Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

Грузный муж, которого ты видел сегодня, пришел в город, как многие деревенские парни – и, как многие, оказался на мосту. Он мечтал продать свои услуги какой-нибудь графине, которая поселит его в своих покоях при Высоком Дворе и представит кругу своих знатных друзей на приватных ужинах. Он проявит свое незатейливое сельское обаяние, рассказывая забавные истории из жизни простонародья; после трех кружек пива он становился прекрасным рассказчиком и умел, прежде всего, посмеяться над собой, без чего никто на нашем ухабистом пути долго не выживает.

Ему мечталось, что знатные дамы оценят его мужественный, хотя и рябой, облик; что он случайно окажется на балу, где перемолвится парой слов с самой малюткой-императрицей, достославной владычицей нашей, вызвав тем гнев и ревность собравшихся там господ; что этак через полгода его патронесса, заведя другого любовника (молодого аристократа, чья надменность пробудит в ней нежные воспоминания о днях и ночах с селянином), обеспечит оному селянину офицерский чин в отдаленном краю, где он испытает множество приключений и станет богат…

Однако через некоторое время – не так скоро, в чем он, по его же словам, винил свое тупоумие, – он понял, что мечты эти столь же эфемерны, как лунные блики на воде под мостом.

В первые дни на мосту, как он мне со смехом рассказывал, один мужчина привел его к себе, где он предался любви с надушенной страстной женщиной – его молодой женой, по словам заказчика. Такая работа пришлась ему по душе, но на другой раз она ему выпала только через три месяца, когда пожилой человек отвел его к своей сорокалетней любовнице – мне, кстати, было столько же, когда мы с ним встретились.

Против женщин в годах мой приятель ничего не имел, но дама отлучилась куда-то. Они долго ждали в богатом доме заказчика, пили сидр и беседовали. Затем мужчина извинился, заплатил ему половину условленного и отправил восвояси.

Больше на первых порах женщин ему не доводилось обслуживать.

Над замусоренными водами Шпоры основными его клиентами, которые платили ему сущие гроши – а порой он соглашался только на ужин или ночлег, – были мужчины: писцы, ремесленники, рабочие, купцы, армейские офицеры, рыночные торговцы, возницы и те, что скрывали свой род занятий.

Знатные дамы порой проходили мимо под зонтиками, в сопровождении служанок и компаньонок; они направлялись на рынок, где кто-то из их знакомых видел нечто диковинное, но на мосту ничего не покупали: в Колхари это не принято.

Если ты помнишь, я в те дни, когда еще не проявился мой комический дар, работал все больше с другими актерами, обучая их и натаскивая.

Как мы с ним познакомились?

Я, проходя со Шпоры в более зажиточные кварталы, несомненно не раз замечал его наравне с другими парнями, хлебавшими пиво и окликавшими женщин: «Эй, ягодка, я ж вижу, что тебе приглянулся!»

Замечал и скорей всего думал, что на свой лад он хорош, но потом решал, что он вовсе не в моем вкусе и не стоит даже улыбаться ему. Как-то я увидел, что с ним говорит пожилой торговец зерном, и услышал, как парень его называет «отче».

Этот старикан явно был его постоянным клиентом – я так и не набрался смелости спросить, сам ли он придумал так называть старика или купец того требовал, но в тот миг убедился, что этот юноша привлекательней всех на мосту. Глупец ты был, шептала мне ревность, что до сих пор не проявил к нему интереса.

Те, кто никогда не пользуется продажной любовью, полагают, что мы – те, кто пользуется – делаем это, избегая душевных мук, сопряженных с любовью высокой, и боясь быть отвергнутыми предметом своей влюбленности. Они чувствуют моральное превосходство над нами оттого, что сами охотно идут на такие муки; они думают, что эти страдания очищают их непостижимым для нас образом и закаляют подобно ледяной воде горных ручьев. Им неведомо, что купля-продажа отнюдь не отменяет любовных страданий и даже делает их еще более жгучими; с каждой новой сделкой мы увеличиваем возможность снова их испытать.

