Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

Они отошли прочь, и тут безумец понял, что все это время слышал только их троих. Он знать не знал, кто такой Ванар, и не узнал никогда, но ты, я вижу, улыбаешься. Возможно, они и впрямь говорили о Ванаре, однако есть немало других, побудивших бы тебя улыбнуться. Он слышал их и понял, о чем они говорят. Вокруг было тихо, не считая тарахтящей, запряженной ослом тележки. Великая тайна, которую он так жаждал узнать, уже прозвучала.

Оказалось, что это обыкновенная банальность наподобие «ты – это ты, и более ничего». Впрочем, не совсем так. Когда он после пытался передать ее мне, то так и не вспомнил, что слышал – хотя, похоже, для того и рассказывал, чтобы вспомнить. Истина была куда проще – такая простая, что, раз услышав, сразу забываешь ее и больше о ней не думаешь.

Но голоса, изрекши ее, умолкли.

Костяшки его пальцев почернели от грязи, ладони были немногим чище – их линии походили на проведенные чернилами знаки.

Щека на ощупь казалась не менее грязной. На голени и щиколотке обнаружились ссадины – он смутно помнил, что кто-то его оттолкнул, и он ободрал ногу о тележное колесо.

Он поднялся на ноги. Болело все от плеч до колен, из носа текло в усы. Прихрамывая, он дошел до конца моста и двинулся дальше, на рынок.

Встречные старались на него не смотреть, но пялились, отойдя подальше. До какого же скотского состояния он дошел, о безымянные боги? При этой мысли он ухмыльнулся и пошел дальше, к фонтану.

Вода там струится в чашу из естественной трещины в скале, да ты и сам это знаешь – сколько раз останавливался попить, идучи с нашего представления.

Там уже собралась очередь из пяти человек. Стоявшая впереди молодая женщина с зеленой повязкой на неровно подстриженных волосах, взглянув на него, придвинулась вплотную к чистильщику сточных канав перед ней. Вставший сзади продавец фиг с почти пустой корзиной на шее отошел назад.

Мой друг зажмурился, перевел дух и снова заулыбался. Женщина, поспешно напившись, ушла. Он опустил руки в родниковую воду и сразу покрылся мурашками, как ощипанный цыпленок, но храбро помыл лицо, подмышки, руки до локтей, шею, грудь и приступил к тому, что пониже пояса.

Грязная вода стекала на кирпичи.

Продавец фиг, две женщины и мужчина терпеливо ждали, когда он закончит, но метельщик со своим орудием на плече выругался и ушел прочь между двумя рядами. В левом продавали садовый инструмент и пряности, в правом посуду и мед.

Под конец мой приятель прислонился к чаше и, поднимая ноги поочередно, вычистил грязь между пальцами. Продавец фиг сдался и тоже ушел, женщина посмелее подошла напиться. Ее суровый взгляд заставил парня погодить с омовением. Под ногами у него, где кирпич протерся до природного серо-зеленого камня, собралась целая лужа. После купания он дважды обежал вокруг рынка, оттопырив локти, чтобы просушить бока и подмышки, и снова вышел на мост.

Его окликнули двое знакомых ребят. Он помахал им. Его вдруг охватило чувство причастности к этому месту, к каменной жиле, где толчется весь город, чье эхо прокатывается от гавани до Высокого Двора.

«Эй!» – крикнул торговец зерном, часто водивший его в свою житницу, где закатные лучи падали на солому сквозь дыры в крыше.

Он обернулся, с улыбкой подошел к старику, глядевшему на него как-то странно, положил руку ему на плечо, прикрытое бурой тканью.

«Ты ведь еще здесь побудешь? Я мигом, отче, дождись меня…»

«Уж и не знаю, – ответил тот. – Что это с тобой творилось на прошлой неделе? Я тебя видел… ну, может, и не тебя…»

«Подожди меня, отче! Я знаю, вид у меня сейчас неважнецкий, но ты дождись. Если дашь мне пару монет – хотя не надо! – (Старик пошел было прочь.) – Просто дождись меня, и мы славно проведем время в твоем амбаре. Я скоро!» – И он припустил в дальний конец моста.

