Текст книги "Юстиниан"

Прияв от Господа царство мирское, не определяй к управлению делами людей порочных, потому, что за все преступления, какие они сделают, Богу отвечать будет тот, кто дал им власть. И так избрание лиц к должностям должно производимо быть с великою осмотрительностью…

Самым надежным охранением своей особы почитай неделание обиды никому из подданных. Кто никому не делает обиды, тот никого не может и опасаться. Если ж неделание обид доставляет безопасность, то тем более благотворительность, которая и доставляет безопасность и снискивает приверженность…

Что для подданных постановляешь законом чрез словесные повеления, то наперед исполни делом, дабы силу предписаний поддерживала хорошая жизнь. Таким образом, если ты станешь говорить самыми как бы делами и действовать сообразно с словами: то правлению своему доставишь истинную славу»¹⁹⁷.

Для искренне верующего человека (а разумнее всего считать Юстиниана таким) всякая власть – от Бога. Но для чего Бог ставил человека императором римлян? Для тирании? Отнюдь нет. Для соблюдения порядка. Поэтому власть императора римлян – это служение, служение и еще раз служение. А за нарушение порядка, «гармонии» Господь мог власти и лишить: через неожиданную и страшную смерть, войну, через народный мятеж. Да, законодательно установленного права на восстание у римлян не существовало (это право для всего народа официально появится только в Декларации независимости США в 1776 году), но неписаный закон, понимание своего права восстать против «тирана» – были. Поэтому василевсу следовало прислушиваться к чаяниям подданных (про эдикт Константина от 331 года говорилось выше), а тот, кто этого не делал, рисковал рано или поздно услышать грозный рев толпы: «Другого императора ромеям!»

…Итак, Флавий Петр Савватий Юстиниан, полнеющий человек среднего роста, седоватый, с залысинами на лбу, после смерти соправителя без каких-либо проблем унаследовал власть.

Империя римлян была громадной. Но колосс этот состоял, подобно комплексному числу, из действительной и мнимой частей.

«Действительной частью» являлся Восток: все территории, которыми империя управляла де-факто. Мысленно обойдем ее по ходу часовой стрелки, начиная от Диррахия (хорватского Дубровника сегодня).

К началу автократии Юстиниана войны с организованными варварскими союзами закончились и границы стояли твердо. Размежевание между владениями остготов и восточных римлян проходило по землям Далмации и Паннонии от Диррахия до Сингидуна (там, где сегодня сходятся Хорватия, Босния и Герцеговина, Черногория и Сербия). С севера от Сингидуна и далее вниз по течению империю по-прежнему защищал Дунай. Примерно на широте его дельты Византия удерживала Крым с Херсонесом Таврическим и какие-то укрепления в районе Керченского пролива. Далее по побережью Черного моря их крепостей уже не было, кроме Питиунта (ныне Пицунда), Себастополиса (ныне Сухуми) и, возможно, Фазиса (где-то близ нынешнего Поти). Вокруг располагалось царство Лазика, за влияние на которое империя соперничала с Ираном. Земли по южному побережью Черного моря начинались с далекой от Константинополя провинции Понт Полемона, главным городом которой был Трапезунд (ныне Трабзон). Восточная граница тянулась по землям перешедших под власть Византии армянских княжеств на юг и юго-запад, постепенно приближаясь к Средиземному морю. За северо-восточное побережье Красного моря империя боролась с арабскими племенами, но не будет большой ошибкой считать этот район византийским. Далее шли Египет и Африка до Киренаики – там позиции римлян были вполне прочными.

А вот к западу от линии, соединявшей залив Сидра, Диррахий и Сингидун (примерно 18—20-й градусы восточной долготы), располагалась «мнимая часть»: территории бывшей Западной Римской империи, включая ее сердце – Италию. Многие из правивших там варварских королей формально признавали Константинополь своим сюзереном (и даже изредка чеканили от имени восточных императоров монету), но фактически Юстиниан не управлял там ничем. Главными территориями «мнимой части» являлись вандальская Африка и готская Италия.