Назавтра после его свидания с тем стариком я снова его увидел. Я шел задумавшись и лишь за шаг от него понял, что это он. Но однажды вечером, когда солнце висело в желтых облаках наподобие медного гонга, народу на мосту почему-то собралось втрое меньше обыкновенного. Он, обнаженный, стоял спиной к перилам, положив на них локти, упершись одной ногой в парапет. Пивной мех лежал рядом.

Я посмотрел на него.

Он улыбнулся.

Я хотел отвести взгляд, но не отвел.

Когда я шел мимо, все так же не сводя с него глаз, он вдруг протянул мне свою мозолистую крестьянскую руку и сказал просто: «Здравствуй, как поживаешь?»

Мы обменялись рукопожатием. Я спросил его о том же, он предложил мне теплого пива – и я, решительно предпочитающий сидр, выпил.

Сначала мы просто беседовали. Теперь я знаю, что он, будучи о себе очень скромного мнения, радовался всякий раз, когда к нему хоть кто-нибудь подходил. Но искренняя радость женщины или мальчика при виде клиента – редкостная приправа для их товара. Вскоре я уже задавал откровенные вопросы относительно стоимости разных услуг, давая понять, что я солидный клиент, а он столь же откровенно и разумно отвечал мне.

Договорившись, я предложил пополнить его мех, за что он был благодарен.

С тех пор я знавал юношей моложе и вместе опытнее его: они делали свое дело, брали плату и уходили. Я нисколько их не виню, но всего за пять лет до того теплого вечера мог бы поклясться, что уж я-то никогда не стану платить за любовь! По-своему я был столь же неопытным покупателем, как он продавцом. Покупать и продавать что-то другое нам, конечно же, приходилось – я лишь пытаюсь передать тебе всю меру нашей невинности. Меня удивляет лишь, что неопытность не помешала ему сразу понять, что больших денег он от меня не увидит.

Впрочем, более изощренный наблюдатель, привычный к сделкам такого рода, мог бы сказать, что наша дружба – если это можно так назвать – началась с довольно щедрого предложения. Я тогда неплохо заработал, представляя в одном частном доме – не у тебя ли?

Ну конечно. Ты это помнишь, а я позабыл.

Мне совестно рассказывать, на что пошли деньги, которые твой дядя не поскупился отсыпать…

Хотя ты прав – спустя столько лет…

Так вот: на деньги, которые мне отсыпали твои родичи, я напоил его допьяна, накормил досыта, дал несколько монет сверх того и снял ему дешевую комнату, заплатив за неделю вперед.

Насладился им и вернулся на ночь в свою повозку.

Утром я стучался к нему. Он сонный, впускал меня. Мы сидели на его кровати и разговаривали.

Говорил больше я – он по утрам был не особо общителен, хотя всегда брал с меня слово, что я и завтра приду, как будто звук моего голоса был ему приятней наших любовных утех. Он слушал меня прилежно – во всяком разе, притворялся, что слушает.

Я, что бы он ни думал обо мне как о любовнике, пришелся ему по душе. Оно и понятно: ведь он, впервые за много месяцев, ночевал три ночи кряду под той же крышей.

Я привел его к нам. Он был таким деревенщиной, что никогда не заходил дальше фонтана посреди рынка и не знал, что мы испокон веку ставим наши повозки на другой стороне площади!

Я дал ему посмотреть спектакль из повозки с декорациями, и вот тогда он заговорил.

Он случайно заметил, что из угла скалится один из наших драконов – как тот, под которым сидишь теперь ты – всполошился и вспоминал потом об этом раз двадцать: дурак-де я был, что испугался такого чучела. Но по его ухмылке я видел, что это был приятный испуг. Я часто расспрашивал его, с кем он спал раньше, и рассказывал ему о своих похождениях. Да, у него были свои прихоти в этом деле – кажется, он любил конопатых женщин…

Прихоти были и у меня, и он им подчинялся безропотно. «Хочешь, так давай. Главное, чтоб тебе хорошо было». Я не знал тогда, как редко это можно услышать от столь юного существа, и принимал все как должное. А после полагал, что мои причуды теперь известны всем на мосту – но оказалось, что он и словом о них не обмолвился; такая сдержанность сделала бы честь и человеку куда более высокого рода. Поэтому и о его предпочтениях не стану распространяться. Скажу лишь, что они были безобидными, даже милыми, и меня трогало, что он мне доверился.

