Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

– Свобода пришла ко мне в двадцать один год столь же неожиданно, как рабство в пятнадцать лет. В поле у рудника остановился другой караван – кортеж визирини. Она выкупила меня по свойственному аристократам капризу, а когда я ей надоел, отпустила на волю, выхлопотала мне офицерский чин и отправила в армию на три года.

Благодаря тому, что случилось со мной в семнадцать, на свободу вышел человек, способный желать и мечтать, – а затем я научился еще и действовать.

Однажды, в последний год службы, возвращаясь в Кхахеш, где стоял мой полк, я остановил вола на одном южном рынке. Там, у овощного ларька, расположился работорговец с шестью головами товара, такими же щуплыми и вялыми, как и он. Я купил у него всех шестерых, проделав все, чего требовал продавец: щупал им десны (рыхлые или затвердевшие), смотрел в зубы (редкие и гнилые), заглядывал в заросшие грязью уши. Поначалу я отнекивался, но охрипший, сдавленный от ярости голос меня плохо слушался. Под конец я отсчитал в грязную ладонь торговца серебро и железо, связал рабам руки за спиной по его указанию и спрятал ключ в кожаный армейский кошель на поясе. Торгаш, наверно, счел меня сумасшедшим или глухонемым. Мои руки и ноги, с языком вместе, тоже сковал паралич: я споткнулся, связывая старуху, и уронил в пыль три монетки, когда расплачивался – на радость какому-нибудь мальчишке-варвару вроде тебя. В моей шестерке был и такой, с лишаем на голове. Что это было? Злоба на рабство, лишившее меня юности и навязавшее мне шесть этих жалких созданий? Или страх, что небеса разверзнутся и некто всесильный поразит меня молнией?

Как бы там ни было, язык мой не поворачивался, руки тряслись, ноги спотыкались. Но я кое-как справился и привязал вереницу рабов к повозке. За городом я снял с них ошейники и сказал:

«Вы свободны, ступайте».

Двое рассыпались в благодарностях, один смотрел с недоумением, еще трое – в том числе и лишайный мальчик – долго моргали, а потом повернулись и ушли – пораженные немотой, как и я, с той же покорностью, с какой раньше носили цепи.

Я сложил ошейники в повозку и поехал дальше.

В другой раз, через год после выхода в отставку, я шел по дороге и при свете порой проглядывавшей луны разглядел в пыли следы скованной вместе невольничьей партии. Потом увидел у дороги костер и услышал голос работорговца. Это был не просто усталый пьяный торгаш, говоривший, кому куда сесть и чья очередь получить еду, – нет. Такого работорговца можно разве что на сцене увидеть. Он орал, бранился и бил дубинкой всех без разбору, и стариков и калек. Одни кричали, другие даже крикнуть боялись и тихо скулили – лицедеи такого тебе не сыграют.

При мне были меч и нож. Щеря зубы в усмешке, какой на руднике встречал равно стражников и рабов, я крался через кусты с клинком в каждой руке. Отчего я медлил? От страха? Хотел посмотреть, сколько у злодея сообщников? Выжидал, прикидывая, когда лучше напасть? Нет, Удрог. Я надеялся, что он попросту шутит так, дурака валяет.

В конце концов, его сотоварищ – всего их было трое – тоже ржал во всю глотку, глядя на окровавленную дубинку.

Что же подвигло меня к действию – желание, страх или ярость? Это было то самое чувство, что охватило меня, когда высокий господин снял мой ошейник. Назовем его свободой. Я вскочил, ринулся вперед и одним ударом меча отсек мучителю руку, а другим подрубил ему ноги.

Схватка была кровавая и донельзя шумная. Все вопили, включая меня. Я выдернул из доски общую для всех цепь и крикнул:

«Вы свободны! Бегите!»

Послушались меня только двое. Остальные, полагаю, сочли, что их освободитель не менее безумен, чем работорговцы, – двух из злодейской троицы я убил и одного тяжко ранил. Пока я отмыкал ошейники, одна женщина порезалась о мой нож и с криком умчалась в лес, а раненый, лепеча «нет, нет», потащился туда же.

