не чувствует, когда сам работает с кожей? Он оставит Ферону сушеные фрукты, но не скажет про пришествие этого… как его там.

8.5. «Набокова нельзя читать, как документ его времени», – пишет Энни Диллард в книге «Жизнь по беллетристике». Интересно, как еще можно читать первую треть «Лолиты», «Пнин» или предисловие к «Бледному огню». Неверионская серия, от первой повести до последней – это документ нашего времени, позвольте сказать, притом составленный очень тщательно. Вот кое-какая документация на предмет Джои.

8.5.1. Прошлым летом, когда мы с ним разговаривали, прислонившись к стенке «Макхейла» рядом с «Фиестой», мимо нас прошла грузная черная женщина в черном пальто, расшитом цехинами. Она вела за руку девочку лет шести-семи, в розовом платьице и с тугими косичками. Точно из гарлемской церкви вышли лет тридцать назад – может, они играли в одном из бродвейских театров? Девочка показала на Джои и спросила:

– Мама, это Христос?

Женщина смущенно улыбнулась, и они пошли дальше.

– И вот так все время, – ухмыльнулся сконфуженный Джои. – Они что думают – Иисус на беззубого торчка был похож?

Однажды Джои вызвался помогать кровельщикам на ремонте местной церкви. За это его кормили и позволяли ночевать в церковном подвале. Каждый раз при встрече со мной он подсчитывал, сколько заработал бы, если б ему платили по нормальным расценкам.

– Две тысячи баксов, вот сколько! Да где там, я ж долбаный Иисус.

8.5.2. В другой раз он рассказал:

– Один мужик, значит, приводит меня к себе. Ему сорок один. После того он ведет меня в ванную, ставит рядом с собой перед зеркалом и говорит: «Тебе тридцать, а смотришься старше меня, на все шестьдесят». Я ведь так не выгляжу, нет?

Джои исполнилось тридцать в июле восемьдесят третьего. (А мне в этом апреле – сорок один!) Я как-то не замечал раньше, что он выглядит старше меня – но по его костистой физиономии вообще трудно определить возраст.

8.5.3. Примерно тысячу триста случаев СПИДа назад (общий итог приближался к трем тысячам) мы сидели в «Фиесте» с Луисом.

Рядом с нами на стойке лежала рабочая рубашка Джои в черно-белую клетку – сам он побежал за кем-то и должен был вернуться через минуту.

Луису двадцать три, он худой и похож на бандита. Наполовину ирландец, наполовину пуэрториканец, с историей точно как у Джои, так что пересказывать подробно не стоит: проституция, наркотики, жена на пару лет старше (живет где-то в Бруклине, выгнала его полтора года назад), ребенок. Зубов у него тоже недостает, но есть мост, который он время от времени цепляет языком и перекатывает во рту. Я знаю его года два, и половину этого времени они с Джои «напарники»: обмениваются клиентами, делятся наркотиками, тусуются вместе.

– Вы занимаетесь этим друг с другом? – спросил я как-то.

Луис пожал плечами:

– Я бы не против, но Джои не хочет. У него типа свои правила.

Они друг за друга горой, но под кайфом один охотно рассказывает, как обдурил другого. Постороннему такая перемена представляется эксцентричной и непредсказуемой.

– Насчет СПИДа не волнуетесь? – спросил я Луиса, пока мы ждали Джои. – Вы ведь оба работаете. – «Работают», на сленге тружеников секса, как мужчины, так и женщины. – Притом интенсивно.

– А че это вообще, СПИД?

– Ты что, правда не слышал?

– Слышать, конечно, слышал, но не знаю никого, кто бы его подцепил.

– Ты Джои спроси. – Мы с Джои пару раз об этом беседовали.

Луис языком водрузил мост на место.

– Ну, знаешь, у Джои теперь поважней заботы. По-моему, он плохо ест, вон худющий какой. Может, и подцепил как раз? Да не, мы просто плохо питаемся.

– Может быть, – кивнул я.

– А ты слыхал про убийства?