К тому времени он переспал всего с семью женщинами: шесть были деревенские девки и молодки, седьмая – жена того мужчины, что нанял его на мосту. «Какое совпадение! – сказал я. – У меня за всю жизнь тоже было только семь женщин, а ведь я вдвое старше тебя».

Подобно многим пришельцам из сельской глуши, он, помимо грез о знатной даме (или господине), которые будут содержать его в праздной роскоши, мечтал о сыне, о жене – именно в таком порядке – и, пожалуй, о паре любящих дочек. Они будут жить в маленьком домике – в таком же, как я со временем понял, где он жил и трудился до прихода в Колхари. В этом месте я обычно вставлял: «Подбери себе, кроме того, такое занятие, чтоб не бывать дома месяцев восемь в году, и будет совсем хорошо».

Он смеялся, но, думаю, оценил мой совет, когда сошелся с вдовой – и вскоре выбрал себе как раз такое занятие.

Случалось, что он тосковал по дому; я выслушивал его, не совсем понимая, и как-то сказал: «Так почему бы тебе просто не съездить туда?»

«Нет, это слишком далеко. Я в город четыре дня шел».

Я заметил ему, что четырехдневный пеший путь можно проделать в повозке за полтора дня. Кроме того, я знал, как зовется его деревня, и она вовсе не так уж далеко находилась. Четыре дня он не иначе шел потому лишь, что то и дело сбивался с дороги. Но когда он неделю пробыл на моем содержании, я стал чувствовать себя ответственным за него. Мне это, во‐первых, не очень-то нравилось, а во‐вторых, я просто не мог себе такого позволить на обычные лицедейские заработки; щедрые даяния, как в доме твоего дяди, мне не часто перепадали.

Поэтому вечером накануне того, как за его комнату следовало снова платить, я предложил ему ранним утром пойти на рынок, найти возницу, едущего в нужную сторону, и заплатить железную монетку за дорогу в его родную деревню. Он по наивности своей не знал даже, что это возможно. Теперь такие поездки вошли в обычай, но тогда малютка-императрица, кажется, не велела еще поставить навес для путников. Приходилось ходить по всему рынку и спрашивать обратных, кто куда едет – но многие тем не менее это делали.

Итак, чуть свет я пришел к нему, растолкал, и мы отправились. Второй же спрошенный мной возница направил нас к третьему, радушному и дородному – точно такому, каким мой друг стал теперь. Он охотно брался доставить парня в родную деревню, что была ему по дороге.

«Вот и хорошо, – сказал я, вручая возчику две монетки. – Будешь дома завтра к полудню».

«Завтра? – откликнулся тот и вернул мне одну монету. – Доедем нынче же к вечеру! Я честный труженик и лишнего брать не стану».

Мой приятель захлопал еще не проспавшимися глазами, услышав, что его дом так близко, и они покатили с рынка, где ларьки еще только ставили.

Комната была оплачена до заката – обычай, которого мне очень не хватает теперь, когда хозяева норовят выставить тебя уже в полдень, – и я час спустя вернулся туда с новым приятелем, постарше и поопытней прежнего. Я тогда, как мне помнится, привязался к нему куда больше, чем к юнцу, которого отправил в деревню. Мы с ним предавались страсти, пока я не спохватился, что опаздываю на представление – грех, случившийся со мной всего трижды за всю мою жизнь. Теперь же я не могу вспомнить ни имени, ни лица того, ради кого согрешил.

Моего селянина не было в городе три-четыре недели. Не знаю, как и когда он вернулся: у него хватило такта и разумения не разыскивать меня сразу по возвращении. Он, при всем моем дружелюбии, понял, что я отсылал его навсегда – именно его чуткость и побудила меня снова искать с ним встречи. Около месяца спустя я неожиданно увидел его на улице, издали, а через пару дней чуть было не столкнулся с ним на мосту. Он разговаривал с молодым варваром и пожилым клиентом, который явно хотел их обоих. Меня он не видел или притворился, что не видит. Я счел за лучшее не прерывать их.

