Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

– Куропаточка моя! – Чародей с белокурой бородкой, в голубом хитоне и золотом ожерелье, сам мог за куропатку сойти. В волосах у него торчали четыре увядшие маргаритки. – А где же твоя хозяйка?

– Скоро придет. Сказала, что репетировать будем долго, и хотела купить на Старом Рынке булок и колбасы.

– Ну что ж, она ведь хорошо меня знает. Это чудесно, что вы обе пришли. Пойдем, покажу тебе, где инструменты поставить. Замечательное место, не правда ли? Как ты думаешь, что здесь было раньше? – Прин, взяв мешок, поспешила за ним. – Ты уже здесь бывала?

– Да, однажды. Давно. Когда впервые попала в город.

– Вот как? – вскинул бровь чародей.

Меж двумя колоннами стекала вода, вливаясь в протекающий по залу поток. Чародей и Прин перешли деревянный мостик.

На том берегу уже кипела работа. Одни катили большие рамы с натянутыми на них темными расписными шкурами, другие несли обернутые тканью шесты. Две женщины втаскивали наверх на веревках огромное полотно – оно колебалось, и Прин не разглядела толком, что на нем нарисовано. Трон в конце зала оставался в тени, но неподалеку горело несколько факелов: там копали какую-то яму, стоя по плечи в ней.

Заметив, как видно, что Прин смотрит туда, Чародей подвел ее к самому краю. Прин собралась уже спросить трех голых землекопов, чем они заняты, но тут один из них бросил кирку, встал на колени и стал разгребать земляную стенку.

– Что там у тебя? – спросил Чародей.

Из-под рук землекопа сыпалась земля и мелкие камешки. Наконец он отрыл что-то, отряхнул и поднял свою находку высоко, к свету.

Сверкнуло серебро, нисколько не потемневшее в земле. Да это же латная рукавица!

Чародей взял ее в руки. Рукавицу покрывали причудливые знаки, а кольца на ее ободе, как ни странно, легко поворачивались.

– Это она! – вскричал Чародей. – Нашли!

У одного землекопа вся спина была исполосована, не иначе кнутом – так наказывают рабов и преступников. Чародей надел рукавицу на свою довольно тонкую руку, порылся в складках и карманах своего одеяния и достал металлический диск на кожаном шнурке, не больше своей ладони.

Варварские письмена по краям, прорези наверху (это были, собственно, несколько дисков, скрепленных посередине).

Землекоп с рубцами на спине взял астролябию у Чародея и закопал в углубление, где раньше была рукавица.

– Ну, уж такого ты точно не видела, – сказал Чародей.

– Отчего же, я…

Но он уже командовал:

– Хорошо, теперь закапывайте! Засыпайте яму!

Двое землекопов вылезли и стали горстями ссыпать землю в яму. Третий, утрамбовав как следует стенку, тоже вылез и присоединился к ним. Лопату и одну кирку тоже сбросили в яму.

Люди вокруг останавливались и задирали головы.

По залу прокатился грохот, в котором Прин распознала эхо конских копыт.

– Что это? – прошептала она.

– Отряд Освободителя проезжает над нами. Можешь выйти наверх через таверну и посмотреть, если хочешь.

Многие уже шли к темной нише, где наверняка помещалась лестница.

– Он тоже здесь будет?

– Не думаю. Вряд ли он знает об этом месте, одном из самых тайных в Неверионе. Нет, он просто едет мимо, ничего не ведая о пришествии великой Амневор – ему это ни к чему.

– А это что? – Прин взглянула на яму, засыпанную уже на треть.

– А-а! – Чародей склонился к ней и заговорил тихо, почти шепотом: – Это могила, где лежал принц! Я дорого дал за сведения о ней, уж поверь! Сначала мы копали вон там, – он показал куда-то во тьму. – На глубине всего пары футов нашлись кости, оружие, куски старинных кожаных лат, но нам сразу стало ясно, что это могила общая и похоронены в ней простые солдаты. Случилось здесь в старину какое-то побоище, и побросали их в одну яму. Поэтому мы начали искать в другом месте, которое упоминалось в предании, – и вот нашли!

