Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

Пока я ее осматривал, меня решили покинуть еще двое солдат, но они хотя бы соизволили об этом сказать и даже помогли нам продать карету и лошадей. Экипаж заменила запряженная парой мулов телега – навес в ее задней части поднимался и опускался, и мы с Тиреком легко управлялись с ним.

«С этой колымагой у нас будет меньше хлопот, чем с той, – сказал Тирек, пока мы с ним перегружали припасы из кареты в телегу. – Карету на здешних дорогах всяк норовит ограбить, особливо если стражников не видать».

Я признал его правоту и сел на козлы за кучера.

Правя мулами, я в равной мере гордился своей взрослостью и тем, что взял нашу судьбу в свои руки – боясь при этом, как бы меня не подстрелили из-за деревьев.

Утром мой последний караванщик, маленький и рыжий, ушел от меня, тоже честно предупредив заранее. «Каравана-то у нас больше нет, маленький господин. – Я был выше его на голову, но он называл меня так с самого начала, будучи на пятнадцать лет старше. – Чем прикажете управлять? Опять же, я не солдат. Зачем платить мне как караванщику, чтоб я плелся за вашей телегой без всякой пользы?»

Я позвал Тирека, и мы, сидя на бревне, серьезно поговорили.

«Тебе, по правде говоря, тоже бы следовало уйти, – сказал я. – Одному тебе будет лучше – не придется заботиться обо мне. Я попрошу следующего родича дать мне людей для возвращения в Колхари – слишком дорого встала эта поездка».

Тиреку было тогда двадцать три. Я так и не узнал, откуда он родом, но в армию он поступил за пару лет до установленного законом возраста. Лет в шестнадцать-семнадцать он уже побывал в бою и убил несколько человек, в двадцать стал последним учеником великого мастера Нарбу и получил чин младшего офицера. Нос и бедро ему повредил другой молодой офицер, из благородных – позавидовал его успехам и рубанул по ноге. Тирек в долгу не остался (он хвастал этим перед другими солдатами, не зная, что я тоже слышу; потом увидел меня, и я насколько мог убедительно выразил свое одобрение). После этого он и стал наниматься в караванные стражники.

Восхищаясь его храбростью и боевым мастерством, я немного побаивался этого сумрачного косолапого малого со сломанным носом и громадными ручищами с обкусанными до мяса ногтями – я в жизни не видывал, чтоб ногти так обгрызали.

Его меч, копье и лук лежали на земле между нами. Руки он держал на коленях и слушал меня (как мне казалось) столь же внимательно, как командира, объясняющего ему боевую задачу.

«Уходи, Тирек, – так будет только честно. Повозкой я и один могу править, а разбойников в здешнем лесу не водится. Даже если мне придется бросить телегу, то…»

Тирек, слушая это, ерзал на месте и наконец выпалил:

«Хочешь от меня избавиться? Куда я, спрашивается, пойду от твоей треклятой телеги? И как ты-то без меня обойдешься, глупый мальчишка? Нет уж, ты меня не гони – уходить я не собираюсь».

Мой страх перед ним сменился искренним удивлением, и я, разумеется, разрешил ему остаться – столь же неохотно, как разрешил тому первому солдату уйти. Я хорошо понимал, что отныне мы не хозяин и подчиненный, а опытный солдат и упрямый, много о себе воображающий семнадцатилетний юнец – и что путешествовать мы будем вместе, нравится это мне или нет.

Недолгое время спустя нам встретился Арли – варвар, калека, изгой в родной деревне, с отнятой до бедра ногой: в пять лет он угодил под колесо груженной камнем телеги. Старше меня, но моложе Тирека, он был не семи пядей во лбу, но обладал живым воображением, любил пошутить, как многие увечные люди, и прямо-таки рвался поехать с нами, чтобы остаться при нас навсегда. Ниже меня ростом, он отличался недюжинной силой – руки и уцелевшая нога у него были крепче, чем у Тирека. Говорил он на трех варварских наречиях (я владел только двумя, а Тирек и вовсе одним). При помощи костыля с мятным запахом он пробирался по камням и лесной чащобе не хуже, чем я или Тирек на двух ногах, и таскал на спине мешки вдвое тяжелее, чем мог поднять я. В деревне его обзывали пьянчугой и дураком – он время от времени прикидывался то тем, то другим. Он не сбежал оттуда лишь потому, что ровно ничего не знал обо всем прочем мире, хотя уже несколько лет только и помышлял, что о бегстве, и дожидался кого-то вроде меня.