Невольников было двадцать семь человек, и я отпирал их ошейники один за другим. Во рту было солоно – я ненароком прикусил щеку.

«Ступайте же! Уходите!»

Эти два случая можно считать днем и ночью моей борьбы, но я хочу рассказать еще о вечерах и рассветах. Больше года спустя, когда закат еще озарял верхушки деревьев, а восток уже наливался густой синевой, мы, с дюжину человек, стояли в лесу. Мы ушли от тепла и уюта лагерного костра, когда выяснили, что около половины из нас, случайно собравшихся вместе путников, раньше были рабами. Сначала свою историю рассказал один, следом другая. Их рабство ожесточило ничуть не меньше меня. Я, в свой черед, шутливо поведал о столбняке, поразившем меня при покупке рабов, и высмеял свою медлительность при ночном нападении, стоившей несчастным еще десятка ударов.

«Я тебя помню, Горжик, – сказала грузная женщина. – Была среди тех, кого ты освободил». А двое мужчин у костра сказали, что их освободила она – хотя женщина не могла вспомнить их точно так же, как я ее.

Не помню также, кто говорил следом – бывший раб или вольный варвар, распаленный нашими рассказами.

«Если мы, хотя бы вдесятером, объединимся, чтобы покончить с рабством в Неверионе, то добьемся большего, чем те же десять поодиночке. Веди нас, Горжик».

«Какой из меня вожак? – засмеялся я. – Я не отличаю страха, ярости и желания от любви к свободе. Думаю даже, что это одно и то же».

Тут подал голос чернокожий, бритоголовый, с рубцами от кнута на боках: «Но эти различия не мешают тебе – ты усмехаешься и идешь в бой. Веди же нас, Горжик».

Не зная, кто он – раб, преступник или всё вместе, – я порылся в своей котомке, достал железный ошейник, надел на себя и спросил: «Что это для вас значит?» Страх и желание сделали мой голос хриплым – может, остальным он казался властным как раз поэтому, но я понимал, что должен подать им знак, показать, кто я.

«Хочешь сказать, что раньше ты был рабом, а теперь стал вожаком, освобождающим всех рабов? – спросил кто-то, сильно хмельной. – Мне это по нраву, Горжик. Веди нас».

Я опять засмеялся и тоже выпил. Костер разгорался все ярче, и разговор у нас теперь шел о ночных вылазках и сражениях. А на рассвете – не наутро, а месяцев восемь спустя – я вспомнил, как осматривал оружие в том лесу, как обсуждал свои планы с младшими командирами. В то утро нас было человек двадцать. Ночью мы вошли в пригород Колхари и заночевали под какой-то стеной. Из тех, у костра, со мной остались лишь двое. Моим подручным и любовником был варвар немногим старше тебя – я купил его в Элламоне и научил разным ночным уловкам.

Утром мы собирались поговорить с одним бароном-рабовладельцем и перейти к насилию, если мирными переговорами ничего не добъемся. Готовясь к этому, я ощущал знакомый зуд – смесь страха, ярости и желания. Восстание уже началось, мечта стала явью, мелкие победы перерастали в крупные.

День, ночь, вечер, утро… Но мы говорим о событиях, длившихся многие годы – много дней, ночей, вечеров и утр.

Одни вели к славным победам, другие – к поражениям.

Я бывал бит и поднимался снова, знал маленькие радости и всенародную славу, терпел личные потери и публичные неудачи.

Свершения – странная вещь, Удрог. Ты живешь ими и ради них, но, как правило, не любишь о них говорить. Ты поддерживаешь их всеми силами, а когда тебя о них спрашивают, усмехаешься, бурчишь что-то, но большей частью делаешь каменное лицо и предоставляешь расспросчикам догадываться самим.

Ярость, страх, желание, любовь к свободе – ничто из этого не располагает к пространным речам. Я часто задумывался об этом ночью в своей палатке, готовясь выступить то перед купцами, то перед крестьянами, то перед аристократами; задумывался, когда, пробравшись через дыру в заборе, говорил что-то шепотом рудничным рабам. Задумывался, когда, охрипший от крика, весь в крови, смотрел на чей-то горящий замок и не знал, доживу ли до рассвета.