За кучами земли у могилы Прин различила на полу фигуру, завернутую в грубую ткань.

– По мечу, скудной одежде и украшениям видно, что это настоящий варварский принц. А метины на ребрах показывают, что ему вонзили клинок прямо в сердце. Скорей всего, он был еще молод. Его убили здесь, у подножья трона, и закопали недалеко от него. Смерть – добрый знак, сулящий нашей церемонии небывалый успех. Его скелет вечером будет присутствовать здесь наряду с самыми видными зрителями. Мрачновато, знаю, но необходимо для нашего торжества. Амневор нужна подлинная смерть – ничто другое ее не заменит.

Стук копыт все еще доносился сверху, и слышалось приглушенное «ура».

– Скелет, разумеется, воссядет на трон, – продолжал Чародей. – Я думал, не посадить ли вас с хозяйкой под ним на ступени, подстелив мягкие шкуры, но это отвлекло бы собравшихся. Вы будете сидеть за ширмой, где вас не видно. Подождешь там, пока репетиция не начнется. Где же хозяйка-то? Надеюсь, она придет скоро – пора уже начинать подготовительные обряды.

9.2.3. Поешь колбаски, Прин, и дай мне ту флейту. Не хочешь? Да ты вся дрожишь! Не говори только, что это из-за мумии, закопанной, уверяю тебя, не позже чем год назад. Право же, ты меня удивляешь. Взрослая женщина, проделавшая в одиночку путь от Элламона до Гарта, испытавшая столько приключений, что меня при мысли о них саму в дрожь бросает! Ты укрощала драконов, освобождала рабов, умеешь читать, писать и убивать, когда надо – истинно просвещенная женщина по моим ограниченным меркам. А рядом я, почти не выезжавшая за городские ворота за все мои сорок лет, и меня все эти страсти не особо тревожат. То, что ты вызвалась помогать мне в моем искусстве, – всего лишь новый шаг в твоем образовании и подтверждение твоих прежних успехов. Но иногда мне кажется, что твой опыт заставляет звучать все вокруг, образуя мерцающий знак, чей смысл в его бесконечной игре скорее ужасает, нежели просвещает. Твоя восприимчивость делает тебя моей идеальной слушательницей – быть может, ты и на Чародея так же настроена? И только мое невежество защищает меня от всяческих ужасов? Но ведь магия, которую мы здесь творим, безобидна и может утешить людей, слишком павших духом или слишком безнравственных, чтобы праздновать государственные свершения там наверху. Перестань же дрожать, моя дорогая, и держи барабан так, чтобы я могла ударить в него, пройдясь по струнам арфы. А флейты разложи от высокой до низкой, как всегда делаешь, чтобы я и в темноте знала, которую взять. Привычка, именуемая зачастую хорошим или дурным вкусом, – великая подмога искусству.

9.3. Столкнулся с Джои пару дней назад. Полиция борется с маньяком, забирая с улиц кого попало, за наркотики или что-то еще. Если их посадить, то их, видимо, не убьют? На прошлой неделе здесь арестовали около двухсот человек, и ребята просто с ума посходили. Копят отложенные на наркоту деньги, снимают комнаты и набиваются туда душ по восемь, по десять. Ночью маньяк, днем полиция – не знаешь, где и посрать. Я сидел на кухне одной из таких ночлежек, пока Джои «делал свой бизнес», и смотрел по старенькому черно-белому телевизору версию «Айронсайда», где полицейский, которого ограбили, избили и бросили у дороги, решает отныне стать рядовым гражданином без опознавательных знаков.

Вокруг сновали разные персонажи. Пришел парень с пирсингом в грудной мышце (дырка здоровая, это вам не сосок проткнуть). Пришла пара – хилый Майк и Карен с черными волосами до пояса. Она заскочила в ванную, укололась, и они с энтузиазмом поведали мне, что у Майка роскошные причиндалы и сегодня у него сессия для порномоделей. Работу ему нашла Карен и готова была хоть кого пристроить, если у него есть То, Что Надо. Джои, вернувшись, показал мне вырезку из «Нью-Йорк Таймс» с большой фотографией: сорок-пятьдесят полицейских, мужчин и женщин, замаскируются под бездомных и лягут спать в дверных нишах, а другие офицеры будут сидеть в засаде и брать злоумышленников. Лица полицейских на фотографии были видны, и уличная братия передавала ее из рук в руки, надеясь опознать переодетых копов.

