Текст книги "Побег из Невериона. Возвращение в Неверион"

Я пытался вспомнить, о чем спрашивал высокий господин нас с Намуком и Вархом, – и знаешь, они отвечали на те же вопросы с большой охотой. Даже тупица Фейев, даже надутый Ириг. Я пытался вспомнить, какие случаи из жизни высокого господина больше всего меня поразили, и рассказывал им похожие истории из своей жизни. Не про рудник, конечно, а про то, что при дворе делается. Фейев перестал ковырять кору, Мирмид, Хар-Ортрин и даже Ириг слушали как завороженные. Раньше я полагал, что в ту ночь высокий господин впервые беседовал с рабами вроде меня и Намука, но теперь вспомнил, с каким состраданием отнеслись к Варху трое господ. Возможно, та беседа была у него не первой. Возможно, он знал, о чем нужно спрашивать, чтобы мы разговорились. Возможно, знал, какие истории будут нам всего интересней. Возможно, знал, каких тем лучше избегать, чтобы не смущать нас. Я сам вел немало таких бесед и учился не у него одного. Возможно, он, как опытный игрок, рассчитывал все ходы наперед – с наилучшими намерениями, как и я теперь.

Намерения у меня и впрямь были добрые. Я хотел, чтобы они чувствовали себя свободно, и они чувствовали. Хотел, чтобы они понимали всё, что я говорю, и они понимали. И все-таки мысль, что наш разговор на этом самом лугу тридцать лет назад был хорошо продуманной игрой, неприятно поразила меня. Мои собеседники во многом были людьми ограниченными, и я их границы хорошо знал – как же мог высокий господин не знать наших?

Рабы заговорили о скорой свободе – что они будут делать, куда пойдут. Хар-Ортрин была уверена, что вольные родичи на юге примут ее к себе, но я, слушая рассказы о ее добром дядюшке и многочисленных кузенах, вспоминал отчеты об освобожденных рабах, вернувшихся в свои семьи (мы обсуждали это на совете пять дней подряд). Семьи в большинстве своем не желали иметь никакого дела с растерянными и часто озлобленными вольноотпущенниками – а Хар-Ортрин в восторге сжимала руки, исполненная надежд и радостных ожиданий.

Бывший хозяин Мирмида, вынужденный в свое время его продать, тоже звал его к себе, когда он получит свободу: ему дадут клочок земли, нужные орудия, он построит себе хижину и будет вольным крестьянином. Еще три дня мы на совете обсуждали случаи, когда такие же обещания оказывались пустыми словами: имения, где рабы работали прежде, пребывали в таком же упадке, как и рудники, где они работали после, а прежних хозяев зачастую и в живых не было – но Мирмид бесконечно уважал своего великого тана, который, владея сотней других рабов, обещал ему такую прекрасную жизнь.

А что намерен делать Фейев? В город пойдет. В какой? Да в любой. Там ему работу дадут. Какую? Да хоть какую. Он будет работать на совесть, купит себе дом, разбогатеет, слуг себе наймет, оденется во все новое-дорогое.

Я слушал, улыбался, помалкивал.

На совете мы обсуждали вопросы освобождения рабов без конца, но я с этими вопросами сталкивался за много лет до совета.

Если у вас возникнут какие-то трудности, сказал я трем почти уже не рабам, вы можете обратиться за помощью в такие-то и такие-то палаты, учрежденные императрицей как раз для этого. Но они, что мне было куда как знакомо, пропустили мой совет мимо ушей.

Оставалось надеяться, что в случае нужды они его вспомнят. Я улыбался их пылкости, их наивности, их восторженным ожиданиям, зная при этом, что стать богатыми и благополучными в ближайшем будущем для них не более сбыточно, чем пробурить насквозь гору или улететь в небо. Неужели и мы с Намуком тридцать лет назад мечтали с той же наивностью о свободе – даре богов, отнятом у нас властями империи?

Я снова перечислил учреждения, куда бывшие рабы могут обратиться за помощью, но они только ласково улыбались, будто говоря: тебе, счастливцу, давно уже вольному, не понять, что значит свобода для нас.