Порой нас были сотни, порой я оглядывался и видел, что сражаюсь один. Но каждый раз, даже на грани отчаяния, я вновь находил друзей: рабов и свободных, мужчин и женщин, готовых драться за меня и вместе со мной, вкладывающих в нашу борьбу пыл, который казался мне утраченным безвозвратно.

Восстание не угасало, Удрог, и никто не предавался любострастию изощреннее нас. Одни восстания ведутся в холоде и целомудрии, другие в жару и насилии, а такие, как наше, раскаляют похоть до пределов, каких добрые горожане и представить себе не могут – разве что ненадолго, когда рукоблудят. У нас были мужчины. Были мальчики. Были и женщины. Встань на четвереньки, как пес! Ползи на брюхе, как червь! Свяжи меня, избей, а я тебя окачу! Всю свою жизнь я стремился к свободе, власти и удовольствиям. Рабом я хватался за них жестоко, причиняя боль и даже увечья себе и другим. Став свободным, я понял, что власть, свобода и удовольствия, которые ждут нас с тобой в эту ночь, существует и среди отбросов общества, и в высших кругах; что они так сильны и приносят такую радость, какую раб, тайно взыскующий их, и представить себе не может. Ага, теперь тебе любопытно. Ты снова тянешься к моему ошейнику. Хочешь его вернуть? Э, нет. Погоди. Ты улыбаешься – значит, тоже понимаешь, что отсрочка поднимает наслаждение до невообразимых высот. Ты полюбил бы наше восстание, Удрог, если б у тебя достало смелости и удачи примкнуть к нам. Беда лишь в том, что я, ложась с кем-то новым, не знал, отделает он меня до изнеможения или будет до рассвета спорить со мной. Впрочем, мне хватало и страсти, и споров. Случались дурные сны, случались и хорошие – вечерами я разбирал и те и другие. Да, порой меня тревожило, что я дурно поступаю со своими друзьями, тревожило всю ночь до рассвета. Но я не позволял этим тревогам меня останавливать. Мне посчастливилось: один мой любовник меня любил, но не верил в меня. Со временем его любовь обратилась в ненависть, и его сменил другой: этот в меня верил, но не любил меня. С годами, поняв, что нас связывали только общие мечты, он охладел ко мне и ушел. Я искал его, но после своего пришествия к власти больше его не видел.

Я благодарен им обоим за то, что они, каждый по-своему, беспристрастно меня судили. Если б судьба послала мне такого, кто и верил бы, и любил, я, скорей всего, стал бы настоящим тираном; первый любовник всегда его во мне видел, а второй, хоть и слепой на один глаз, видел, что я могу таким стать.

Затем императрица, долгосрочная и праздная владычица наша, вызвала меня ко двору.

Министерский сан, доложу я тебе, постиг меня как чума. Первые месяцы я думал, что ночей у меня больше не будет – одни лишь дни. Сидел в своих новых покоях и чувствовал себя умирающим с голоду среди изобилия. Но потом в Авиле взбунтовались двести освобожденных рабов, и я ночью отправился к ним, потому что они соглашались говорить только со мной.

В другой раз, тоже ночью, пришла весть, что некий граф, вконец свихнувшийся от постоянных убытков, убивает без разбору рабов и свободных, объясняя это волей древних южных богов. Я повел против него войско и после целодневной битвы под проливным дождем собственноручно отрубил ему голову, напитав его кровью мокрый песок.

Ночных приключений хватало вдоволь.