Еще при Юстине умер Теодорих Великий, и западный мир пребывал в тревожном ожидании последствий, так как его преемники казались откровенно слабыми государями. «Он [Теодорих] объявил им (готской знати. – С. Д.) в повелениях, звучавших как завещание, чтобы они чтили короля, возлюбили сенат и римский народ, а императора Восточного, – (храня. – Прим. пер.) всегда мир с ним и его благосклонность – почитали (вторым. – Прим. пер.) после Бога»¹⁹⁸. Однако все понимали, что пришлецы-готы и италики находятся между собой в отношениях, далеких от идеала. Несомненно и то, что многие римляне с тоской взирали на блистательный в их понимании Восток, исполняясь надеждой на восстановление единства империи. Не случайно Теодорих последние несколько лет жизни опасался заговоров и, как упоминалось ранее, устроил против старой римской знати настоящий террор. Именно тогда были казнены два выдающихся ее представителя, состоявших на службе у короля: магистр оффиций Боэций¹⁹⁹ и глава сената Симмах. Смерть Теодориха «подвесила», как теперь говорят, ситуацию, но это «подвешивание» было подобно волоску, готовому вот-вот оборваться.

Также при Юстине сменилась власть в африканском королевстве вандалов, и новый король Ильдерих прекратил преследование православных; в целом отношения с вандалами нормализовались. Здесь ситуация несколько отличалась от италийской: почти за столетие вандалы уничтожили тысячи римлян, сами во множестве ассимилировались – но всё равно остались врагами.

Еще была Испания. Она по-прежнему являлась ареной соперничества варварских племен, сильнейшими из которых оказались вестготы.

В Галлии, не забывшей еще римского владычества, правили бургунды и франки. Там тоже находились люди, лелеявшие надежду снова стать частью великой империи, – хотя из-за чисто географических проблем вероятность этого была мала.

А где-то совсем далеко на западе лежала омываемая морскими волнами Британия, остававшаяся без римского владычества уже более века. Она постепенно варваризовалась, хотя местами там тоже кто-то еще мог разговаривать на латыни, считать себя римлянином и даже поднимать восстания (отголоски сведений о них дошли до нас в форме легенд о короле Артуре и волшебнике Мерлине).

Правители некоторых варварских племен, никогда формально не входивших в состав империи, тем не менее считали необходимым получать знаки власти от ромеев. Например, африканским берберам (маврусиям) император посылал «серебряный с позолотой жезл и серебряный головной убор, покрывающий не всю голову, но, как венок, отовсюду поддерживаемый серебряными пластинками; белый плащ, застегивающийся золотой пряжкой на правом плече наподобие фессалийской хламиды; белый хитон с вышивкой и золоченая обувь»²⁰⁰. Правителям пяти армянских княжеств между Евфратом и Амидой вручали еще более дорогую одежду: «Хламида, сотканная из шерстяных нитей, но не тех, которые получаются от овец, но из собранных в море. Они (армяне. – С. Д.) называют этих животных, на которых растут такие нити, “пинна” (морское перо). Часть этой порфиры, там, где накладывается на нее пурпур, вышита золотом. К этой хламиде приделана золотая пряжка, в середине которой вделан драгоценный камень; отсюда свисали три камня – гиацинта, приделанные к гибким золотым цепочкам. Хитон из толстого шелка, всюду украшенный золотыми нашивками, которые обычно называют “плуммии” (перья). Обувь до колен пурпурного цвета, какую полагается надевать только царям персов и римским императорам»²⁰¹. Из Константинополя получали драгоценные инсигнии и цари лазов: «Этими инсигниями являлись золотая корона, усеянная драгоценными камнями, и хитон, шитый золотом, опускающийся до пят, пурпуровые сапоги и митра, равным образом украшенная золотом и ценными камнями. Пурпуровую же хламиду носить царям лазов не положено. Но разрешена только белая, однако не обычная. Посредине с обеих сторон отсвечивает она золотым шитьем, с императорской (с изображениями правящего императора. – С. Д.) фибулой на хламиде, украшенной драгоценными камнями и другими свешивающимися вниз украшениями»²⁰².

Как видим, авторитет Византии, несмотря на сильно сократившиеся границы ее фактической власти, был важным фактором мировой политики. Но, помимо морального влияния, империя располагала и более ощутимыми средствами: материальными ресурсами и по-прежнему мощной армией.