Я взял его потому лишь, что он забавлял Тирека – от моего мрачного солдата можно было порой добиться ухмылки, рассказав ему нечто сальное, а я в своих историях уже использовал самым бесстыжим образом и крестьянскую вдовушку, и принцессу-сиротку, и сестер их, и служанок, и матушек. Рассказы одноногого Арли про его похождения с деревенскими молодухами – столь же правдивые, полагаю, как и мои – позволяли мне немного передохнуть, сойти с подмостков и побыть в публике.

Тирек, не только воин, но и заправский охотник, то и дело бил копьем кроликов, индюшек и поросят. У Арли естественное желание проявить себя превратилось из-за увечья в настоящую манию, и он, уже неплохо владея копьем, стал брать уроки у Тирека. Скоро он, опираясь на костыль, стал уходить с копьем в лес, вызывая у меня смесь стыда, уважения и зависти. Кроме того, он отлично знал все съедобные листья, коренья, стручки, грибы и орехи; этому его научила старуха-знахарка, у которой он жил до самой ее смерти – тогда-то, лет в четырнадцать, деревенские и начали над ним измываться. Я, как ни странно, сделался не только возницей, но еще и кашеваром. Не считая нескольких простительных новичку неудач (Арли расчихался из-за переперченного жаркого, Тирек не одобрил сырой пирог, изготовленный по туманным указаниям Арли после внесения разумных, как мне казалось, поправок), у меня получалось совсем неплохо. С тех пор я не раз замечал, что в маленьких компаниях вроде нашей кто готовит, тот и командует – или перестает готовить.

Я, несмотря на свою молодость, все еще считал себя главным – и как же быть с моим походом по следам Белхэма? Вопреки переменам, которые претерпел наш отряд, я все-таки умудрился посетить больше половины отметок на своей карте, не знаю уж благодаря чему – своим предводительским талантам или заботливо припрятанному пергаменту. Предводителем я, думается, оставался лишь потому, что порой въезжал во двор какого-нибудь провинциального замка, получал после переговоров с управителем доступ к владельцу и обеспечивал нам на пару дней кров и пищу.

Вот еще одно любопытное преображение.

В дороге мы все трое были друзьями, но в стенах господских усадеб Арли тут же становился моим старательным, хотя и крайне неуклюжим, слугой. (Чего стоил первый такой визит, когда он, нося мне то воду, то фрукты, заблудился в чертогах и мне пришлось долго его искать!) И разговор об этом мы завели только после первых трех раз.

Ну, а Тирек в одно время с ним превращался в преданного телохранителя.

Не думаю, что им это нравилось, но взгляд владельца замка – или даже его управителя – мигом восстанавливал среди нас иерархию, исчезавшую, как только мы выезжали из ворот. Зато во время таких постоев мы могли отдохнуть (хотя я знакомился с вульгарностью, претензиями и умопомешательством провинциальной знати ближе, чем мне хотелось), а без меня Арли с Тиреком в эти хоромы нипочем не попали бы. Поэтому я, будь то в пустыне, в горах или в лесу, время от времени разворачивал свой пергамент, сверялся по солнцу, и мы без споров ехали в указанную мной сторону.

Мои спутники, без особых стараний с моей стороны, прониклись даже некоторым уважением к Белхэму и цели моего путешествия; они, как-никак, повидали его работы и не раз слышали из угла закопченного чертога, как я говорю о нем с пышно разодетой герцогиней или пузатым герцогом, чьи круглые глаза и широкие скулы походили на мои.