Похоже, геи-проститутки в Нью-Йорке ведут себя как ни в чем не бывало. Ходит даже анекдот, что СПИД – это болезнь среднего класса… да, как же. Однако думать об эпидемии думают – примеры этого встречаются то и дело. В порнушном кинотеатре за квартал от бара часто бывал шустрый латинский карлик – он усаживался на ступеньках балкона и болтал с геями. Мы с ним всегда здоровались. Несколько месяцев назад он пропал, и я почему-то решил, что у него СПИД. Как-то я спросил черного доминиканца, с которым часто видел его и которого, насколько я понял, звали Панама:

– Не знаешь, где Коротыш?

Тот поправил вязаную шапочку, блеснул золотозубой улыбкой и с сильным акцентом ответил:

– Так он в Перу свинтил, боится этой фигни со СПИДом.

…Джои, в своей майке и потрепанных джинсах, вернулся и сказал Луису:

– Ты у меня опять в черном списке, понял?

– Чего? Да брось! – Луис потряс головой. – Двадцать минут назад я его лучший друг, а теперь нет, выходит. – Он слез с барного табурета и пошел к двери, продолжая качать головой.

Джои сел, положив татуированные руки поверх рубашки.

– Знаешь, что я про этого гаденыша узнал?

И начал рассказывать.

8.5.4. – Я, может, и торчок, но не вор. С тринадцати лет меня ни разу не арестовывали! – Это я слышу от Джои то и дело. У меня он точно ни разу ничего не стащил; когда на столе или на стойке бара лежит какая-то мелочь, он всегда говорит: – Убери-ка, а то хватишься потом и подумаешь на меня. – Когда я выронил из кармана паспорт – самый ходовой товар на панели, – Джои догнал меня и вернул его мне.

В первую зиму нашего знакомства он умудрился съездить на месяц во Флориду. Мы вместе провернули его дорожную стирку, я проводил его на автобус, а когда мы случайно встретились после его возвращения, он сообщил, что его там арестовали «за проституцию».

– Смотрю я, значит, пип-шоу в Майами, а тут мужик этот подходит и спрашивает: «Дашь отсосать за двадцать баксов?» Я такой: «Давай!», и тут другой мужик меня арестовывает! Жаль, что не отсосал. У меня ведь больше не встает, знаешь, даже кончить не всегда получается – это от дури. Отстегнул бы коп двадцатку за вялый. Но я сразу понял, что он не из тех – сразу! Видно было, что это коп! – При этом Джои, отсидев свои тридцать суток, продолжает заявлять, что с тринадцати его ни разу не арестовывали.

8.5.5. Как определить, является то или это документом своего времени? Возьмем, к примеру, «Модуляции» Ричарда Костелянеца: тонкие черные линии и кружочки переходят, слегка меняясь, с одной желтой странички на другую без текста, картинок и даже без цифр. Даже если вы не видите в этом намек или прямую ссылку на урбанистическое восприятие реальности – не менее ясные, чем на любой из картин Мондриана – то разве это не документ?

Определенный художник в определенное время интересуется определенными направлениями. Понимание специфики и комплексного значения, связанных с любой из трех величин (время, художник, направление), – это вопрос прочтения. То, что среднеосведомленный читатель, не слишком хорошо знакомый с Костелянецем, сразу определяет, что «Модуляции» – это продукт семидесятых, а не дадаистское произведение двадцатых годов, лишний раз подтверждает, что направления узнаваемы, поддаются прочтению и принадлежат истории.

Если вся человеческая продукция – не только эстетическая – имеет документальный аспект, когда осведомленный читатель ассоциирует ее с определенным местом и временем, не подвергает ли это опасности эстетические аспекты как таковые? Здесь на кону значительность направления. Как глубоко надо вникнуть в историю искусств, чтобы понять, что принадлежность определенной эпохе и историчность – совсем не одно и то же?

8.5.6. На вопрос, считает ли он себя геем, Луис ответил:

– Даже не знаю. Мне нравятся женщины, то есть раньше нравились – я уже два года с ними не сплю и не скучаю вообще-то. И мужики тоже нравятся. За последние годы переспал с целой кучей и крепко в этом уверен. Не хочу, правда, чтобы об этом кое-кто знал. Когда продаешь валиум, косяки и таблетки на углу Сорок второй, там членососов не любят – но как же это здорово, пососать! Особенно если под кайфом. И даже если не балдеешь, все равно хорошо. Понимаешь, о чем я? – Я кивнул, Луис ухмыльнулся. – Ясное дело. И когда тебе сосут, тоже хорошо, а? – Он пихнул меня локтем, я засмеялся. – В общем, не знаю. Может, я и гей. Как-то не задумывался об этом.