Поэтому, несмотря на отдельные вторжения, на севере она удерживала оборону по правому берегу Дуная. Южные границы терялись в песках Ливии или сложном ландшафте выше нильских порогов: набеги берберов или блеммиев империя тоже отражала вполне успешно. Граница на западе, в Далмации, не была четкой, но после местных конфликтов начала VI века тоже более или менее стабилизировалась.

Главной проблемой был восток с сасанидским Ираном. О неудавшемся усыновлении шахского сына Хосрова императором Юстином было рассказано выше. При том же Юстине Цафий, правитель Лазики, вернувшись от зороастризма к христианству, был торжественно принят в Константинополе в 523 году и получил от императора царский венец и одежды: он «был принят тем же императором Юстином и крещен; и он стал христианином и женился на римской жене, Валериане, внучке Онина, патрикия и бывшего куропалата. Он взял ее и увез ее в свою страну, когда он был назначен и увенчан как лазский царь тем же императором Юстином: он носил римскую корону и белую мантию из чистого шелка, которая имела вместо пурпурной царской золотую полосу, в центре которой был маленький настоящий пурпурный медальон с образом императора Юстина; он также был одет в белую тунику с пурпурной каймой, сам также имел императорскую золотую вышивку, также с изображением того же императора Юстина. Сапоги были такие, как принято в его стране, красные с жемчугом, с персидским образом; и его пояс тоже был украшен жемчугом. И он получил от императора Юстина много подарков и себе, и своей жене Валериане, потому что она когда-то была вынуждена всеми, или, скорее, победила в борьбе за то, чтобы стать его женой в глазах чужеземцев»²⁰³. Случившееся означало демонстративный переход царства из-под влияния Ирана под покровительство Византии²⁰⁴. Поддержка ромеями антиперсидского восстания в Картли (в том же 523 году), походы Велисария и Ситы не добавили теплоты в отношения с могущественным соседом. Византийцы основали в Лазике крепость Петру (близ нынешнего села Цихисдзири, между Кобулети и Батуми), но вынуждены были вывести гарнизоны из приграничных с Картли крепостей Сканды и Сарапаниса. И на юго-востоке (в Сирии), и на северо-востоке (в Лазике) назревала персидская война.

Во внутренней политике были свои проблемы. Не прекращались распри между православными, монофиситами и арианами. Враждовали, вплоть до вооруженных схваток, цирковые партии венетов и прасинов. Происходило это во всех крупных городах страны – хотя градус противостояния, быть может, несколько уменьшился.

Осознавая первостепенную важность религиозных вопросов, Юстиниан определился здесь сразу: один из первых изданных им законов касался исповедания веры и был полон угроз еретикам-нехалкедонитам, иудеям и самаритянам. Забегая вперед следует отметить, что ни к чему хорошему подобное «топорное православие» не привело. Да, конечно, кто-то отрекся от своих «заблуждений», но по-настоящему верующие (а для средневекового человека вопрос правильного поклонения Богу был весьма значим!) противостояли велениям царя, не страшась угроз. А были эти угрозы нешуточными: изгнание с государственной службы, невозможность быть адвокатом, запрет свидетельствовать на судебном процессе против православных, ограничения или даже вообще отказ в праве завещать или получать наследство. Мало того: под запретом оказались религиозные процедуры еретиков – они не могли выбирать священников, организовывать таинства и принимать в них участие, их храмы отнимали и передавали православным. Правда, есть все основания полагать²⁰⁵, что те свирепые кары, которыми император угрожал, на практике массово не применялись – хотя в самом Константинополе были подвергнуты наказанию и то ли казнены, то ли покончили жизнь самоубийством несколько видных чиновников-язычников. В их числе были и рефендарий, и бывший квестор, и патрикий, и даже бывший эпарх.

Однако Платоновскую академию в Афинах Юстиниан закрыл, оборвав тысячелетнюю историю языческой философии. Учителя Академии предпочли бежать и оказались в Персии, при дворе антагониста Юстиниана, так и не ставшего его названым братом царевича Хосрова, известного ученостью и любовью к античной философии²⁰⁶. Впрочем, к середине VI века в Афинах уже не пылал очаг науки, а еле-еле теплился ее огонек, так что жест императора оказался скорее громким, нежели действенным. Случившееся вовсе не означало, что Юстиниан был обскурантом или боялся образованных людей. К занимавшимся науками христианам он относился с подчеркнутым уважением. Сохранился, например, пересказ текста письма, которым василевс хвалил писателя и чиновника Иоанна Лида именно за его познания, грамматическую точность, поэтическое изящество и возвеличивание латинского языка²⁰⁷.