Мне расхотелось продолжать этот разговор. Я сказал, что пройдусь и помотрю, где лучше разместить свой караван, когда он придет, – потом, мол, не до того будет. Знатные господа мигом раскусили бы этот жалкий предлог и вежливо промолчали, но Ириг разговорился не хуже Варха, одурманенного болутоляющим зельем, и стал пространно повествовать, как трудно ему приходилось с рабами. Это злобное, распутное, вороватое племя (подумать только, что ту воровку выпустили в приличное общество)! Шести стражников на трех рабов и то мало, да и стражники хороши – впрочем, имен лучше не называть, не такой нынче день. Я и без него знаю, что творилось в подобных местах. Но рабам доверять нельзя, нет. Так и норовят что-то у тебя выпросить. Не эти трое – они хорошие, даже Фейев неплох (тот опять ковырял кору). Но те, что ему вспоминаются…

Ириг прослужил стражником двенадцать лет, здесь и еще в четырех местах, и рабов знал как облупленных, и плохих и хороших. Свободные неверионцы даже не представляют, до чего ужасны плохие. «Да вы и сами все это знаете, господин, раз боролись за их освобождение и сами были рабом».

«Я-то был из худших, приятель», – выпалил я и сразу же пожалел об этом. Но Ириг, будто не слыша, продолжал гнуть свое. Он, с моего позволения, думает, что нынешняя церемония – прекрасная вещь. Поскольку рабство отменили официально, он не желает больше отвечать за этот сброд, с которым столько намучился (не говоря о присутствующих).

Я кивал и улыбался в нужных местах. Другие не делали ни того ни другого: Фейев скучал, Хар-Ортрин и Мирмид сидели молча – притерпелись, видно, к таким высказываниям.

«Гляньте-ка!» – воскликнул вдруг Фейев, указывая на холм. С большого тракта въезжали первые повозки моего каравана.

– Следующие три часа прошли в суете. Ставились шатры и навесы, подъезжали гости из дюжины городов. Вся деревня, которую я не захотел посетить, явилась поглазеть, как раз когда повариха подняла крик. Где еще шестеро поварят? А поглядите на небо! Если мы хотим съесть хоть что-то, палатку с провизией надо перенести вон туда, чтоб тем ее помощникам, что в наличии, не приходилось под дождем бегать. Рабы они, что ли, по-вашему? Сейчас ее требования представляются мне разумными, но тогда казались нелепыми. Она сорвала с себя фартук и пошла прочь, а через полчаса вернулась, мрачная и надутая, и начала хлопотать.

Я метался туда-сюда. Старый Мирмид преградил мне дорогу и попросил поручить что-нибудь им троим – ведь вся эта суета из-за них поднялась, и они очень хотят помочь.

«Не путайтесь лучше под ногами до начала церемонии», – сказал я, но тут встрял Ириг: «Полно вам, господин, пусть поработают! Их ведь не освободили пока. Да и я заодно потружусь, вон сколько еще надо сделать – никому не приходится сложа руки стоять».

Хар-Ортрин и даже Фейев смотрели на меня с полной готовностью. Тут как раз подбежал человек сказать, что доски привезли только для половины подмостей, а музыкантов всего шесть, хотя ожидали дюжину. Потом выяснилось, что это не музыканты, а недостающие поварята – ошибся писец, составлявший списки. Я послал всю четверку местных к одному из распорядителей, и тот дал им работу. Меня тем временем окружили знакомые и те, с кем меня хотели познакомить.

Я, кажется, говорил, что приехать пораньше было хорошей мыслью?

Поле утратило всякое сходство с тем, которое помнил я. Если раньше я ничего не узнавал и пребывал в замешательстве, то теперь совсем приуныл.

Церемония, как водится, началась на час позже назначенного времени, когда тучи на небе еще больше сгустились. Перед этим я размышлял, не швырнуть ли мне снятые с рабов ошейники прямо в шатер, как когда-то высокий молодой господин – я, как-никак, у него в долгу. Но когда речи завершились, и мастер церемонии взвел на помост Мирмида, Хар-Ортрин и Фейева, и я вложил ключ а замок под курчавой бородкой Мирмида, начался дождь. Старик зажмурился и оскалил свои желтые зубы. Пришлось нам спасаться в шатер, где все кое-как и закончилось.

