Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

Здесь я делаю паузу, потому что хочу вставить сюда собственную историю и рассказать вам об Удроге.

Этот юный варвар кое в чем путается, хотя другое представляет себе достаточно ясно.

Экономика Невериона переживала бурный рост благодаря некоторым событиям, из которых самым недавним стала отмена рабства малюткой-императрицей Инельго полдюжины лет назад. Люди из южных лесов, северных гор и пустынь запада, не боясь больше, что по дороге их схватят работорговцы, начали толпами приходить в города – а горожане, наделенные воображением и деньгами, внедряли в сельской глуши свои примитивные промышленные задумки. Движение из захолустья к центру и из центра к захолустью в считаные годы изменило неверионские понятия о центре и захолустье. Новые кривые дорожки, подобно трещинам между более устойчивыми частями общественного устройства, разбегались из портов вроде Колхари и Винелета до приморских рыбачьих деревушек и горняцких городков вроде Еноха и Кхахеша. Такая трещина порой проходила через какой-нибудь древний замок, оставленный владельцем на произвол призраков, богов и чудовищ, а позже занятый предприимчивым деятелем среднего класса.

Таких, как Удрог, трещины захватывали особенно часто.

Его история достаточно обычна. Отец погиб на охоте, когда мальчику было шесть, а хворая мать умерла от лихорадки, и года не протянув. Весь следующий год он был приемышем своего племени, и приходилось ему несладко.

Человек, кормивший его (не слишком сытно) на первых порах, бил мальчика и принуждал к плотским сношениям, а на ласку, могущую смягчить подобные муки, был куда как скуп. Он тоже вскоре умер; женщина, взявшая Удрога к себе после него, была добрая, но ей приходилось заботиться о многих других детишках, которых подкидывала ей многочисленная родня. Две старших девочки уводили Удрога в лес поиграть; они связывали друг друга, притворялись, что бьют, и этим игры не ограничивались – с девочками, видно, раньше проделывали то же, что и с ним. Но прежние мучения, став игрой, помогали детям рассеивать туман боли, заволакивавший – по крайней мере для Удрога – все их раннее детство. Он не противился девчонкам – наоборот, просил еще и еще. Может, других мальчишек тоже позвать?

К его десяти годам от племени осталась лишь треть того, что было всего четыре года назад. Произошло это потому, что деревня в пятидесяти стадиях к востоку от них после вложения северных денег разрослась и сделалась городом. Женщина, опекавшая Удрога, теперь жила с мужчиной, тоже по-своему добрым, но у него были свои дети.

Слишком много ртов – кому-то надо было уйти.

В тот или иной город.

В одном, как передавал знакомый приятеля, можно было найти работу.

Сможет ли мальчик добраться туда один? Сможет ли, нет ли, а делать нечего.

К двенадцати годам, проводя больше времени между городами, чем в них самих, Удрог определил пути, по которым ему предстояло странствовать до конца его дней.

Они сулили множество приключений, и мало кто из неверионцев видел столько земель, сколько они охватывали.

Удрог перемещался из захолустья в город, из пустыни в леса, от больших пивоварен к полям издольщиков и городским дубильным канавам. Он редко где-то задерживался и на жизнь зарабатывал не праведными трудами.

Среди взрослых, которых он ублажал (в подавляющем большинстве мужчин) – взрослых, не только мучающих детей, но и помогающих детям выжить (нетрудно быть добрым к тому, кто доставляет тебе удовольствие, а тем, кто не знал любви, довольно и доброты), – то и дело попадались такие, кто хотел надеть на него ошейник и посадить на цепь.

«Э, нет», – отвечал им Удрог.

И удивлялся, когда его «нет» принимали во внимание.

Но один клиент предложил обратное: «Надень цепь на меня самого!»

Тринадцатилетний Удрог согласился на это и обрел не менее жгучее, опустошающее наслаждение, чем его дрожащий, стонущий «раб». Три дня мальчик внушал себе, что он прирожденный «хозяин», – но желание, если, даже ребенком, видишь его вблизи, ясно показывает свои очертания.

