Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

– Керми, еще полгода назад ты понятия не имел, что будешь работать здесь. Да и никто не знал, что есть какое-то «здесь». В Кулхаре упоминается о какой-то болезни, и в этом пассаже определенно есть нечто странное. Но Дилэни, когда писал это, определенно не мог знать, что будет найден город с таким же названием – и такой же эпидемией, – как в его книгах. Он руководствовался тем же, что и вы здесь: моими предположениями из книги о переводе Кулхара. Что до аллегорий, то текст нужно читать как материализацию, которой вы здесь занимаетесь, в то же время противопоставляя ему активную деконструкцию…

– Лесли, я ни слова не понимаю из того, что ты говоришь. Больше того, я тебе не верю. Если и существует такое чтение, то текст… – Кермит прищурился, разглядывая обложку в медном луче, пробившемся из гряды темных туч, – напечатанный тиражом в семьдесят пять тысяч, вряд ли может претендовать на него.

– Конечно, не может, если по диагонали его читать, – вздохнула Лесли. – Слушая твои заявления, можно подумать, что это ты повествуешь от лица Мастера в самой его авторитарной и консервативной манере, ни в чем не противоречащей здравому смыслу. Хороший способ удержать все как оно есть. Может, дело как раз в этом: все мы прибегаем к такой манере, стремясь к своему «освобождению», нравится это нам или нет.

– Кто это «мы», белый человек?

– Кермит, это ты белый, а я черная и дружу с тобой уже много лет. Тридцатишестилетняя черная женщина с большим лишним весом и неправильным прикусом, которую ты бесишь. Если бы широкие массы знали, что ты о них говоришь, выдвигая такие вот…

– …они впитали бы это и жили дальше, как поступают с любой информацией и с любыми оскорблениями, которые наши культурные деятели всевозможного уровня им навязывают. Только так они – мы, если хочешь – и выживают. Ты же знаешь, что я не либерал, Лесли.

Лесли снова вздохнула. Кермит вздохнул еще громче и развел руками, но книгу не выронил.

– Ему здорово повезло, конечно. Нашелся древний город, который, даже если он и не является главным портом страны, именуемой микенскими греками «Транспотия», вполне мог бы быть им. И в нем произошла эпидемия, где инфекция – согласно твоей технике перевода, приложенной к обнаруженному здесь тексту – передавалась, возможно, и половым путем. Такое, похоже, и в древности случались время от времени – римляне, кажется, об этом тоже упоминают?

– И передавалась она между гомосексуалами. Высокоморальное большинство постоянно об этом твердит.

– Вот что значит проводить столько времени вдали от цивилизации… отвыкаешь от подобных вещей. Но эта сексуальная составляющая все же ужасна.

– Я, конечно, не знаю, как проходила эпидемия здесь. Только ли мужчины заболевали – притом гомосексуалы – или женщины тоже? Нам известно только, как они заражались.

– Вот в том-то и ужас, но твой Дилэни очень ловко это обыгрывает. Десять лет назад ты писала в своей первой книге (и это очень ценная работа, что бы я ни говорил раньше): «Мы не нашли имен богов ни в Кулхаре, ни в других связанных с ним древних текстах». И еще: «В этом народе, видимо, высоко ценились ремесла». Что с этим сделал Дилэни? Выдумал целую галерею безымянных богов, заменивших будто бы древних, с именами. И поставил их на службу современному до смешного мировоззрению. История здесь и не ночевала. Как ты, автор такого труда, можешь это терпеть? Твой перевод Кулхара просто гениален, если на то пошло, но твой дружок…

– Он мне не друг, Керми. – Над развалинами, напротив великолепного заката, всходила огромная ущербная луна. – Я его ни разу не видела – мы просто переписывались с ним, вот и все. И мне иногда нравится то, что он пишет. Но ты, похоже, единственный, кто думает, что жанр «меч и колдовство» должен быть исторически достоверным! Это же просто фэнтези, развлекательное чтиво.

