Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

– Так и я тоже, потому и спрашиваю: сколько возьмешь?

Клодон подумал и сказал:

– Нет, что-то не хочется. Не сегодня.

– Ладно, тогда другим разом, – улыбнулся бородач и показал на ошейник. – Где такой купить можно?

Клодон удивленно пожал плечами.

– А ты свой где взял?

– Тебе-то что?

Бородач снова взялся за повод и погнал волов дальше.

«Это какой-то другой город», – подумал Клодон. Может, и глаз накрасить? Раньше он так рано на мосту не бывал – сдается, теперь тут самое бойкое время. Обычно целый день стоишь или ходишь, и заговорят с тобой разве трое-четверо, а тут сразу двое за четверть часа.

Не будь ему так худо… теперь еще и голова разболелась. Скоро ли он скажет «да»?

Не прошло и часа, как к нему подкатился третий, женоподобный толстяк.

– Вы только посмотрите, какой красавец! – заверещал он, сложив руки перед собой. – Надеюсь, ты не просто так здесь сидишь? Скажи, во сколько мне обойдется…

Клодон, не особо вслушиваясь, прервал:

– Я детскими играми не занимаюсь, мне бы что посерьезнее.

– Вот как? Пожалуй, для меня ты слишком серьезен. – Толстяк прикусил губу. – Я хорошо заплачу, но хотелось бы все же знать, что ты имеешь в виду.

– Нет. Убирайся.

Толстяк удалился с легким поклоном. Клодон не знал, долго ли так продержится, но в этом была своя прелесть. Как совместить новый город, в который его ввел мертвятник, с прежним, знакомым Колхари? Кто еще в нем живет? Может, сидя здесь, он познакомится со всем его населением? Мертвятник сказал, что тут и женщины есть…

Вдруг ему встретится молодая, сильная, темноглазая, с красивыми руками-ногами? Но скоро Клодон проголодался и решил посмотреть, сколько тот человек ему дал.

В кошельке лежали девять железных монет.

Клодон проносил ошейник три дня.

Все это время он почти ничего не ел.

Не мылся, хотя и раньше не был чистюлей.

И первые двое суток не уходил с моста.

Испытывая себя на прочность, он даже и не смотрел, открывается ли ошейник. Знал, что если снимет его, то уже насовсем. Пока что ему хотелось побыть не деревенским воришкой, а кем-то другим.

Как-то он увидел своего друга варвара, но тот с ним больше не заговаривал.

Заговаривали другие – он не переставал удивляться изобилию их причудливых нужд.

Ошейник словно поймал его в западню и в то же время открыл ему ворота нового мира – позволил, во всяком разе, постоять с краю и заглянуть вглубь.

Всем, кто к нему подходил, он отказывал.

К исходу второго дня ему стало казаться, что отвергнутые что-то у него отнимают. С каждым «нет, этого я делать не буду» он терял все больше и больше. Эту ночь он проспал под мостом.

На третий день он побрел прочь, как в тумане, – удивляясь, что никакие преграды не удерживают его там, где ошейник вкупе с рубцами означает нечто особенное.

Он пришел на какой-то двор, сел на обод колодца. Мимо прошел мальчишка, не глядя на него, – потом прошел еще пару раз, теперь уже явно глядя.

Да пусть его.

Потом Клодон сидел уже на земле, прислонившись к стенке колодца, и вроде бы задремал. Прилег у пустого амбара, поспал как следует. Встал, потянулся, размял затекшую ногу, захромал обратно к колодцу. Прошли две женщины с ребенком, и тот мальчишка вроде бы в переулке маячил. Все опять изменилось – то ли потому, что он выспался, то ли из-за судороги в ноге, то ли потому, что он ушел с моста и к нему долго не приставали. Был уже вечер, взошла луна, небо пересекали легкие облака. Клодон поднял руки к ошейнику, разомкнул его, наполнив синевой разъятые половинки – и бросил в колодец.

Всплеск он услышал позже, чем ожидал, и эха не последовало. Вода стояла на большой глубине.

Когда в Колхари бросаешь что-то в колодец, какая-нибудь старушонка непременно прицепится: «Мы отсюда пьем, знаешь ли!» Но тут старух не было.