«Куда так спешишь, милок? – спросила худышка с накрашенными глазами, подвязашая груди шарфом. – Не хочешь ли позабавиться?» Она на него даже и не смотрела.

«Охотно, мой цветик, – ответил он. – Сколько дашь?»

«Тебе? – близоруко прищурилась она. – А ну убирайся. Я не с тобой говорю, а с приличным мужчиной».

«Зря ты так, цветик мой. Я, может, и не сильно приглядный сейчас, но побудешь со мной и внукам будешь рассказывать. Хотя нет… тебе это не по карману».

Женщина, фыркнув, отвернулась и крикнула другому прохожему: «Здравствуй, милок, как дела?»

Парень, довольный собой, побежал дальше.

На Мостовой был двор, где рядом с колодцем стояло несколько ведер. Первую грязь он смыл, но она будто въелась в него, и он сомневался, можно ли ее смыть водой.

Тем не менее он опустил в колодец ведро на веревке, вытащил и опрокинул над головой.

Он уже немного просох, и потому ему показалось, что вода здесь еще холодней, чем в фонтане.

За первым ведром последовало второе и третье. Он остановился на пятом, насквозь промочив бороду и усы. С другой стороны колодца на него серьезно смотрела, поставив на обод полный кувшин, плотно сбитая девушка в холщовом платье, с россыпью веснушек на руках. Она откинула с лица прядь волос…

«А ну домой! – позвала ее старуха из-за пальмовой занавески соседнего дома. – Нечего бездельничать, работы полно!»

Девушка, держа кувшин на бедре, повернулась и пошла к дому. Чтобы удержать равновесие, она помахивала другой рукой, как чайка крылом.

Женское тело…

Он опрокинул на себя осташихся полведра.

Мужское тело…

Нет, он предпочитает женское. Мужчин у него было много, а женщин мало, но приходится смириться и с этим противоречием. Если через год или через десять лет его предпочтения переменятся, он смирится и с этим – хотя если они не переменились за время, проведенное им на мосту, то вряд ли это случится! Его трясло от легкого ветерка. Рука с россыпью веснушек покачивалась, маня его прочь от колодца, прочь со двора, прочь с моста, прочь из Колхари, на самую границу Невериона. Должна же эта граница где-то существовать? Раньше он не думал об этом, но теперь понял, что когда-нибудь убежит – вдоль по улице, через мост, по дороге, через лесные дебри; возможности шире, чем видит глаз, они беспредельны.

Побег из Невериона столь же возможен, как его бегство из дома в Колхари, как бегство из безумия в это новое здравие.

Он вернулся на мост.

Торговец уже ушел, не иначе с каким-нибудь варваром, но погода стояла теплая, и клиенты шли косяком.

Три недели спустя (а может, три месяца?) он, лежа на сеновале, где солнце сквозь кровельную прореху светило ему в левый глаз, он сказал купцу, чья седая голова покоилась на его животе:

«Отче, ты ведь можешь мне дать еще что-нибудь?»

«Чего тебе еще?» – сонно откликнулся тот.

«Дай мне работу. – Он с усмешкой взъерошил редкие волосы старика. – Не могу же я всю жизнь торчать на мосту и показывать свое гусиное горлышко мужикам, что охочи для забав не хуже мальчишек где-нибудь за амбаром. Я горазд работать».

«Пить ты горазд, вот что», – засмеялся купец.

«Нет, отче. – Он прищурился от солнца. – Я больше столько не пью. Ты уже месяц меня пьяным не видел».

«Здесь у меня нет работы. Есть люди, что возят мой товар в Винелет, но ты для этого не годишься – вдруг тебя кто узнает».

«Я умею править волами – они ведь на волах ездят? И охотно бы поехал на юг».

«Есть, правда, один груз, – сказал купец, пораздумав. – Зерно, но и еще кое-что, понимаешь? Ехать придется укромными дорогами, где таможенников поменьше».

«Поеду там, где велишь».

«Ты всегда казался мне парнем надежным, притом тебя все будут принимать за простого батрака».