Закрытие Академии произошло в соответствии с принятым в 529 году законом, согласно которому такая деятельность, как преподавание, язычникам (а также иудеям и еретикам) воспрещалась²⁰⁸. Что же касается «еретиков», то император считал ими не только неканонически верующих христиан, но вообще всех, кто «верует и ведет богослужение отлично от кафолической и апостольской церкви и в противоречии с православной верой»²⁰⁹, – то есть и самаритян, и иудеев, и язычников, и зороастрийцев.

При всей идеологической непримиримости к настоящему язычеству (с отрицанием христианских обрядов, служением древним богам и т. п.), по отношению к нехристианским бытовым привычкам или традициям античной риторики император свирепости не проявлял. Он не видел ничего преступного в отмечании врумалий и праздновал свой день рождения, приходившийся на девятый день этого праздника, 2 декабря. По поводу одного такого дня ритор Хорикий Газский произнес торжественную речь, которая, по счастью, была записана и сохранилась²¹⁰. И никому даже в голову не пришло преследовать Хорикия за упоминания в этом произведении Зевса, Тихе и вообще «богов» – использование античной традиции вполне уживалось с христианством как автора, так и адресата.

Помимо идеологической составляющей религиозной политики, Юстиниан занимался и управлением церковью. Будучи ответственным за порядок во всем, василевс взялся за священников и епископов, предписывая им правила поведения. Провинившихся церковников он карал нещадно: в 527 году двух уличенных в мужеложстве епископов по его приказу водили по Городу с отрезанными половыми органами в качестве напоминания священникам о необходимости благочестия: «…император жестоко наказал Исайю, епископа Родосского, и Александра, епископа Диоспольского во Фракии, обвиненных в мужеложстве, именно: низложивши их, велел отсечь им детородные уды, водить по городу и кричать глашатаю: “Вы, епископы, не бесчестите своего сана!” Кроме того, издал строгие законы против распутных, из коих многие были казнены»²¹¹.

Жестокость Юстиниана по отношению к двум несчастным архиереям объяснялась и гомофобией императора. Василевс с особым упорством преследовал гомосексуалистов, наказывая их кастрацией: «И василевс тотчас повелел, чтобы у тех, кого уличат в педерастии, отсекали гениталии, и было в это время обнаружено много, занимающихся мужеложством. И возник тогда страх у страдающих этим злом»²¹². Как садизм такого рода сочетался с христианским человеколюбием – тот еще вопрос. Хуже другое. Прокопий замечает, что данный вид обвинения распространился в качестве способа сведения счетов с неугодными властям: «Обвинение их осуществлялось неподобающим образом, поскольку приговор выносился даже без обвинителя… Поначалу, однако, это несчастье обрушивалось не на всех, а лишь на тех, кто являлся прасином, либо обладал большими деньгами, либо как-то иначе досадил тиранам»²¹³. Членовредительству за преступления против общественной морали подвергали не только по указанному поводу. Иоанн Малала сообщал, что одновременно с закрытием афинской Академии император запретил азартные игры, после чего некоторым пойманным содержателям игорных притонов отрубили руки и с позором провели по столице.

Императоры ранней Византии и церковь. Юстиниан как богослов

Еще во времена языческого Рима император носил звание верховного жреца (pontifex maximus). Эта традиция сохранилась и в христианской Византии, хотя титул великого понтифика применительно к императору формально не использовался со времен Грациана (375–383). Но все равно: «…с тех пор, как они (императоры. – С. Д.) сделались христианами, от них начали зависеть дела церковные, и по воле их бывали и бывают великие Соборы»²¹⁴, – писал в V в. церковный историк Сократ. Константин I называл себя «епископом внешних дел»²¹⁵ церкви (подчеркивая таким образом свою административную, но не догматическую роль). Василевсы ранней Византии почитались как защитники (дефенсоры или экдики), носили титул «святой» (άγιος), не будучи священниками по сану, могли участвовать в службе, имели право в определенных случаях входить в алтарь и причащаться отличным от простых мирян способом (из потира). Они решали вопросы веры на соборах (как будет видно далее, Юстиниан делал это весьма активно).

