Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

А теперь мы расскажем другую историю – историю знатной дамы в преддверии смерти.

Когда весть о кончине барона Кродара достигла замка отставной визирини Миргот, слуги пришли в замешательство. Сказать старой даме теперь же или потом? А может, не говорить вовсе?

В конце концов это представили на рассмотрение пожилому евнуху Яхору, тоже недомогавшему последнее время. Его увешанные гобеленами покои изобиловали лампами, птичьими клетками, пухлыми подушками; подвески люстр постоянно позванивали от бриза, потолки были обиты дорогими тканями, курения дымились на резных столиках и подвесных полках, и всюду теснились зеркала, множество зеркал, одни с ноготок, другие как живот толстяка. Яхор, закутанный в полдюжины шалей, поднял подкрашенные глаза от своего рукоделия – он мастерил что-то из золотой проволоки, мелких ракушек и драгоценных камней.

– Умер барон Кродар? В Элламоне? И вы спрашиваете, говорить ли об этом визирине? – Он пожал плечами под своими покровами. – Почему бы и нет…

И новость полетела наверх, в маленькие голые комнаты, где кое-где стояли деревянные сундуки. В одной из них, не самой большой, лежали на столе запыленные принадлежности для письма. Здесь даже ковра не было, только камышовая циновка. Визириня прилегла отдохнуть, и добудились ее не сразу – впрочем, слуги привыкли к этому. Осмыслив услышанное, она села в своей просторной сорочке на край постели.

– Экая насмешка судьбы… орел умер среди драконьих загонов. Ничего не поделаешь, надо ехать. Говорите, процессия двинется на юг по Королевской дороге только сутки спустя? Приготовьте карету, увешайте ее черными и пурпурными тканями, какие найдутся – больше ничего не заказывайте. Я провожу покойного собрата до Колхари, а после до Гарта.

Слуги переглянулись. Уверена ли визириня? Ведь ей нездоровится. Ее родичи и министры конечно, поймут, если… Визириня выпрямилась.

– Никогда не была неженкой и не намерена начинать. На похоронах будут люди, которых я, скорей всего, больше никогда не увижу. Кроме того, я ни за какие сокровища не пропустила бы такого события!

Не желает ли она в таком случае, чтобы ее сопровождал евнух?

– Нет, Яхор мне ни к чему – он ведь, бедняга, при смерти. Возьму только кучера и горничную. Ту новую девушку – она подходящая спутница для похорон.

«Новую девушку», сорокалетнюю женщину, звали Ларлой, и она прослужила в замке уже пять лет. Раньше она провела полгода в доме барона Ванара, как раз во время его смертельной болезни. Другая челядь находила ее странной, вспыльчивой и въедливой, но сердце у нее было доброе, и хозяйка, лично принимавшая ее на работу последней из слуг, всегда за нее заступалась. Слуг огорчало и то, что визириня едет на похороны, и то, что она оставляет Яхора дома. Бесчисленные хвори евнуха сводились в основном к требованию особых снадобий, особых блюд и заботливого ухода, в то время как визириня, не признававшая никаких болезней, по два-три дня не могла ничего съесть, а засыпать и просыпаться ей становилось все трудней и трудней. Ум ее пока оставался ясным, но порой она страдала от приступов меланхолии, и память ей изменяла – тогда все в замке шло кувырком, поскольку она желала всем управлять сама. В таких-то случаях и обращались к Яхору. Порой люди видели, как хозяйка ранним утром ковыляет по коридору в старых обносках, придерживаясь за стену.

На другой день, еще до рассвета, визириню усадили в карету, укутали в меха, снабдили погребальными дарами и большим запасом провизии. Ларла влезла следом с туго набитой парчовой сумкой, кучер тронул.

Слуги, высоко подняв факелы, долго смотрели вслед. Яхор не вышел проводить; старую даму это как будто не удивило, но все не до конца понимали, в себе ли она сейчас. Временами она обращалась к кому-то, кого здесь попросту не было.

Оставалось надеяться, что новая девушка о ней позаботится.

Выехала Миргот как раз вовремя: ее карета примкнула к процесии через полчаса после прекраснейшего восхода. Траурные занавеси раскачивались, не попадая в такт медленного барабанного боя.