Видны, но не слишком четко. Зачем их вообще было фотографировать?

О маньяке в газете не упоминалось (на второй и третьей страницах вкратце говорилось о «поножовщине»); может быть, полиция надеялась и его тоже взять?

Не взяли пока.

9.4. Вдоль всего Моста Утраченных Желаний горели факелы, хотя еще не совсем стемнело. Красные огни чередовались с белыми, озаряя веселые компании, спешащие туда и сюда.

Слухи о приближении Освободителя – кто-то видел на Шпоре, как он со свитой направляется к Старому Рынку – привлекали к мосту толпы народа. Одни подпрыгивали, чтобы увидеть что-то поверх голов, другие спрашивали: а кого ждем-то?

По краю собравшейся у моста толпы расхаживал человек с молотом каменотеса в руке. На макушке у него сверкала плешь, оставшиеся волосы он заплел сбоку на манер ветерана императорской армии. Судя по сильно искривленным ногам, на марше ему пришлось бы несладко, но мускулы он себе нарастил молотом хоть куда. Видно было, что он пьян, а может, и не в своем уме. Пройдя несколько шагов в одну сторону, он тут же сворачивал в другую, постоянно на кого-то натыкаясь.

Когда на рыночной площади показались всадники, поднялся крик. Люди бежали с моста к фонтану. Человек с молотом перехватил свое орудие двумя руками и ударил по каменным перилам – раз и другой.

С третьего удара стенка раскололась, с четвертого и пятого на мост посыпались осколки.

Одни люди, бегущие мимо, в самом деле его не видели, другие чувствовали кипящую в нем ярость и притворялись, что не видят.

Первым на него обратил внимание шестидесятилетний лицедей с золотой краской на веках и синей на губах. Это был еще бодрый старик, хотя силачом не казался. Закончив свое представление на рынке, он шел, чтобы сесть в повозку и сыграть спектакль в другом месте.

– Прошу прощения, – сказал он не слишком громко. Белое пламя соседнего факела дрогнуло от очередного удара, но лицедей, разглядев нестойкость в работе молота, осмелел, взял каменотеса за плечо и произнес звучным голосом, остановившим кое-кого из прохожих: – Послушай, так не годится!

Каменотес стряхнул его руку, но перестал бить по камню и взглянул на раскрашенное лицо старика.

– Нехорошо это, портить городское имущество! – продолжал лицедей.

Каменотес поморгал растерянно и ответил:

– Я разрушаю рассадник порока, куда вы все ходите! Тут-то вы и передаете ее друг другу, точно смертельный секрет, что на ухо шепчут. Не видишь разве? Вот откуда она берется, чума!

Лицедей поджал губы и снова взял разрушителя за плечо.

– Ты не вправе это делать, мой друг. Не ты строил, не тебе и ломать.

– Не вправе? – Каменотес снова попытался сбросить чужую руку с плеча, молот раскачивался. – Не вправе защищать себя и всех добрых горожан от смертельной заразы? Какие такие права тут надо иметь? Для вас же стараюсь, для дураков, которым мозгов не хватает взять в руки молот!

– Послушай, – увещевал лицедей. – К тебе чума не пристанет, ты это знаешь не хуже меня. Только такие, как я, в опасности. Не думаешь ли ты, что, будь от разрушения моста хоть какой-то прок, я бы сам давно уже не пришел сюда с молотом? Это нам решать, не тебе… – Тут лицедей осекся, ибо из глаз молотобойца скатились в бороду две большие слезы. – Не твоя это забота – спасать нас от собственной глупости, пусть даже и смертельно опасной, – добавил он уже мягче. – Ты, верно, близко знаешь кого-то, кто болен, умирает или уже скончался? И хочешь разрушить мост, боясь заразы, которая тебе вовсе и не грозит? – За спиной лицедея уже ехали всадники, люди вокруг кричали «ура», но его хорошо поставленный голос перекрывал все шумы: – Кто он тебе? Двоюродный брат, родной? Может, сын? – Толпа напирала, прижимая лицедея к каменотесу, и один прочитал ответ другого лишь по губам:

– Любовник. Совсем еще мальчик, школяр…

Они против воли заключили друг друга в объятия. Потом каменотес высвободился, в последний раз грохнул по стенке, отшвырнул молот, чудом никого не задев, и затерялся в толпе.