Мимо, кажется, опять прошел тот мальчишка – а может, другой уже. Клодону было не до него. Он впервые за три дня подсчитал, сколько народу на мосту ходит в рабских ошейниках. Раньше он думал, что это правда рабы, идущие на рынок что-то купить, – ну не дурак ли? Перед самым уходом он видел одного, тоже деревенского, немногим старше себя – в ошейнике и с девятью рубцами от кнута на спине.

На Клодона он обратил не больше внимания, чем Клодон бы раньше обратил на него.

Вспомнить бы свое отражение в зеркале – так ведь нет, не выходит.

Клодон посидел еще немного и вернулся на мост.

Чуть позже туда явилась компания молодежи в туниках и сандалиях. Он узнал среди них темноглазую женщину, которую видел под мостом три недели назад, и, не дыша, прирос к месту…

Мы не задавались целью отобразить здесь всю его жизнь. Бальзамировщика он видел еще пару раз, но они не разговаривали и старались не смотреть друг на друга. Мы предлагаем лишь несколько отрывков, чем-то между собой связанных. Расскажем еще об одном, прежде чем перенестись во двор нарнисской таверны двадцать два года спустя.

Покинув Колхари, Клодон, как мы уже говорили, имел весьма смутное понятие о времени, которое там провел. А во время загула с винелетскими женщинами почти через двадцать лет не мог вспомнить, когда ударил молодого вора пивным кувшином – до поездки с длинной в город или потом? Предшествовало это убийству или было очередной дракой? Опять-таки, он очень живо помнил как встречу с темноглазой женщиной под мостом, так и визит к бальзамировщику, но не мог припомнить, что было раньше, а что позже и которое из этих событий побудило его уйти.

Его это донимало не меньше, чем смерть молодого вора.

Мы это, к счастью, знаем – хотя относительно убийства пребываем в таком же неведении.

Это важно для понимания того, что случилось двадцать два года спустя.

12. Глаза. Руки.

– Вот она! – сказал Фуниг, не заботясь, что женщина его прекрасно видит и слышит. – Та, про которую я тебе говорил. Лицедейка, что была с мужчиной из…

Клодон ткнул его локтем в бок.

– Иди поищи сестру.

«Не может быть, чтобы и ноги тоже…» – думал он улыбаясь.

Фуниг ушел за угол. Клодон улыбался и не дышал.

Немного придя в себя, он зашвырнул яблочный огрызок в кусты, зашел в траву и стал тереть одну ногу другой, счищая помои Кратора. Эти глаза… эти руки… о безымянные боги. Но теперь он хотя бы снова начал дышать.

Может, он потому еще здесь, что ее ног не видел? Потому только и не сбежал со двора?

И тут она сказала:

– Может, подойдешь ближе?

Клодон втянул в себя воздух. И улыбнулся.

– Ну пожалуйста, – сказала она, облокотившись на подоконник. – Подойди ненадолго.

Он пошел к дому, боясь, что сейчас упадет. Сойка, осколок вечера среди дня, промелькнула между ним и окном.

Дыхание, как ни странно, не изменяло ему. Осмелится ли он, стоя рядом, заглянуть внутрь и посмотреть на ее ноги? Осмелится ли?

Высунувшись немного наружу, она потрогала его ухо… своими чудесными пальцами.

– Что это у тебя?

– Да это… мужчины в Меньятском ущелье такое носят. Знаешь, где это?

– Слышала.

– Это… – Он знал, что у этой штуки есть название, но язык не повиновался ему. В ухе у него торчал резной колышек твердого дерева с желобком посередине. Где-то между двадцатью и двадцатью пятью годами, разбойничая у подножья Меньята, он попросил приятеля и ему такой вставить. Колышки делал молчаливый искусник с тремя такими же в одном ухе, пятью в другом, с густо татуированными щеками и коленями. Чтобы вдеть такое украшение, мочку не иглой прокалывают, а шилом и три недели проталкивают колышек все дальше и дальше; месяц тебе больно и второй не сказать чтобы хорошо.

Но теперь Клодон даже не вспоминал об этом, если кто-то не любопытствовал.

– Так это не нарнисская работа? – спросила она.

Он покачал головой.

– А я думала, что ты здешний. – Ее улыбка угасла.

– Знамо дело, здешний, – пустился во все тяжкие Клодон. – Родился тут и вырос, тут, видать, и умру. – Клодон, будто впервые, потрогал растянутую мочку и кусок дерева в ней. – Когда молодой был, уходил, это да. Прожил год в большом городе.