Джои на тот же вопрос ответил:

– Конечно! Уже лет двенадцать – я ведь тебе рассказывал.

8.6.1. Мне не очень-то хочется писать о некрасивом происшествии, послужившем моделью для следующей главы. Случилось это пару дней назад, в кино, где за несколько мест от женоподобных пуэрториканцев сидел гетеро, предположительно, сексуал маленького роста, с мускулатурой рабочего, пивным пузом, редкими волосами, в очках и с пуховиком на коленях. Непонятно с чего он начал их обзывать. Не хочется писать, и не буду – скажу только, что испытал гордость за наших.

8.6.2. В первое утро карнавала около дюжины дубильщиков шли по улице Мусорщиков, собираясь начать свой первый шестичасовой рабочий день вместо обычного десятичасового. Один из них пел высоким фальцетом и смешил друзей лицедейскими жестами. Двое – один белокурый варвар, другой местный житель – завязали волосы цветными шнурками, и длинные концы стегали идущих сзади. Такими шнурками традиционно повязываются на праздник абл-айнийские женщины. Идущим то и дело приходилось обходить кучи земли по бокам улицы.

Один дубильщик нечаянно задел встречного – малорослого, подслеповатого, но с крепкими мышцами, пивным пузом и редкими волосами.

– Эй ты! – завопил тот, шарахнувшись в сторону. – Не трожь! Ты заразный. Вы все заразные. Хочешь, чтоб и ко мне зараза прилипла? Не трожь, говорю!

Двое принялись передразнивать ругателя, еще двое подступили к нему, заставив его поспешно пробежать мимо.

Затейник снова запел, но никто больше не смеялся.

Шагах в десяти за ними шла в свою прачечную Нари – колхарийцам на праздники требовалось, похоже, вдвое больше чистой одежды. Она вспыхнула, услышав слова коротышки, и обиделась за дубильщиков. Ферон однажды, когда они с Садуком принесли ему сыр, маринованные яйца и пряное мясо, сказал им: «Теперь вы знаете, в каких ремеслах больше – как бы это сказать – парней с тонкими голосами и умелыми пальцами. – Они сидели на крыше, где он временами ткал. – Это лицедеи, дубильщики и возчики, что приезжают ранним утром на рынок…»

«Да ладно тебе! – вскричал Садук, выковыривавший ножом пробку из кувшина с сидром. – Неужто все эти здоровенные ребята, что тарахтят по утрам мимо моей будки…»

Ферон замахал руками, отметая его возражения.

«Знаете, когда я юнцом пошел работать в дубильню, отец без конца твердил всем знакомым и мне: “Не думайте, что дубильщики все такие”. Я поначалу ни о чем таком и не думал, но вышло, что старик мой был прав. Были там двое парней, которые в жизни не любились с мужчинами, обожали женщин и против нас, прочих, ничего не имели. Я, честно говоря, не понимал, почему они там работают. А после того, как мы с отцом повздорили на мосту, я слышал, как он снова сказал кому-то: “Если парень дубильщик, это еше не значит, что он такой”. Это он, думаю, меня выгораживал, но я тогда был наглый щенок и сказал ему: “Слушай, двое наших и впрямь не такие, но почему ты всегда защищаешь их? Ты их даже не знаешь. Почему не меня?” И знаете, больше он не говорил так. Я по нему скучаю. Ну что, Сади, скоро ты там? Не помочь ли тебе?»

С той стороны улицы Нари махала молодая толстушка-варварка. Она поступила в прачки недавно и потому пришла раньше всех. Хозяйка и работница вместе прошли в калитку, ведущую на прачечный двор.

8.7. Бритоголовый костлявый Рональд с бирюзовым кольцом на пальце владеет не слишком процветающим антикварным магазином вместе с партнером, толстячком Роем. Летним вечером, когда на дверях висит табличка «закрыто», но внутри кто-то есть, можно зайти туда на мартини с водкой и пообщаться с соседями.