Теперь Удрог уже не всегда отказывался, когда ему предлагали цепь. При встречах со спокойными, благоразумными дяденьками он все чаще сам просил связать его и побить.

Многие соглашались, и он получал наслаждение.

Он говорил себе, что это только игра. Но в его одинокой жизни, где и голодать, и воровать приходилось, где он нежданно видел добро от женщины, мотыжившей свой огород, и крестьянина, везшего кур на рынок (добрые люди встречались часто, но с тем же успехом его могли обругать, ударить, швырнуть в него камнем), только эта игра дарила ему хоть немного радости и хоть какую-то власть.

Юные существа, живущие в таких условиях, удивительно, даже трагически, быстро взрослеют (или развращаются, в зависимости от того, насколько мы ценим невинность и желаем ее). Но поражающие нас своей зрелостью дети столь же часто понятия не имеют о простейших социальных формах, лежащих за пределами их проторенных путей.

К четырнадцати годам Удрог понял, что для Невериона, совсем недавно очнувшегося от рабства, его желания куда как обычны. Следующий год его жизни, обогативший мальчика опытом, не всегда доступным людям гораздо взрослее его, мы не станем подробно рассматривать. Скажем лишь, что он, сливаясь со стволом дерева или пробираясь по городским переулкам прыжками, обличавшими в нем дикаря наряду со светлой кожей и желтыми волосами, достиг как в глуши, так и в городе определенной невидимости, защищавшей его от тех, кого возмущали его желания и его образ жизни.

Вот что произошло с ним недавно, еще больше его запутав.

У костра в лесу, к западу от прославленной крепости Элламон, он разделил трапезу с пузатым разбойником. Тот был исполосован кнутом, как раб или преступник, носил в ухе колышек, на руке у него недоставало одного пальца, на один глаз он ослеп после удара клинком – удар этот, помимо шрама через все лицо, наделил его непреходящей растерянностью. Рассказы о его похождениях и пугали, и забавляли Удрога. Малое время спустя он объявил себя Горжиком Освободителем, величайшим из министров ее величества и народным спасителем. Не хочет ли мальчик пожертвовать что-нибудь бывшим рабам, чтобы помочь им устроиться в новой жизни?

Об этом министре, бывшем одно время самым знаменитым человеком в Неверионе, Удрог, конечно, слышал. У него, по слухам, тоже был шрам на лице – или не хватало одного глаза?

Разбойнику, впрочем, он не особо верил и знал, что тот непременно ограбил бы его самого, будь при нем хоть какие-то деньги – хорошо, что с голого варвара ничего не возьмешь. Но и перечить ему не перечил: пусть себе плетет, что в лесу у него целое войско, готовое напасть по малейшему знаку своего предводителя. Видно же, что не в себе человек.

Доев зажаренное на палочке мясо, Удрог подумал, не предложить ли этому дядьке что-то взамен, но побоялся связываться с безумцем и попросту ушел в лес («Ты куда? Отлить, что ли? Давай скорей, я еще не все рассказал»), стащив мимоходом кувшин из повозки (разбойник из-за слепого глаза ничего не заметил).

В кувшине было крепкое пиво. Удрог выпил сколько мог, вылил остальное и засел в кустах последить за кривым: может, еще что-нибудь удастся украсть.

Пока он следил, на поляну въехали в повозке еще какие-то люди, сами сильно похожие на разбойников, и спросили кривого, можно ли подсесть к его костерку. Вскоре они заспорили, и кривой бросился к своему мулу, не иначе за оружием – но еще один пришлый, из засады, ударил ножом его самого и стал втыкать нож раз за разом.

Настоящее убийство, с восторгом и страхом говорил себе Удрог.

Иногда он видел последствия таких злодеяний и хвастался этим другим парням в городе, но видеть убийство воочию – дело иное.

Пока убийцы грабили повозку кривого, Удрог, у которого на смену хмелю пришла тошнота, ждал своего часа, чтобы забрать остатки – и тут услышал, что едет кто-то еще!