Барабаны, по мнению визирини, на похоронах было вынести труднее всего. Она сидела в углу, и бедру было больно, несмотря на подушку: она уже оставила попытки найти для него удобное положение. Разве она не велела новой девушке сесть в другую повозку? Ей бы хотелось побыть одной. Как видно, нет – вот она, напротив сидит. Не будь ее тут, Миргот, пожалуй, стало бы скучно, несмотря на ее красные ручищи и глупые речи – хотя о чем с ней, с другой стороны, говорить. Теперь она, не иначе, заснет, привалившись к окну головой и разинув рот.

Миргот сморгнула. Кто это сидит напротив нее? Ларла… или кто-то еще? Может, закрыть глаза ненадолго? Это всегда помогает, если хочешь разглядеть что-то. Визириня сидела очень прямо в красном траурном платье. Она очень устала, но спать не могла. Да и не до сна теперь.

– Я знала, что ты будешь здесь, – сказала она тому, кто сидел напротив, – раб ты мой, министр и освободитель. Я только потому, Горжик, и потащилась сюда. Итак, Кродар умер. Какое облегчение для нас обоих, хотя и на разный лад. Не ты ли теперь становишься самым могущественным человеком в Неверионе? Или ты – лишь иллюзия, что может примерещиться утром на туманном лугу? Я, впрочем, из тех, чьи иллюзии, как жестокие, так и благие, составляли в свое время основу власти. Покончив с рабством, ты, Горжик, на целое сословие сократил расстояние между высшими и низшими. Мы, высшие, благодаря тебе сильно понизились. Иногда мне кажется, что это я тебя создала. Всех ли рабов ты освободил? Будь ты нашим любимым сыном, осуществившим наши мечты, мы с бароном Альдамиром поддерживали бы тебя не более рьяно.

Строже всего рабам запрещалось пить и читать. На юге им никогда не разрешали ни того, ни другого, на севере же второй запрет был ослаблен в ту постыдную ночь месяца крысы, когда моя маленькая кузина, обогатившая нас владычица, взошла на трон.

«Нет времени на суды! Всех сторонников Дракона надо убить! Мы хорошо их знаем. А дети их, вашего возраста и младше, станут рабами».

Я стояла рядом с ней в проклятущем тронном зале, когда Кродар это провозгласил. Бедняжка, ступавшая по трупам уже три дня после нашего отъезда из Гарта, искала глазами своего ражего белокурого телохранителя, прорубавшего нам дорогу на север, чтобы спрятаться за ним или подержать его за руку – и, не найдя его, выкрикнула: «Всех убить, но детей не трогать! Не трогайте детей, слышите?»

Это был ее первый указ.

Для своих пятнадцати моя кузиночка сама была сущим ребенком – оно и понятно, если учесть, что росла она в заточении. Но это мало от чего спасало ее. Тем же утром мы узнали, что белокурый телохранитель – шпион Драконов и состоит в заговоре с целью лишить жизни и ее и меня. Инельго подбежала к нему, обняла – и перерезала ему горло ножом, спрятанным в складках платья. Это платье, все в крови, оставалось на ней до самого вечера. Мы с ней, последние три года наблюдавшие куда более кровавые сцены, были во многом старые-престарые женщины.

Одни безымянные боги знают, который из императорских капитанов, скользя в крови и внутренностях, выполнял ее приказ.

Но тебя, Горжика, много раз видевшего, как твой отец разбирает закорючки старого купеческого письма, не убили вслед за родителями, как непременно убили бы на юге.

Тебя не запирали вместе с дюжиной других там, где на стене была надпись: «Свободу получат лишь те, кто останется в этой комнате, когда остальных уведут». Тех, кто медлил уходить, поздравляли, давали им одурманивающее питье, а затем убивали.

Тебя же просто отдали в рабство, и ты стал одним из очень немногих неверионских рабов, умеющих читать и писать. Ты сам мне рассказывал в нашу первую ночь, как стал десятником – это и положило начало освобождению всех рабов. Тебе эта мысль понравится, знаю. Сколько раз я слышала, как ты объясняешь подобным образом то или это явление. Сколько раз слышала, как ты рассказываешь собственную историю, каждый раз по-новому. Я знала, что ты грамотный, когда решила выкупить тебя с рудника, но ты об этом обычно умалчиваешь, если тебя не спрашивают. И твое молчание, мой друг, мое творение, мое зеркало, как раз и доказывает, как много это для тебя значит.