– Тебе лучше знать. Однако книжка твоего, условно говоря, друга – целых три книжки – явно основаны на твоих находках. Эта, как я понимаю, третья, и я полдня на нее потратил. И он не передает, как жили люди не знаю уж за сколько тысячелетий до нашей эры. Он описывает условно-патогенную инфекцию и средства, оттягивающие почти неизбежную смерть, – однако больные СПИДом могут протянуть полгода лишь потому, что мы, в наше время, располагаем такими средствами! Ладно, это я прощаю ему – я тоже мало что знаю об их жизни. Да и никто не знает на данный момент. Но почему этот город у него называется «Колхари»? Среди твоих догадок такого названия не было. С какого он потолка его взял?

– Все его книги с потолка взяты. – Лесли пересела поудобнее на песчаном бархане. – Вы с Уэллманом копаете здесь всего полгода благодаря приложению к моей книге, и вам повезло найти город на том, можно сказать, самом месте. А Дилэни при написании третьей книги попросту не мог знать, что в этом месте есть город и что в нем произошла эпидемия, напоминающая в некоторых отношениях СПИД. Судя по датам, ты только что выехал сюда, когда он дописывал эту книгу. Вот в чем загадка – потому я и привезла…

– Ты приехала, Лесли, чтобы на что-то меня подбить. И я не собираюсь тебе поддаваться.

– Я приехала, потому что была всего в трехстах милях отсюда. Хотела поздороваться и посмотреть, что вы тут накопали. А поскольку ты, хоть и неохотно, написал послесловия к двум его книгам, я подумала, что тебе будет интересно почитать третью.

– Наши землекопы на тебя смотрят, Лесли, – цени. Рад, что тебе нравится эта вещь, но не проси меня по старой дружбе сделать что-то еще.

– Да, дружба у нас давняя, хоть ты и злишь меня то и дело. И просто так ты от меня не отвертишься. Десять лет назад я положила много трудов на то, чтобы сделать книгу из моих математических методов и основанных на них переводов – а незнакомый, но симпатичный мне автор написал на ее основе три своих книги. Ты же благодаря ей стал третьим по старшинству на раскопках стоимостью сто пятьдесят тысяч долларов, что вызывает интересные ассоциации между ними и тем, что еще недавно считалось второстепенным активным текстом. Речь, конечно, не о Дилэни, а о Кулхаре. Не сомневаюсь, что вы с Уэллманом напишете об этих раскопках парочку собственных книг. Да, я рада, что мой труд лег в основу того и этого, – не забудь об этом, пожалуйста, когда будешь писать свою книгу. Но если бы я все же встретилась с Дилэни, то непременно спросила бы, что он думает о ваших здешних находках. И он бы, наверно, ответил, что они интересны, но это все, что он может сказать, поскольку все его книги написаны до начала раскопок. Примерно о том же я спрашиваю тебя: что думаешь ты о его работах? И удивляюсь, потому что ждала совсем не такого ответа.

– Вот как? Что ж, возможно, мы оба тебя удивим. Ты говоришь, что хочешь знать мое мнение, – действительно хочешь?

– Конечно!

– Уверена?

– Полностью.

– Так вот, в отличие от Уэллмана – который, когда ты показала ему утром книгу Дилэни, стал говорить, что это хорошая реклама для раскопок (не прочтя ни слова), – в отличие от него, я гей. Никогда особо не скрывал этого, тем более от тебя. То, о чем пишет Дилэни, мне очень близко… Я был в Нью-Йорке тем летом, когда все СМИ писали и говорили о СПИДе. Сидел у себя в отеле, дожидался рейса, чтобы лететь сюда, и смотрел «Твенти-Твенти». Там брали интервью у «живого скелета», который, как и Герб у Дилэни, умер на следующий день после выхода передачи. А до этого мне пришлось несколько раз съездить на метро в Вашингтон-Хайтс для отправки нашего оборудования, и я решил зайти в общественный сортир на остановке «Семьдесят девятая улица» – место весьма активного секса в то время, – поглядеть, что там делается. Учти, что обычно я в таких местах не бываю. Триста контактов в год? Господи, да для меня три за последние пять и то оргия. Я просто хотел понаблюдать, как ученый, что там происходит на фоне этой шумихи. Представь себе эту дыру: облупленные стены, асбестовые трубы, дневные светильники прошлой эры и кабинки без дверей, с одними перегородками. Между первым и вторым моим визитом туда кто-то залепил гипсом все унитазы и писсуары – не тронули только длинную раковину, которая тут же наполнилась мочой, фекалиями и туалетной бумагой.