– В Колхари? – Улыбка вернулась.

– Да, только это было давно, сама понимаешь. Потом путешествовал. Это мне в Меньяте поставили. – Он снова потрогал колышек. – Потом был в… – он отважился назвать родную деревню, – и ничего хорошего там не видал. Людишки там мелочные, в Нарнисе куда лучше. Никому не посоветую соваться туда.

– О ней я раньше не слышала. – Улыбка снова померкла. – И вряд ли там буду, если моя труппа не захочет там представлять. Я с ними встречаюсь в Йенле.

– Твое счастье, что не слышала. Йенла куда как лучше. Я и на юге бывал, в Енохе, в Адами. И на севере, в Элламоне, в Кхахеше. – Ну не диво ли, что она говорит и слушает, как любая другая женщина? – А теперь вот вернулся восвояси, где каждый камушек знаю, каждое дерево и каждую веточку…

– Погоди-ка чуток. – Она ушла внутрь, и оконная рама опустела, будто и она, и весь разговор ему только привиделись.

Он встал на цыпочки, заглянул в окно. Он уже раза три был в той таверне, но этого помещения не узнал. Ну, ничего. За пять недель он изучил Нарнис достаточно, чтобы отвечать на ее вопросы.

Старая кожа хрустнула, и женщина, откинув завесу, ступила в пыль своими узкими босыми ногами. Он уже миновал ту черту, у которой перехватывает дыхание. Она шла к нему, и пальцы ее ног вытягивались, как маленькие отдельные существа, а его сердце гремело в ушах, и левое – то, с колышком, к которому она прикоснулась – болело. Он не перестал дышать, но дух от благоговения все-таки захватило.

– Как по-твоему, сможешь ты…

Он отважился поднять глаза.

Она улыбалась.

Он улыбнулся в ответ, перевел дух, сказал:

– Все, что хочешь.

– Но, может быть, тебе надо работать…

– Чего? – выпалил он. Привычная воинственность, с которой он отвечал на все, что его раздражало или вызывало недоумение, подняла было голову – и сникла. – Скажи, чего ты хочешь, и я все сделаю.

– Спасибо, – немного удивленно сказала она. – Я, видишь ли, слышала про ваше ущелье… Говорят, там очень красиво. – Клодон тупо кивнул и вытер заслезившиеся глаза. – Мой спутник отлучился, я и подумала: дай попрошу кого-нибудь показать мне дорогу, а может быть, и проводить меня туда за пару монет.

– Я провожу, – сказал Клодон. – И денег с тебя не возьму. Как не посмотреть на такое диво.

За свое пребывание здесь Клодон частенько слыхал о знаменитом ущелье со скалами и водопадами – даже знал примерно, в какой оно стороне, но сам там не удосужился побывать. Этот заядлый путешественник достопримечательности не рвался осматривать. Зачем ходить туда, где тебе не нальют?

– Сейчас и пойдем, – сказал он. – Это недалеко.

– Ты уверен, что больше ничем не занят? – Темные круги у ее сосков были того же цвета, что и кожа вокруг глаз, поэтому ее груди тоже его восхитили. – Может, ты просто покажешь…

– Нет. Пойдем вместе. Ничем я не занят. – Не сбегать ли за Фунигом, он-то точно дорогу знает? Нет, Фуниг тоже с ними увяжется и непременно выдаст его. – Пошли. Нам сюда.

– Хорошо, идем…

Он зашагал через двор, она следом.

– Далеко это?

– Не слишком. Час, может, два…

– Вечером мне сказали, не больше часа.

– Так ведь это как идти, – ухмыльнулся он, – дамские ножки не то что наши…

– Не беспокойся, я хороший ходок. Как тебя зовут?

– Меня-то? Клодон.

– Меня Альхарид.

Имя было чужеземное, трудное, и он тут же его забыл, хотя миг назад был уверен, что будет помнить до смертного часа.

– Что за имя такое?

– Имя как имя…

– Красивое. Не повторишь ли?

– Альхарид. Многим оно трудно дается, но тем крепче запоминается – это полезно, когда на театре играешь. Повтори теперь ты.