Еще через несколько дней я шел на уличный праздник, где мы представляли. Некоторые из наших уехали туда с повозками еще утром. Мне не обязательно было идти через Мост Утраченных Желаний: я мог бы свернуть на север к неприметному мостику, ведущему в анклавы, где жили разные народности и где нас в праздники всегда тепло привечали. Но я, влекомый памятью о прошлых удовольствиях, пошел привычным путем.

Он стоял на том самом месте, которое я всегда связывал с ним. Мы обменялись улыбками, и я невольно замедлил шаг, еще не решив, стоит ли мне это делать.

«Здравствуй! Как поживаешь?»

На миг я усомнился, помнит ли он меня.

«Хорошо, а ты как съездил?»

«Хорошо, просто здорово!»

Он повидался с тетушкой. Конечно же, он меня помнит. Нет, мать не так сильно обрадовалась ему, как он надеялся. Там были какие-то раздоры перед его уходом; он совсем о них позабыл и вспомнил, лишь когда повозка подъехала к знакомым полям. Тем не менее пару вечеров он с деревенскими друзьями провел. Он рассказывал об этом, поглядывая на меня с любопытством. Не помню, обсуждали ли мы в тот раз вопрос расстояния, но мне почему-то кажется, что он уже сделал свой вывод. Путь, пройденный им за четыре дня, измерялся не в стадиях и лежал скорее в области воображения; теперь, пообтесавшись немного в городе, он иначе судил о его величине. Вновь этот путь можно было преодолеть лишь по воле безымянных богов, потому-то он и вернулся.

«Куда ты теперь?» – спросил он. Я сказал ему про спектакль.

«Можно и мне с тобой? Надоело торчать тут, трясти своей индюшачьей шеей, – он оглядел себя, голого, – и ждать, когда какой-нибудь старикан, беззубый и вонючий, позарится на нее».

«Я там работать буду».

«Полно, возьми меня. Я не стану мешать».

Я согласился, но дал понять, что денег он от меня не получит. Он столь же откровенно ответил, что много слышал о столичных уличных праздниках, но боится идти туда в одиночку – а с другом не страшно, притом что друг этот принимает в празднестве самое прямое участие.

«Эй, пивом не угостишь?» – окликнул он другого парня, когда мы отправились. Тот схватил свой мех, хлопнул им по бедру и, к моему удивлению, сердито зашагал прочь.

«Я у него утром старикана отбил, который всегда к нему ходит, – ухмыляясь, объяснил мой приятель. – Просто я нынче первый пришел. Вернулся и говорю ему: вот сколько мне старик дал. Соврал, конечно, – он пихнул меня локтем, – столько никто не дает, но он мне поверил. Теперь думает, что я у него всех клиентов отбивать буду». Я хотел было возразить, но он перебил: «Так ему и надо. На прошлой неделе, как кто ко мне подойдет, он тут как тут и ну хвастать: я то да се умею и долго продержаться могу. Я лишь отплатил ему той же монетой».

После этого он высказался о происхождении своего соперника и о том, как тот справляет нужду. Его простецкие выражения неприятно поразили меня, да и обеспокоили: соперник, судя по его внешности, обитал в том самом квартале, где устраивали праздник.

Когда мы пришли, там уже жарились барашки на вертелах, пелись пьяные песни, из окон вывешивались разноцветные стяги, дети носились туда-сюда, родители перебранивались. Мой спутник жался ко мне: по его понятиям, здесь жили одни чужаки, которых его дома учили бояться.

Первое время он просто стоял в темном углу у наших повозок и пялил на все глаза. Потом, когда я начал помогать с декорациями, он отцепился от колеса, за которое ухватился, и стал всех спрашивать, не надо ли чего принести или подержать – к героине и к той обратился. Она послала ему воздушный поцелуй на бегу, и он, хотя и не сразу, его вернул.