Вскоре я понял, что при дворе блудят ничуть не меньше, чем за его пределами; понял также, что должен постоянно иметь дело с вельможей, люто ненавидимым мной, если хочу одержать над ним верх. То были отчаянные и отважные времена в отчаянной и отважной стране. Меня призвали ко двору не просто так, а как человека с целью и страстью – и способы их воплощения зависели от меня одного. Так я, в семнадцать бесправный раб, в сорок семь стал достопочтенным министром; я преследовал свои цели со всем доступным мне рвением (зародившимся во мне в ту давно минувшую ночь) и восторжествовал наконец над тем, кого ныне настигла смерть: рабство в Неверионе отменялось не просто по умолчанию, а решением государственного совета и императорским указом, как подобает.

Мой недруг помалкивал и бросал на меня мрачные взгляды со своего места в совете.

Шесть лет назад ее величество подписала указ; ты, наверно, не слишком хорошо это помнишь, но в столице был праздник. Думая о человеке, к чьей похоронной процессии завтра примкну, я чаще всего вспоминаю то утро в совете, когда все смеялись и хлопали меня по плечу.

Он подошел ко мне, улыбаясь, и другие умолкли, зная, что моя победа означает его поражение.

«Поздравляю, – сказал он. – Я знаю, как упорно ты за это боролся, и уважаю твое упорство. Полагаю, что решение, к которому ты привел нас сегодня, надо как-то… отметить. Ты никогда не делал секрета из того, что был в свое время рабом на императорских обсидиановых рудниках. Теперь они закрываются. Мне сообщают, что там осталось всего трое рабов, дюжина стражников и сколько-то наемных смотрителей. Подумать только, что раньше там трудилось триста моих… – он осекся, – триста моих людей. Вот тебе хороший способ отпраздновать свое достижение: вернуться на место былой неволи и своими руками снять ошейники с последних рабов. Твою победу отпразднуют и здесь, и в новых процветающих городах, возникших между Колхари и Элламоном, Колхари и Аргини. Все они пришлют своих представителей, чтобы посмотреть, как ты завершишь свою великую миссию. Лучшего торжества в этот памятный день не придумаешь».

Когда твой враг улыбается, ты настораживаешься, но его капитуляцию, если это была она, следовало принять достойно. Понаторев в придворных интригах, я понимал, что наши с ним игры в каменных ульях Высокого Двора далеко еще не закончены. Что я думал о его предложении? Пышных церемоний я всегда избегал, хотя и понимал их значение. Предлагаемый обряд казался мне ребяческим, даже глупым, но если за успех с меня требовали такую цену, я был готов заплатить.

Я посмотрел на него… обдумал все с быстротой, которой от него же и научился… сказал:

«Хорошо, господин. Через неделю я отправлюсь в Фальты и исполню ваше желание». Приложил кулак ко лбу и поклонился.

Те, кто это видел, усмотрели в моем послушании знак триумфа – но тонкости и намеки в играх Высокого Двора распознать не так просто.

Я сам наблюдал за сборами моего каравана, ругаясь втайне, – это отрывало меня от более важных дел.

Гонцы скакали на юг и на север, приглашая на торжество избранных.

К отъезду я со своими помощниками умудрился приготовить для церемонии все, даже речь, которую императрица произносила в столице. Приглашения были разосланы, обещания получены, давление для получения других обещаний оказано – это означало, что сама церемония пройдет как по маслу наподобие всех прочих никому не нужных затей. Скучающие музыканты, съехавшиеся отовсюду сановники, нескончаемые речи, запоздавшее начало, некстати пошедший дождь, пир в завершение – все как на любом провинциальном празднестве.

Но я тебе хочу рассказать о том, что случилось за пределами этого пустого обряда.

В дороге я не особо беспокоился, зная, что хорошо сделал свою работу, и думал, каково будет снова увидеть двадцать шесть лет спустя рудник, бараки, поля вокруг – последние я видел разве что в спешке, путешествуя с севера на юг, с юга на север и помышляя о чем-то другом.

Я отношусь к тем, кто немедля следует путем своих мыслей. На утренней стоянке я велел караванщику оседлать мне коня и поехал вперед, желая хотя бы час провести наедине с картинами своего рабства. Вскоре оказалось, что это был верный шаг.