Пока ты это слушаешь, улыбаясь старухе, которую прежде находил не такой уж и старой, я только и жду, что ты подхватишь мой рассказ, переиначишь его, вывернешь наизнанку и сделаешь таким, как нужно тебе.

Любопытно, заметишь ты, что власть императрицы с самого начала была вторичной, поправляющей, упреждающей, увещевающей. Такой она, видимо, и осталась? Из своего пребывания при дворе я заключаю (продолжишь ты), что такова модель любой власти, кому бы она ни принадлежала – императрице, министру, визирине, советнику, придворному, мятежнику или богатому купцу. Вот самый трудный урок, который я затвердил при дворе (ты добавишь): нет иной власти, чем та, которой, согласно твоему описанию, обладала императрица в ту ночь. Иллюзорную модель силы, которая постепенно губит нас всех в игре власти и времени, не менее искусно, судя по твоим словам, строит и барон Кродар, решая, кого убить, а кого помиловать, кто должен встать, а кто сесть подле него: по его понятиям, власть ограничена лишь промежутком между словом и делом. Поэтому он – или его образ кровавого тирана – наш враг, и его следует подвергнуть тщательному разбору ради исправления собственных ошибок и самозащиты. Поэтому она – или ее образ испуганного ребенка – наш друг. Вопрос лишь в том, чей образ ближе к действительности.

И ты, как всякий мужчина, ведущий беседу с женщиной, все присвоишь себе, не переставая улыбаться при этом. Как мне теперь втолковать тебе, что Кродар в ту ночь не отдавал такого приказа, а всего лишь доложил, что происходит в городе – то есть твоя модель власти еще верней, чем ты думаешь. Его власть по сравнению с другими приведенными в движение силами была столь же вторична, как и у малютки-императрицы. Его могущество – его личная власть, если хочешь – заключалось лишь в знаниях, навыках, стратегическом таланте. Из-за этого, как тебе должно быть известно, мне никогда не удавалось использовать Кродара – или его образ – так, как это делаешь ты. Потому-то, наверно, придворные истории больше не доставляют мне удовольствия.

Ты столько раз рассказывал мне свою жизнь – и каждый раз по-новому, что интересно. Помнишь, как в нашу вторую встречу ты сразу признался, что в первую многое приукрасил – или, как ты сказал, «почерпнул у других рабов»? Годы спустя, когда все больше неверионцев переходило на твою сторону, я спрашивала себя, не в том ли причина, что ты вплетаешь в свою повесть все больше чужих и все больше людей узнают в ней себя – а кое-кто разгадывает уловку человека, вовсе не имеющего истории.

У таких отгадчиков появляется искушение самим рассказать твою повесть так, как они ее понимают. Есть свои соображения и у меня.

Помнишь последнюю нашу встречу? Как я обрадовалась и как испугалась, услышав, что тебя сделали министром. Думая, что именно мне, которая впервые привела тебя ко двору, приличествует пригласить тебя к себе в дом, чтобы ты отдохнул и набрался сил для своей многотрудной службы, я послала гонца в Колхари. К тому времени наши истории тесно переплелись, хотя жизни давно шли врозь. Я, будучи в отставке, почти совсем вышла из игры, в которую ты только вступал, и надеялась, что ты навестишь меня как старого друга, которому когда-то писал такие чудесные письма. Поначалу ты нанял писца, владевшего новомодным ульвенским письмом, передающим целые слова на пергаменте, но порой вставлял в послания старые торговые знаки, которым тебя научил отец: обозначения вещей, чувств и областей мысли, которые можно толковать так и этак. Потом ты почти перестал пользоваться услугами писца, и в твоих письмах смешивались два стиля, старый и новый. Я заметила, что чем больше слов и чем меньше знаков-символов употребляешь ты, тем реже становятся твои письма. Когда же наша переписка окончательно прервалась, я предположила, что тебе проще справляться с отвлеченным и вещественным, чем с перлокуцией и иллокуцией.