9.4.1. За этой сценой наблюдали еще двое. Они слышали весь разговор, кроме того, что ответил каменотес.

Садук, ходивший на Шпору спросить Намука, не знает ли тот, где ждать пришествия Амневора (кому и знать, как не его беспутному братцу), остановился поглядеть на безумца, бьющего молотом по мосту, и на старого женомужа, что пытался остановить его.

Другим зрителем был коротышка с завязанным глазом, в рабском железном ошейнике. Он пришел в Колхари вместе с Освободителем и был его приближенным, но счел за лучшее идти рядом с его конем, а не ехать верхом самому. Толпа уже несколько раз оттирала Нойеда от стремени, и на мосту это случилось опять.

9.4.2. Нойед и Садук продолжали смотреть друг на друга и после того, как лицедей с каменотесом разошлись в разные стороны.

9.4.3. Он в ошейнике (думал Садук), значит, ищет жестоких удовольствий – стало быть, он из этих, хотя и не таков, как Ферон. Ишь как уставился на меня своим одиноким глазом – думает, небось, что и я такой же. Ну что ж, я их не осуждаю, даже помочь им хочу. Не хочу только, чтоб меня путали… с кем бы то ни было. Вот что хуже всего: как окажешься с ними рядом, люди сразу думают, что и ты из них. Что тебе иначе тут делать? Прямо зараза какая-то, похуже чумы. Я люблю Ферона и готов помочь ему всем, чем могу, но все равно чувствую себя зачумленным. Скорей бы уже добраться домой и сказать Нари, где будут чтить это новоявленное чудовище.

9.4.4. О чем думал Нойед, сказать трудно. Вызвавшись носить ошейник вместо Освободителя, он стал жить будто лицедей на подмостках – поди разбери, где кончается роль и начинается актер; он и сам уже толком не знал этого. Мы можем сказать только, что он смотрел. Смотрел на Садука. Смотрел на молот в кучке каменных осколков. Смотрел вслед Освободителю, почти уже скрывшемуся из глаз.

9.4.4.1. Садук пошел дальше.

9.4.4.2. Нойед задержался на мосту, хотя факелы его раздражали.

9.4.5. Вот кое-что из того, что мне рассказал Тед.

Он увидел в кино старого знакомого, высокого черного мужика, с которым занимался садомазо лет шесть назад. Они поговорили о возможной новой встрече, и тот упомянул, что его любовник с год назад умер.

– От СПИДа? – спросил Тед. Это первым делом приходит в голову, когда слышишь, что умер молодой гей.

– Вообще-то да, – удивился тот.

– Так ты ж предупреждай, когда с кем-нибудь договариваешься! – ужаснулся Тед. Это с ним уже не впервые: у него были время от времени контакты с одним пианистом, который упомянул, что его любовник имел контакт с кем-то из больных. Недавно этот пианист поучаствовал в телепередаче на предмет СПИДа за день до собственной смерти. А в другом кино на стенке сортира красной краской было написано:

СЮДА ХОДЯТ СПИДОЗНИКИ!

Тут Тед чуть с ума не сошел и стал вертеть эту надпись в уме так и этак. Возможно, это предупреждение от того, кто что-то знает. Возможно, написавший это просто хотел пресечь секс в кино. Возможно также, что он не получил что хотел и вредничает. Тед, короче, решил больше туда не ходить.