Сама карта, однако, претерпела не меньше перемен, чем я сам; и если я льстил себя надеждой, что изменился к лучшему, то с ней дело обстояло ровно наоборот. Это не значит, что она порвалась – пергамент лишь обтрепался слегка по краям, – но что касается ее содержания… Да, я посетил больше половины намеченных мест, но отнюдь не в намеченном порядке. Первоначальный заезд в Элламон послужил лишь намеком на последующую путаницу.

Построенные Белхэмом мост или здание, находящиеся будто бы в таком-то городе, оказывались на деле совсем в другом, в двух-трех днях пути. Карта изобиловала и собственными ошибками: деревня, стоящая будто бы на одном берегу реки, располагалась в некотором отдалении от другого. Ручей превращался в широкую реку, а мелкие, бурные, каменистые речки на пергаменте вовсе отсутствовали. Перед близким будто бы городом вырастал непроходимый горный хребет или струилась не имеющая брода река.

Поначалу я извинял себя тем, что Белхэм, будучи великим героем, без труда одолевал и горы и реки, но после вынужден был признать, что самый короткий, согласно карте, путь в действительности бывает куда длиннее.

Я, конечно, пытался усовершенствовать карту в свете новых открытий. Одна пожилая жительница Абл-Айни, в юности носившая воду рабочим Белхэма – они строили храм, позднее прославивший город, – рассказала, что неподалеку есть мост, который Белхэм построил гораздо раньше, лет двадцати с лишним. В Абл-Айни он вернулся (как сам говорил ей), когда ему уже было за пятьдесят, и построил этот храм по заказу местного барона. Выходило так, что в Колхари он работал уже после храма: женщина помнила, как он разволновался, когда к нему прибыл гонец Высокого Двора. Она была уверена, что королева тогда впервые вызвала его ко двору – так говорил не только сам Белхэм, но и много других. Он отправился в столицу прямиком из Абл-Айни, как только достроил храм.

Это совпадало с моими прежними сведениями, но на моей карте не было прямого пути из Абл-Айни в Колхари и не было отметок, что Белхэм побывал в этом городе дважды, с промежутком лет в тридцать. Сидя как-то утром в лагере у прогоревшего костра, когда другие еще не вставали, я попытался это исправить и вдруг увидел, что мой аккуратный прежде чертеж стал полнейшей неразберихой.

Еще одна трудность: я то и дело слышал имя, преследующее всякого, кто изучал работы позднего Белхэма, – Венн. Удивительно, как я раньше его не слышал. Там и сям – почти всегда в мелких селениях, где Белхэма давно позабыли и я лучше местных жителей знал о пробитой в скалах дороге или о грандиозной каменной арке – я, наряду с постройками Белхэма, то и дело натыкался на «Венн-лестницу», «Венн-камень» и «Венн-пролом». Кто-то сказал мне, что Венн была женщиной… но что же дальше? Жил с ней Белхэм, как с элламонской старухой, к которой я побоялся пойти?

Любил ее?

Ненавидел?

Все вместе?

Ни то ни другое?

Логика подсказывала, что стареющий изобретатель, встретив молодую ветреную красотку, назвал в ее честь кое-что из своих второстепенных работ. Но кто она была? Суеверная крестьянка, с которой он резвился за амбаром, куда она выносила ему кружку пива? Или шаловливая принцесса, с которой он (в очередной раз) покрыл себя позором в темном покое? Я не знал этого тогда и посейчас не знаю. Возможно, она была купчихой и снабжала его деньгами. Возможно, его другом, и он хотел увековечить память о ней. Никто из тех, с кем я говорил, не мог мне ответить. Но в Нарнисе я нашел явно рукотворный променад с вырубленными в скале ступенями, ведущий к реке, а в Альданангхе близ Макалаты – огромную искусственную пещеру с резными колоннами. Оба сооружения носили имя Венн и были грандиознее всех виденных мной работ Белхэма.