Через полчаса ливень ослабел, оставив на траве лужи. Я слышал кое-какие жалобы относительно пира, но повариха, по-моему, справилась как нельзя лучше. Я так и сказал ей, придя под раскаленный кухонный навес, а она, вся в поту, сияла и хваталась за щеки.

Из-за дождя гости начали разъезжаться рано, и мало кто остался на вечерние торжества – к счастью. Я уже так привык к пересекающей поле дороге, что понять не мог, отчего она раньше так пугала меня. Церемония как церемония – в ней, как по всяком публичном действе, были свои неудачи и свои возвышенные мгновения.

Гром оповещал, что дождь может снова хлынуть, притом на всю ночь (обратно в Колхари мы собирались утром). Мне поставили маленькую палатку, и я уже хотел лечь, как увидел, что к моему пристанищу идет Фейев, неся что-то в руках. Он посматривал то вправо, то влево, но назад не оглядывался, иначе бы заметил меня.

У палатки он поднял полотнище и вошел (слуга только что доложил мне, что оставил на столе зажженную лампу).

Что ему там понадобилось? Ничего ценного, кроме пары ремней, пергаментов и письменных принадлежностей, у меня не было. Может, я по глупости оставил в шкатулке под кроватью какие-то деньги? Я вошел вслед за ним. Он, стоя вполоборота ко мне, скинул свою кожаную набедренную повязку – на боку у него остался след от тесемки – и двумя руками поднес к шее полукружия железного обруча, но тут увидел меня и замер.

«Что ты тут…» – начал я.

Он уставил на меня свои серые, не замутненные мыслью глаза и опустил ошейник.

«Да вот… к тебе пришел. Они сказали, ты…»

«Что сказали?»

Фейев пожал плечами и почесался.

«Ну, говори же. Зачем ты пришел?»

«Так все ж знают. Про тебя. Про ошейник. Это твой знак был».

«Верно, Фейев – но зачем ты сюда пришел?»

«Мне сказали, что…»

«Кто сказал? Мирмид? Хар-Ортрин?»

«Нет, стражники».

«Какие стражники?»

Он снова пожал плечами: я уже понял, что у него просто такая привычка. «Известно какие. Любят помучить, вот и нанялись сюда в стражники. Я это делал с ними, и один мне сказал…»

«Ириг?»

«Нет, не он, – рассердился Фейев. – Ириг дурак, он над нами смеется. Сначала говорит, что я, мол, распутный, а потом – что хороший раб. Это у него игра такая, да мне наплевать».

Я не стал спрашивать, не Мирмид ли, по мнению Трига, «вредный», а Хар-Ортрин – «воровка». Знаем мы эти игры, где победитель издевается над проигравшими.

«Но другие стражники… они, как я сказал, любят помучить. Я это делал с ними. Как ты. Иногда они давали мне деньги – копи, говорят, на вольную жизнь. Теперь я вольный, но скопил мало. – Фейев ухмыльнулся щербатым ртом и тут же забеспокоился. – Это не они подговорили меня, я сам. Не хочу никого подводить. – Я знал теперь, что Фейев способен злиться, улыбаться и беспокоиться, но вряд ли он мог придумать что-нибудь сам. – Ты человек сильный. Мы видели… я видел, как ты на меня глядишь. И они говорили, что ты тоже такое любишь, вот я и подумал… Вдруг ты мне поможешь потом, если тебе понравится. Денег дашь».

«Тебе-то самому хочется?»

«Я не прочь», – пожал плечами Фейев.

«А ошейник зачем?»

«Я, конечно, не так хорош собой, как другие, с которыми ты… Зубы вон выпали. Ты-то можешь получить кого хочешь. Но стражники говорят, так еще лучше, потому как я кажусь дурак дураком. Вот на плече рубец от кнута – не настоящий, но кой-кому нравится. И ты на меня смотрел…»

«Бедный ты, бедный, – сказал я. – Неправильно это. Нельзя приходить вот так и думать, что кто-то… – Хотя… что еще он мог подумать? – Ты теперь свободен. Куда пойдешь, что будешь делать?» – Тут я спохватился, что уже спрашивал об этом их всех, когда мы сидели на бревне, спрашивал многих рабов до того – и прикусил язык.

«Пойду в большой город, в Колхари. – Раньше он не так отвечал. – Мне говорили, там есть такой мост, где можно заработать таким вот путем».