Меня это слегка настораживало, но нашим он пришелся ко двору, и его стали посылать за тем и за этим.

Он осмелел и начал иногда отлучаться. Час спустя я, играя на гонгах и цимбалах, увидел его в толпе. Он что-то жевал – то ли угостили его, то ли сам стащил.

Жевал, ухмылялся и подмигивал мне – а я ухмылялся в ответ, продолжая играть.

Ночью, когда пришло время разбирать подмостки и гасить лампы, он снова пришел помогать. Я видел его то с доской на плече, то с охапкой масок в руках. За вечер он умудрился напиться – оно и неудивительно, когда тебе наливают на каждом углу, – но усердия в нем от этого не убавилось.

На ночь он остался в моей повозке. Две маленькие танцовщицы, квартировавшие со мной вместе, ушли с какими-то матросами посмотреть их корабль при луне. (Явились они только два дня спустя и получили от хозяина нахлобучку.) Мы спьяну занимались любовью, и кто-то из нас во время этого точно уснул.

Среди ночи он вдруг всполохнулся и вывел меня наружу. Луна светила вовсю. Он, еще не протрезвев, уверял, будто что-то слышал, а потом встал у какой-то облупленной стенки и стал с невероятной силой мочиться. Обмочил ноги себе и мне, оросил свои колени и руки – мог бы и не вставать, то на то вышло.

Наутро, однако, он поднялся как ни в чем не бывало, только окосевший слегка.

Мы с ним проводили повозки обратно на рынок и пошли к мосту. На полпути я сказал: «Здесь мы с тобой расстанемся. Мы хорошо повеселились, и даже голова у меня не слишком трещит».

«А у меня так очень. – Его нечесаная бородка торчала клочьями, словно у какого-нибудь пожилого клиента. – Надо прилечь под мостом, в тени, и еще поспать». Я собирался сделать то же самое, как только приду на рынок. «Не дашь ли пару монеток? – продолжал он. – Не за то, что было ночью, это бесплатно, но я ведь вам помогал».

На это мне сказать было нечего. Я сунул ему железку и ушел.

«Мы ведь скоро увидимся?» – крикнул он вслед. На мосту в этот час было тихо, и мне показалось, что его вопрос прокатился эхом не только с одного берега на другой, но и по всему городу.

«Да, конечно».

Мы, помнится, даже условились с ним на завтра, но кто-то из нас обещания не сдержал.

В чей же это дом меня позвали неделю спустя? Не в ваш: я точно помню, что репетировал тогда с женщиной, сочинявшей чудесную музыку – из-за нее-то я и оставил потуги сделаться трагиком, – а мы с ней никогда не представляли вместе в вашем саду. Точно: это было у баронессы, вашей знакомой. Ты тоже присутствовал? Это вполне возможно.

Короче говоря, в тот же вечер, возращаясь через мост из Неверионы, я услышал: «Здравствуй, как поживаешь?»

Еще пара пива, еще пара монет. Комната в другой гостинице, подешевле – мне указал ее другой мой любовник. Несколько следующих дней я сидел у него на кровати, и мы говорили о том же, что в прошлый раз.

Сын. Жена. Хозяйство.

Однажды я признался, что был женат, почти восемь лет. До того, как стал лицедеем – по крайней мере, до того, как стал играть в этой труппе. У нас были два сына и дочь. Я был превосходным отцом, ни над одной ролью так не работал. Но теперь с этим покончено: пусть это был мой лучший спектакль, больше я в нем не участвую.

Он посмеялся и спросил: «А ты тогда уже занимался этим с мужчинами?»

«Да, куда больше нынешнего. Я ведь был молод – около твоих лет, когда мы женились».

«Она знала об этом?»

«Конечно!»

«Ты ей сказал?»

«Еще до женитьбы. Можно ли вступить в брак с женщиной, не сказав ей самого важного о себе?»

«И что она на это?»

«Поначалу это ее возбуждало. – По его ухмылке я видел, что даже семь его женщин успели открыть ему эту диковинную истину. – Но когда появились дети, ей наскучило».