Арли, подняв глаза к высокому потолку пещеры, высказал крайне нелепое предположение: что, если она – если Венн и вправду она – сама была изобретателем и зодчим, сравнимым с Белхэмом, а то и превышавшем его? Мы с Тиреком со смеху схватились за животы, породив в пещере гулкое эхо. Но когда мы вышли на солнце, пошучивая насчет разбойников, будто бы устроивших здесь пристанище, я понял, что возразить мне на это нечего – а значит, предположение одноногого варвара столь же весомо, как рассуждения высокоученого принца. Я уже тогда начал относиться с подозрением к логическим выводам. Имя Венн, где бы я его ни встречал – это не путеводная нить, а нитка, выбившаяся из ткани, спущенной временем со своего станка.

Путешествуя теперь по зеленому югу, мы приблизились к обозначенному на моей исчерканной карте месту рождения Белхэма. Я давно уже отказался от своего первоначального плана – мой первый караванщик мог бы дать мне такой совет еще в Фальтах. Теперь же все доброжелатели как высокого, так и низкого звания говорили мне, что Белхэм, по преданию, мог родиться и в этой деревне, и в другой, и еще в нескольких. Притом каждый советчик (а в двух случаях о советчица), будь то князь или крестьянин, называл вескую причину, по которой одна предпочиталась другой.

Всего за право называться местом рождения Белхэма боролись пять деревень, расположенных, на взгляд бывалых путешественников вроде нас, сравнительно недалеко одна от другой. Погода стояла хорошая, и мы без всякой спешки могли объехать их за четыре дня. Теперь я уже не стеснялся заговаривать с деревенскими стариками и кривоногими ребятишками – а они, преодолев первые подозрения, улыбались и отвечали либо направляли меня к тому, кто мог знать что-то еще.

Однако эти пять деревень разочаровали меня по-своему не менее сильно, чем место кончины гения.

Первая попросту больше не существовала – сгорела, похоже: на ее месте остались одни руины. Пока я вслух прикидывал, когда это могло случиться, Тирек скинул копьем обгорелую доску с дохлого, кишевшего червями кота. Стало быть, огонь поглотил деревню несколько дней, от силы недель, назад.

Мы побродили там, опасаясь мародеров или работорговцев, но так больше ничего и не выяснили.

Второе варварское селение сохранилось в целости, но мы все еще видели перед собой картину пожарища – так отраженное в ручье солнце еще долго пляшет перед глазами. Тамошние желтоволосые жители подтверждали, что Белхэм родился у них, произнося его имя так, что возникали сомнения, о нем ли, собственно, речь – но я уже перестал обращать на это внимание. Хорошо, но где именно? Может быть, уцелел его родительский дом? Или живы еще родичи, могущие рассказать о его, бесспорно, примечательном детстве?

Селяне, собрашиеся поглазеть на костыль Арли, копье Тирека и на мой темный лик, отвечали на это смехом. Эта лесная деревня, как и горный городок, где умер Белхэм, тоже с тех пор переехала на новое место.

Откуда же она переехала?

Кто-то показывал в одну сторону, кто-то в другую; старушка, опираясь на палку, говорила, что старая деревня стояла там, щербатый парнишка – что сям: ему дед рассказывал.

Вот и разбери, кто тут прав – если хоть кто-то прав.

В третьей деревне, побольше и побогаче (здесь попадались каменные дома, а частично вымощенную рыночную площадь огораживал деревянный забор), тоже сказали, что Белхэм родился здесь. Родители его, правда, пришли из другой (шестой по счету) деревни, отчего она тоже вздумала присвоть себе эту честь. На вопрос, где же находился их дом, меня после долгих варварских словопрений проводили к старцу с подобием тюрбана на голове – он-де приведет куда надо.

Мы со старцем тронулись в путь, остальные на почтительном расстоянии шли за нами.

Старец долго молчал, и я боялся, что Арли с Тиреком соскучатся и начнут шутковать. При некотором уважении к моим розыскам долго удерживаться они не могли, особенно если валять дурака принимался кто-то один. Но тут старик подал голос.