– Аль… Нет. Еще ошибусь, и ты надо мной посмеешься. – Впрочем, он не возражал: пусть себе смеется сколько угодно. – Аллари…

– Альхарид.

– Ульрик…

– Альхарид.

– Клодон!

– Да ты нарочно, – засмеялась она.

– Нет, я правда не могу выговорить. Оно вроде бы чужеземное.

– Вовсе нет. Самое обычное в наших краях.

Клодон осмотрелся, прикидывая, куда идти дальше. Они отошли футов на пятьдесят от таверны, поднявшись немного в гору. В тени каменного амбара сидел Фуниг и ел что-то из миски. Выпросил завтрак и уминает его в одиночку! Увидев, что Клодон на него смотрит, он привстал, собираясь улепетнуть.

– Приятель мой, – объяснил Клодон. Альхарид хотела помахать парню, но он сказал: – Не надо, оставь. У него как раз есть работа.

Если Фуниг побежит следом и предложит поделиться, он скажет, что обойдется. Но Фуниг не побежал. Вот как понимают дружбу в этих мелочных деревушках.

– Аль…Альхарид?

– Да?

– Я хотел спросить про мужчину, который с тобой был.

– Он из Миногры.

– Там я никогда не бывал. Говорят, она в трех-четырех днях пути?

– Я сама там только день провела. Это кучка домишек на крутом склоне.

– Ты с ним живешь?

– С ним-то? – расхохоталась она. – Нет. Он достойный поселянин, владелец плодовых садов. У него одна, а может, все три любовницы и унылая жена, которую не отличишь от рабыни, так он ею помыкает. И восемь взрослых детей, хотя он, по-моему, моложе тебя.

Клодон хотел сказать, что у него тоже есть дети, но передумал.

– Он скорей бы перенес на собственную спину твои рубцы, чем переспал с женщиной, играющей на подмостках – сегодня императрицу, завтра шлюху, послезавтра злую колдунью. Он любезно предложил подвезти меня до Нарниса и следующей деревни, но у него свои дела, у меня свои. Он мое имя тоже с трудом произносит.

– Императрица, шлюха, колдунья? Ты слишком молода, чтобы всех их сыграть.

– Как мило! Сколько же мне, по-твоему, лет?

– Семнадцать? Восемнадцать? – Женщине под мостом он дал бы около двадцати.

– А вот это уже не мило. Ты просто лжешь.

Клодон, думая, что разоблачен, состроил глупую мину.

– Мне куда ближе к тридцати, чем к двадцати, притом с другой стороны.

Клодон опешил. Он искренне думал, что ей двадцать или немногим больше.

– Знаешь, в мои годы вся молодежь на одно лицо.

– Молодежь? Нет, ты все-таки милый. Семнадцать? Когда я даже и не накрашена? Но я уже далеко не девочка, хотя и польщена, что ты подумал иначе.

Они уже подходили к околице, и часовая прогулка неизвестно куда начинала тревожить Клодона.

У одной хижины, чуть ли не самой бедной в деревне, он приметил мальчишку, которого уже видел. Мальчишка, по словам Фунига, был хуже некуда. Родители его умерли, жил он с дедом и ни на какой работе не задерживался надолго. Говорили, что если он будет продолжать в том же духе, то через год получит кнута.

– Погоди немного, – сказал Клодон своей спутнице и устремился к нему. – Эй! Эй, послушай! – Он подошел и спросил, понизив голос: – Как мне в ущелье пройти?

– Чего?

– В ущелье. Не говори только, что не знаешь. В какой оно стороне?

– Зачем тебе?

– Вон та дама хочет его увидеть. Ну?

Мальчишка наморщил лоб, будто решая, говорить или нет.

– Что из тебя, клещами тащить?

– Вы не туда идете.

Клодон хлопнул себя по ляжке.

– А куда надо-то?

– На большую тропу, она прямо к нему ведет.

– Что за тропа такая?

– Большая. Вон там. На развилке сверните туда, – он показал налево. – Придете прямо к Лестнице Венн.

– А дальше?

– Там оно, ущелье, и начинается. – Парнишка смотрел на Клодона выжидательно, но тот цыкнул зубом и вернулся к Альхарид, вспомнив почему-то женщину с кувшином, которая когда-то в Колхари показала ему дорогу. Как ни ругай городскую жизнь, дорогу тебе всегда укажут без лишних вопросов.