Кто мог это сделать? Разгневанные натуралы, чтобы вывести из строя притон извращенцев? Или доброхоты, чтобы понизить число заражений СПИДом?

Однако сексуальной активности это не пресекло, и по назначению, что показывало состояние пола и раковины, туалетом пользовались по-прежнему – но через несколько дней его насовсем закрыли. Про массовые убийства даже и говорить не хочу. Вот как выглядел в то время Нью-Йорк, вот что я думал найти в его «карнавальном» изображении. И еще – нет уж, дай мне сказать. Почему он не пишет о попытках закрыть бани для геев, о преследовании геев-бизнесменов и даже натуралов, владевших гей-барами? Или взять психотерапевта и бухгалтера, упомянутых им: сколько пациентов, сколько клиентов у них осталось за шесть месяцев, за шесть недель, за шесть дней до смерти, когда они были еще в силах работать, но все уже знали, что у них СПИД? Вот что я хотел бы знать, не говоря уж о клиентах Ферона. И это заявление на Мосту Утраченных Желаний… «у меня есть любовник»! Как бы не так. Простите великодушно, но ни у меня, ни у семи из восьми знакомых мне геев любовника нет! Понимаешь ли ты, что означают облавы в банях Сан-Франциско или полицейский рейд в нью-йоркском клубе «Шахта»? Об этом писали все гей-издания, когда я там был. Это сложная политическая ситуация, затрагивающая тысячи, если не миллионы геев и миллионы гетеросексуалов; люди пишут статьи и письма, отстаивая разные точки зрения; писатели, имеющие больных СПИДом любовников, высказываются против закрытия бань, а официальные источники, пользуясь замешательством, в очередной раз дают указания, как нам, геям, следует и не следует жить. «Аллегория»! Расскажите кому другому! Настоящей аллегорией был бы взвод императорских гвардейцев, разрушающих мост как источник заразы, – и реакция на это всех остальных, от торговцев и покупателей, не могущих попасть на свой Старый Рынок, до завсегдатаев самого моста, желающих быть свободными в своем выборе…

– Керми, – прервала Лесли, – он, может, и не пытался представить в виде аллегории конкретную политическую ситуацию. Может, он просто показывает, что чувствовали люди в то время, какую бы сторону, в политическом смысле, они в конце концов не избрали.

– И все-таки нет, Лесли. Я плохо знаком с научной фантастикой и с твоим мечом-колдовством, но в истории, искусстве и литературе кое-что смыслю. «От художника я требую только одного: верности ощущения», – сказал Флобер. Особенно это касается искусства, имеющего политическую подкладку. Здесь «верность ощущения» означает интуитивное понимание, о чем следует написать. Меня не особо волнует, что автор об этом скажет. Но если он выдает эту свою «повесть» за некое политическое исследование, а о самом главном не говорит, это уж ни в какие ворота.

Позади них высились темные горы.

– Может, он вообще в баню не ходит, – пожала плечами Лесли.

Перед ними лежало море.

– Одна из моих самых замечательных встреч – в Цинциннати это было, зимой 1979 – случилась как раз в бане. (Триста контактов? Ненавижу его!) И поверь, я ни на что бы это не променял! Но в киношки и общественные туалеты, где все как раз и происходит, я не хожу.

Между горами и морем вырисовывалось нечто похожее на карту того, что было когда-то городом.

11.1. В таверне горела одинокая лампа. Нари, вслед за другими, откинула дверную завесу и вышла на улицу. Садук обнимал ее за плечи, защищая от вечернего холода. Из-за угла вывернулась компания молодежи; их факелы осветили девочку, бывшую поводырем на церемонии, – она, как взрослая, беседовала с какой-то женщиной. Черная с оранжевым накидка, которую повязал ей Ферон, так и осталась на ней, но краску с ее лица смыли.