Крестьянин и две женщины, везшие телят в повозке с высокими грядками, заверили меня, что это и есть земли старого рудника. Я находил дороги там, где их раньше не было, кусты и деревья на месте прежних полей, видел холм и пруд, которых не помнил, видел хижины на пустом когда-то болоте. Единственная шахта, которая мне попалась, была закрыта еще тогда, а те, где мы трудились в поте лица, я вовсе не мог найти – лесом они заросли или их затопило? Не узнал я и длинную стену рабских бараков.

Навстречу мне вышла смотрительница, старая варварка в ошейнике – одна из тех, кого мне предстояло освободить. На мое дружеское приветствие она отмолчалась, но когда я назвался, стала очень приветлива. Горжик Освободитель? Да, она знает про церемонию, которая состоится сегодня. Всю неделю тут только о ней и толкуют. Старушка, разволновавшись, стучала кулаком по лбу и восхваляла императрицу, такую-рассякую владычицу нашу. Не хочу ли я войти и познакомиться с другими рабами? А она тем временем примет моего коня, принесет мне попить и поесть, сделает все, что я пожелаю.

Нет, сказал я. Мне хотелось лишь увидеть места, где я (как ей известно) пробыл в рабстве пять лет.

Тут, должно быть, многое изменилось, сказала женщина. Сама она провела здесь пятнадцать лет, а еще один раб – целых двадцать. Даже рудокопом успел поработать. Он, правда, сейчас отлучился, а третий здешний раб – юнец двадцати двух лет, ни на что не годный, на руднике неполные десять лет. Лучше мне поговорить со старшим, когда он придет. Стража и вольные? Эти сменяются каждые два-три года, и спрашивать их – зряшный труд, зато она готова рассказать все, что знает. Мой барак, по ее словам, давно снесли, и тот, где умер Варх, тоже. И следа не осталось. Она этого не видела, их сломали еще до нее. Может только показать, где они вроде бы стояли – вон там, на склоне, где теперь заросли шиповника и сумаха. Я не помнил, чтобы наши бараки стояли на склоне… но все может быть. А длинное строение, из которого она вышла, – самый старый рудничный барак, он и при мне тут был. Недавно его подлатали, а так ему лет шестьдесят, не меньше. В этом я с ней согласился.

Вдоль фундамента (я не помнил, чтобы у наших бараков имелись фундаменты) в камень были вделаны железные скобы, но уцелели из них только две – остальные проржавели и отломились.

«Когда я впервые сюда пришла, их сохранилось штук десять, – сказала женщина. – Мы еще дегтем их смазывали. – Ей, я видел, хотелось спросить, не приковывали ли здесь и ме– ня. – Потом-то перестали, рук не хватало. Вот они все и сгнили, а жаль. Нет, я не хочу, чтобы ими пользовались – не больше вас, господин мой, – но надо бы сохранить их, чтоб люди не забывали».

Шпеньки и дыры от скоб тянулись вдоль всего длинного здания. Став свободным, я повидал немало таких фундаментов, стен, каменных скамей, где приковывали сотни невольников, работавших в рудниках и на полях за многие поколения до меня. Этому бараку было и впрямь больше века. Впервые я увидел эти скобы на западе и на юге, когда служил в армии, и отметил про себя, что на руднике таких не было: нас сковывали вместе только когда перегоняли куда-то – лесной пожар потушить или запрудить ручей в половодье. Может, я попал не на тот рудник? От зарослей шиповника и сумаха до этого барака не больше дюжины ярдов, а я напрочь не помню ни его, ни железных скоб!

Мой конь беспокойно переминался на месте. Я потрепал его по шее и сказал: «Тут должно быть поле, где караваны стояли. В полумиле от южных бараков, как мы их называли тогда».

«Это где церемония нынче будет? – Она была варваркой, Удрог, светлокожей, как и ты, но загорела так, что еще до освобождения походила на свободную женщину. В ненастный день ошейник под ее соломенными волосами был неотличим от кожи. – Где вы снимете с нас ошейники».

«Видимо, да».

«Это в той стороне, по дороге и налево. – Дорога? В мое время там была только тропка, сильно заросшая. – Если шагом, то всего четверть часа, а галопом мигом доскачете. Оттуда и город видно».