«Так я и есть батрак! Небольшого ума, безобидный, все больше помалкиваю. Этакий дружелюбный олух. Ну что такой может везти, окромя зерна? Пойдем-ка пивка попьем. Я доставлю твой воз с зерном куда и кому ты скажешь».

«Ну что ж, пожалуй. Своих постоянных возчиков я не хочу посылать, у них семьи. Если боги выполнят свою работу, все должно пройти гладко, но кое-какая опасность есть».

Превращение из продажного мальчика в контрабандиста далось моему другу столь же легко, как давались все прочие, поделившие его жизнь на множество «до» и «после». Работа на мосту, как видно, так его закалила, что предстоящие опасности уже не пугали. Я часто гадал, кто – собрат по ремеслу или один из клиентов – рассказал ему о жизни контрабандистов. Приходило ли ему в голову, что купец выбрал для этой миссии не самого надежного человека, а просто кого не жалко?

Впрочем, не важно. Он благополучно совершил и эту поездку, и еще несколько.

Через некоторое время после нашего возвращения из провинции я увидел его в публике на дневном представлении. Стоя с краю, он хлопал и кричал с таким пылом, будто сознавал свою особую связь с магией, с чудом, с безумством нашего дела. Когда мы начали разбирать подмостки, я поманил его; он с широкой ухмылкой затесался среди нас, еще не снявших грим и костюмы, здоровался то с героиней, то с конюхом, а после пришел ко мне в фургон и рассказал кое-что из того, о чем я уже говорил.

Я принял его рассказ близко к сердцу, ужасаясь его падению и восторгаясь последующими успехами – ни дать ни взять купец, чье дитя приносит отличный отзыв из твоей школы. И к безумию своему, и к удаче он относился с умеренной благодарностью человека, которому посчастливилось. Уверен, что память о необъяснимом безумии все еще пугала его, когда городские шумы внезапно сливались с внутренними голосами, что звучат в каждом из нас. Если он в разговоре со мной не выражал страха, что безумие может вернуться, то потому лишь, что был, в конечном счете, большим храбрецом. Однако мне, хотя я его храбрости нисколько не умаляю, казалось также, что он считает себя персоной чересчур незначительной для нового прихода безумия – главное, пить поменьше. Его радовало, что он теперь горожанин, что он знаком с лицедеем, что лицедей этот приглашает его после спектакля к себе и ему есть о чем рассказать.

Как я сам отнесся ко всему этому?

Самым низким манером. Я прикидывал, не предложить ли ему остаться еще ненадолго… за обычную плату, конечно… и проделать кое-что из того, что мы обычно проделывали. И опасался, что он обидится. Мне думалось, что он пришел на спектакль, и хлопал, и со мной сидел отчасти и потому, что считал меня причастным к своему чудесному преображению.

О своем сумасшествии, в отличие от истории, как испугался нашего бутафорского дракона, он никогда больше не вспоминал. Но в следующие наши встречи это вспоминалось мне всякий раз, как он рассказывал мне что-то смешное о своем новом противозаконном занятии. Быть может, наши персонажи в ярких одеждах и блестках, распутывающие хитроумные интриги на сцене, освещенной то солнцем, то лампами, казались ему неким подобием его многоголосого помешательства? Не думал ли он, что вся наша труппа постоянно обитает в том хаосе, куда он столь неожиданно впал, и что он своими рукоплесканиями воздает должное нашей храбрости? В конце концов, однако, я отбросил эти мысли как вздор, нашептываемый желанием и самым разумным из нас.

Когда он в тот раз ушел, я долго бродил по рынку и по мосту, любопытствуя, не преувеличил ли он своих достижений. Что, если он стоит на своем обычном месте в надежде заработать пару монет? Тогда уж я не буду стесняться. Убедившись наконец, что его здесь нет, я сказал себе, что меня попросту обуяла похоть и я могу утешиться с любым другим юношей.

Тем не менее на веселый ужин за нашим общим столом я вернулся один. Так мы оба совершили переход из любовников в друзья. Но это, клянусь краем одежды твоей царственной кузины, таинственной владычицы нашей, все, что я могу тебе о нем рассказать.