«А дети знали?»

«Когда дело уже шло к концу, который мог быть куда более мирным, двое старших, думаю, стали подозревать. Выкрикивалось много разного с целью побольнее меня задеть. Жена у меня, видишь ли, тоже одаренная женщина. Она до сих пор живет в Йенле – то есть я так думаю, представлять мы туда не ездим. Может делать что угодно: дома строить, подмостки ставить, горшки лепить. И от приключений была не прочь, хотя и дулась частенько. Я был привязан к ней и достойно с ней обращался, а мне для этого – как и многим, думаю – требовалась изрядная доля честности».

«Почему ж тогда вы расстались?»

Труднее всего ему, наверно, было понять, что все пары расстаются (о счастье!), когда одна половина начинает видеть в другой плаксивое, жалкое, злое, параличное животное, неспособное более быть разумным мужчиной или разумной женщиной в том виде, в каком нас создали боги.

«Так сколько же у тебя было женщин?» – спросил он и стал рассказывать какую-то нелепицу о победе, одержанной им в ночь карнавала. Раньше он потому-де не говорил, что боялся моей ревности. Тогда он еще не успел захмелеть и, уложив свою красавицу на кучу листьев у какой-то хижины на задах, кончил чересчур быстро… На середине рассказа он вспомнил, однако, что мы с ним тоже по-своему обязались быть честными, и признался, что видел там одну женщину. Старше его и не слишком пригожую, но что-то в ней было. Она стояла на углу и ела взятый из сетки плод. Он подумывал подойти и заговорить, а потом попросить, чтобы я покараулил, пока они с ней будут миловаться в моей повозке!

Вот почему он вернулся и так старательно помогал нам.

Несколько раз он бегал посмотреть на нее. Она там стояла довольно долго, как будто ждала чего-то (как будто к чему-то прислушивалась, сказал он – у него случались такие поэтические наития). Но он так и не решился заговорить, а на пятый или шестой раз увидел, что она ушла – одна или с кем-то другим.

Экий дурень, сокрушался он – ни слова не сумел вымолвить.

Поэтому для нас обоих ответ оставался все тем же: семь.

Не помню, кто из нас спросил о том, что само собой напрашивалось: а сколько мужчин? Должно быть, все-таки я. Мы сидели на кровати в его каморке с голыми стенами и скошенной тростниковой крышей, подсчитывая в уме. Я, помнится, называл поначалу малые числа, желая его поддразнить – двадцать пять, пятьдесят. Он насчитал с полдюжины только в детстве, а в городе у него было не меньше сотни: двадцать пять он обслужил в первую же неделю, что провел на мосту.

Смеясь, мы сошлись на том, что у обоих счет пошел на сотни, хотя мне уже сорок, а ему и двадцати нет. Я, не помню уж почему, решил его поддеть и сказал: «Ты, я вижу, совсем как я. Мужчины нравятся тебе больше женщин. Мне-то уж точно: и раньше нравились, и всегда будут».

«Нет! – возразил он. – Женское тело гораздо приятней мужского. Мужчины – это просто игра, я всерьез их не принимаю и схожусь с ними, только когда женщины рядом нет. И потом, они мне за это платят».

«Что ж, – я снова не удержался от смеха, – когда-то и я так думал, хотя чувствовал по-другому. Лежал с женщиной и думал о мужчине, который подарил бы мне наслаждение. Проделывал это дважды в неделю на протяжении восьми лет – нет уж, слуга покорный. Правда, когда с мужчиной спишь, частенько думаешь о другом мужчине. А ты о чем думаешь, когда с женщиной спишь? Или с мужчиной – со мной, к примеру?»

«Да ни о чем», – ответил он удивленно.

«Ну еще бы», – проронил я.

«Иногда представляю, как мужчина занимается этим с женщиной, – признался он наконец. – Но ты ведь любился с мужчинами, даже когда был женат?»