«Да, есть такой. Мост Утраченных Желаний. – Что ж, уже легче. Это, по крайней мере, не пустые мечты, которые он высказывал на бревне. Но грустно после целого дня напыщенных речей слышать, что простой парень только и думает, как бы лучше себя продать. – Я знавал многих, кто там промышлял. Может, и сам промышлял бы, если б меня не пригнали сюда. Но заработать там не так-то легко».

«Ничего, я постараюсь. – Снова эта ухмылка. – Если совсем уж туго придется, попробую обратиться, куда ты говорил».

Я думал, не взять ли его к себе в услужение. Но на что годится такой паренек, кроме как на мосту стоять? Или попользоваться им и дать ему денег. Или просто дать денег и отослать прочь. Что ни сделай, всюду какой-то подвох. Я хотел дать ему свободу, а не заботиться о его выживании.

«Дай-ка эту штуку сюда».

Он с недоумением протянул мне ошейник. «Хочешь его надеть?»

Меня это удивило, полагаю, лишь потому, что в тот миг я совсем об этом не думал.

«Нет. Сейчас не хочу». – Я держал ошейник в руках, глядя то на него, то на Фейева. А тот, как будто другого выбора попросту не было, ступил вперед и задрал подбородок.

С глубоким вздохом я защелкнул на нем ошейник. Для чего? Наверно, чтобы посмотреть, что будет потом.

Он посмотрел на меня своими светлыми глазами и медленно улыбнулся. «А меня хочешь? Да?»

Желание, обволакивавшее его, не затрагивало меня, хотя мое тело отозвалось на это, не отрицаю. Будь я помоложе, наверняка бы продолжил, но опыт подсказывал мне, что телесный позыв, столкнувшись с неприятной действительностью, сразу угаснет.

А раз желание меня не затрагивало, то я не мог разгадать, что происходит в его области – как с Фейевом, так и со мной. И эта неясность гасила всякий телесный отклик.

«Позволь рассказать тебе, как все, по-моему, было, Фейев. – Я все еще держал руки на его шее. Он слегка отвернулся, и я впервые заметил, что он намного ниже меня. – Послушай хорошенько, ибо я человек неглупый. – Кто-то – как видно, незнакомый мне стражник – надоумил тебя пойти сюда и отдаться мне. Ты уже делал это и, несомненно, будешь делать опять, потому что хочешь на этом разбогатеть. Если я дам тебе денег, стражник – который подал тебе эту мысль и ошейник наверняка ссудил – захочет, чтоб ты отдал ему половину, если не больше. Попросту ограбить меня вы с ним не решились бы: в караване много солдат. Он небось поджидает тебя, а ты боишься вернуться к нему с пустыми руками. Ничего не поделаешь, придется сказать, что ничего у тебя не вышло. Ты, в конце концов, теперь вольный. Я хорошо понимаю, откуда к нему – или к тебе – пришла эта мысль. И ты, и стражник остались теперь без работы. Что ты на это скажешь?»

«А если и так, то что? – сказал, помолчав, Фейев. – Позабавились бы. Будь я твоим рабом, ты мог бы меня принудить, а раз я вольный, ты должен мне заплатить. Хоть немножко. Ты сам меня освободил, почему ж не хочешь?»

«Потому и не хочу, что за деньги. – Я криво усмехнулся и убрал руки. – А может, и задаром не захотел бы. Ступай прочь, Фейев».

«Не хочешь, потому что меня надоумили? Думаешь, так было дело? Так-то так, да не совсем».

«Думаю, подлинная история еще хуже. Я польщен, что ты хотел доставить мне удовольствие, и не упрекаю за то, что пришел. Тебя ждут тяжелые времена, куда тяжелей, чем ты думаешь. Может, в другой день и я сказал бы “что из того”, но сегодняшний меня утомил. – Так я сказал ему, хотя винить следовало не этот день, а другую, давнюю, ночь. – Может, мы еще встретимся с тобой в Колхари, но сейчас я хочу отдохнуть. Один».

Он поморгал, открыв рот.

«Ступай же».

«Ты правда устал?»

Я кивнул.