Город? Я поблагодарил ее и повернул коня в указанную ей сторону. Неужели за это время здесь вырос город? Но время она будто бы назвала верное. Я ехал, не узнавая ни единого дерева и валуна, и скоро в самом деле оказался на двухколейной дороге, где могли бы разъехаться две повозки. Мне казалось, что поле, о котором я говорил, лежит совсем в другой стороне, а этот рудник – в сотне стадий от моего. Может, барак со скобами и верно стоял на том самом месте, но раньше его скрывал лес? Одни постройки снесли, вокруг других вырубили деревья… Или я просто не запомнил его, а скоб никогда не видел. Но чтобы скобы сохранились – а женщина сказала, что пятнадцать лет назад их было не меньше десятка, – их требовалось постояннно смазывать дегтем. Кто бы стал проделывать это с бараком, стоящем в глухом лесу? Я, как десятник, знал бы, если б кого-то отряжали на такие работы.

И тут меня озарило. Был, был такой барак в стороне от других, куда я за пять лет ни разу не заходил и даже не приближался к нему, только крышу его видел из-за кустов сумаха. А вечерами, когда мы, обессиленные, вылезали из шахты, видел порой, как туда идет стражник с ведерком дегтя. Мне ни разу не пришло в голову спросить, для чего. Только теперь я понял, что там помещалась их казарма и рабов туда не пускали. Потому-то я и не видел скоб в его основании. А раз так, то мой конь едет правильно. Или нет? Если там была казарма и эта дорога пролегает вдоль старой тропы, то мой собственный барак стоял совсем не там, где показала женщина.

Этой ли дорогой я вел когда-то Варха вместе с Намуком и караванными стражниками? У этих ли кустов мы останавливались, когда Варх пытался слить хоть что-то из порванного мочевого пузыря? Был ли тот день таким же ненастным, как этот?

Я снова, как уже не раз за минувшие годы, вспомнил, что не знаю, где похоронен Варх. Я мог насчитать около тридцати рабов, умерших здесь естественной или насильственной смертью, но не знал, где лежат их тела.

В Колхари, если идти от гавани вверх по Рыбачьей, в полумиле за улицей Мусорщиков будет пустырь, где вместе с бесчисленными жертвами той полуночной резни в месяц крысы похоронены, как мне сказали, мои родители. Я порой прихожу туда, как и другие, потерявшие в ту ночь своих близких. Рядом с местом, где закопали убитых, вырыта другая общая яма, куда сваливают тела нищих, найденные перед рассветом у Моста Утраченных Желаний. Но я не знаю, на каком поле или болоте зарыты сотни рабов, которым зачастую и тридцати еще не было – где зарыли бы и меня, если б с Пустомелей сразился я.

Я ехал, высматривая просвет в тучах, и думал. Мысль была не новая, но впервые такая сильная. Что было самым главным из того, чего нас лишили в рабстве? Наша история. Да, у нас были свои шутки, свои сказки, свои героические предания – мы обменивались ими шепотом перед сном, прежде чем упасть без сил на солому. Но после, в армии, я слышал от солдат точно такие же истории, приключившиеся будто бы с их друзьями. Я еще в юности понял, что с человеком может приключиться все что угодно, но рассказывать об этом он будет теми же заезженными словами, какие у лицедеев самого низкого пошиба в ходу. Истории нас лишали столь же тщательно, как и знания, где нас похоронят в конце концов, как доступа в казарму стражников, где раньше, что от нас тоже скрывали, жили рабы.

В ту давнюю ночь на караванной стоянке я – насколько это было возможно для юнца, не знающего принятых в обществе обычаев и традиций, – заложил основы своей истории.

Со временем я понял, что подлинные, как и придуманные, истории питает не только память, но и желание.

Оставалось только гадать, узнаю ли я караванную стоянку. Рудник я каждый день видел, а ее всего с полдюжины раз за пять лет – но, хотя бы из-за того, что испытал там, думал, что должен узнать.