«Вы вот что поймите: тут все дома, будь они глинобитные или каменные, стоят не более двадцати пяти лет – тебе ведь как раз столько, парень? – Тирек кивнул. – То работорговцы придут и порушат всё, то солдаты. У деревень жизнь недолгая. Мальчонкой я, помню, думал, что между работорговцами и императорскими солдатами разницы нет: те же стальные мечи, те же кожаные латы, – он покосился на Тирека, – то же зло творят. Одни разве что пленных брали, а другие резали всех подряд. Белхэм? Да, слыхал я, будто бы он здесь родился, но во всех южных деревнях говорят то же самое – даже если им меньше лет, чем самому молодому из вас. – Теперь он смотрел на Арли, и я возгордился, что кажусь таким взрослым. – Нам тут особо похвастаться нечем, благородный наш гостюшка, – оно и неудивительно, что все хотят отличиться».

В двух оставшихся деревнях мы и того не услышали. Раньше я не мог представить, что в месте смерти Белхэма когда-то существовала гостиница, теперь же – хотя ни Арли, ни Тиреку этого не сказал – не мог вообразить, откуда у варварского мальчика в этой убогой среде мог взяться интерес к цифрам, кругам, треугольникам, рычагам, разрушению скал, движению воды и ветров. Быть может, он посещал помещичьи усадьбы? Но местная знать, судя по домам, где мы останавливались, была не намного просвещенней своих крестьян, хотя и властвовала над ними. Теперь, правда, я рассматривал этот недостаток воображения как собственный изъян: кто я такой в сравнении с гениальным Белхэмом?

Впрочем, невзирая на все мои недостатки и новообретенные навыки, я пришел к выводу, что рождение Белхэма еще более расплывчато и менее достоверно, чем его смерть. Городок, где он умер, был, по крайней мере, один и подходил под обстоятельства его смерти, но эти пять варварских деревушек чем-то да отличались одна от другой – как и те хижины, что встречались мне в горах, в лесах и в пустыне: у каждой имелись свои особенности. Белхэм, родившись в одной из них, обрел талант вычислять и строить из камня, я же, побывав здесь, даже его жизнь не мог воссоздать.

Объехав их все, мы, как я уже говорил, сидели втроем в лесу у костра и собирались ложиться спать. На ужин я приготовил кролика и какие-то мелкие дикие клубни. Тирек не захотел сыграть в кости с Арли, и тот вглядывался во мрак, где ему не иначе мерещилась нечисть, о которой наряду с травами рассказывала ему старая знахарка. Что, если бы «моего солдата» или «моего слугу» попросили рассказать о последнем прожитом нами часе? Спросили бы, что мы ели, как располагали устроиться на ночлег? Насколько сильно отличались бы их рассказы от моего? И как я могу надеяться рассказать подлинную историю Белхэма, не совпадая с ним ни во времени, ни в пространстве?

Старыми торговыми знаками можно было написать «я видел…», «она была…», «он сделал то-то и то-то…», но написать «я, кажется, видел нечто похожее на…» или «некто, быть может, побывал близ места, напоминающего…» или «некто, возможно, был тем же лицом, что и…», представлялось затруднительным или совсем невозможным. Однако историю Белхэма я только так и мог написать. Письменная речь гораздо точнее устной. Неведомый гений с Ульвен позволил нам передавать на письме все неточности устного слова, но я в ту пору не обладал инструментом такого рода; между точностью и неточностью лежала неодолимая пропасть, и ни Белхэм со своей стороны, ни – как мне стало наконец ясно – я со своей не могли навести через нее мост. О чем я подумал, осознав это тогда, у костра?

Помните мой тайный замысел?

Пока я размышлял о том, как время и пространство разрушили построенный мной порядок, ко мне вернулось желание вырваться из стеснявших меня границ.

Я не мог поделиться со своими двумя друзьями крушением своих планов, и это значило, что из друзей они превращались в бремя, которое я больше не мог нести. Тирек, хоть и обозвал меня когда-то глупым мальчишкой, полагал, без сомнения, что я распоряжаюсь, по крайней мере, собранными мной сведениями – Арли же при каждой противоречивой находке попросту думал, что это самое я и искал.