При этом я понимала, что ты в качестве сурового обвинителя можешь предъявить мне целый список причин, по каким перестал писать. И даже надеялась, что ты будешь моим зеркалом: если я, всмотревшись в тебя, разгляжу, что ты ко мне чувствуешь, то пойму, среди своих бесчисленных двусмысленных действий, кем в конце концов стала.

Все мы слышали о твоем маленьком одноглазом любовнике. Одни говорили, что это злобное существо, прежде нижайший из рабов, разбойников и убийц, а теперь твой шут, и твоя страсть к нему объясняется тем, что благородные часто влюбляются в подлых. Другие – что он колдун и заключил с тобой договор, согласно которому ты платишь за прошлые успехи и будущие триумфы собственной кровью и унижениями; что сделка эта осуществляется в ночные часы с помощью обрядов столь гнусных и ужасающих, что обычному человеку и вообразить невозможно. Третьи находили ваши отношения более человечными: одноглазый-де блестящий стратег, чьими советами ты пользуешься; в военном деле и политике он та же величина, какой был великий Белхэм в математике и зодчестве. Эти же люди утверждали, что твое величие – только иллюзия, что ты просто игровая фигура в руках одноглазого, символ власти, который он использует в собственных целях, не имеющих ничего общего с высокими устремлениями, провозглашаемыми тобой. Четвертые же заявляли, что никакого одноглазого вовсе нет! Это ты колдун, маскирующий благородными стремлениями глубины, где добро и зло переплетены так, что разделить их нельзя. А одноглазый демон, показывающийся на людях в ошейнике, бывшем прежде твоим отличительным знаком – иллюзия, вызванная тобой для проявления твоей мощи и воли, назвать которую несокрушимой значит ничего не сказать.

Я слишком хорошо тебя знала – или хотела думать, что знаю, – чтобы верить всем этим россказням, но именно поэтому сама хотела встретиться с твоим одноглазым. Хотела даже больше (теперь об этом можно сказать), чем возобновить знакомство с тобой. Возможно, я подозревала, что ты нашел в этом убогом то, чего не смогла найти я, просеивая пески этого мира в поисках атрибутов величия. И свое письмо, посланное с гонцом, составила весьма тщательно: «Буду сердечно рада тебе и всем твоим домочадцам, кого ты захочешь взять». Но увы: еще до того, как ты ответил согласием, до меня дошел слух, что ко двору своего легендарного Нойеда ты не привел. Я узнала об этом от принцессы Элины, что возвращалась после твоей торжественной встречи в свой мрачный фамильный замок и остановилась по пути у меня. Все сходились на том, что человечек, деливший с тобой ложе (в роли то ли господина, то ли раба), коричневый, как наша императрица, и еще меньше ее росточком, выехал с тобой в Колхари, но исчез до начала торжественной церемонии в вихре карнавала, устроенного в твою честь. Больше его не видели.

Через неделю ты приехал ко мне один, в министерских одеждах – старше и сильнее, чем когда я в последний раз тебя видела лет шесть назад. Держа мои руки в своих, ты смеялся и просил прощения, что не взял с собой слуг и охрану. Не слишком ли хлопотно будет моим людям прислуживать и тебе? К моему восторгу примешивалась разочарование. Погостить подольше? Очень великодушно с моей стороны, но нет.

Я, знающая гораздо лучше тебя, как все устроено при дворе, должна понимать. Ты погостишь у меня две недели, а после вернешься в Колхари. На твоих плечах еще лежала дорожная пыль, и я думала, что ты с тем же успехом мог бы явиться и голым, как в ту первую ночь двадцать лет назад. Без слуг и свиты я не могла судить о твоем достатке, что меня раздражало – слишком я привыкла делать такие прикидки, когда ко мне приезжали другие знатные гости.

«А где же Яхор?» – спросил ты, и я велела позвать нашего старого друга. Он тут же принялся кокетничать и расточать тебе комплименты – я знала, что так он ведет себя только с теми, кто его ужасает, и улыбалась, чувствуя себя огражденной стенами твоей дружбы. Я верила, что наши прошлые обиды пусть и не забыты, но прощены. Ничто меня не тревожило: ни мои прошлые дела, ни твоя будущая карьера, ни весь белый свет.