– О чем это вы? – спросила Альхарид.

– Так, дело было к нему. – Клодону не хотелось идти дальше, пока парень смотрит, но тот все стоял и смотрел.

Что ж, она недалеко вроде, эта самая большая тропа.

– Я не подслушивала, – сказала женщина на ходу, – но он, кажется, туда показал? – И кивнула в ту сторону.

– Там поворот будет, мы до него еще не дошли. – Они поднимались в гору. – Знаешь, все эти местные чудеса… всю жизнь с ними живешь и никогда их не видишь. Веришь, нет – я в ущелье последний раз был в его возрасте. И подзабыл, как идти. Тут новую дорогу проложить собирались, для приезжих вроде тебя, да так, кажись, и не проложили. Про нее я и спрашивал.

– Ну-ну.

Он не знал, поверила она ему или нет.

Еще немного, и они вышли на широкий проселок – здесь, если пройти немного назад, Терен строил свой новый дом.

– Не пропустить бы развилку, – сказал Клодон.

– Постараемся. Хорошо, что денек погожий.

– Ага. Ты из Колхари будешь?

– Я почти всю жизнь в нем живу, но родилась не там, как и половина столичных жителей. Как будто все городки и деревни Невериона вывалили в большой котел и перемешали.

Клодон, боясь, что она начнет расспрашивать о его жизни в столице, сказал:

– Человек, который тебя привез… мне сказали, что вчера в таверне он говорил про Горжика Освободителя, и были большие споры.

– В самом деле? Пока мы ехали, я его разговорить никак не могла, хотя и пыталась. Женщины по его понятиям должны, как видно, молчать. Горжик Освободитель? Да, мой садовод, похоже, от него претерпел, что не редкость среди сельских хозяев.

– Разговор шел о нем и его друге варваре. Я знавал варваров в Колхари – друзья из них не слишком надежные.

– С какой же стати им с нами дружить?

Клодон промычал что-то, не поняв ее.

– Варвар, надо же! – продолжала она. – Его уж год как не стало. Будь садовод поразговорчивее, у него появились бы новости посвежее для рассказов в таверне. Сама я рано ушла спать – и заспалась допоздна.

– А тебе что про это известно?

– Варвара при нем больше нет. Они расстались.

– Вот, я ж и говорю: ненадежный это народ.

– Теперь у него в подручных одноглазый коротышка. Одни говорят, он колдун, другие – мудрый советчик.

– Ты его когда-нибудь видела?

– Которого из них?

– Их обоих.

– Когда мы играем на старом колхарском рынке, он проходит иногда через площадь…

– С Моста Утраченных Желаний?

– Да, мы ставим свои подмостки ближе к мосту. Может, и ты нас видел?

– Я там жил двадцать лет назад, моя девочка! – Он лицедеев никогда не видал, ему о них только рассказывали.

– Да, меня ты точно видеть не мог. Я начала лет в тринадцать, в семнадцать вышла замуж за человека, который мой талант в грош не ставил, в двадцать с триумфом вернулась на сцену – не спрашивай, что стало с детьми, не то я заплáчу.

– Ты про моих не спрашиваешь, я про твоих, – засмеялся Клодон, но она осталась серьезной.

– Видно, не такая уж мы милая парочка.

– Так что насчет Освободителя? – нахмурился он.

– Великий Горжик? Он театр не любит, никогда не остановится посмотреть, только мимо проходит. Мне его раз двадцать показывали, я его раз двадцать показывала другим. Он человек заметный, есть на что посмотреть – и есть что послушать, как говорят; сама я его не слышала, но мне передавали, что он желает освободить всех угнетенных в Неверионе.

– Знаю я, чего он желает.

– Ну да, так ведь он из этого секрета не делает.

– Какой уж тут секрет, если он открыто носит ошейник.

– А я вот думаю: почему он ни разу не остановился на нас посмотреть? Недосуг, видно. Мы ведь и его представляем – то как героя, то как злодея, смотря по времени. Вот она, слава. Я б на его месте захотела узнать, какой меня люди видят. Но ему не до того, он человек суровый – не человек даже, а великан. Идет себе мимо в своем железном ошейнике…

– С рубцами мятежного раба на спине?

– Нет, – нахмурилась Альхарид, – у него только на лице шрам, на том же месте, что у тебя, только больше. Тебя с ним никак не спутаешь.