Были те, кто считал священство выше царства – например, Иоанн Златоуст: «…Поистине, власть священства больше власти царской, и постольку больше, поскольку царю вверены тела, а священнику – души. Один разрешает долги денежные, другой – долги грехов; первый действует принуждением, второй – увещанием: первый владеет оружием чувственным, второй – духовным; первый ведет войну с варварами, второй – с демонами…»²¹⁶

В плане политическом идеальной формой отношений православной церкви и царя, сложившейся в основном к середине VI в. и продержавшейся до падения империи, была симфония – «согласие». Симфония заключалась в признании равноправия и сотрудничества светской и духовной властей. «Если епископ оказывает повиновение распоряжениям императора, то не как епископ, власть которого, как епископа, проистекала бы от императорской власти, а как подданный, как член государства, обязанный оказывать повиновение Богом поставленной над ним предержащей власти; равным образом, когда и император подчиняется определениям священников, то не потому, что он носит титло священника и его императорская власть проистекает от их власти, а потому, что они священники Божии, служители открытой Богом веры, следовательно – как член церкви, ищущий, подобно прочим людям, своего спасения в духовном царстве Божием – церкви, в познании богооткровенной истины, в истинном богопочтении»²¹⁷.

Василий Великий, учитель церкви IV столетия, в своем 79-м «Нравственном правиле» сформулировал мысль, которая никогда не отвергалась православием: «Высшим властям должно повиноваться во всем, что не препятствует исполнению Божиих заповедей»²¹⁸.

Юстиниан в отношении веры свою роль представлял предельно ясно: «Заботою нашею было и есть охранять мир святой Божией и апостольской Церкви, как требует справедливость, и осуждать то, что в каком-нибудь отношении является противным православной вере»²¹⁹. Еще на заре своего правления, в 530 г., император сделал очень важный шаг: он приравнял церковные каноны к государственным законам, постановив: «Что дозволяется или запрещается первыми, то дозволяется или запрещается последними: посему преступления против первых не могут быть терпимы в государстве, по законам государства^»220. Соответственно, с Юстинианова времени в Византии установилось, что светские законы не могут противоречить церковным правилам. Через пятнадцать лет 131-й новеллой император приравнял к светским законам и постановления первых четырех Вселенских соборов²²¹.

В предисловии к одной из своих новелл 535 г. (знаменитой VI, об управлении церковью, адресованной столичному патриарху Епифанию) Юстиниан писал: «Величайшими у людей дарами Божиими, данными свыше по человеколюбию, являются священство и царство. Первое служит делам божественным, второе начальствует и наблюдает над делами человеческими; и то и другое происходит от одного начала и гармонично обустраивает (κατακοσμοῦσα) жизнь человеческую – и ничто так не важно для царствующих, как почет иереев, которые за них вечно молят Бога. Ибо если первое будет совершенно безукоризненным и удостоится у Бога благорасположения (παρρησίας), а второе будет по справедливости и подобающим образом обустраивать (κατακοσμοίη) порученное ему государство, то наступит некое доброе согласие (συμφωνία τις ἀγαθή), которое обеспечит все какие ни есть блага роду человеческому. Поэтому (τοίνυν) мы усерднейшим образом печемся как о догматах божественной истины, так и о почете иереев, при наличии и вследствие которого, мы уверены, нам будут дарованы от Бога великие блага – причем те из них, которые уже имеются, мы сохраним в целости, а те, что мы до сих пор не получили, приобретем. Но все это может совершиться по-доброму и подобающим образом, только если делу будет положено достойное и богоугодное начало. А оно, как мы полагаем, возможно лишь при соблюдении священных канонов, каковое нам заповедали истинно воспеваемые и поклоняемые самовидцы и сподвижники Бога и Слова – апостолы, а святые отцы сохранили и протолковали»²²².