Грабители мигом улепетнули, и приехали новые, с охраной – купцы или путешественники. Увидев труп, они ужаснулись столь кровавому делу и стали вглядываться в лес – один стоял совсем рядом с Удрогом, ближе, чем нос от коленки. Парень боялся дохнуть. Поговорив меж собой о том, как стало опасно в Неверионе, купцы велели стражникам привязать тело к задку их повозки.

При этом они ни разу не ткнули мертвеца палкой, чтоб убедиться, вправду ли он мертв, и не осмотрели его пожитки; на взгляд Удрога, ума у них было еще меньше, чем у кривого.

Хотя нет: один все-таки осмотрел и нашел хорошее оружие и вышитый пояс.

– Одни воры убили другого, – заявил он. – Это они, должно быть, нашумели, убегая отсюда.

– Или убитый, вопреки его виду, был важной персоной, – заметил другой. – Не хотел щеголять такой роскошью на глухих дорогах и поплатился за это.

Следующие слова застряли в памяти Удрога:

– Кто знает, вдруг он переодетый министр. Такие уж мы удачливые, что наткнулись на его труп. Отвезем его в Элламон – может, кто-нибудь опознает.

Они забрали и труп, и мула, и многое из имущества одноглазого. Удрог все это время сидел в кустах, глядя, как вьется над догорающим костром серебристый дымок.

Он не знал (как, впрочем, и купцы), что барон Кродар, первый министр, прибывший в Элламон с секретнейшей миссией, наконец уступил лихорадке, снедавшей его третий день. К вечеру удрученные лекари объявили о его кончине, и гонцы помчались из замка Ванар во все концы империи с этой вестью. Слуги всю ночь работали при свечах, готовя шесть погребальных колесниц. Утром кортежу в сопровождении двадцати четырех барабанщиков, по дюжине с каждой стороны, предстояло двинуться сперва в Колхари, где к процессии примкнет императрица Инельго, затем на полуостров Гарт, родину Кродара, где его похоронят.

На рассвете в барабаны ударили, и кортеж выехал из Ванара, а затем и из самой крепости Элламон.

Сильно проголодавшийся Удрог, шагая по обочине дороги на юг, вскоре услышал эту зловещую дробь, становившуюся все громче и громче – точно великанское сердце билось, грозя вот-вот разорваться. Еще немного, и в первых косых лучах, разгонявших лиловый утренний сумрак, показались кареты, стража и барабанщики. В выемках наспех отчищенных медных накладок на черном лакированном дереве проглядывала зелень.

Погребальный кортеж какого-то большого вельможи с громом проследовал мимо Удрога.

Подкрепившись сорванными в саду сливами, он вернулся в тот же сад и спросил объявившегося к тому времени хозяина, не слышно ли чего нового. Это хозяйство было самым бедным из трех, виденных им с утра: в другие варвар не отважился бы зайти.

– Министр какой-то помер, слыхать, – сказал крестьянин, такой же тощий, как Удрог. – Вон, барабаны бьют. Убили его, говорят, на большой дороге – многих убивали, когда я молодой был. На юг будто бы везут, в Колхари. Проваливай, парень, я нищим не подаю.

Крестьянин побогаче мог бы знать больше, даже накормил бы, глядишь, – но с бедняком Удрогу было куда сподручнее.

Он вспомнил, что говорил купец об опознании мертвеца. Стало быть, одноглазый не лгал! Он и впрямь был министром, к которому подослали наемных убийц! То, что Удрог принимал за безумие, было признаками величия. Удрог видел, как погиб Горжик Освободитель, министр ее величества и спаситель народа, а теперь увидел, как его везут хоронить.

Юный варвар был, само собой, не такой дурак, чтобы рассказывать, что Освободителя убили у него на глазах и что он мог бы опознать тех, кто его убил. С такими рассказами как раз угодишь в темницу. Но вспоминать об этом было приятно: то, что он видел, приобщало его к интригам большого мира.