9.4.6. – Ну и вот, – продолжал Тед, – иду я как-то вечером в районе …й стрит сразу за Девятой авеню – по мосту, знаешь? Там какой-то карнавал, итальянский что ли, но таких костюмов я еще не видал. Некоторые вообще чуть не голые. И вдоль всего моста горят факелы. Смотрю – пялится на меня один парень, маленький такой, наш ровесник. Без рубашки, зато в ошейнике. Смотрю – да он одноглазый! Обалдеть. Ну, подходит он, а я его спрашиваю: «Ты как, чумы не боишься? Ведь это ж серьезно». (Знаю, ты не любишь слова «чума», но клянусь тебе: спрашиваешь кого-то про СПИД, а он тебе: «Чё? Кто с кем спит?» Три раза уже случалось.) Он молчит. «Слушай, – говорю я, – мне тоже охота, но больно уж тут народу много, негде уединиться. Хочешь, пойдем со мной? Я типа на церемонию. Для тех, кого волнует эта болезнь. На пришествие Амневора». Понял, нет? С чего мне это взбрело? Говоришь, приснилось мне это – не спорю, но вот так и сказал. Прямо как из твоей книжки, Чип, – оттуда ведь, да?

– Пока еще нет, – сказал я.

В общем, не знаю, откуда это взялось, но спрашиваю: «Ну что, пошли?» Он кивает. Двинули мы с ним через мост, но то ли потерял я его в толпе, то ли он передумал. А может, знал, о чем я – в отличие от меня. Короче, перехожу я, оглядываюсь, и знаешь что? На мосту никого. И никаких факелов, только фонари с обоих концов, как всегда. Понимаешь?

– Да, – сказал я.

– Никого. Пусто. Достал меня уже этот СПИД!

9.5. В прошлом феврале меня свалил грипп. Я пролежал четыре дня с температурой 39°, встал, все еще с температурой, собрался пойти в магазин, чуть не упал и слег еще на неделю. Две недели подряд мне случалось пролежать только с пневмонией в двадцать один год. Потом мне полегчало, но температура так и держалась на тридцати восьми – тридцати девяти. Я встал, оделся и оказался перед выбором: либо рискнуть и выйти, либо хоть немного прибраться. Постепенно я вернулся к более-менее нормальному распорядку, но температура держалась. Под мышками периодически болело, но опухолей не наблюдалось. Однажды, после выхода, «вступило» в пах и стало больно ходить. Пришлось опять лечь в постель на два дня. У некоторых людей лимфоузлы опухают, стоит кому-то на них чихнуть, но у меня это делают только шейные железки – каждую весну, начиная с семи лет. Проснувшись на следующее утро, опять же с температурой, я решил, что пора уже сходить к доктору.

Думал ли я про СПИД?

Не переставая, с тех пор как заболел.

В специальном справочнике для геев я нашел гея-врача, специализировавшегося на болезнях, вызываемых гомосексуальными контактами, позвонил ему и записался на прием через шесть дней.

В метро на пути к врачу сексуальных контактов не имел – а мог бы, и даже два раза.

Докторский офис, чистенький и хорошо оборудованный, действовал успокаивающее. В приемной на белом столике лежала стопка брошюрок о СПИДе. Я взял одну и нашел там полезные советы на предмет секса. Медсестра померила мне температуру – все еще тридцать восемь с лишним спустя пять недель и три дня. Я рассказал о своих симптомах симпатичному, лет сорока, доктору.

– Сколько примерно сексуальных контактов вы имеете в год? С разными партнерами, я имею в виду.

– Около трехсот до последнего времени. Не считая постоянных сношений, которые разнятся от трех раз в неделю до одного за две. Мы моногамии не придерживаемся.

– М-м-м. – Он прощупал мне подмышки, шею и пах – опухолей там, к счастью, не обнаружилось, – сделал анализ крови и сказал: – Ни субсиндромального, ни продромального СПИДа у вас нет. – (Если попросту – нет ни активного СПИДа, ни состояния, могущего к нему привести.) – Похоже, это особо стойкая форма нынешнего гриппозного штамма. Некоторые пациенты болеют месяц, а то и больше. У меня, впрочем, есть и пациенты со СПИДом. Вот что вам следует знать: это не та болезнь, в которой сомневаешься, – вам сразу становится очень плохо. Вы нашу брошюрку взяли?

Через три дня температура прошла.