Да, прекрасная мысль. Выйдем из душного фургона и прогуляемся. Только недалеко: мне скоро надо будет вернуться на вечернее представление. Может, останешься?

Да, понимаю: тебя ждут в школе. Удивительно, как это ты выбрался нас посмотреть и со мной побеседовать. Было бы черной неблагодарностью требовать чего-то еще.

Однако, после всех рассказов о другом моем давнем знакомце, хочу спросить: а помнишь ли ты, юноша, как познакомились мы? Не говори только, что тебе уже сорок: я, шестидесятилетний, вправе называть тебя юношей.

Да, я был среди гостей на том празднике, что устроил для тебя дядя в честь твоего возвращения из поездки по нашей загадочной, великолепной стране.

Думаешь, это произошло там? Скажи тогда, как я получил приглашение? В то время я не знал еще никого из вашего круга, кто взял бы меня с собой.

Ты сам пригласил меня, вот как.

Неужели не помнишь?

Мне, право же, кажется, что боги создали для каждого из нас разный город: мы не только по-разному его видим, но и по-разному помним, что и когда случилось в наших столь разных жизнях.

Было это на узкой улочке неподалеку отсюда – я-то все как сейчас помню. Тут, в третьем от нас переулке, была шорная мастерская, и работала в ней маленькая женщина с жесткими руками и твердым голосом, с глазами как у моей жены, хотя в остальном они совсем не похожи. Смеялась она так, точно была вдвое больше. Заказчики любили ее: работала она на совесть и дело свое вела честно, но жилось ей нелегко. Муж у нее умер, а сын, почти уже взрослый, был дурачком. В хорошую погоду он сидел на лавке у мастерской, пускал слюни – туловище как груша, головенка как боб – и вечно играл с веретеном. Крутил его так и этак, гладил, что-то ему говорил.

Ага, дурачка ты помнишь.

Утром я часто ходил поглядеть на него, на нее, на ее покупателей: возницы, шорники, контрабандисты и дураки в наших спектаклях не редкость, а я люблю, чтобы моя игра была достоверной. Однажды, когда солнце пекло вовсю, но над морем, как железные опилки, копились тучи, я заметил молодого человека, наблюдавшего за мастерской, как и я. Туника на нем, хоть и простая, была слишком чистой для обитателей здешних мест, а судя по красивому темному личику, опушенному молодой бородкой, ему и двух десятков не минуло.

Всегда стараясь еще и поговорить с теми, за кем наблюдал, я спросил его, что он поделывает этим погожим утром. Не помнишь, что он ответил? Ведь это был ты.

Начинаешь припоминать, говоришь? Могу лишь догадываться, что помнит мой контрабандист о нашем знакомстве, какие слова и образы сохранила, правдиво или ошибочно, его память. Не удивлюсь, если совсем ничего: он тогда был бездомным и от пива не просыхал, но ты-то, друг мой?

«Что ты тут делаешь? – спросил я его в первый раз, как ни странно, но следующий мой вопрос был толковее: – А сколько берешь?» Не стану вдаваться в подробности: запрашивал он много, но уступал охотно.

Ты мне ответил вот что: «Я хочу стать мудрецом и пару шагов к этому, как говорят, уже сделал. Но порой я опасаюсь, что мои познания целиком зависят от способности долго наблюдать за одним листком, зеленым сверху, сероватым с исподу, с желтыми прожилками и гусеницей на нем. Боюсь, что эта моя способность роднит меня вон с тем существом, пускающим слюни на лавке, и не очень-то много значит, что бы там люди ни говорили».

Ага, проняло! Ты смеешься!

Это самое ты и сказал. Не совсем обычный был юноша.

Твой ответ поразил меня не меньше, чем ответ того другого юнца. Скоро я узнал, что люди уже и тогда были о тебе высокого мнения. Удивительно, что ты с таким смирением к этому относился.