Передо мной поднимались горы, поросшие темными соснами. У их подножья виднелись дома, которых в мое время не было. Дорога, переходя в тропу, терялась в их гуще, высокая трава по бокам от нее качалась под ветром, как мачты в гавани.

Не могу передать, как угнетала меня эта пропадающая дорога. Если б новые поселенцы выровняли прежнюю тропинку, засыпали песком и щебенкой, замостили камнем – дело другое, но здесь явно никто месяцами не ходил и не ездил, ни раб, ни министр. Между тем для детей, народившихся после меня, эта деревня и этот луг наверняка были целым миром, а тропинка – единственной связующей нитью между тем и другим.

Я не узнавал это поле. Оно никак не могло быть тем, что осталось у меня в памяти.

Но если это оно, то за тем пригорком слева должна пролегать большая дорога с севера на юг, по которой движутся всадники, возчики, пешеходы и караваны между Элламоном и Колхари. С которой вскоре должен свернуть мой собственный караван, чтобы разбить здесь церемониальный шатер. Что я буду делать, если увижу с пригорка лишь море травы? Если окажется, что память так жестоко мне изменила?

Но нет. Королевская дорога, Путь Дракона, нашлась там, где ей надлежало. На радостях я поворачивал коня то туда, то сюда. Если позабыть про эту нелепую деревушку, луг станет тем самым местом, где я много лет назад обрел самого себя.

Привязав коня к дереву и посмотрев вверх по склону, я понял, что стою как раз там, где стоял с другими рабами напротив высокого господина. С тех пор я свел знакомство с многими родичами госпожи Эзуллы и знал, что за Анурона она так и не вышла. А года два назад я обедал за одним столом с графом Жью-Форси. Он раздобрел с тех пор, и голова у него поседела, но прежнее прозвище, Жаба, так при нем и осталось. Я не стал поминать о нашем былом знакомстве.

Я старался не замечать ни дороги, ни деревни, торчавшей как прыщ у подножья Фальт. Вместо этого я пытался представить, где стояла карета Ветерка, где Анурон бился с Вархом, где был большой шатер, – и усмехался, ожидая прибытия собственных повозок, разбивки собственного шатра, полного забвения прошлого.

«А не сходить ли мне в эту деревню», – внезапно подумал я. Моя тоска по былому просто смешна. Я шел по дороге, ведущей, похоже, к палатке, где господин нагишом примерял ошейник, а после к спящему Варху. От подобных воспоминаний сводит живот, сжимается горло, и за всеми зеркалами ждет пустота. Идти было долго, но я говорил себе: «Ты прибыл сюда как победитель в великой битве, это твой праздник…»

В тот миг я снова увидел перед собой лицо своего врага, могущественного министра, ныне усопшего, но тогда пребывавшего в Колхари рядом с импартрицей. Человека, по чьему повелению я оказался здесь. На миг он, словно призрак или бог здешних мест, принял облик того высокого господина. Знал ли кто-то из них муки, которым подвергала меня моя память? Мог ли намеренно двинуть меня сюда, как фигуру на игральной доске, чтобы я испытал как раз эти муки? Но нелепость этой мысли освободила меня сразу от них обоих. Меня ждал заслуженный праздник, и я, чтобы насладиться им в полной мере, не должен был больше думать о прошлом.

У первой же глинобитной хижины на меня уставилась женщина. Знала ли она, кто я?

Я повернулся и пошел обратно на поле, с которым, так сказать, был лучше знаком.

Почти уже перейдя его и подходя к своему коню, я увидел на дороге четырех пеших.

Впереди шла моя старая варварка в бурой рубахе и железном ошейнике, за ней трое мужчин. Один пожилой, в такой же бурой рубахе и тоже в ошейнике – должно быть, раб-старожил, о котором она говорила. Второй молодой, крепко сбитый, в ошейнике и кожаной повязке на бедрах. Он шел с открытым ртом, где недоставало зубов.