Чуть позже ему посчастливилось: купеческий гонец, скакавший на юг, посадил его к себе на коня. Посыльный мог бы рассказать Удрогу, что случилось на самом деле, но парню и в голову не пришло спросить, а всадник тоже не был настроен говорить о чем-то с бродягой. Скакать галопом было утомительно, но весело, а под конец всадник даже железную монетку Удрогу дал. Похоронную процессию они обогнали, не видя ее, поскольку ехали по другой дороге. Кортеж двигался медленно, останавливаясь в каждом селении, чтобы простолюдины могли проститься с усопшим, а знать – последовать за ним верхом или в собственных экипажах.

Удрог забрался переночевать в разрушенный замок, так и не узнав правды.

Когда он, проснувшись от непонятных звуков, увидел, что в очаге пылает огонь, а рядом сидит на корточках голый мужчина, это было еще не самое странное. Самое странное заключалось в том, что незнакомец объявил себя человеком, которого Удрог считал убитым и чью похоронную процессию видел утром. Врал, ясное дело. Все врут, когда побаловаться хотят, – сам Удрог уж точно. Ну и пусть его, вреда от этого никакого.

Мы более или менее разобрались, в чем заблуждался Удрог, – остается объяснить, что он понимал с полной ясностью.

Прошлой ночью он усмотрел в одноглазом признаки безумия, обмана и опасности; позже, из-за похоронной процессии, он пересмотрел их как признаки величия, благородства и власти, но именно благодаря первому впечатлению не стал ничего предлагать кривому, и последующие события лишь утвердили его в собственной правоте.

В этом человеке, тоже выдававшем себя за Горжика, он ничего такого не усмотрел, а все странности и противоречия, наблюдаемые им в натопленном среди лета замке, были слишком отвлеченными, чтобы делать какие-то выводы; впрочем, Удрог был склонен считать все правящее сословие Невериона безумным – по крайней мере, совсем не таким, как он сам. Странности эти, конечно, озадачивали его, как и очень многое в мире, но опасности, которую он чуял мгновенно, не содержали.

Удрог принял их, как ребенок принимает объяснения взрослого – если этот взрослый, похоже, в своем уме. Если б незнакомец вызвал у него хоть малейшее подозрение, никакие объяснения не помогли бы; но Удрог почему-то чувствовал себя с ним в полной безопасности и даже не думал о бегстве – самом, казалось бы, разумном решении.

Своим любовным прихотям он уже не раз предавался в таких ситуациях, которые отпугнули бы даже нас с вами, людей много старше и мудрее его.

Желаемый ошейник, и тот нашелся, но Удрог в своем детском нетерпении хотел, чтобы все произошло поскорее – лишние разговоры его никак не устраивали.

Он слушал лишь потому, что Горжик был больше, сильнее и назвался на какое-то время его хозяином.

Мальчик в рабском ошейнике и мужчина, лежа на меховом одеяле, смотрели вверх, на стропила, все слабее освещаемые угасающим огнем.

– Вот что самое странное, даже и в эту ночь, – начал Горжик. – Покойник, за колесницей которого я завтра почтительно последую, был когда-то злейшим моим врагом. Когда я мало чем отличался от разбойника и сознавал недостижимость цели, которую поставил себе, я мечтал дать ему затрещину, вырезать ему сердце, медленно замучить его. Он и тогда уже был министром, имел наследственный титул и стоял за то, что я поклялся разрушить. К тому времени, как меня самого возвели в сан министра, мы с ним встречались с дюжину раз – порой беседовали разумно, порой чуть не вцеплялись друг другу в глотки.

Но как только меня ввели в зал совета наравне с другими мужами, враг мой стал для меня наставником и примером. Я смотрел в него, как в зеркало, собираясь что-либо предпринять. Лишь на основе его планов я мог строить собственные, ибо он – отрицать не стану – был куда более сведущ в дипломатии и делах государства. Чтобы одержать победу, мне приходилось во всем подражать ему. Став министром, я поклялся достичь мирным путем того, чего не добился военным: заставить Высокий Двор во главе с малюткой-императрицей отменить рабство в Неверионе. Я знал, что это возможно, но в подлинном мире, где правят голод и жажда, горе и радость, труд и досуг, требуется невообразимое хитроумие, чтобы слова императрицы «Отныне с рабством в Неверионе покончено!» имели больше веса, чем бред сумасшедшей.