На развилке Клодон свернул налево с уверенностью человека, который весь свой век тут ходил, – но тропа почему-то вела не в гору, а вниз.

– Он сам был когда-то рабом, ты же знаешь. – Клодон не знал и нашел это очень странным. – Поэтому мы верим, что он искренне желает свободы другим. Но кнутом его не наказывали; одни порицают его за это, другие хвалят. Рубцов на нем нет – уж это я бы запомнила.

– С чего тебе это помнить?

– Не скажу почему, – ее улыбка стала загадочной, – но меня завораживают мятежники, подвергшиеся за свой бунтарский нрав бичеванию. Ну, не дура ли я?

Клодон на этот раз забыл улыбнуться.

– Как это – завораживают?

– Не знаешь, как можно заворожить женщину? Я даже замужем за таким побывала: восемнадцать рубцов после трех бичеваний в трех разных городах. Я не про того подлеца, за которого в семнадцать лет выскочила, – вот бы кого отхлестать! Это было в Сарнессе, куда позже, и продлилось недолго – его забрали прямо из-под меня, мои руки еще долго пахли его пóтом. Мне бы драться, кричать, не давать его, хотя это ничему бы не помогло, а я просто стояла и смотрела, как его уводят. Вот и вся моя завороженность. Может, будь мы просто друзьями, как ты и я…

Клодона снова постигла одышка.

– А меня… – выговорил он, – завораживают женщины… – Она смотрела на него со всей серьезностью, без улыбки, и он понимал, что должен высказаться до конца, потому что другого случая у него не будет. – Женщины с глазами… как у тебя. С руками, как у тебя. – Он смотрел на дорогу, не видя ее. – Которые ступают по земле… твоими ногами. – Он закрыл лицо мозолистыми ладонями, протер глаза, пошел дальше. – И это может меня убить еще до исхода дня. Ты чувствовала что-то похожее? – Голос изменил ему – он хрипел и задыхался.

Она молчала, и он снова – как в тот миг, когда она отошла от окна – усомнился, живая ли это женщина, не мерещится ли она ему на старости лет.

– Я старик, – сказал он. – Грязный, скверный старик. Такие, как я, часто говорят меж собой, обсуждая чужие выходки: «Это потому, что у него давно женщины не было». Да только врут они всё, дурачье. У меня женщин было в избытке, но, увидев тебя… – Он отнял от глаз свои руки, свои уродливые лапы без одного пальца на правой, сморгнул слезы.

Она тронула его за плечо. Тронула своими прекрасными пальцами, и они сказали ему, что она рядом, что она слушает, хотя он не в силах на нее посмотреть.

– Увидев тебя, я понял, что у меня сроду не было женщин. Таких, как ты. Ни с одной я не был так близок и ни с одной уж точно не говорил. Я грязный скверный старик, никогда не имевший женщины, подобной тебе. С чего мне вздумалось это брякнуть? Так жестоко безымянные боги еще не поступали со мной. Брякнуть тебе такое! Выставить себя таким дураком!

Некоторое время они шли молча. Где-то слышался рокот.

– Зачем же ты это сделал? – спросила она – не сердито, по крайней мере. – На что надеялся, говоря это?

– Не знаю! Ни на что!

Воздух вокруг насыщался влагой.

– Нет, – промолвила она, заставив его взглянуть на нее, – моя завороженность была совсем не такой.

Впереди, обрамленный деревьями, гремел водопад.

– Среди моих мужчин, – улыбка вернулась к ней, – встречались и не слишком благонадежные. Ты, думаю, малость приукрашиваешь, говоря, что у тебя не было таких, как я, женщин. – Он свирепо замотал головой. – Хотя, быть может, и нет. Быть может, мое пристрастие к покрытым рубцами телам немного сродни твоему, но в основном они совсем разные. Надеюсь, однако, что тебе стало легче, когда ты выговорился.

Он перевел дух.

– И дураком я тебя совсем не считаю. Кто же назовет дураком человека, который признаётся, что от тебя без ума? Не обижайся только…

– Что ты! И в мыслях нет!