9.6. Я часто заставляю улыбаться даже и умных (говорит Лицедей), а дураки так просто покатываются со смеху. Надо полагать, что я кое-что смыслю как в мудрости, так и в глупости, хотя ни то ни другое мне не присуще. Не считая моего комического таланта, то есть умения декламировать или вовремя падать, я человек вполне заурядный.

Мудрецы, глупцы, аристократы и карманные воры – кого только я не числю в друзьях. Я всегда умел говорить с людьми как высокого сословия, так и низкого, даже с теми, кого все полагают безумными – взять хоть того беднягу с моста. На карнавале, конечно, бывает всякое, но в моем ремесле карнавал присутствует каждый день. А среди самых занимательных и старейших моих знакомств я прежде всего назвал бы Мастера школы, что на краю Саллезе.

Не странно ли, что в то самое время, когда весь город предается веселью, создаваемоему мной круглый год, мои мысли блуждают в областях не слишком веселых…

Мастер у себя в школе исповедует преображение, перемены, вечное непостоянство, бренность того, что видимо. Я нисколько не умаляю опасность духовного пути, избранного им. Нужно быть поистине отважным, чтобы преодолевать эти бурные воды, не входить в один поток дважды, плыть по его течению и все прочее. Но он родился в одном из богатейших семейств и денежных затруднений не ведает. Пожара, наводнения, землетрясения (о чуме боюсь поминать) он, правда, страшится, как и мы с вами, но ведь и мы их не особо страшимся.

Ему, думаю, надоели шутки, которые я отпускаю с подмостков насчет его мелких промахов. Он относится к ним вполне добродушно и учеников своих посылает послушать, а после разбирает мои выходки и даже некую мудрость из них извлекает. Я никогда не мог устоять против красного словца, и он, полагаю, тоже. Но понимать чьи-то шутки легче, чем придумывать их.

С год назад он, однако, начал писать диалоги, сделав мою шутовскую персону главным лицом. Его ученики, читая их, играют самих себя или представляют поочередно вашего покорного слугу.

Он называет это обучением посредством спора.

Недавно он пригласил меня на такое их представление (а длится оно целый день)! Учтивость не позволила мне отказаться. Некоторые ученики, полюбившие мое искусство, с великой радостью намекали на то, что мне предстоит. Я ожидал легких издевок над моей манерой одеваться и говорить, над моими любовными похождениями в юности (и в зрелости тоже), над старческими недугами – всего того, что я сам обыгрываю на сцене. Но то, что я увидел в купеческой усадьбе моего бывшего принца (его дядя до сих пор негодует, что неверионский вельможа зарабатывает себе на жизнь в подобном квартале), было поистине хитроумно.

Игравшая меня девчушка с накладной бородой и в обтрепанной тунике обрушивала одну блестящую диатрибу за другой на мальчишек, задававших вопросы один другого глупее, и сокрушала их своим (моим) красноречием.

Но мои ли то были доводы?

Когда я был молод, а Мастер еще моложе, мы спорили с ними часами, бродя по Старому Рынку. Мне не казалось тогда, будто он что-то отстаивает (да вряд ли он и мог по молодости лет иметь какие-то мнения); он спорил со мной ради самого спора, потому что я был взрослый, а он юнец – я же с радостью упражнял собственные мыслительные способности. Так я и называл наши споры: упражнением для ума. А юноше, судя по блеску глаз и учащенному дыханию, эти упражнения доставляли не меньше удовольствия, чем мне. То, что разыгрывали теперь его ученики на лужайке, очень напоминало наши с ним споры двадцатилетней давности, но тут выходило, что он каждый раз побеждал там, где я видел ничью.

Думаете, хоть один персонаж этой пьесы носил его имя? Как бы не так! У нас-то одни лицедеи всегда изображают других, плохих лицедеев.

Встревожило меня это представление, вот что.

Но мальчики и девочки, окончив его, ждали моих похвал, уверенные, что сыграли как нельзя лучше.

И сыграли ведь! Сыграли!

Я обнимал их, хвалил и хлопал как сумасшедший, все это время обдумывая стратегию того, что ожидало меня дальше, как я предвидел.