Я не говорил тебе, Удрог, что у Намука была такая же привычка – разевать рот? На миг я принял этого молодого раба за Намука, которого вели ко мне старик со старухой. Иллюзия была столь сильна, что я замахал рукой и поспешил ему навстречу, ухмыляясь как недоумок, но тут же подумал: да нет же, Намук – не молодой раб, а старый! Старуха скрывала это, чтобы приятно меня удивить. Потом я, конечно, опомнился и почувствовал себя полным ослом. Старуха сказала, что старик пробыл здесь двадцать лет, – значит, он пришел сюда через шесть лет после меня. Он улыбался, показывая длинные желтые зубы, я пытался улыбаться в ответ.

Старая рабыня тем временем поведала, что старика зовут Мирмид, молодого – Фейев, а ее – Хар-Ортрин. Фейев явно был туповат, но обладал красивыми светлыми глазами в обрамлении темных ресниц. Третий мужчина, без ошейника, в кожаной набедренной повязке, как и Фейев (и не менее грязный), стоял в стороне. Я с удивлением понял, что это стражник.

«А я буду Ириг, мой господин, – представился он, ударив себя в лоб кулаком. – Вольный слуга императрицы, великодушной владычицы нашей!»

Мне и теперь мерещилось, что Фейев – это Намук, а Ириг – вылитый стражник, который когда-то вел нас сюда, хотя тот мне плохо запомнился.

В честь грядущей церемонии и грядущей свободы сегодня они не работали.

«Надеюсь, вы не против, что я привела их, мой господин, – сказала Хар-Ортрин. – Вы такой добрый для великого человека, да и сюда приехали ради нас, и с Мирмидом хотели поговорить – он ведь здесь дольше моего. А парню полезно будет послушать про место, из которого он завтра уйдет навсегда».

«Вот и славно. – Я с улыбкой показал на поваленное дерево, поперек которого лежало другое, срубленное. – Сядем и потолкуем».

Мы сели. Начиналось все хорошо.

«Хар-Ортрин сказала, что показывала вам, где был ваш бывший барак, но он был вовсе не там! – сказал Мирмид. – Он стоял по другую сторону от казармы, где раньше жили стражники, а теперь мы живем – и сгорел за год до того, как сюда пришел я. Страшенный, говорят, был пожар! Никто не знал толком, сколько рабов в нем погибло. Уцелевшие втихомолку шептались, что это недосмотр был, а то и поджог.

Поджарились люди заживо в набитом соломой хлеву. Когда меня пригнали сюда, развалины еще не совсем заросли. А там, на склоне, где показывала она, были временные постройки, поставленные после пожара – в одной из них я и жил. В то время как раз закрыли три больших штольни, где вы, должно быть, работали, и открыли другую, поменьше. Но добыча там была так себе, и решили закрыть весь рудник. Хибары наши снесли, рабов большей частью на запад продали – осталось нас всего человек двадцать пять. Привели к нам Хар-Ортрин и еще нескольких женщин, чтоб убирали и стряпали: камень-то не добывали уже, только присматривали за шахтой. А теперь нас и вовсе трое…»

Его рассказ кое-что прояснил.

В бытность мою офицером я узнал о пожаре на руднике от жителей пустыни в тяжелых одеждах, с медной проволокой в ушах. Но это было давно и выветрилось из памяти.

Значит, мой барак и верно стоял по ту сторону от казармы – но я все равно не узнал бы этого места, ведь там теперь вырос лес.

Я все смотрел на молодого раба: вправду ли этот губошлеп, ковыряющий кору грязными пальцами, похож на Намука? По возрасту он был ближе к Варху, и все же… Спросить бы Мирмида и Хар-Ортрин – или Ирига, если на то пошло, – не знают ли они, что сталось с Намуком. Уцелел он при пожаре? Был продан? Может, кто-то из них знает даже, где хоронили рабов? Но я не решался спрашивать, как прежде не решился войти в незнакомую мне деревню.

Фейеву не нравилось мое пристальное внимание. Я перестал смотреть на него и стал расспрашивать, откуда они и что делали все это время на руднике. Мы потихоньку осваивались друг с другом – трое рабов, стражник и императорский министр.