«А о ком я, по-твоему, думал, выполняя супружеский долг? Я уже говорил тебе, что мужское тело возбуждает меня куда больше женского и дарит гораздо большее облегчение. И когда ты будешь делить ложе с женщиной, как у вас в деревне предписано, это не изменит нашего с тобой сходства. И не странно ли, – притворно нахмурился я, – что два человека со столь разными чувствами делают в точности то же самое?»

Он снова стал возражать. Мы спорили с четверть часа; он сильно разгорячился и дошел до прямых угроз, а я старался подогреть его еще больше и наконец заявил:

«Что бы ты ни делал, ни думал, ни чувствовал и ни любил, учись жить с теми противоречиями, которые проглядели, создавая тебя, безымянные боги. Горшок с потрескавшейся глазурью остается приятным на вид, хотя годится не для всякого дела. У каждого есть изъяны. Нас для того и послали сюда, чтоб посмотреть, как мы с ними справляемся».

Тогда я, однако, начал слегка тревожиться: он в пылу спора перевернул кровать и бил кулаком по стенке.

«Только это и важно, – продолжал я. – Успокойся. Завтра мы покидаем город, позволь угостить тебя на прощание».

Я повел его ужинать в портовую харчевню, где столы стояли на дробленых ракушках, светили подвешенные высоко лампы и было видно вечернюю суету в гавани: люди шли с факелами, катили бочки, грузили тюки.

«Бывал здесь раньше?» – спросил я.

«Нет!» – Он смотрел во все глаза, держа кружку двумя руками.

«Ну вот, давно пора было».

Мы наелись досыта и напились допьяна. Он впервые видел наш знаменитый порт. Вся эта бурная жизнь немного пугала его, и волновала, и вызывала улыбку.

О нашем споре он, казалось, забыл.

Все здесь говорило о путешествиях, о торговле, не столь подпорченной алчностью и обманом, как у него на родине. Здесь, в отличие от порочных кварталов, которые он только и знал во всем Колхари, веяло чистотой. Уверен, однако, что сознание огромности города, где он уже научился тому, что ему и не снилось в родной деревне, глубоко его потрясло.

Ночью я оставил его в гостинице спящим – таким пьяным я его еще не видал.

Это и собственное мое беспокойство отбило у меня охоту к прощальным нежностям, от которых он был, похоже, не прочь (хотя, быть может, я себе льщу). Он казался сущим демоном, пошатываясь при свете глиняной лампы, поставленной мной на хлипкий угловой столик, но вскоре закрыл глаза и рухнул частью на кровать, частью на пол; я его не без труда уложил как надо, задул лампу и вышел.

Утром наши пестрые повозки покатили из города. Проводить нас он был, конечно, не в силах – провалялся, небось, с похмелья весь день. Комната его была оплачена только до завтра, и он, должно быть, вернулся на мост.

Но между нашим расставанием и возвращением туда мой друг, как я узнал позже, лишился разума.

Да, вот так.

С ума он сходил тихо, без буйства. Весь первый день бродил по мосту из конца в конец. Это как будто не слишком отличалось от его прежнего поведения, но когда другие парни окликали его, он молча проходил мимо, злобно на них поглядывая. Возможным клиентам не улыбался, не клал руку на плечо, не отпускал шуток насчет соперников. Вышагивал до конца, поворачивался и шел обратно.

Женщины порой принимали за клиента его самого и кричали: «Эй, миленький, позабавимся вечерком?» Они всегда говорят «вечерком», даже когда пристают к тебе утром. Но он не отвечал, как обычно, что это она-де должна ему заплатить.

Так почти всю ночь и ходил.

Под утро он стал останавливаться и наконец сел спиной к перилам, то закрывая, то открывая глаза.

Утреннее движение разбудило его, и он снова начал ходить. К обычным для моста звукам – ругани возниц, болтовне прохожих, перебранке девок со сводниками – присоединились десятки, сотни, тысячи других голосов. Ему казалось, что над узкой речкой слышны все голоса Колхари – сердитые, умильные, просящие, алчные, растерянные, убеждающие; сплетаясь в какофонию, они спорили о торговле, похоти, путешествиях и безумии, будто больше в столице и говорить было не о чем. Все они висели над мостом, по которому он снова ходил из конца в конец.