Ужинали мы вдвоем с Мастером при свете глиняных ламп на треножниках – и я, отзываясь о его произведении столь же уклончиво, как он о моих, наконец определился. Направить кого-то на ложный путь – один из моих лучших актерских приемов.

«Послушай, – сказал я. – Я полностью согласен с тем, что я, возможно ошибочно (мы оба знали, что ошибка возможна), считаю твоей главной целью. Но есть у меня и замечания. Ты, к примеру, ни разу не указываешь, что я – персонаж твоей пьесы. Если бы ты сразу дал понять, что я сам ставлю спектакли для широкой публики, все вышло бы куда тоньше».

«Дело в том, – отвечал он (мы пили светлый сидр из его лучшего хрусталя), – что ты своих речей никогда не записываешь и куда как редко нанимаешь писца. Мои же диалоги написаны, слово в слово, ульвенскими знаками. Твои спектакли летучи и не вырезаны на камне, подобно не поддающимся прочтению варварским письменам. Каждый может толковать твои слова как ему угодно. Если б я в своих писаниях дал тебе больше власти, то живость твоих речей, которые я закрепляю путем переноса их на пергамент, была бы утрачена. А так она, думаю, налицо».

Что я мог на это сказать? Разве что это:

«И еще. Половина твоих учеников, если не больше – девочки. Отчего всех, с кем я у тебя беседую, играют как они, так и мальчики?»

«Но ты же любишь мальчиков, – ответил он с искренним удивлением. – И никогда этого не скрывал».

«Конечно, люблю, но три четверти моих друзей – это женщины. Так всегда было и всегда будет. Притом мне не особо нравятся те мальчики, что учатся у тебя, вопреки тому, что вкладываешь в мои уста ты. Из этого я тоже секрета не делаю. Ты не хуже меня знаешь, что мои вкусы намного… ниже».

«Но ведь я тебе нравился, – чуть ли не с обидой заметил он. – И откуда же мне знать, что именно ты вытворяешь там, на мосту?»

«Хорошо. Скажи тогда, почему меня играет девочка?»

«Потому что у тебя довольно высокий голос».

«Высокий голос во время спектаклей слышен куда лучше, чем бас. Я не родился с ним, а повышал его путем долгих упражнений. Наши герои еще долго будут говорить тенором и сопрано – привыкай».

Удивление этого мудреца давало понять, что он никогда не задумывался над этим – а ведь высокие голоса от начала времен обеспечивали успех не только певцам и лицедеям, но и правителям, и военачальникам; мне три раза из пяти приходится втолковывать это тем, кто хочет поступить в нашу труппу.

«Полно тебе, – примирительно молвил он. – Дело ведь не в том, что я с твоей разгульной жизнью плохо знаком, а в том, что о ней ничего не ведает молодежь, чье образование мне доверили и для которой я писал свои диалоги. Некоторые, скорей всего, скоро с ней познакомятся и не замедлят указать мне на мои недочеты с той же жестокостью, что и ты. Нет, не с жестокостью, напрасно я так сказал. Ты добрый человек и всегда был таким, за это я тебя и люблю. Я вот что пытаюсь тебе сказать: мое произведение не отражает жизни как она есть, а ведет диалоги с ней. “Что, если” – вот как называется эта игра. Ты сам говорил, что все размышления на этом построены. Что, если бы ты в свое время не ушел от жены? Уверен, что она именно такова, какой изобразил ее я: жены всех мыслителей сварливы и неуживчивы. Ее роль, признаться, объясняет, почему не женился я сам, – с причиной твоей женитьбы это ничего общего не имеет. Эта причина так поразила меня когда-то, что я, помнится, даже не стал тебе возражать! Представь, однако, что весь твой ум и вся привязанность отданы лучшей молодежи Невериона, а не дурачкам, шлюхам обоего пола, глупым актеркам, рыночным торговкам и старым графиням…»

«Ты-то не дурачок, – сказал я. – И сам признаёшься, что все написанное тобой от моего имени – это твой вымысел».

«Голос, – заявил он с той наивностью и убежденностью в своей правоте, что всегда поражала меня в людях его сословия, – бесспорно мой».