На третий день слуги рассказали мне о человеке, повествующем о чем-то на рынке в нашей деревне – народ, мол, толпой собирается у его повозки, чтобы послушать. Что ж, сказала я, если его история столь занимательна, надо послушать и нам. Крестьянина привели в замок. Он был грязен, и от него пахло курами, которых он продавал. Его угостили сидром, хлебом с сыром и фруктами. Я сидела на одной кушетке, ты на другой.

История была следующая. В городок чуть западнее нас, откуда он начинал свой путь, пришло с дюжину оборванных, голодных мужчин и женщин. Люди эти, мирные с виду, ничего не сумели толком сказать, когда старейшины начали их расспрашивать. Но одна пожилая горожанка вспомнила прошедший здесь много лет назад караван, с которым ехали богатые купцы, мелкая знать и дети зажиточных сельских хозяев. Караван шел к границе Невериона, намереваясь ее пересечь, а древних богов путники, полагаясь на безымянных, не опасались. Нынешние явно были уцелевшими из того странствия.

На этом месте ты подался вперед с суровым лицом, казавшимся из-за шрама еще суровее.

«А не было ли среди них одноглазого? Маленького, ростом с мальчика, с веками, приросшими к правой глазнице? Нойедом зовут?»

Рассказчик признался, что видел странников только издали, поверх голов: на рыночной площади, где торговали индюшачьими яйцами, тыквами и козьим молоком, было много народу. И говорить он с ними не говорил.

Тогда ты впервые упомянул о своем одноглазом спутнике. Мне подумалось, что если бы я первая спросила о нем, все было бы намного проще, но теперь стало поздно. Я больше не могла заговорить о нем, потому что заговорил ты.

С тех пор одноглазый поселился в моем замке, как неотвязный сон, не желающий уходить поутру. Я только о том и думала, кто он был, куда девался и с чего ты взял, что он мог вернуться в Неверион с этими полоумными?

Еще три дня спустя на наш двор въехала карета моего родича, одного из многочисленных принцев; он давно отказался от своего титула и стал Мастером в столичной школе, где обучал молодежь. Он просился переночевать, и я, конечно же, его приняла. Мне не терпелось вас познакомить – я так гордилась вами обоими. Нам подали сидр, салат, горячее печенье и нежнейшее мясо.

Мастер, как всякий ученый муж, был польщен знакомством с представителем власти и даже растерялся немного, что сильному человеку всегда приятно. Он соперничал с Яхором в расточаемых тебе похвалах, ты же был сдержан, но я видела, что тебя это радует. Тогда я и вспомнила о том, что рассказывал давешний селянин: не слышал ли Мастер о людях, что вернулись в Неверион из своего загадочного похода?

Да, он только что проехал через тот городок – но это не те путешественники. Он нарочно задержался там, чтобы вникнуть в это дело, и заверял нас, что это не отважные, исполненные идеалов первопроходцы. Просто горсточка сумасшедших, которые случайно сошлись вместе и бредут по стране, бормоча несусветное.

Ты снова нахмурил брови.

«Вы говорите, что видели их вблизи? Не было ли там одноглазого человечка по имени Нойед? Я ищу его!»

Мастер, изумленный твоей горячностью, признался, что самих странников не видал, а лишь беседовал о них с городскими старейшинами, но если бы среди них было столь приметное существо, о нем наверняка бы сказали. Отсюда Мастер мог заключить, что одноглазого не было.

Я, однако, видела – как, несомненно, и Мастер (он знал, конечно, о ком ты спрашиваешь, но не желал об этом говорить, как и я), – что тебя это не убедило. Любовь тобой двигала или желание отомстить? На твоем лице всегда было трудно прочесть что-либо.

Назавтра Мастер уехал. Я смотрела из окна, как ты гуляешь в саду, и гадала, какие бездны в твоей душе доступны лишь взору кривого.

Еще через три дня летнее солнце уступило дождю. Слуги доложили, что рыжая сказительница, иногда заезжавшая в замок, снова здесь и спрашивает, не хочу ли я послушать ее в этот ненастный день. Ну еще бы! Зовите ее. И мы с тобой снова спустились в нижний чертог, ты не менее охотно, чем я.

Оказалось, что и ты знаешь эту бродячую сказочницу – мельком, как многих этих полуколдуний, которых то и дело встречаешь в пути. Это походило на встречу старых друзей, одна из которых собиралась поведать о чем-то новом и завлекательном.