Нари посмотрела туда же, куда и Садук, но юнцы с факелами уже ушли, и стало темно.

11.2. Артистический перфоманс всегда более или менее произволен.

Вот вам портрет Джои.

На нем темно-синие слаксы, в которых он уже неделю спит в парке. Бежевую футболку с выпуклой металлической надписью: «Зачем скромничать, если ты велик, как и я?», он снял и повесил на спинку кухонного стула, на котором сидит. Босые ноги, расставленные на ширину ярда, натерты тесной обувью, подаренной ему другим неимущим, на щиколотках и подъеме следы от уколов. Утром он обделался во сне на садовой скамейке, но остался в тех же штанах – других ведь у него нет. Закатав одну штанину, он раз за разом втыкает шприц, похожий на игрушечный, то в колено, то в бедро, то в голень – ждет, когда темная кровь из действующей вены окрасит бледно-розовую жидкость в цилиндре. По рукам у него течет кровь от безуспешных попыток попасть в предплечье, в бицепс, в запястье, между костяшками пальцев: каждое место опробовано три-четыре раза под разным углом, но система кровообращения стойко сопротивляется. Струйка на локте толстая и длинная, как червяк, другие оплетают руки красными нитками.

На кухонном столе, среди бутылочных крышек и вощеной бумаги, два бумажных полотнца, которыми он вытирается.

Он пробует большим пальцем белую внутреннюю сторону бедра, и дюймовая игла вонзается туда снова и снова.

– Ну уж хрен, пузырить не буду, – бормочет он, сгорбившись, завесившись волосами. На этот раз он имеет в виду пузырь, образующийся, если ввести наркотик не в вену, а под кожу; организм поглощает его слишком медленно, чтобы получить нужный эффект.

Наконец Джои встает и вытирает руки о свежее полотенце. Штанина все так же закатана.

– Прям как мишень для дартс, а? – Лоб у него вспотел после успешного попадания. Он ухмыляется, показывая длинные нижние зубы и голую верхнюю десну. – Пару месяцев назад я в больнице лежал, они кровь хотели взять на анализ, а я такой: дайте я! Пожалуйста! Вы час будете тыкать мне в руку и ничего не добудете.

Джои женился в девятнадцать, и его дочка всего на месяц младше моей. На фотографиях – его, сильно затасканной, и моей – девочки похожи до ужаса. Я знаю, что он уже три раза умудрился съездить в Бостон, чтобы ее повидать. «Всего-то пару часов с ней провел, – говорил он по возвращении. – Не хочу, чтоб моя старуха расстраивалась. Да и ребенку незачем знать, что папаша у нее наркоман, спит на улице и продает свою задницу». Мне сдается, что любой – даже десятилетняя девочка – заподозрит именно это, проведя с Джои больше пары минут.

Реакция публики тоже более или менее произвольна.

Джои написан на основе моих заметок, сделанных в восемьдесят третьем – восемьдесят четвертом годах. Там говорится о мужчине-проститутке (его имя начинается не на «Дж», и родился он не в Бостоне), серии убийств (со всеми неточностями, услышанными от «Джои») и полицейской операции. Это придает моему рассказу бóльшую достоверность, но менее актуальным он от этого не становится.

11.3. В этот холодный, дождливый пасхальный понедельник, на двадцать градусов ниже нормы (23 апреля 1984), после двухдневных намеков в газетах и на телевидении, шестичасовые новости объявили о прорыве в лечении СПИДа. Из того же выпуска мы узнали, что Великобритания разрывает дипломатические отношения с Ливией из-за убийства женщины-полицейского в Лондоне; узнали о смерти восьмидесятидвухлетнего ландшафтного фотографа Ансела Адамса и полторы минуты смотрели ретроспективу его работ; узнали, что от нью-йоркских судей требуют выносить более суровые приговоры, хотя наши тюрьмы заполнены на 116 %; что гарлемская учительница танцев Мэри Брюс намерена опротестовать выселение из студии на 125-й улице, где она ведет занятия с тридцатых годов.