Пожалуй, лишь два римских императора перед ним так много умствовали по поводу места человека в мире, отношений между земным и божественным, о природе высших сил: Марк Аврелий (впрочем, тот старался лишь для себя) и Юлиан Отступник. Юстиниан же из всех византийских императоров оказался самым плодотворным в смысле разработки и узаконения правил, по которым взаимодействуют религиозный институт (церковь) и государство. За оставшиеся без малого девятьсот лет после его смерти византийцы многого достигнут в осмыслении принципов взаимодействия церкви и общества, духовной и светской властей, но в целом все это так или иначе будет основываться на идеях Юстиниана. Современный греческий богослов А. Геростергиос остроумно заметил, что «с одной стороны, многие законы (Юстиниана. – С. Д.) своими вступлениями напоминают церковного писателя, а с другой стороны, некоторые богословские произведения имеют такие вступления, как если бы это были законы, обязательные для всех граждан»²²³.

О. Иоанн Мейендорф писал, что успех монофиситства во многом был обусловлен тем, что у сторонников IV Вселенского собора на протяжении всего доюстинианова периода не хватало крупных богословских умов: «В царствование Льва I, Зинона, Анастасия и Юстина I ни одного из халкидонитов нельзя даже рядом поставить с богословским блеском Филоксена Маббугского или Севира Антиохийского, вождей монофизитской партии»²²⁴. Именно Юстиниан оказался тем самым «богословским умом», благодаря которому халкидонская традиция возобладала в православии. Можно спорить о том, что явилось основной причиной такого исхода – теологические способности императора либо административные, – но тот факт, что нынешнее православие без Юстиниана могло стать совсем иным, сомнений не вызывает.

Императору заниматься подобными «высокими материями» гораздо труднее, чем монаху или епископу. Ведь размышления о божественном требуют времени и штудирования книг. Ничего подобного тому, что вышло из-под пера Юстиниана, невозможно было бы создать без знания «литературы религиозного содержания» того времени. Как само собой разумеющееся, чуть ли не мимоходом, император то здесь, то там помечает: «это мы узнали из Священного писания», «об этом сказано в Священном писании и у святых отцов». В его произведениях ученые нашли ссылки на десятки авторитетных богословов или, напротив, ересиархов, с которыми он полемизировал. И если для духовного лица это – основной вид деятельности, то правитель многомиллионной империи взять «творческий отпуск» для работы над проблематикой халкидонских определений или вопроса о «трех главах» по понятным причинам не мог. Поэтому Юстиниан поражает дважды: во-первых, тем, что он в принципе оказался способен трудиться на столь сложном поприще, и во-вторых, тем, что преуспел он в этом сильнее многих современников, не занятых управлением государством.

Ну а то, что Юстиниан свои трактаты писал лично, подтверждается не только многоликим Прокопием, но даже идеологическими противниками василевса, такими как Факунд Гермианский или епископ Карфагена Либерат.

Под именем Юстиниана, помимо законов, известны написанные по-гречески отдельные произведения²²⁵:

Тропарь «Единородный сыне Божий, безсмертный сый…» (535 г., авторство предполагается);

Исповедание веры, направленное папе Агапиту (535 или 536 г.);

Трактат против Оригена, адресованный патриарху Константинополя Мине (около 543 г.);

Трактат против монофиситов, адресованный египетским монахам (рубеж 530—540-х гг.);

Первая книга против «Трех глав» (545 г.);

Вторая книга против «Трех глав» («Исповедание правой веры», ок. 551 г.);

Догматическое послание александрийскому патриарху Зоилу (между 539–551 гг., не сохранилось);

Послание Пятому Вселенскому собору о Феодоре Мопсуестийском (553 г.);

Трактат против Оригена, адресованный Священному собору (неизвестно какому; обычно его приурочивают к Пятому Вселенскому);

Полемический трактат против произведения в защиту «Трех глав» (ок. 555 г.).

Кроме того, до нашего времени дошли письма, в той или иной степени посвященные догматическим вопросам: десять писем римскому папе Хормизду, письмо папе Иоанну II (8 июня 535 г.), архиепископу Юстинианопольскому Иоанну (до 550 г.), епископу Мопсуестийскому Косме, патриарху Константинополя Епифанию, письмо Пятому Вселенскому собору о папе Вигилии (26 марта 553 г.) и еще два письма, приписываемых императору.

Анастасий оставил своему преемнику обширные накопления. Юстин, судя по всему, не занимался государственными мероприятиями, требовавшими больших затрат, и средства эти большей частью сохранились. Так что деятельному Юстиниану было за счет чего развернуться – и он не преминул этим воспользоваться.