Я же не нашел ничего, кроме кучи строений, дорог и скал, одни из которых отыскались в ожидаемых местах, а другие нет.

Не в силах сказать об этом моим товарищам из страха потерять ту толику уважения, какой пользовался у них, я жаждал от них избавиться. Это желание неизменно возвращалась ко мне при мысли о горах, лесах и пустынях собственного невежества. Но именно у того костра я почувствовал, что меня ждет нечто новое и чудесное, не связанное ни с Белхэмом, ни с Неверионом, – стоит только освободиться от моих спутников и вырваться из этой страны, оставив заодно позади ее запутанную историю.

Границы Невериона нанесены на карту менее четко, чем несколько серединных провинций, но мы теперь находились на его южной оконечности – в южном углу моей карты.

Я подошел к местам рождения и смерти Белхэма насколько мог близко, но слишком мало узнал о том, что лежало между ними, чтобы прекратить свой поход. Он не только не завершился успешно, но даже не начинался толком, если подумать – и все же с этой затеей, как бесполезной, так и невыполнимой, следовало проститься.

Порожистая река, вдоль которой мы ехали между последними двумя деревнями, уходила за край моей карты. Если ехать по ней и дальше, она выведет меня за пределы Невериона. Самым разумным было бы, конечно, дождаться утра, а затем достать карту и объявить, что мы продолжаем ехать на юг. Но у меня зародилось подозрение, что двое других послушны не столько мне, сколько цели моего путешествия – и не знают, в отличие от меня, что эта цель потерпела крах. Думаю, я хотел дезертировать по тем же причинам, что и солдаты, бросившие меня, – они-то сразу почуяли, что со мной не все ладно.

Я встал и отошел в сторону от костра. Тирек, взглянув на меня, тут же снова уставился на огонь. Решил, видно, что мне надо облегчиться или порукоблудить – занятия, за которыми неоднократно заставал его я. Зевающий Арли на меня совсем не смотрел. Я шел на ощупь; через десять шагов стало так темно, что можно было идти и с завязанными глазами. Ветки били по лицу, по груди. Я натыкался на стволы и перелезал через поваленные деревья, опасаясь встретить по ту сторону такую же крутизну, с которой свалился Белхэм, а после и я.

Тридцать шагов, сорок, пятьдесят. Я вышел на поросшую кустами поляну. Ночь была безлунная, но такого количества звезд я еще не видал. Их крупную соль пересекала мелкая пыль Млечного Пути. На правом краю поляны протекала река – я различал белую пену вокруг камней в ее русле. Было до странности тихо, слышался только шепот воды. Безымянные неверионские боги так похожи на нас, что изображать их незачем, но на юге я слышал от крестьян, а то и от помещиков, имена более древних богов; вечерами мне даже показывали их очертания среди звезд. В ту ночь я вообразил, что вижу на небе всех богов, бывших и будущих, с именами и без – и все они смотрят, как я пробираюсь через поляну, стремясь перейти незримую границу Невериона.

Я пытался рассмотреть, в какую сторону течет река, чтобы не сбиться с пути, когда опять войду в лес, что и случилось еще через тридцать шагов. Прислушиваясь к ней, я гадал, что иссякнет раньше – запас моих сил или ночь. Себе я представлялся круглым дураком и отчаянным храбрецом в то же время. Собственное тело казалось мне сгустком тьмы при переходе неведомого рубежа, но повернуть назад мне даже в голову не пришло.