А доктор Роберт Галло из Национального института онкологии выделил Т-лимфотропный вирус, очень похожий на рядовой ЛАВ и, возможно, идентичный тому ЛАВ, который исследовал Институт Пастера, вызывающий, по всей вероятности, СПИД. На пресс-конференции в Вашингтоне Маргарет Хеклер, министр здравоохранения и социальных служб – с высокой прической, очками в светлой оправе, в красном платье с высоким воротником, – объявила в целый лес микрофонов, что мы можем разработать тест на антитела к этому вирусу через полгода, а вакцину – через два года.

Если это, конечно, тот самый вирус.

Вскоре после этого в облупленных стенах кризисного центра для геев изможденный одноглазый человек сказал журналисту, что новость эта, конечно, хорошая, но две с лишним тысячи больных СПИДом вряд ли проживут столько. В нем самом жизнь поддерживает только работа и сила воли. (За три первых месяца 1984 года к названной им цифре добавилось еще 880 случаев.)

Несколько позже Второй канал честно рассказал о СПИДе в армии и на флоте. Предполагается, что случаев там должно быть гораздо больше пяти объявленных – больше тридцати, скорее всего.

Так или иначе, но после четырех лет и больше четырех тысяч смертей у нас развился еще один болезнетворный агент: микроб ужаса.

11.4. Эту сцену надо расширить на 6–8 с.

Ночное празднество все еще продолжается, а Нари с Садуком, вернувшись в свой темный дом, находят там Ферона. Текст: Садук, присев на корточки, открыл печную дверцу, раздул тлеющие угли, зажег лучину, нашарил наверху лампу. От лучины занялся красный огонек фитиля. Нари, стоя в дверях, ахнула: на скамейке у стола, уронив голову на руки, сидел тощий, как скелет, человек. (Поправка: Локти вздувались, как опухоли, на его исхудавших руках. Сойдет? Возможно.) Огонек лампы колебался, разгораясь все ярче. Человек у стола шевельнулся, поднял голову и уставился на хозяев своими темными радужками, обведенными белками со всех сторон.

– Ферон? – прошептала Нари. Тут надо подчистить. Красный свет падает – на камень? на дерево? Выкинуть или поменять кое-что. В целом ничего, но подчистить и прояснить, как Ферон вошел в дом.

Он сказал, что провел вечер с другими больными. (Где? У Ванара? У себя дома?) А юный Топлин, который свел его с ними, умер днем на руках своей матери. Им об этом сказал его любовник, каменотес, живущий в ремесленном квартале близ школы. Все были потрясены, и Ферону, несмотря на поддержку товарищей по несчастью, захотелось поговорить со своими друзьями. Он попросил, чтобы его подвезли…

– Я не хочу навязываться, мне просто надо… вы ведь не против, а?

Нет, конечно, они ведь друзья. Нари села рядом с ним, Садук поставил лампу и сел напротив. Они были искренне ему рады, но неловкость все-таки чувствовалась.

– Ты как? – спросил Садук. – Может, домой тебя отвести?

– Нет, не сейчас… давайте поговорим. Мне страшно, Нари… и никто не может помочь.

Нари начала было рассказывать о пришествии Амневор, но Садук остановил ее взглядом, давая понять, что их другу хватает своих забот.

– Я всегда старался помогать людям, – продолжал Ферон (вставка: с придыханием, будто говорил сквозь повязку). – И вам, и другим. Ведь это же правда? Не похвальба? А теперь я хочу, чтобы помогли мне – но тут уж ничем не поможешь, верно? Нечестно это. И страшно. Я не могу больше работать, Сади, – ослаб, и все у меня болит. А когда я не работаю, то боюсь. Не смерти – она больше меня не пугает. Боюсь тех пяти дней, пяти недель или пятнадцати месяцев, которые еще придется прожить. Боюсь последних мгновений. Пожалуйста, Нари, Сади… сделайте что-нибудь! Очень уж мне страшно.