К себе я вернулся только утром – он и слышать не хотел, чтобы я шел по городу ночью. Я бы не особо беспокоился, но ведь его диалоги в самом деле записаны. Он очень ими гордится, и справедливо – они и верно прекрасны. Он переписывает их и раздает списки грамотным людям – и аристократам, и купцам, даже простым рабочим, что выучились читать, – ибо придерживается принципов всеобщего равенства. А благодаря моим манерам и словечкам, которыми он снабдил моего героя, все в Колхари скоро догадаются, что это я. Я ведь фигура публичная и даже, можно сказать, знаменит. Вчера на Старом Рынке, когда я, вполне невинно, как всегда думал, высмеивал нашего выжившего из ума министра, какой-то юноша в публике вдруг завопил:

«Дурачье! Безмозглые дураки! Не знаете разве, что он, вкупе с саллезскими учителями, развращает нашу молодежь своими возмутительными речами? Не читали сделанные Мастером записи этих речей? Не смейтесь его подлым шуткам! Гоните его со сцены! Побейте его камнями! Убейте его!»

Спектакль прервался. Один наш старый актер так перепугался, что не смог играть дальше, зрителей поубавилось на добрую треть, да и сам я остаток дня не лучшим образом представлял. Только мой старый приятель, человек неприметный и даже презренный, хлопал мне что есть мочи и, как видно, сильно злился на то, что нам помешали. Я был ему благодарен, но все-таки приуныл.

А он, вопреки обыкновению, после ко мне не зашел.

Вот что я скажу вам на старости лет: императрица наша – суровая и мстительная владычица.

Меня, того и гляди, и впрямь предадут смерти или в тюрьму заточат. Мой Мастер, можно не сомневаться, напишет об этом трогательную историю, где мои вопли, ужимки, громкие ветры и ругательства, а также брань, которой недруги осыпали меня, будут сведены к спокойной и рассудительной риторике.

Карнавал, может статься, будет в разгаре, а любовники всякого рода и дети от мала до велика будут гадать, куда подевался тот старый шут, что заставлял их сметься и плакать. Заглушат ли музыка и пение мои крики? Но можете быть уверены, что он и об этом ничего не напишет. Пришествие Амневора? Нет, ноги моей там не будет. Я уже все это видел, да и работы полно – ну и отдохнуть тоже постараюсь, конечно.

Моя пылкость – или, скажем прямо, буйство – не в его духе. Ну, а сохранять рассудительность перед лицом неправедного безумия, которое я за свою жизнь повидал во всех видах – не в моем.

В его диалогах будут, конечно, кусочки, в которых я узнаю себя и другие тоже узнают – но будет и ложь, которую могу изобличить только я. А чего в них не будет, так это моей подлинной смерти.

Чудовище, вот кем сделали меня его сочинения!

Он принц, а я всего лишь старый актер, но в его диалогах я умру так же, как умер бы он – если бы его, по причуде безымянных богов, могли оклеветать, обвинить и казнить тем же манером, что и меня по его, не признанной им, вине. Думаю, в глубине души он искренне верит, что его писания избавили меня от моих ужасающих взглядов – я же думаю, что они обрекли меня на гибель не менее верную, как если бы он в тот вечер вместо сидра наполнил мой кубок ядом.

9.7. Получил от университета Темпл в Филадельфии извещение о симпозиуме «После Барта и Бахтина».

Я знаком с работами половины участников: Майкла Холквиста, Кэрил Эмерсон, Барбары Джонсон, Сэмюела Вебера – и большой их поклонник. О Барте кое-какое дилетантское понятие тоже имею, у Бахтина читал «Диалогическое воображение» в переводе Холквиста и Эмерсон. Два года назад, на Уингспредской конференции «Инновация и реновация», послушав доклад о «карнавализации» как инициаторе критического диалога у Бахтина, я сделал первые наметки «Повести о чуме и карнавалах» – и теперь тоже решил побаловать себя поездкой в Пенсильванию.

Конференция начиналась в субботу, в девять утра. Я встал в четыре и в половине пятого двинулся сквозь ноябрьскую мглу, пронизанную фонарями и не-совсем-дождем, на автовокзал Порт-Авторити.