«Ну и ладно. – Он откинул входное полотнище. – Даром я все равно бы не стал, я ведь больше не раб. Свободные люди ничего даром не делают, так мне сказали. – Он ступил наружу и оглянулся. – Знаешь, ты прав. Моя история хуже твоей. Это в самом деле был Ириг, и он ждет, чтоб получить свою долю. Он сказал, что ты должен мне заплатить. А что я его не люблю, так это чистая правда. Это он мне зубы-то выбил – думал, я своровать что хочу, а я и не знал, что оно там лежит. Ты, мол, должен мне заплатить, а я, значит, ему. Лучше б это был другой стражник – им, по крайности, это нравится, как и тебе. А может, и не лучше. Спасибо тебе, господин. – Одни безымянные боги знают, за что он благодарил меня. – Доброй ночи».

Я смотрел, как он уходит – волоча ноги, сутулясь, под свинцово-синим небом. Сверкнула молния. Он, отражаясь в лужах на мокрой дороге, снял ошейник – сломанный замок щелкнул. Я видел у него на плече «ненастоящий» рубец от кнута. Молния сверкнула снова, сразу за ней грянул гром. Я закрыл вход в палатку.

Набедренная повязка Фейева так и валялась на полу – я тоже носил такую на руднике. По холсту забарабанили капли. «Устал, говоришь?» – подумал я, сев на кровать. И фыркнул. Такого бы и плохой лицедей устыдился.

Я в самом деле устал, но некий зуд сводил мои мышцы и отгонял сон. Ярость? Страх? Любовь к свободе? Ириг – гнусный ослиный навоз, не хватало еще платить ему через Фейева. А Фейев непроходимый болван, если думал, что я на это пойду. Но, может, истинной причиной отказа был попросту возраст? Или страх, что я не смогу больше испытать наслаждение? Возможно, все дело в сходстве Фейева с Намуком: тот был так далек от плотских утех, что все жесты Фейева казались мне просто игрой. Сидя на постели при свете лампы и слушая дождь, я заново вспомнил все, что случилось той другой ночью. Что было бы, если б я тридцать лет назад знал, что делать, оказавшись с высоким господином наедине? Может, теперь мне давался случай выяснить это, а я снова его упустил? В последние годы я под натиском новых сил, знакомых и незнакомых, научился читать любые жесты: тот плотский, этот политический. Резкий свет власти озарял их, не позволяя обману, лености, гневу и алчности ничего затенить. Благодаря этой ясности я стал тем, кем стал. Но здесь, облеченный полной властью и как никогда ощущая себя вельможей – вельможным освободителем, благодетелем, покровителем угнетенных, – я не находил никакой ясности ни в прошлом, ни в настоящем, ни в своих, ни в чужих мотивах. Отмена рабства и роспуск стражников стерли границу между стражником и рабом.

Подумать только, что всего три дня назад я, оторвавшись от дел, привел с улицы парня, знать не знавшего, что я министр, – как и ты не знал бы, если б я не сказал. Скажу еще, что после возвращения с рудника я устроил с тремя старыми друзьями славную оргию. Но в ту ночь, слушая шум дождя и глядя на огонек лампы, я мог думать лишь об одном: как много лет назад на этом самом поле заглянул в зеркало и унес с собой то, что увидел там. Теперь, по воле случая, мне открылось, что зеркала и отражения, которые я видел прежде, – всего лишь переплетения других отражений, других зеркал, угол и расположение которых невозможно определить, поскольку их слишком много и видимы они лишь через отражения в других зеркалах; и уж вовсе нельзя понять, какие из них настоящие, а какие обманные.

Пойми, Удрог: окружавший меня мир не имел с моим открытием ничего общего. Это не было простой утратой иллюзий: в тот день со мной не случилось ничего помимо давно знакомого (но из чего складываются такие открытия, как не из давно знакомого?). Открытие совершил я сам, вмещающий в себя мудрость и глупость, идеализм и цинизм, иллюзии и разочарование в них – я, выхваченный из мира и всего неделю назад, после тридцатилетних усилий, сумевший вернуться туда, выиграв благодаря своей победе в зале совета игру времени и боли. Сказать, что я обрел себя и потерял на том самом поле, было бы дешевым лицедейским приемом. Я всего лишь пытался найти порядок среди различий, где то и дело терял равновесие; ты счел бы меня полным глупцом, ничему не научившимся за полвека, если б думал, что речь идет о простом перемещении от раба к вельможе или о попытке приравнять сговор Фейева с продажным стражником к бессмысленному убийству, совершенному Пустомелей…

Удрог был терпелив и хвалил себя за терпение, даже перестав слушать, но всему есть предел. Он сел и ткнул Горжика в грудь, прервав его на словах:

– Я, видишь ли, искал…

– Ты все говоришь и говоришь. Скажи вот что: захотелось тебе после этого любви или нет?