После долгого разговора хозяева уложили Ферона на свою кровать. Нари прилегла рядом, Садук, посидев на краю, тоже лег, и все трое уснули тревожным сном, как дети, заблудившиеся в лесу и не знающие, что придет раньше – утро или чудовище. Нет, об этом пока не могу писать. Во-первых, это задевает во мне слишком много эмоций. Во-вторых, я, достаточно циничный для человека, которому стукнет сорок два через семь недель, сомневаюсь, что молодая гетеросексуальная пара так распиналась бы ради друга-гея, хотя бы и умирающего. Это, как-никак, последняя ночь карнавала, завтра им рано вставать и работать десять-двенадцать часов. Они, скорей всего, отвели бы его домой, хотел он того или нет, и ушли бы, слегка сконфуженные. Глубоко об этом задумываться они способны не больше Мастера. Эти два фактора составляют итоговый для данной сцены вопрос. Защищает ли меня цинизм от эмоций? Или: вызывает ли у меня сознание циничной правды особо болезненные эмоции? Или: возможно, эмоции и цинизм – это два равноценных ответа известному мне миру, ведущие во мне свою мучительную игру без соблюдения иерархии? Подозреваю, что правильно как раз это. Теперь вопрос: если бы эту сцену освещало не тусклое красное масло, а более дорогое, повлияло бы это на личности и положение Садука и Нари? И поверил бы я в нее? По-моему, будет честно написать, на что я надеюсь, но описывать то, во что я верю не до конца, было бы надувательством, как я уже говорил в 9.8.1.1. Может быть, через некоторое время…

11.4. Теперь я готов признать, что нарративная литература (и паралитература) не могут предложить радикально успешной метафоры. Они могут лишь, в лучшем случае, разбирать, анализировать, диалогизировать консервативное, осадочное, позволяя фрагментам противоречить друг другу и демонстрировать, насколько они устарели, предполагая (не утверждая) при этом, что есть еще возможность радикального, живого развития. Откликнуться на эти предположения способен только радикальный читатель. («Радикальная метафора», в конце концов – это лишь интерпретация каких-то доисторических слов.) Авторы, какой бы политики они ни придерживались, поставляют только сырой материал – документ, если хотите. Что касается СПИДа, есть множество социальных практик, которым можно себя посвятить: более продвинутые исследования, более широкая информация, группы поддержки больных, группы поддержки их близких. Две последние мне хотелось бы беллетризировать больше других. (Теперь можно с уверенностью сказать, что незавершенность Ферона – это незавершенность текста, а не человека.) Поскольку сам я пока не болен и такие группы не посещал, я не совсем представляю, как это делается, хотя состою в группе поддержки отцов-геев и догадываться могу. Сначала надежды, что группа разрешит все проблемы, потом разочарование, когда этого не происходит, потом реальная помощь вопреки всем надеждам и разочарованиям и, возможно, осознание, что эта группа не для тебя (может быть, другая подойдет лучше); последнее не имеет никакого отношения к надеждам, разочарованиям или оказанной помощи. (Ферона можно сделать гораздо более «цельным», представив в беллетристических терминах, что происходит в его собственной группе поддержки. Дерзай же, mon semblable, – mon frère!)

12.1. В пору моего детства у нашей семьи был загородный дом. К своему дедушке, жившему по соседству, приезжал иногда мой троюродный или четвероюродный брат примерно моего возраста. У него был младший брат, собака, он играл на саксофоне и был слепым от рождения.

Мы его очень любили. Я не вылезал от них, он от нас.

Как-то раз, лет в двенадцать, я сидел на нашем недостроенном чердаке (принадлежавшем исключительно мне), чертил в блокноте электрическую схему и слушал радио. Там говорили про глазные болезни, и я навострил уши. До сих пор помню один момент: «… он потерял глаз в автомобильной аварии, а через два года, из-за симпатической офтальмии, перестал видеть и второй глаз…»

Симпатическая офтальмия?