Сидра, пива, вина? Я велела подать все что есть – случай был подходящий, – а после нам накрыли роскошный стол. Даже Яхор спустился из своих покоев послушать. Кухонные мальчишки и девушки, убиравшие со стола, тоже норовили задержаться и ловили каждое слово. Что за сказки она рассказывала в тот день! Старые, хорошо нам знакомые и пробуждаюшие давно забытые чувства – тем верней, чем лучше они нам запомнились, – и новые, побуждающие искать различие и сходство со старыми. Умные – и потешные, от которых мы за бока хватались. Возвышенные и чувствительные – слушая их, мы поглядывали, не заснул ли другой. Искусно придуманные истории сочетались со свежими сплетнями. Дождь стучал по крыше, а мы блаженствовали.

Потом ты заговорил о том, что стало для меня и навязчивым, и запретным.

«А не расскажешь ли чего о пришельцах из…» – сказал ты и назвал тот городок.

Как же, без запинки ответила сказительница, я вот только там побывала. Услышав о странных бродягах, она, пользуясь своей репутацией женщины умной и сведущей, попросила пустить ее в хижину, где их держали, и подробно их расспросила. Говорили ведь, что они побывали в далеких землях и все лишились рассудка – авось расскажут что-нибудь, что пригодится ей в собственных сочинениях.

«Ты видела их вблизи, а не через людную площадь? Говорила с ними сама, а не через третьи руки?»

Видела, и говорила, и слышала. Сидела с ними весь вечер, ела с ними, спала тут же, бок о бок, а утром ушла. Она совершенно уверена, что это не жители Невериона, покинувшие страну, а потом вернувшиеся. И совсем они не безумны, как ее уверяли. На ее взгляд, это чужеземцы, говорящие на другом языке и имеющие другие обычаи, отчего и кажутся сумасшедшими. Они проделали долгий путь и перенесли много страданий. Нет, она не знает, откуда они. Сама она уроженка Ульвенских островов и бывала как на севере, так и на юге, но их язык и повадки ей незнакомы. Люди они мирные, по-своему цивилизованные, и у них есть свои сказания. Она долго слушала одного мужчину, утешавшего других какой-то историей. Ничего, конечно, не поняла, но язык красивый, напевный. Будто листья шелестят на ветру или ручей журчит.

Ты вперил в сказочницу свой темный взор. Я уже знала, какой вопрос вот-вот сорвется у тебя с языка, будто сам одноглазый стоял здесь, положив руку тебе на плечо, и ждал ответа.

«Скажи: не было ли среди них маленького одноглазого человечка по имени Нойед?»

Нет, ответила она, опешив не меньше двух предыдущих. Такого она не видела. Была там хромая женщина, не сказавшая и двух слов, был толстяк с одышкой; все они так или иначе пострадали во время своего путешествия, но одноглазого коротышки не было. Расставшись с ними, она предложила старейшинам дать путникам отдохнуть и снова отправить их в дорогу с запасом провизии. Те заявили, что сами об этом думали и поступят именно так: им, видно, порядком надоело возиться с этими чужаками.

Рассказы возобновились. Иногда я поглядывала на тебя – и видела одноглазого, сидевшего, обняв колени, у тебя на кушетке; он слушал внимательно, как и мы, повернув голову так, чтобы лучше видеть сказительницу своим единственным глазом. Он не желал оставить меня в покое.

Я упросила сказительницу заночевать в замке, велела принести ей подушки и одеяла. Дождь перестал, и полная луна светила сквозь легкий туман.

Ты встал, потянулся и сказал, что пойдешь прогуляться – не хотим ли и мы пойти?

Сказительница, сославшись на усталость, не захотела, я же была попросту слишком стара, чтобы гулять в ночи по сырой траве. Яхор пытался отговорить тебя, говоря, что сырость вредна для легких и печени, но ты только посмеялся и вышел. Я поднялась к себе и открыла ставни.