Я уже говорил вам о чудище, с которым жительствую здесь в Колхари, – о репутации мудреца и учителя. Тогда я еще не представлял себе, как легко подобные чудища создаются, но уже догадывался, что они есть у всех – как у знаменитых, так и у самых заурядных людей. Разве не обсуждали мы с Арли Тирека, когда тот уходил на охоту? Разве заглазно не осмеивали с Тиреком чудачества Арли? Теперь они, конечно, говорят обо мне и творят новое чудище – а когда кто-то из нас умрет, только оно и останется. Я шел не по следам Белхэма, а по следам чудища, присвоившего себе имя Белхэма. За все свое путешествие я понял лишь, из чего эти твари лепятся: из противоречий, предположений, заблуждений, невозможностей и невежества. Почти год – долгий срок для восемнадцатилетнего юноши – я, как герой с лицедейских подмостков, преследовал чудовище по имени Белхэм, и сразился с ним, и порубил его на куски, и раскидал эти куски во все стороны. В эту ночь оно наконец исчезло, не считая той роковой силы, что его создала. Той, что собрала воедино и переиначила обрывки знаний и сведений, сотворив сущность, с которой я начал свой путь, – сущность, которую создал я сам, желая увековечить ее.

Эта сила сопровождала меня, когда я ушел от костра, и в нагом своем виде была еще могущественней того, что от нее оторвали.

Пробираясь по темному лесу, я расслышал какое-то легчайшее изменение в шуме реки. Ночная птица? Но миг спустя я снова услышал это, уже ближе – как будто некая часть чего-то невидимого не столько приблизилась, сколько уже находилась рядом.

Я замер.

Полную тишину нарушал только шепот воды.

Я снова двинулся с места, надеясь спугнуть это нечто, и через три шага снова его услышал – теперь ближе к земле.

С дерева оно, что ли, свалилось?

Я снова замер, но теперь зашевелилось оно. Я попятился, задев плечом ствол. Частью высокое, частью прилегающее к земле, оно было, бесспорно, очень большим.

Я больше его не слышал, но оно заслонило несколько звезд надо мной, а потом… дотронулось до меня!

Моей руки коснулось что-то мокрое и сыпучее, как горный склон под дождем. В тот же миг ночной бриз переменился, и на меня пахнуло дохлым котом – все это громадное тулово, несомненно, кишело червями.

Оно было мертво, как сам Белхэм! Сдержав крик, я захлебнулся его смрадом, пустился наутек, упал – и услышал, как ступила следом его нога, длиной во все мое тело. Я поднялся и снова дал стрекача, слыша его сопение.

Я бежал, спотыкаясь, обдираясь о ветки, подвернул лодыжку, ушиб руку о ствол. На каждые мои пять шагов позади слышался грохот, словно рушилось, ломая подлесок, большое дерево, и что-то заслоняло мне звездный свет.

Я скатился с горки, которую и не заметил бы днем, перелез через бурелом, опять побежал – и в глаза мне ударил свет от костра…

Тирек нахмурился и присел на согнутых ногах – в одной руке копье, в другой меч. Арли, съежившись, отскочил назад.

Я оглянулся через плечо. Весь лес вокруг костра сотрясался, на листьях дрожала моя огромная тень.

– Что там, разбойники? – спросил Тирек, нацелившись копьем в лес. – Работорговцы?

– Или зверь какой? – прошептал Арли.

Я молча покачал головой, но они, видя, что я весь в грязи и в крови, и так уже поняли, что я в эту звездную ночь встретился со сверъестественным существом. Некое чудовищное божество, стерегущее границу, помешало бегству, о котором я по глупости возмечтал. Имя у него определенно было, но вскоре я понял, что мне посчастливилось. Если б я услышал это имя от какого-нибудь местного колдуна и назвал его вслух, гнилостная пасть чудовища тут же пожрала бы меня.

Я не дал Тиреку погасить костер на ночь, да он и сам не особо рвался. Мы уселись плечом к плечу, спиной к ограждавшим его горячим камням и всю ночь подкладывали в огонь дрова, до которых могли дотянуться. Тирек предложил было сторожить по очереди, но мы не стали – это не спасло бы нас от чудовища. Я задремывал и просыпался, когда кто-то из них на меня валился. Наконец взошло солнце, и мы поднялись один за другим, застывшие и разбитые, чувствуя себя так, будто вовсе не спали.

Наша повозка осталась в целости, и в лагере, не считая опавших листьев, ничего не переменилось.

Мы уцелели.