Я обучался этому хитроумию у ныне умершего политика, у человека, остававшегося безымянным для половины страны и черпавшего половину своего могущества именно в этом.

Нас связывала взаимная ненависть.

Странно видеть, как размывается граница между тобой и тем, против чего ты всегда боролся, – но я, чтобы добиться желаемого, должен был уподобиться своему недругу.

Ты, может быть, знаешь, что и я был когда-то рабом. Когда к власти пришла малютка-императрица Инельго, моих родителей предали смерти, а меня продали на императорские обсидиановые рудники у подножья Фальтских гор. Я был немногим младше тебя, когда ошейник, добровольно надетый тобой, сомкнулся на моей, отнюдь того не желавшей, шее. Скажу, однако, по секрету, что ошейники стали возбуждать во мне желание много раньше, с пяти-шести лет. Я увидел на складе, где работал отец, пару дюжин рабов в ошейниках и почувствовал… что же? У тебя, как и у меня, есть такие воспоминания, и мы возвращаемся к ним снова и снова, чтобы как-то истолковать свою жизнь. Но какими бы чарующими и даже отчасти правдивыми ни были эти воспоминания, что пользы от них человеку, желающему понять, что такое свобода? Как понять себя в детстве, когда ты еще ни о чем не можешь судить? Поговорим лучше об ошеломленном, напуганном парне, который спустя десять лет сам стал рабом.

Кто он был и как стал кем-то другим?

Мой отец начинал как простой матрос, а стал кладовщиком у купца. Мать таскала корзины на рынке, а стала хозяйкой в собственном доме и даже прислугу имела, девчонку-варварку. Оба они стали жить куда лучше, чем думали в детстве, и от меня ждали того же. Они жили лучше своих родителей, а я должен был жить лучше их. Поверь мне, мальчик, от которого, думаю, никто ничего не ждал: такие ожидания могут быть тяжким бременем.

Я не желал его нести и сбрасывал каждый раз, убегая на улицу или в гавань. Связался с дурной компанией, озорничал, воровал, врал напропалую, бездельничал. При этом был добродушным и дружелюбным – потому лишь, что это помогало избежать всякой ответственности. Только шутка, усмешка да умеренная доброта мешали мне стать законченным негодяем, который лет через десять мог бы сделаться успешным дельцом и продолжать бездельничать, как в юные годы. Но в пятнадцать лет события, которые правители Невериона зовут историей и искажают так, что мы, жившие в те времена, больше не узнаём их, распорядились моей жизнью по-своему.

Дракон пал, и воспарил Орел.

Я видел, как убили отца, и слышал, как убивали мать, – а меня самого, избавив от всех ожиданий, загнали в сырые рудничные ямы. Первые недели я был сам не свой, чуть с ума не сошел. Думал, сколько способен был думать, только об одном: о побеге, но представлявшиеся мне способы разве что в сказку годились. Вечером, когда мы ужинаем наверху у бараков, прилетит дикий фальтский дракон, и когда все повалятся ниц от ужаса, я вскочу на его зеленую спину, и он унесет меня прочь. Однажды утром, когда я поднимусь со своей грязной соломы, никто – ни раб, ни стражник, ни вольный крестьянин – не сможет взглянуть мне в глаза, налившиеся сверхъестественной силой, и я уйду безнаказанно. Работая в грязи и сырости, в зловонном от красных факелов воздухе, я уползу во тьму по узкому лазу и через несколько часов, дней, недель окажусь на чудесном лугу с прохладным по-осеннему солнцем и теплыми по-летнему звездами, в краю, где все будет наоборот и мой ошейник сочтут символом высшей свободы.