Во-первых, продолжилось восстановление Антиохии-на-Оронте после мощного землетрясения 526 года, когда были разрушены многие общественные и частные здания и погибли тысячи горожан. Не успели восстановительные работы завершиться, как 29 ноября 528 года катастрофа повторилась, и в итоге по велению Юстиниана город фактически возвели заново, переименовав в Феуполис. Императорская чета пожертвовала большие суммы не только Антиохии, но и пострадавшим от ударов стихии Селевкии и Лаодикии. Иоанн Малала сообщает, что на ремонт Лаодикии императорская чета отпустила два кентинария и эти города получили налоговую экскуссию сроком на три года²²⁶.

Император начал обширные строительные проекты и в столице. Отстроив Сики (район Константинополя на другом берегу Золотого Рога) и приказав починить там стены и театр, он назвал новый пригород Юстинианополем. В течение пары лет реконструировали старый водопровод, соорудили большую цистерну неподалеку от Милия²²⁷, закончили бани Дагисфея, начатые еще при Анастасии. Но быстрее всего завершились ремонт и перестройка ипподрома в той части, где располагались императорская кафисма и прилегавшие к ней сенаторские ложи. Свое второе консульство, начавшееся 1 января 528 года, Юстиниан отметил с приличествующим событию великолепием – не только зрелищ, но и места их проведения.

Ко времени Юстиниана это была лишь почетная синекура, но зрелища, сопровождавшие вступление в должность консула, оставались неотъемлемой частью традиции. Согласно установлениям, новый консул должен был издержать на общественные нужды определенную сумму (как правило, в Константинополе она составляла 2 тысячи либр золота). На Западе, где аристократия была богаче (консулы продолжали назначаться в Риме и после низложения Ромула Августула), издержки оказывались выше. Часть издержек консулу компенсировало государство. Император Маркиан, желая ограничить траты «на имидж», предписал консулам «не швырять деньги толпе»²²⁸, а тратить их не столько на игры, сколько на общественные нужды: строительство акведуков, бань, крепостных стен. И если Феодосий II объявлял себя консулом 18 раз, то консулат Маркиана оказался единичным. Современные исследователи отмечают, что как раз во времена Юстина I и Юстиниана к консулату стали относиться с некоторым пренебрежением и именно на их время приходятся лакуны, когда консул не назначался вовсе²²⁹. Сам Юстиниан был консулом четыре раза. В его правление последний раз эту должность в 541 году отправлял Аниций Фавст Альбин Василий, и потом много лет историки именовали годы непривычным образом: «столько-то лет после консульства Василия». Василий остался в истории последним консулом-неимператором; после него высшая когда-то римская магистратура стала лишь титулом, который императоры присоединяли к своему имени по случаю вступления на престол. И дело тут, видимо, не в императорской скромности, а в том, что Юстиниан решил прекратить тратить деньги попусту. Как раз к возвеличиванию себя как носителя высшего титула он был весьма внимателен. Если до Юстиниана придворные патрикианского достоинства, по обычаю, во время приветствия целовали императора в грудь, а прочие опускались на одно колено²³⁰, то теперь все без исключения обязаны были повергаться ниц перед ним, восседавшим под золотым куполом («киворий» или «фастигиум») на богато украшенном троне, и лобызать ему ноги. Это ему, племяннику чуть ли не свинопаса! Аналогичные почести воздавались императрице, чего ранее тоже не было. Прокопий упрекал Юстиниана за то, что, в нарушение римских свобод, он не противился, когда царственную чету именовали «господином» и «госпожой» (правда, в официальных актах слово «δεσπότης», «владыка, господин», василевс не употреблял).

Юлиана Аникия

Легендарная традиция связывает Юстиниана с одной из богатейших и образованнейших женщин своего времени Юлианой Аникией (Аницией; ок. 461 – после 527).

Она принадлежала к семье весьма знатной: род Аникиев вел свое происхождение со времен чуть ли не Республики. Ее отец Оливрий был одним из последних императоров Запада, а по матери она состояла в родстве с Феодосием Великим и его царственным потомством.

Юлиану выдали замуж за военного магистра патрикия Ареовинда (консула 504 г.), который, если бы не отказался, мог в 512 г. возглавить мятеж против Анастасия и, в случае успеха, стать императором.