Я, как всегда по утрам, сунул свою изодранную руку в повозку и достал из-под кошелька карту.

Чибис испустил свою пронзительную трель, перекрыв шум реки.

– Думаю, мы повидали все, что касалось Белхэма, – сказал я. Арли повернулся ко мне, Тирек перестал обтирать меч от росы. – Я видел, где он умер, где он родился, где он работал на протяжении своей жизни, и узнал о нем более чем достаточно. Пора возвращаться в Колхари.

Проехав немного на север, мы по обоюдному согласию остановились под какой-то скалой, достали одеяла и проспали несколько часов, наверстывая упущенное. Потом покормили мулов, поели сами, снова пустились в путь и на закате разбили лагерь.

Чудовища существуют.

9.8.2.1. Что из фэнтези и научной фантастики послужило моделями для моей серии (которая относится все же не к научной фантастике, а к жанру меча и колдовства)? «Венера плюс икс» Старджона, «Женоподобный мужчина» Расс, «Галактики» Мальцберга, «334» Диша, «Птица смерти» Эллисона…

В какой степени их проблемы совпадают с моими?

В чем, что еще важнее, специфические различия?

И насколько я в этот самый момент верю в чудовищную специфичность собственных решений?

9.8.3. Мост Утраченных Желаний не из числа моих любимых мест в городе (повествует Мастер). Меня смущает его любострастный дух. Мои друзья, не чуждые плотских желаний, говорят, что это происходит от слишкого острого чувства жизни на этом мосту, всего лишь на волосок отстоящего от животных порывов.

Это полнейший вздор.

Жизнь торжествует, когда мужчина и женщина содержат своими трудами ребенка или престарелого родителя, когда заботятся о друзьях. Не вижу никакого торжества в том, что порочная пятнадцатилетняя девица или голодающая юная варварка продаются на четверть часа портовому грузчику с таким количеством пива в брюхе, что назавтра он эту девчонку и не узнает; в том, что девушка после их краткого соития принимает ядовитые зелья, опасаясь зачать.

А во времена карнавала мое беспокойство, столь сильное на мосту (торжество жизни? Скорей уж уныние, удовлетворения там уж точно не чувствуется), распространяется и на соседние с ним кварталы. Мост в это время наполняется людьми, которые обычно туда не ходят, отчего острота жизни, или уныние, или, скажем уж прямо, похоть чувствуются не столь сильно, и переход через Шпору становится похож на любую другую улицу.

На мосту горели факелы, когда я шел по нему, и со всех сторон слышалось, что здесь только проехал Освободитель.

Идя по Старому Рынку через толпу развеселых гуляк, я думал о своем юношеском путешествии и далеко не впервые задавался вопросом: что, если бы кто-то захотел пройти моим путем, как я сам шел путем Белхэма? Речь не о том, чтобы лет через сто воссоздать всю мою жизнь, но что, если бы кто-то услышал о моем путешествии со всеми ложными прибавлениями – взять хоть мой разговор с родителями – и решил повторить тот единственный год, желая понять, что он для меня значил?

Что, если бы этот некто занялся только моей встречей с чудовищем?

Если расспросил бы моего дядю?

Дядя мог бы сказать, когда примерно я уехал и когда возвратился – хотя, как я заметил, он часто забывает, который это был год.

Что вспомнили бы обо мне родичи, у которых я останавливался?

Крестьяне, которые нам помогли?

Первый, лысый, караванщик?

Последний, рыжий?

Солдаты, бросившие меня?

Арли и Тирек?

Принцесса и крестьянская вдова?

Десять лет назад мне представился случай отчасти это узнать.

Первый школьный год завершился успешно. Весной в начале второго я распустил учеников на полтора месяца по домам, а сам отправился навестить друга, жившего в одном дне езды к западу. За последнее время он нажил себе недурное состояние и помогал общине рабочих-варваров, пересилившихся в его места из столицы. Я гостил у него три дня. Однажды, когда впервые стало по-настоящему жарко, я хотел вздремнуть днем по примеру всего семейства, но не сумел и решил пройтись.