Но рабство постепенно глушило эти мечты. Во мне цепенело все, что способно воплотить мысль в слово и замысел в дело. Составить какой-то разумный план я был способен не более, чем улететь в небо, заворожить всех взглядом или уползти подземным ходом на волю. Что видели во мне стражники, десятники и другие рабы, когда миновало первое потрясение? Добродушного парня на семнадцатом году, который порой привирает, подворовывает – как же без этого – и дружелюбно относится как к рабам, так и к стражникам. Одно доброе дело – я стащил еду у жирного десятника и отдал новому пареньку, которого стража тиранила за шутки и прибаутки – стоило мне этого шрама: стражник ударил меня киркой. Я хотел помочь тому парню, потому что он смешил меня в невеселом, мягко говоря, месте, а стража полагала, что столь непокорный дух того и гляди приведет к бунту и все, кто ему сочувствует, тоже замараны. Мне преподали урок: в неволе ни один твой поступок не должен ухудшать положение того, кому ты помогаешь – а новенького вскоре отправили в самую гибельную часть рудника. Но я всегда стремился лишь к тому, чтобы смягчить напряжение; до того был покорен, что не усматривал связи между одним мгновением и другим, не понимал, что ничего неизбежного нет, что даже со стражниками всегда можно договориться. У меня случались приступы умеренного гнева, но о бунте я даже не помышлял. Бунтаря во мне убили; все мое балагурство в руднике и в бараке было только оставшейся от прошлой жизни привычкой, подражанием живости – ничего, чем живет человек, в моей душе уже не осталось. Образцового раба, вот кого они видели, Удрог. Видели потому, что я, даже будучи вольной птицей на улицах Колхари, был уже близок к тому, во что всякая власть желает превратить своих подданных, то есть к рабу; мои хозяева внушали мне эту мысль, чтобы меня подавлять, я внушал ее себе, чтобы выжить.

Что же изменилось потом? Не я – обстоятельства.

Примерно через год и три месяца на рудник приехали господа. А может, на полгода раньше или позже, не помню. Наверняка мне запомнилось вот что.

Из-за дождя рудник затопило, и нас оттуда вывели на час раньше. Над Фальтами громоздились тучи, сосны на склонах чернели, как осколки, оставшиеся после вырубки обсидиановых глыб, закат до крови раздирал западный небосклон. Идя через двор, я смотрелся в лужи, протянувшиеся серебряной лентой по черной земле, и тут один из стражников заорал:

«Эй ты, быстро к южным баракам! Ты тоже!»

Я, вместе с полудюжиной других, пошел куда велено.

Двое из нас были в кожаных набедренных повязках, все прочие голые, не считая ошейников – и, само собой, грязные. Ясно было, однако, что из полутораста человек нас отобрали за рост и силу. Оно и неудивительно: мы там были почитай что моложе всех.

К нам, кроме стражника, подошли четверо чужих солдат со щитами и копьями. Мы, взглянув на них, тут же уставились в лужи – даже перешептываться боялись. Нас окружили и повели вниз по склону. Высокая мокрая трава хлестала по бедрам, размазывая грязь еще больше.

Пройдя полмили, мы увидели в роще спутанных лошадей и повозки. Солдаты вели под уздцы других лошадей. Возле кареты ставили синий шатер с бахромой. Среди множества кожаных плащей я разглядел один красный с большим количеством дорогих каменьев – в Колхари я видел такие на лицедеях, изображавших графов и баронесс.

Нам приказали остановиться, и какой-то человек крикнул нашему стражнику, о котором я совсем позабыл: «Хорошо, ты больше не нужен. Ступай обратно. – Высокий человек, темнокожий, в сандалиях, с кованым поясом. На шее у него висело с полдюжины орденов, медных и бронзовых, с плеча свисал отороченный мехом плащ. Он не делал жестов, какими лицедеи потешают чернь, изображая неверионскую знать: это был настоящий знатный вельможа. – Благодарю тебя от имени императрицы, милостивой владычицы нашей». Вельможа, весьма небрежно, коснулся лба кулаком.

«Слушаюсь, мой господин, – выпалил грузный приземистый стражник, почти такой же грязный, как мы. На бедре он носил дубинку, которая уже пару раз прошлась по моим ногам. Он трижды отнимал у меня ужин и реготал, когда другой стражник раскроил мне лицо и я лежал весь в крови. – Как скажете. – Он треснул себя кулаком по лбу, от всей души, и босиком попятился назад, в гору. – Справедливая и великодушная владычица наша…»

«Пошли, ребята, – усмехнулся высокий, – я дам вам работу. Будете прислуживать мне, господину Анурону и графу Жью-Форси. Анурон – вон тот, в красном плаще. С нами путешествует также госпожа Эзулла – ее вы вряд ли увидите, хотя здесь находитесь как раз благодаря ей. Если она вам что-то прикажет, исполняйте мгновенно».