Самолюбие и заносчивость, говоришь ты? Скорее честность и рассудительность – именно это поразило меня тогда. Думаю, твои свободы и твои ограничения просто совпадали с моими интересами и нуждами. Мы довольно долго беседовали. Ты только что вернулся из годичной поездки по Невериону, где осматривал монументы и прочие достопримечательности, прославленные в легендах. А поскольку я бывал в тех самых местах и мог рассказать пару историй, которых ты еще не слыхал – чему ж удивляться, я сорок лет странствовал по тем землям, что ты объехал за один год, – то ты и принял меня за умного человека. Любопытно тебе было и то, что я лицедей.

Ты сказал мне, что завтра твой дядя устраивает в твою честь праздник. Не хочу ли я прийти? И в тот же вечер, к моему изумлению, твой слуга принес приглашение прямо ко мне в фургон – товарищи мои так и ахнули.

Ты помнишь об этом смутно, но раз я так говорю, то, значит, все так и было? Точно так же обстоит дело с многоголосицей, повредившей разум моего друга-контрабандиста. Свой рассказ о ней я составил из его скупого отчета, из наблюдений за другими безумцами и – что уж скрывать – из собственных заигрываний с безумием.

В итоге получилось воспоминание о том, чего, по крайней мере со мной, никогда не случалось.

Что до самого праздника, где, как ты думал, и состоялось наше знакомство, то его я, в свою очередь, помню смутно. Раз я не представлял там, то, наверно, скучал. Помню, как ты подошел к воротам и вроде не сразу вспомнил, кто я такой, но тут же и улыбнулся. Мы с тобой прохаживались вдвоем и разговаривали, не помню о чем. Ты назвал туда много разношерстных гостей, к испугу своих родных. Я не слишком смущался, поскольку мне уже доводилось бывать в таких домах и садах, но с любопытством наблюдал, как смущают всех остальных, исключая тебя, собранные тобой чудаки.

Рад, что рассказы о твоей юности все еще тебя забавляют. Я тоже находил тебя забавным – и трогательным. Видел в тебе частицу себя, несмотря на разделяющее нас расстояние.

Встречаясь в толпе гостей, мы возобновляли беседу. Ты хотел, чтобы я выступил на будущих праздниках, и этот замысел потом расцвел пышным цветом. Ты был щедр тогда – и остался таким, я знаю. Не будь этого, встреча с другим юношей на мосту могла и не состояться. Все остальное ты наверняка помнишь. Наша с тобой дружба, в отличие от той, про которую я тебе рассказал, была свободна от любострастных желаний и крепла гораздо дольше, сохранившись и до сего времени.

Ты наверняка помнишь, как мы с тобой ходили по городу и наблюдали уже не за дурачком и посетителями шорницы, а за другими горожанами в разных кварталах.

Я рад, что помнишь.

Должен ты также помнить наш нескончаемый спор, никогда не покидавший наших мыслей надолго, как не покидает мыслей бедняка лишний грош.

Ты утверждал, что повадки и манеры других людей, собранные мной в поездках, чтобы убедительнее играть, ничего на самом деле не стоят: мои грузчики, графы, возчики и воришки на сцене выражаются так изысканно, как в жизни не стал бы говорить ни один граф или вор. А если бы и стал, то лишь подражая нам, лицедеям. Тут ты, конечно, был прав: я очень убедительно играл полоумных, но оба мы знали, что бедолага, сидящий у шорной мастерской, неспособен нести бред, так потешающий моих зрителей, как бы мастерски я ни пускал слюни и ни крутил в руках веретенце.

Сходным образом ты мог бы сказать, что я вложил в уста молодого человека, о котором тебе рассказывал, чьи-то чужие речи; как бы искусно ни воспроизводил я его слова, твоя проницательность наверняка подсказала тебе, что он попросту не мог говорить так. Даже если бы он сам, слушая мой рассказ, узнавал бы себя и хлопал в ладоши.

Ты говорил в ту пору, что я как будто представляю на сцене не живых людей, а безымянных богов, по чьему образу все мы сотворены; что присвоенные им человеческие имена для них оскорбительны.

А я возражал на это, что те же повадки и манеры, собранные тобой, ничего не стоят, пока твои рабы и хозяева, рабочие и бродяги молчат; пока они не выскажут вслух свои или даже твои тайные страхи и желания, пока ты не придашь их речам важный для тебя смысл, ты ничего о них не узнаешь. Молчание ни о чем не говорит ни богам, ни их грешным созданиям, какими бы именами ни называть тех и других.