– Так вот. Знаешь, почему я тебя позвала? Скажу честно. Оба мы люди пожилые, и ты мне по нраву. Надеюсь, это не очень тебя огорчит. Ты уж точно лучше моего садовода, но знаешь, не верю я, что ты в твои годы не встретил ни одной женщины, которую не заворожили бы твой мятежный дух, твои странствия и – скажем прямо – твои рубцы.

– Я встретил ее сейчас, но то, что это ты, застало меня врасплох. Жаль, что выпить нам нечего.

Она засмеялась, как путник, в сотый раз слышащий местную поговорку, – теперь хотя бы понятно, в каком краю ты находишься.

– Раз нечего, будем вести себя, как благородные господа. Не хочешь ли взять меня за руку?

Ее? Своей укороченной пятерней? Но она уже сама взяла его руку в свою – так легко, что он почти не почувствовал, – и они вышли к самому водопаду.

Последний водопад, высотой пятнадцать-двадцать футов, Клодон видел три года назад – с этим он сравниться не мог. Этот низвергался с невиданной высоты, омывая валуны и скальные выступы; а утесы за ним, расступившись на четверть, а то и на полмили, вздымались еще выше, и деревья на их вершинах казались порослью вроде мха.

– Ущелье, – прошептала Альхарид.

Стало быть, это оно; раньше Клодон не был в этом уверен.

– Тут можно повыше подняться, – сказал он.

Скальный карниз переходил в ведущие вверх ступени, образуя кое-где крытые галереи с колоннами по бокам.

– Это, должно быть, и есть Лестница Венн.

Она много знала об этом месте, не то что он.

Лестница, чем дальше, становилась все уже и наконец совсем сливалась с утесом.

– Насколько она высокая? – Альхарид отпустила его руку и начала подниматься, он за ней.

– Давно я здесь не бывал, не помню. Думаю, довольно высокая.

Не взять ли ее снова за руку?

– Если по правде, я здесь впервые.

Она обернулась с этой своей особенной улыбкой и сжала его руку выше запястья.

– Я так и думала.

Он ответил неуклюжим пожатием.

Это даже хорошо, что они перестали держаться за руки: теперь он мог всласть любоваться и правой и левой – одна на ее обтянутом тканью бедре, другая на мшистом камне.

После недолгого подъема за низкой стенкой открылась пропасть с пенистым зеленым потоком на дне. Напротив уходила вдаль красная с бурым скала. Карнизы на ней казались совершенно неприступными, пока ты не вспоминал о переходящих в колоннады ступенях, по которым сейчас шли они.

За плавным, почти незаметным поворотом картина полностью изменилась. Им снова предстал водопад, раза в полтора выше первого; ветер швырялся клочьями белой пены.

– Здесь вроде бы ступеньки кончаются, – сказал Клодон.

В большой водопад вливалось множество мелких, в большое ущелье – множество узких. Нет, ступени не кончились: они просто свернули в сторону и перешли на стену одного такого ущельица.

Противоположная стена была теперь всего в двадцати футах от них, небо виднелось сорока футами выше, стеклянный поток на дне, казалось, вовсе не двигался. Клодон и Альхарис шли дальше, глядя то вверх, то вниз. Ступени чередовались с природными выступами.

Свет внезапно померк – и тут же вернулся.

– Что это было? – спросила Альхарид, и Клодон почувствовал, насколько здесь тише – в большом ущелье он не слышал ее. – Просто глазам не верю, – в который раз повторила она.

Сам Клодон уже немного пресытился видами, но радовался, что ее они по-прежнему восторгают.

– Представь только: Нарнис, деревушка, где даже замка нет, вырубила такую лестницу в камне. На постройку ушло, наверно, лет сто!

Клодон даже и не пытался это представить.

– Как думаешь, это птица? Тень, которая упала на нас?

– Великовато для птицы.

– Может, облако?

– Слишком быстро.

Карниз, по которому они шли, позволял идти рядом. Вода, окаймленная чертой мха, струилась десятью футами ниже, стена напротив была много ниже, чем эта. За следующим поворотом обнаружился деревянный мост, когда-то, видимо, крепкий – он явно отмечал конец лестницы.

– В Нарнисе и людей столько нет, чтобы поддерживать все это в должном порядке! – Альхарид облекла в слова то, что смутно беспокоило Клодона. Он поставил ногу на мост.

– Вроде держится. – Он топнул; мост даже не дрогнул, и Клодон ступил на него. Альхарид, затаив дыхание, последовала за ним.