Он привел нас к караванщику. Тот велел одним вбивать колья и ставить шатры, другим выгружать провизию, третьим помогать с лошадьми, хотя солдат и слуг при них без того хватало. Мы очень старались, но мало что умели, и получалось у нас так себе.

Лишь годы спустя я стал понимать, с какой смесью вины и завороженности неверионские господа относились к своим рабам, хотя весь остаток того дня наблюдал ее. Но почерпнул множество мелких истин касательно аристократов, которых, будучи свободным, никогда так близко не видел. Я впервые услышал клички, которыми они называли друг друга, будто отрицая свою власть и происхождение; Анурона в глаза звали Пустомелей, а за глаза – Желудевой Башкой, даже обращаясь к его собственным слугам! Графа Жью-Форси именовали Жабой. А Ветерком, как я понял из разговора трех молодых господ, бегая мимо них то с сундуком, то со связкой веревок, была не иначе невидимая госпожа.

Скоро я убедился, какими капризными могут быть богатые люди: господин Анурон, колыша плащом в кругу своей стражи и слуг, пронзительно верещал: «Думаете, это вы мной распоряжаетесь? И можете делать всё что хотите? Так вот: я заменю вас рабами. Мигнуть не успеете, как заменю! Я уже вызвал семь человек с рудника. Отхлестать бы вас до полусмерти, всех до единого! Не стану терпеть! Не стану!» Выкрикнув все это, он повернулся и пошел прочь – я видел в просвет между двумя стражниками, что он чуть не плачет.

«Не обращай внимания на нашего Пустомелю, – сказал мне на ухо высокий молодой господин, напугав меня. – Скоро ты привыкнешь к его припадкам». Не знаю, что удивило меня больше – выходка Анурона или эти слова, как будто мое мнение что-то значило!

За следующий час я из разговоров стражников, слуг, господ и шепота своих сотоварищей составил историю не менее романтичную, чем лицедейское представление.

Трое господ ехали из западной пустыни на восточное побережье. Остановившись в имении некоего барона, они узнали, что его дочь, госпожа Эзулла, собирается в ту же сторону. В те времена на дорогах шалили разбойники, и барон спросил, нельзя ли ей присоединиться к их каравану. Госпожа Эзулла недавно овдовела, хотела подыскать себе нового мужа и представляла собой хорошую партию как для господина Анурона, так и для графа Жью-Форси. Оба заявили, что почтут за честь оберегать в пути дочь барона. В течение трех дней оба соперника из кожи вон лезли, чтобы перещеголять друг друга в доблестных подвигах. Семь крепких рабов взяли с рудника как раз для того, чтобы развлечь ее милость; она же, уяснив, отчего ее спутники себя так ведут, весь вчерашний день из кареты не выходила. Не вышла и теперь; занавески в карете остались задернутыми, а ее служанки, выбегая порой, говорили, что ее милость здорова, но не желает, чтобы ее беспокоили. Это сделало двух ее поклонников еще более раздражительными.