Это ты помнишь?

Что ж, хорошо, что ты хоть с чем-то согласен.

Однако за время, прошедшее между теми нашими спорами и твоим нынешним посещением, я придумал ответ намного лучше того. Да, я вкладываю в уста своих персонажей собственные слова и мысли. Но говорят они не за кого-то другого, а обращаются к кому-то другому во мне, в тебе, в моем друге-контрабандисте – разве что он вдруг взбеленится и вместо обычных рукоплесканий освищет меня за нелепые выдумки о его жизни. Они ведут разговор с действительной жизнью, спорят с ней, возражают ей. Окликают человека на мосту, чье безумие и желание, постоянно меняясь местами, создают в них самих местность столь же опасную, как на всякой спорной границе. Любой монолог на сцене следует толковать как многоголосый спор лицедея с жизнью и ее образами – как борьбу между связной речью и всем остальным, борьбу с желанием, никогда не осуществляющимся полностью, но вечно манящим.

Да, понимаю, тебе пора.

Я слишком долго испытывал твое терпение во имя нашей дружбы и наших прежних речей. И вторгся, как теперь вижу, в области, принадлежащие только тебе. Но ты же знаешь, как болтливы старики, даже не такие уж дряхлые. Мне и самому пора, не то я опоздаю к началу спектакля.

Что-что?

Хочешь снова прислать своих школяров посмотреть нас, как прошлой весной? Ты слишком добр к стареющему комедианту! Говоришь, для них это великое удовольствие? Полно тебе.

Но я, повторю еще раз, знаю тебя давно, и ты уже не раз это делал, так что удивляться тут нечему. А вот я тебя удивлю. Мы готовим новый спектакль – его ставлю я. Он будет уже готов, когда придут твои ученики. Они увидят на сцене таких же школяров, дураков, лицедеев, трактирных служанок, дельцов, учителей, торговцев, шорников, мужних жен, философов, гуляк, шлюх, принцесс. Все они строят козни друг против друга, поют, танцуют – то в твоей школе, то на Старом Рынке. Будь уверен, что у нас на подмостках они скажут друг другу больше, чем когда-либо в жизни. Знал бы ты, как внимательно я наблюдал за всем этим людом. Они проявят небывалое красноречие и покажут, кто чего стоит. Ты понятия не имеешь, какие чудеса там будут оглашены! Действие, думаю, будет вертеться вокруг похищения некой бесценной магической вещи. Нам известно, кого наняли, чтобы перевезти ее в телеге с зерном, но кто же похититель?

Вот в чем тайна!

Этого я еще не придумал, но все мои зрители, даже ты – посмей только отрицать, – порадуются, когда тайна будет раскрыта, герой вознагражден, злодей наказан кнутом…

Спрашиваешь, как нам вернуться к мосту?

Есть путь короче, вдоль речки. Тебе туда, а мне сюда, обратно на рынок. Ты уж прости, но я спрошу: неужто рассказанная мной история так на тебя повлияла? Старому развратнику вроде меня приятно думать, что молодой человек столь высоких мыслей хочет найти на мосту веселую деваху только что из деревни или сурового парня с гор…

Но ты хмуришься. Прости, молодой господин, я не хотел… это всего лишь шутка! Мы ведь старые друзья… но я вижу, что перешел некую черту, ничуть не желая тебя обидеть.

Разве тогда, в провинции, я присвоил себе твое благородное имя? А ведь искушение велико было. Одни безымянные боги знают, который из твоих голосов я сейчас использовал, чтобы подшутить над твоим безупречным образом жизни!

Как я мог помыслить, что после сегодняшнего спектакля ты захочешь перенять мои низкие обыкновения, порожденные дурным воспитанием и беспутной жизнью на задворках приличного общества, в дальних провинциях и городских трущобах?

Прошу тебя, не обижайся на шутку старого лицедея!

Я хотел лишь сказать, что по пути со Шпоры в Саллезе всем приходится пересечь дорожку безумия.

Нью-ЙоркФевраль 1984