Углядев яблоко, раздавленное воловьим или верблюжьим копытом, он подобрал его и съел. Съел упавшую с телеги, вывалянную в грязи морковку. Больше есть было нечего, да и к лучшему: когда он жевал, голоса слышались хуже, а он пришел к убеждению, что они обсуждают некую тайну, способную принести ему неслыханное богатство, славу и власть – могущество, которое повергло бы в прах саму императрицу с ее министрами.

Он ел мало и мало спал, почти ничем не отличаясь от прочих безумцев на Мосту Утраченных Желаний. Порой он шагал в такт с голосами и так сильно стискивал зубы, что лицо у него кривилось и по плечам пробегала дрожь. Натыкаясь на кого-то, он таращил глаза и злился, что его отвлекают от столь важной задачи. Иногда и ругался – по крайней мере, в первые дни. Позже, когда люди стали шарахаться от него, это случалось редко, и он ничего вовсе не замечал.

Что это была за напасть, откуда она взялась и что лежало в основе его безумия, ведомо лишь безымянным богам. Мне уж точно неведомо. Возможно, причина кроется в тяготах его жизни, в которые мог внести свою долю и я; возможно, мои попытки быть ему другом и мое себялюбие в равной мере надорвали то, на чем он держался. Могу сказать лишь одно: через пятнадцать, двадцать или двадцать пять дней безумие миновало.

Лежа нагишом у перил, он очнулся в пятый раз за четверть часа – или за пять часов.

Рядом разговаривали трое мужчин. Один бритоголовый, с нарисованными вокруг глаз крыльями и драгоценными камнями в ушах. Другой длиннопалый, в холщовой тунике, похожий на писца. Третий был коренастый мастеровой с запыленными руками и ногами – на поясе у него висел молот, как у солдата меч.

«Помните, как Ванар ходил сюда за мальчиками?» – говорил бритый.

«Как же, – отвечал мастеровой, – я его часто видел, и говорили о нем постоянно. Но меня он ни разу не брал, не знаю уж почему».

«Вот какие ему были по вкусу, – указал бритоголовый на юношу у перил. – Чем грязней и безумней, тем для него желанней. Как забредет такой на мост, Ванар тут же его и подцепит».

«Неправда твоя, – возразил мастеровой. – Он высматривал желтоголовых варваров, что толкутся у рынка. – У него самого голова была вымазана чем-то черным вроде болотной грязи. – Такого бедолагу, как этот, он мог напоить-накормить, от дождя укрыть где-нибудь – я сам видел, – но для утех брал только желтоволосых южан».

«Я раз видел, как он уводит пухлую такую горяночку, – сказал писец с варварским почему-то акцентом. (Мой безумец следил за ними, не поднимая головы.) – Хороший был человек Ванар, хоть и нравный. Думаю, таким и был его настоящий вкус. Бывало, он и мальчиков забирал – но, может, просто чтоб поговорить с ними или помочь. Все о нем хорошо отзываются. Грустно это, знаю, но он не пользовался бы такой репутацией, если б девушек не любил. А их здесь куда больше, чем мальчиков».

«Нет-нет, дорогие мои, – заспорил бритоголовый. – Вы сюда в те дни только захаживали, я помню, а я постоянно здесь находился и в гильдии состоял. Насмотрелся на эту заросшую канаву больше любого из вас и знаю, зачем он ходил на мост».

«Забавно было смотреть, как он тут разгуливает, – хмыкнул мастеровой. – Я знал, конечно, что он богат, но как узнал, что он граф, чуть без памяти не упал».

«Граф, говоришь? Наследным сюзереном он был, вот кем! Ты, должно быть, слышал, как его кличут графиней. И таскалась сюда эта графиня, словно ее дома в Неверионе никто не ждал».

«Ну, – вставил писец, – если ты богат, как господин Ванар, кое о чем можно не беспокоиться».

«Этот мост всякое повидал. – Лысый потрогал уши пальцами в перстнях. – В том числе и такое, о чем лучше не говорить. Помните, как…»