Замок плавал в лунном тумане – я не могла различить ни единого деревца. Ну что ж… привезя с собой своего настырного пропавшего друга, ты, похоже, наконец-то увел его. Не видя тебя, я впервые со дня твоего приезда ощутила покой. О чем ты мог говорить с этим бесенком, преследовавшим тебя как дурной сон? За минувшие годы я заключила, что это была какая-то тайна, лежавшая в основе всего твоего существа, начало и конец, между которыми лежало все, в чем ты отчаялся и на что ты надеялся. Предположив, что у тебя есть такая тайна, я и обрела той ночью покой. Чувствуя, что у тебя она есть, я могла полагать, что и у меня есть нечто похожее.

Наутро сказительница, щедро вознагражденная нами, уехала, а вскоре и ты отправился назад в Колхари. Неужели я просто женщина, думающая, что любовь, даже столь демоническая, как твоя, лежит в основе всего? Но я часто с тех пор спрашивала себя – не решаясь спросить тебя: если бы ты когда-нибудь рассказал свою историю заново, со всеми подробностями, стали бы секреты, которыми ты и твой одноглазый – чудище, бог или призрак – обменивались в ту ночь, ее сердцевиной? Или просто мелькнули бы где-то с краю, как примечание, которое можно и опустить, поскольку вся история есть только пересечение разных крайностей?

Может быть, твоя подлинная история, освободитель мой, восходящий из низов до самых вершин, попросту продолжается, как все жизненные истории, давая лишь смутные представления о своих фигурах и формах? И ты лишь, на разные лады, повторяешься? Быть может, это мы не можем усмотреть тему в твоих вариациях. Это мы не можем постичь стратегию твоих отклонений – и не есть ли два этих упущения в самом деле одно? Или твоя история нас так поражает, что мы, каждый со своей позиции, просим тебя ее повторить? А ты, пораженный такими просьбами, рассказываешь, как нам представляется каждый раз, какую-то другую историю. Что ж, некоторые истории вовсе нельзя рассказывать в нашей странной и ужасной земле – и повесть о мятежнике, познавшем потери, победы и славу, безусловно из них. Как и повесть о женщине, которая долгие годы давала советы другой, будучи старше и опытнее – речь обо мне и императрице, мудрой и успешной (хотя бы благодаря тебе, Горжик) владычице нашей.

Я, как визириня, и ты, как Освободитель, прожили каждый свою историю, но даже мы в наши варварские времена затрудняемся их рассказать: мы были слишком заняты, проживая их, чтобы озаботиться стройным их изложением. И никто из нас не додумался нанять лицедея или сказителя, который пересказывал бы их нам и всем остальным, придав им гладкость и единообразие.

Удовольствуемся же неопределенными фразами, положившись на талант и выдумку другого, будущего, рассказчика.

Дождемся ли мы его? Сомневаюсь. Я никогда не услышу свою историю из чужих уст, и ты, полагаю, тоже. Какими бы похвальными ни были наши деяния, ни та, ни другая не будет полезна власть предержащим.

Я всегда старалась брать пример с сильных мужчин и женщин Невериона. Сама я больше не сильная, но это не пугает меня и даже не огорчает. Во мне еще достаточно сил для встречи со смертью, но, уезжая из дома, я всякий раз сомневаюсь, вернусь ли туда. Скоро мой замок опустеет и станет одной из многих развалин, раскиданных по этой, пока еще нашей, стране.

Барабанный бой сначала усыпил Ларлу, потом разбудил. Занавеска свалилась с окна, и солнце падало прямо на визириню. Ее белые косы отливали серебром, складки красного платья походили на кровавые волны. Она спала, уткнувшись головой в угол, приоткрыв увядшие губы.

Точно ли спит? Ну да. Это не просто тряска – она шевелится и бормочет что-то во сне. Ларла поправила занавеску. Визириня хоть и путает одно с другим, но ум у нее ясный (Ларла чувствовала это, как всякая женщина). Жаль только, что Яхор не поехал с ними. Он и сам умен, и визирине умеет потрафить, и может быть веселым попутчиком, когда в настроении – хотя настроение, как шепчутся в замке, бывает у него все реже и реже. Последнее время он все больше молчит и о чем-то думает. Не достать ли что из сумки, время-то к завтраку? Может, чуть погодя. Надо же, и к барабанам привыкнуть можно. Ларла еще раз удостоверилась, что ее хозяйка спокойно спит, и расположилась поудобнее.