– Должен же я был сделать хоть что-то, – сказал однажды Рональд собравшимся. «Что-то» означало волонтерскую работу по уикендам в больнице для спидозников. Рядом с Рональдом на мольберте стоял байройтовский китч: Вагнер за роялем, одна рука на клавишах, из-под откинутой крышки исходит серое облако, где угадываются лебеди, рыцари, гномы, вороны, драконы, богини-воительницы в крылатых шлемах, Венера в позе Милосской, но без покровов, одноглазый скиталец и попавший в бурю корабль. Рональд качнулся назад (этикетка на подлокотнике качалки показывала 290 дол) и добавил: – Теперь у меня около семидесяти пяти пациентов. – То, что все они больны СПИДом, было ясно без слов. – И каждый из них регулярно колется внутривенно! Читали вы что-нибудь об этом в «Тайм» или «Нью-Йорк Нэйтив»?

Еще один анекдот.

8.8. – Ты не на карнавал идешь, – с укором сказала Ларла, – а на Шпору, на то ужасное сборище. Я же слышу, ты всю неделю про это бубнишь. – Ларла неуклюже сгребла толстыми пальцами кружку, миску и тряпку. – На пришествие этого… даже и говорить не хочу.

– Амневора. Да, – подтвердила старуха, стоя в коричневом плаще посреди кухни.

– Но это же ужасно. – Ларла суетилась, кладя на место одно и хватая другое. – Это дурная вера. У богов нет имен. Я это знаю с детства, как и ты. А что ты можешь знать про этого Амневора?

– Я помню кое-что. Издавна. Что-то о смерти и времени. Смерть не умиротворишь курами, кошками и собаками, жертва должна быть…

– Не ходи, прошу тебя! Не делай этого ни ради меня, ни ради них. – Ларла поскребла одной рукой внутри плошки и подняла глаза к потолку. – Они ведь об этом толкуют? Все эти несчастные страдальцы, которых приводит наш господин? Там у него человек двадцать пять, и среди них две женщины. Они тоже больны? Женщины ведь как будто не заражаются, так я слышала. Страшно это, если мы тоже можем…

– Нет-нет, – сказала старуха. – Им Амневор ни к чему. Но мы, немногие, думаем, что он может смиловаться над ними, если мы постараемся. – Она пошла к двери, а Ларла, выронив все, что держала в руках, вскричала:

– Откуда ты знаешь, куда идти?

– Когда его милость посылал меня в дома других болящих, я говорила с многими и узнала о многом.

– Так он созвал болящих со всего города? – Ларла опять посмотрела вверх.

– Нет-нет, их куда как больше. Здесь те, что еще могут сесть в присланную за ними повозку.

Ларла опять посмотрела вверх.

– Думаю, они все же говорят о том демоне, что бродит по городу и омрачает наш карнавал, устроенный в честь Освободителя. Он должен быть в городе, иначе как он вам явится? И для чего бы еще они тут собрались? Говорят, что волшебник…

– Нет-нет, – в третий раз сказала старуха. – Их заботит лишь собственная смерть и то, как им дожить до нее. Амневор должен прийти ради нас, так мне сдается. – И она вышла, не глядя больше на Ларлу.

8.9. Видел Джои вчера вечером. Он говорит, что совершено еще четыре нападения на бездомных – последняя жертва погибла позавчера. Мы с ним сидели у бара в почти пустой «Фиесте» с ее оранжевыми огнями и старым музыкальным автоматом. («Я то, что я есть» смолкло впервые за вечер.) Из-за неоновой пивной рекламы в окне ночь казалась еще темнее.

– В два часа ночи разговариваю на Девятой авеню с парнем, а через три часа слышу, что ему сердце вырезали в этом треклятом парке! Еще пять за три недели, а всего девять. Каждого покромсали, как дыню, твою-то мать. Я не считаю того бедолагу, что спал на скамейке, а четверо пуэрториканцев шли мимо, да и перерезали ему горло – просто так, ни за что! Их-то сразу поймали – думали, может, это они или какие-нибудь мелкие бандюки задумали нас всех перебить. Но нет, думаю, не они. Я теперь вообще по ночам не сплю, только днем, в парке. Просыпаюсь в пять-шесть вечера, а кругом офисные девчонки сидят и аплодируют. – Джои похлопал себя по татуированным бицепсам. – Глядите, проснулся мудила!