На той стороне начиналась самая обыкновенная дорога, уводящая от воды в лес.

Свет, проходя сквозь желтеющие листья, отливал золотом. Выйдя из леса, они увидели, что ущелье с водопадами лежит теперь позади.

– Знаешь, что тогда пролетело над нами? – сказал Клодон.

– И что же, по-твоему?

– Дракон, вот что.

– Глупости! Нарнис намного западней Элламона.

– Ты же видела здешние ущелья и скалы. Драконам тут раздолье.

– Они водятся только в Элламоне и больше нигде. Да и там в неволе живут.

– А ты понюхай.

Она втянула в себя воздух.

– Так не драконы пахнут, а кипарисы, когда с них падают шишки.

– Да, но под кипарисовым прячется другой запах.

– Я ничего не чувствую.

– Ты хоть знаешь, как пахнут драконы?

– Не то чтобы… кто ж к ним станет принюхиваться. А ты знаешь?

– Постой. – В кустах у дороги скрывался обрыв. Клодон припал на колено и заглянул туда. За широким белокаменным выступом виднелись только облака и дальние скалы. На выступе лежала кучка зеленоватых овалов величиной с крупное яблоко. – Иди сюда, посмотри.

– Ты где? – Альхарид раздвинула ветки.

– Тут.

Она встала рядом с ним.

– На что смотреть-то? Я ничего не вижу…

– Вон там, видишь? Это драконьи яйца. Говорил я, что чую их. Когда они собираются вместе, смердят будь здоров, куда кипарисам.

Она касалась его рукой и бедром – в кустах было тесно.

– Ты правда думаешь… – с искренним удивлением сказала она и улыбнулась. – Да нет же, это не настоящие яйца.

– А что тогда?

– Плоды такие. Драконьи яблоки.

– Драконьи яблоки так не воняют.

– Яйца тоже.

– Воняют сами драконы, которые тут гнездятся.

– Я видела драконьи яблони, когда сюда ехала. Дети собирают эти яблоки, сушат, чтоб они сморщились, и выдают за драконьи яйца.

– Но здесь-то никаких яблонь нет. И кто бы стал раскладывать яблоки там внизу?

– Деревенские мальчишки, с них станется. Тот угрюмый, у кого ты дорогу спрашивал, мог забежать вперед и скатить их туда, чтобы тебя обдурить.

– Стал бы он так трудиться.

– А сколько трудов положили те, кто вырубал эту лестницу? Скажи еще, что и мы зря трудились, идя сюда. – Серьезную речь снова смягчила улыбка. – Но вот пришли же.

– Надо было выпить сначала, – пробормотал он.

Ее пальцы прошлись по его бороде, тронули нижнюю губу.

– Давай-ка выберемся из этих кустов.

На дорогу они, однако, не вышли. Клодон, обломав кусты, расчистил небольшую полянку, и они легли на палые листья. Он поцеловал ее руку. Поцеловал ноги. Вытянулся рядом и поцеловал ее в щеку.

Она поцеловала его в ответ.

– О-о, – простонал он, думая, что сейчас умрет, но тут же забыл о смерти, как о мелком шраме на своем теле.

– Вот видишь, – сказала она, – незачем тебе пить.

– О-о, – сказал он.

13.1. Клодону снился сон.

Длинный и сложный, с голосами, лицами, красками, действиями. «Похоть сделала меня рабом, а желание освободило», – сказал один голос. «Свобода оставила мне похоть, но я раб желания», – сказал другой.

13.2. То ли из тумана, то ли из облака выступила фигура, освещенная будто тысячью ламп: громадный человек, великан, но не страшный, вопреки ожиданиям.

Может быть, даже добрый.

На нем был железный рабский ошейник, на грузных боках, вопреки всем рассказам о нем, виднелись рубцы. Его подвергли бичеванию, как убийцу, как разбойника, как преступника, поправшего все законы и презревшего порядки безымянных богов.

Осталось только неясным, который голос принадлежит ему, а который Клодону.

Рабство… похоть… свобода… желание?

Клодон хоть убей не помнил, которое из этих слов прозвучало первым.

13.3. «Желание сделало меня рабом, а похоть освободила», – сказал один голос.

«Я раб свободы, а желание – раб похоти», – сказал другой.