Горжик удивленно посмотрел на него.

– Мои мысли уводили меня все дальше от желания, но это не значит, что я совсем отказался от плотских дел.

Удрогу хватило и этого.

– Я знаю, что тебе нужно. Тебе нужно, чтобы кто-то тебе приказывал и пресекал делом твою болтовню. Ты не знал, способен ли на это тот раб, Фейев, потому и не захотел его. – Удрог вскочил, и его тень упала на лежащего Горжика. – Сейчас я тебе покажу. Теперь ты, раб, наденешь ошейник! – Он пнул Горжика босой ногой в бок. – А ну повернись! Отколотить бы тебя до полусмерти, дерьмо драконье! – Удрог занес кулак, но тут за колоннами снова заухало и загрохотало, словно кто-то стучал по ним палкой. Кот пронесся по залу, вспрыгнул на живот Горжику, проскочил между ног Удрога и был таков.

– Что… что это? – вскричал варвар.

Уханье и стук переместились к концу колоннады. Потом на пол слетела та самая палка, обмотанная с одного конца черным, а шум ушел куда-то вглубь и затих.

* * *

Горжика разобрал смех.

– Там на балконе был мальчишка… а может, девчонка. Лет десяти, насколько я разглядел. Мы его напугали, вот он и отомстил.

– Выходит, нас видели?

– Было бы что видеть, – проронил Горжик, потягиваясь.

– Нельзя заниматься такими вещами, когда за тобой подглядывают! Посторонним этого не понять. Эй ты, – крикнул Удрог, – убирайся отсюда! – За этим последовала ругань, по-новому сочетавшая женские детородные органы, мужское семя и кухонную утварь. – Как нам продолжать, когда наверху кто-то есть?

– Теперь уже нет.

– И то правда. – Удрог отвел потянувшуюся к нему руку. – Нет, все равно. Нельзя этого делать, когда рядом ошивается кто-то. Как думаешь, он вернется?

– Думаю, нет.

– А вдруг? Нет, я так не могу. – Удрог снова скинул с плеча руку Горжика. – Нечего дурака валять. И ошейник лучше сними. Не надо, чтоб тебя в нем видели, мало ли что подумают. – Теперь рука Горжика легла ему на бедро. – Знаешь про чуму в Колхари и других больших городах? Говорят, она передавалась от мужчины к мужчине, хотя одна знакомая женщина ею тоже болела…

– Как не знать.

– Вот еще почему не стоит этого делать. Вдруг ты заразишь меня или я тебя. Так, говорят, она и передается, чума.

– Говорят также, что от того, что мы, скорей всего, будем делать, заразиться нельзя.

– Да… я тоже слыхал. Иногда я об этом вовсе не думаю, а просто делаю, что хочу. (Мы уже писали, что кое в чем Удрог хорошо разбирался.)

Горжик подавил зевок и убрал руку.

Из его рассказа Удрог понял разве что половину, и в голове у него отложилось, что этот, вполне живой, человек собирается на собственные похороны. Как такое возможно? Может, он чудище какое, бог или призрак? Сначала сказал, что он министр, потом – что рабом был. У него есть меховое одеяло, ошейник он носит для забавы и говорит, что желание в нем угасло. Когда кругом ухают чудища, боги или призраки, он только смеется. И уж вовсе не понять, как он может быть так спокоен в этом странном и ужасном чертоге. Удрогу от усталости было уже не до загадок и не до утех, хотя мужчина снова обнял его, а огонь угасал и стало уже не важно, подглядывает ли кто-то за ними. Жара сменилось прохладой, а мужчина был теплый и твердо упирался Удрогу в ягодицу, но юный варвар уже перешел из покоев желания в чертог сна и знал, что без его отклика мужчина мало что сможет.

Мужчина дышал хрипло и неровно, будто у него горло перехватило, – но Удрог, дыша легко и часто, уже уснул.