Я, любитель умных слов, встречал раньше и одно и другое, но впервые услышал их вместе. То, что человек, потеряв один глаз, рискует из-за ослабления мускулов и отказа нервов потерять зрение и в другом, казалось мне вопиющей биологической несправедливостью. За последующие тридцать лет у меня совершенно случайно появилось несколько одноглазых друзей и знакомых, о которых я всегда думал как о победителях симпатической офтальмии. Им я, кажется, ни разу об этом не говорил, но их победа много для меня значила.

12.2. Свежая анекдотическая информация: у 108 больных СПИДом нашли какую-то кишечную амебу. По словам Сарены, Герб за три года до СПИДа безуспешно боролся точно с такой же. Возможно, этот паразит вкупе с наркотиками, особенно с амилнитритом, служит предпосылкой…

А как же тогда теория препаратов крови?

И вопреки поданной в пасхальный понедельник надежде, нам остается целых два года до вакцины, которую потребуется еще испытать.

12.3. Вот концовка истории о «Джеке-Потрошителе». Я встретил Джои на Восьмой авеню – во всем новом, в кожаной (скорей всего из заменителя) куртке и бодренького. Последние пару дней дела у него, как видно, шли хорошо. Я спросил, живет ли он где-нибудь постоянно.

– Да, жил с парнем одним две недели, – застенчиво сказал он, – но теперь опять вернулся на Порт-Авторити. Неплохой видок, а? – Он оглядел рукава своей куртки.

– Отлично выглядишь, – сказал я в нашем обычном стиле. – Не знаешь, поймали того убийцу?

– Ага, две недели назад. – Мой вопрос, кажется, подпортил ему настроение.

– Расскажи, кто такой?

– Да так, мужик чокнутый. Пятерых, говорят, убил.

– Ты ж говорил, что девятерых?

– Не. Четырех остальных убил кто-то другой.

– Этот, значит, еще на свободе?

Джои положил руку мне на плечо.

– Чувак, я снова живу на улице, и дела пока идут ничего себе. Одного поймали, и ладно – не хочу все время об этом думать. Давай поговорим о чем-то приятном – про рак там, про СПИД, про голодающих китайцев. Тебе не кажется, что мне полагалось бы уже сдохнуть от СПИДа? – Он засмеялся. – Героин, гомосексуалы, гемофилия и гаитяне. Гаитянином с гемофилией я бы тоже мог быть – хотя тогда я давно уж загнулся бы, да? Может, раскошелишься и опять мне комнату снимешь? Буду водить туда народ и хорошо зарабатывать. – Джои ухмыляется, показывая, что это он не всерьез.

12.4. Тед, еще в черновике читающий неверионские повести, сказал мне прошлой весной:

– Сегодня замутил с Горжиком.

– Чего? Как это?

– Был в киношке на Третьей авеню – где мы с тобой познакомились – и видел твоего Горжика. Не впервые уже – он, как я понял, постоянно ходит туда по субботам. Еле удержался, чтоб не сказать ему: «Знаешь, ты вылитый персонаж книги, которую пишет мой друг». Тебе надо самому посмотреть, Чип, – увидишь, как оживают твои герои. Это ж сенсация!

Искушение было слишком велико. В следующую субботу я сидел на затемненном балконе второго по старшинству кинотеатра в Нью-Йорке; днем там поочередно показывали порно и старый шпионский фильм. Справа перед собой я видел того, о ком, по всей вероятности, говорил Тед: здоровенного блондина (?), скорее всего поляка. Сам бы я в жизни не подумал, что он похож на мой персонаж. Что ж, каждому свой Освободитель, говорил я себе с улыбкой, спускаясь в солнечное фойе.

12.5. Настроение неважное. В главе 5.2 я писал, что у Джои в последнее время что-то наладилось: он ушел с улицы и перестал колоться. Я записал это в пять утра после встречи с ним.

Два дня спустя, вечером, переходя Девятую авеню на углу Сорок третьей (по пути на редакционное собрание поэтического журнала, где работаю с октября), я увидел идущую впереди группу парней. Один усмехнулся, и я заметил, что с зубами у него что-то не то. Потом вспомнил про мост и окликнул:

– Луис, как дела?