Мне было невдомек, как именно мы будем развлекать ее милость. Увеселение, должно быть, откладывалось из-за ее нерасположения. Я будто спектакль смотрел и не меньше всех в лагере любопытствовал, что происходит сейчас в карете с закрытыми занавесками, раскрашенной в красно-оранжевые цвета. Любопытно было и кое-что другое. Я подсмотрел, как граф Жью-Форси сидит в своей карете на сундуке нос к носу с нашим Намуком, схваченным работорговцами три года назад на одной из южных дорог. Граф пил сидр прямо из кувшина и порядком уже захмелел. «Позволь мне его потрогать. И не смей возражать, не то отрезать велю. Зачем вам такие большие, даже тем, кто не родился рабом? Работорговцы, видно, первым делом на это смотрят. Ну как, приятно тебе? Скажи “да”. Мне приятно, когда я со своим это делаю. Скажи “да” сейчас же!» Самое смешное, что Намук, как я давно заметил, не любил заниматься тем, что делают между собой лишенные женщин мужчины. Благодаря своей силе он умудрялся этого избегать (я-то даже и не пытался), но здесь сопротивляться не приходилось. Намук, разинув рот (нескольких зубов у него не хватало), смотрел на меня в окно тупым взглядом, не выражающим ни удивления, ни ужаса, ни возмущения, ни омерзения – он просто оцепенел. Пьяный граф меня не видал. Боюсь, я ухмылялся, когда уходил, и ничуть не жалел Намука. Граф меня занимал куда больше: вот, значит, каков благородный поклонник таинственной госпожи. Всякой драме нужна комическая вставка.

Потом я подслушал разговор высокого господина в меховом плаще с его личным слугой – тот, сидя на корточках, искал что-то в открытом ларце.

«Смотреть противно, как Пустомеля с Жабой из кожи вон лезут, чтобы заслужить право называться ослами – и все из-за той тощей дуры, что заперлась у себя в карете. Впрочем, я Ветерка не виню и на ее месте сделал бы то же самое».

Я навострил уши, убежденный, что они не видят меня, но граф поманил меня к себе – столь же небрежно, как раньше подносил кулак ко лбу. «А теперь еще и с этими болванами возиться приходится. Отвратительно и совершенно не в духе ее величества, о чем эти двое прекрасно знают. Поди-ка сюда, любезный».

Я подошел, удивляясь заново.

«Ты, я вижу, с работой уже управился. Я дам тебе новую, пока липкие Жабьи ручонки тебя не сцапали. Разве что твоя рана остановит его – грязь ему не помеха».

Рубец от кирки у меня на лице, о котором я порой забывал, еще не совсем зажил и вид имел страшноватый.

Высокий поручил мне что-то еще, и я, прикидывавший, как бы самому подкатиться к Жабе, пошел исполнять, одурев не меньше Намука. Человек, так сердечно встретивший нас, прогнавший нашего стражника, преисполненный врожденного благородства, говоривший со мной как с равным, только что отнесся ко мне, как к уроду и недоумку.

Работая, я услышал, что всех рабов зовут на поляну. Опять на рудник отправят? Я потрусил куда сказано.

«Все сюда. – Господин Анурон, сняв плащ, махал широким рукавом своей красной туники. Это был настоящий медведь с курчавыми черными волосами, толстыми ручищами и мохнатыми ляжками. – Сейчас мы немного поборемся – поглядим, из чего вы сделаны. Мы запросили у рудника семь самых сильных рабов, но они, похоже, прислали нам самых молоденьких. – Стоящие вокруг засмеялись. – Впрочем, не важно. Мы наблюдали за вами, пока вы работали. Поди сюда, – приказал он мне. – Ты вроде бы парень крепкий, но тут есть и покрепче. Ты! – Он указал на раба по имени Варх. – Как тебя звать?»

«Варх, господин мой».

«Готов побороться, Врах, за свою свободу?»

«Господин?..»

«Ты слышал. Сражаться будешь со мной. Если уложишь меня, я тебя выкуплю и вручу тебе твой ошейник, как приз победителя».

Я с самого прихода на рудник дал себе слово, что с Вархом и еще с полудюжиной полубезумных силачей драться не буду ни за какие коврижки. Ему было около двадцати четырех лет, десять из которых он проработал на руднике; он уже родился рабом, и сюда его продали, когда разорился его хозяин. Он весь состоял из узлов и бугров, опиравшихся на две громадных ножищи. Его бороду уже тронула проседь, но из-за грязи это было не слишком заметно. Вел он себя тихо. Я пару раз пытался с ним подружиться, но не могу сказать, что мне удалось. Он смотрел на Анурона растерянно, моргая красными от рудничной пыли глазами. К нам присоединился Намук – на него почти никто не смотрел, поскольку он силой не выделялся. Следом появился и граф Жью-Форси.