9. В первый вечер карнавала мать Топлина, сидя на краю кровати, поддерживала голову сына. Его рвало желчью в подставленный таз, потом рвать стало нечем, но все его тело содрогалось от спазмов. Мать удержалась и не сказала, что зря он ездил к этому человеку: он болен и должен лежать в постели. Она уже сказала это, когда его привезли домой (но забыла), а теперь и вовсе незачем стало. Между спазмами мальчика трясло, искры перед глазами чередовались с тьмой.

Варварка, помогавшая матери по хозяйству, остановилась в дверях. Она пришла сказать, что Освободитель прибыл в город и вот-вот проедет мимо. Может, Топлин сядет у окна и посмотрит? Она скамейку ему подвинет, подушку положит… Но на улице уже слышались восторженные крики; женщина постояла в дверях, глядя, как корчится Топлин, вздохнула и пошла обратно на кухню.

9.1. Ко мне зашла расстроенная Сарена.

– Только что была у Герба в больнице, у него СПИД. Он ужасно выглядит, Чип, – не то труп, не то уже призрак. Я три месяца его не видала, не знала, что дело так плохо, и теперь совершенно потрясена. – Сарена южанка и часто употребляет слова вроде «потрясена». – Просто сама не своя.

Сам я с Гербом незнаком, хотя Сарена часто о нем говорила. День спустя она позвонила и сквозь слезы сообщила, что утром Герб умер.

Придя в следующий раз, она сказала:

– Это ужасно, но после Герба я боюсь тебя обнять и даже пожать тебе руку. Знаю, это, кажется, не настолько заразно, но вдруг…

Она не прикасалась ко мне еще три недели, а я тем временем читал о медсестрах, боящихся ухаживать за больными СПИДом, о совершенно здоровых геях, которым в гостях подают еду на бумажных тарелках и увольняют их с работы наряду с гаитянами – просто на всякий случай; в то же время самый главный в США человек, демонстративно пожимая руки больным на шоу Фила Донахью, заявляет: «Насколько нам известно в данный момент, СПИД – одна из наименее заразных болезней. Нет никаких свидетельств того, что он передается через прикосновения, пищу и воду. Единственные известные способы заражения – это многократные сексуальные контакты или обмен препаратами крови». А «Нью-Йорк Нэйтив» честно докладывает, что если у одного из пары любовников СПИД, вероятность заболевания другого составляет всего 10 %.

9.2.1. Понимаешь, Прин, не верю я во все это: в магию, чудеса и в богов, есть у них имена или нет. Я сочиняю свою музыку, и она делает людей счастливыми – или просто напоминает им о каких-то счастливых мгновениях. Когда я была намного младше тебя, то видела порой в Гончарном ряду какую-нибудь амфору, выставленную сушиться, и ее очертания в лучах предвечернего солнце казались мне совершеннее самого красивого дерева. Или слышала сказку, показывающую в новом свете устройство нашего невыдуманного мира. Или смотрела представление с песнями, танцами и речами, создающее жизнь куда ярче действительной. Эти откровения называют порой сверхъестественными, но почему они менее естественны, чем то, что безымянные боги открывают нам в детском смехе, в закате над горной грядой, на берегу бурного моря?

Надо, однако, приготовиться, верю я или нет. Толстенький варвар, с которым ты столкнулась в дверях, и есть чародей, снявший подземелье для поклонения темному божеству. Чего он хотел? Да чтобы мы с тобой играли на его церемонии. Не так уж все страшно, Прин. Я давно его знаю, и он человек хороший. Знаю, ты веришь в такие вещи больше, чем я – потому, наверно, что много путешествовала, – мне-то служит защитой мое домоседство. И любопытно ведь посмотреть вблизи на его шарлатанство. Нам надо быть там пораньше, возьмем же наши барабаны, цимбалы, арфы и флейты.

Да, я в это не верю, но отказать ему не могу. Он говорит, что моя музыка – тоже магия.

9.2.2. Прин с весьма немелодичным лязгом опустила мешок на пыльный каменный пол. Где-то очень высоко в тусклом дымном свете виднелись потолочные стропила.