– Да нормально. Дружка своего, Джои, давно видел?

– Пару дней назад. Выглядит неплохо.

– Избили его прошлой ночью. Прямо по асфальту размазали.

Я хотел расспросить его о подробностях, но Луис с извиняющейся улыбкой показал на других, дошедших уже до угла, и побежал догонять их.

Назавтра я стал спрашивать в «Фиесте» и около, не видел ли кто Джои. Никто не знал толком, что с ним стряслось, но из города он, похоже, уехал: одни говорили, что в Бостон, другие – что в Вашингтон.

Через месяц он нашелся. В первый раз Джои меня не заметил, когда я шел мимо, во второй я увидел, как он, злой и, похоже, больной, бежит по Десятой авеню за каким-то черным парнем.

– … еще десятку накину, чувак! Ну пожалуйста!

Черный, в старом похоронном костюме, уходил от него.

– Чип, скажи ему, что мне можно доверять! Ты же знаешь! Скажи!

– Он свой парень, можешь ему доверять, – сказал я и пошел дальше, сомневаясь, что из этого что-то выйдет.

Еще через пару недель я ехал в автобусе М‐104 по Восьмой авеню и увидел из окна Джои. Он сидел на крыльце магазина комиксов с каким-то своим приятелем, и оба ржали, явно довольные жизнью.

Труднее всего, в конечном счете, признать, что ни один из этих моментальных снимков не определяет жизнь Джои. Весь смысл в движении между ними, которое текст – или документ – не ухватывает; оно, возможно, удивило бы Джои не меньше меня.

13. В рекордно холодный и мокрый весенний вечер я шел домой. (В день прорыва с вирусом СПИДа три недели назад холодоветровой коэффициент составил двадцать три градуса.) Днем температура иногда повышается, но вечером снова падает.

Неожиданно для себя я оказался на шестиугольной брусчатке почти пустой Риверсайд-драйв. За доходящей до пояса стенкой уходил к реке темный Риверсайд-парк. Деревья заслоняли ртутные фонари на черном по-театральному небе.

Даже грабители боятся заходить после заката в эту часть города.

Впереди, через квартал от меня, за оградой мерцал костер. Я вошел в парк, миновал ярко освещенный фонтан, свернул в сторону от детской площадки. После подъема по засаженному деревьями и кустарником склону справа показалась река, а слева – утесы жилых домов с горящими окнами.

Соорудив свой костер из старых разломанных ящиков, газет и опавших веток, он сидел на бревне и ждал, видимо, что полиция вот-вот потребует его погасить – но копы боятся заходить в ночной парк не меньше грабителей. Его теплая куртка, прорванная на боку, была надета прямо на голое тело, на руках и плечах бугрились мускулы. Резко очерченное лицо было куда темнее, чем я ожидал.

На руке выше локтя виднелась кожаная повязка с заклепками – лет пять назад такие продавались только вместе с другими кожаными изделиями, но теперь их можно купить в любом музыкальном магазине, где есть панковские записи; он свою, как и куртку, скорей всего, из мусорного бака достал. Обруч на его шее я тоже сначала принял за кожаный, но потом разглядел, что у него другая текстура. Я мог бы поклясться, что он железный.

Один глаз смотрел на пламя, другой оставался в тени. Из-за маленького роста я подумал, что это карлик, – но нет, он был все-таки выше. Руки лежали на коленях – одна штанина порвалась от колена до самого низа. Толстые загрубевшие пальцы говорили о физическом по преимуществу труде. Только руки у него и были большими – это наводило на мысль, что при другом образе жизни и хорошем питании он, возможно, достиг бы нормального роста. Слишком длинные брюки он подвернул. Сначала я подумал, что выброшенные кем-то кроссовки двенадцатого размера тоже ему велики, но нет: пальцы через дырявые носы торчали наружу. Ноги у него, как и руки, доросли до нормальной величины. Ремень без пряжки он завязал узлом.