Текст книги "Юстиниан"

Виталиан был назначен консулом 520 года. Выходило, что на «политическом небосклоне» империи взошла новая «звезда». Человека этого воспринимали противоречиво. С одной стороны, противостоянием Анастасию он стяжал авторитет среди православного населения империи и был обласкан новым императором. С другой – в столице помнили, что Виталиан – романизированный варвар (гот), склонный к восстаниям и обладающий для этого возможностями: у него по-прежнему были сторонники в войсках, и не случайно Анастасий не смог окончательно подавить его мятеж. Кроме того, в период кампании против Виталиана многие пострадали, лишившись имущества, родственников и друзей, – ведь помимо убитых в ходе боевых действий были и проданные Виталианом в рабство пленные из числа правительственной армии. А тут еще история с прибавкой в определения Халкидонского собора, поначалу не принятой ни Юстином с Юстинианом (вполне православными людьми), ни, как выяснилось, в Риме. Поэтому когда довольно скоро после 1 января 520 года Виталиан, выйдя из бани, был вместе с двумя своими приближенными заколот прямо во дворце (видимо, он вышел из бань Зевсксиппа), истинных причин этого убийства установить не удалось. Летописец Феофан полагал, что так консулу отомстили пострадавшие во время событий 513–516 годов; Прокопий в «Тайной истории» обвинял в свершившемся Юстиниана. Но Феофан жил через несколько веков после описываемых событий, а Прокопий склонен был обвинять Юстиниана во всех мыслимых и немыслимых преступлениях. Марцеллин же Комит, современник тех событий, о причинах убийства умолчал, отметив лишь такую подробность, как 16 ран, нанесенных погибшему. Возможно, виновных, даже если они и были найдены, предпочли не трогать: такое в истории случалось, и не раз. Но то, что популярность Виталиана и Юстину, и Юстиниану мешала, а произошедшее оказалось им на руку, – очевидно.

К моменту смерти Виталиана вторым презентальным магистром был как раз Юстиниан¹⁵⁹. Есть все основания полагать, что он и являлся реальным командующим презентальной армией, а Виталиану эту должность дали больше как почетную, чтобы он, соблазнившись ею, прибыл в Константинополь¹⁶⁰.

В 521 году уже Юстиниан удостоился звания консула, устроив по этому случаю великолепные зрелища. Марцеллин Комит отмечает невиданный для Востока империи масштаб празднований: на раздачи народу, зрелища и театральные машины было потрачено 288 тысяч солидов¹⁶¹. В числе множества диких животных народу показали 20 львов и 30 «пардов», то есть пантер, леопардов или гораздо более редких барсов.

Одной из инсигний римского консула были диптихи: раскрывающиеся подобно современной папке таблички для записей, покрытые с внутренней стороны воском (на них писали). Они делались из ценных пород дерева или слоновой кости и богато украшались. Нам повезло: диптих Юстиниана сохранился, и благодаря вырезанной на нем надписи мы точно знаем титулы Юстиниана на 1 января 521 года: иллюстрий, комит, презентальный магистр конницы и пехоты, консул ординарный¹⁶².

Стал Юстиниан и простатом партии венетов. Феофан, кстати, пишет, что до шестого года правления Юстина I не только в столице, но и в иных крупных городах «венеты ввели народное правление и во всех городах произвели возмущения, побиение камнями и прочие убийства. Беспорядки начались прежде всего в Антиохии и распространились по всем городам, в коих продолжались целых пять лет. При этом поражали мечами прасинов, когда они попадались при встрече, даже отыскивали в домах, и правители не смели подвергать наказанию убийц»¹⁶³.

Прокопий, описывая времена Юстина, так сообщает о нравах попустительствуемых властью венетов:

«Стасиоты прежде всего ввели некую новую моду в прическе, ибо стали стричь волосы совершенно иначе, чем остальные римляне. Они совершенно не подстригали усы и бороду, но постоянно следили за тем, чтобы те были у них пышными, как у персов. Волосы на голове они спереди остригали вплоть до висков, а сзади, словно массагеты (гунны. – С. Д.), позволяли им свисать в беспорядке очень длинными прядями. По этой причине такую моду назвали гуннской.

Далее, что касается одежды, то все они сочли нужным отделывать ее красивой каймой, одеваясь с бо́льшим тщеславием, чем это соответствовало их достоинству¹⁶⁴. А такие одежды они могли приобретать отнюдь не дозволенным способом. Часть хитона, закрывающая руку, была у них туго стянута возле кисти, а оттуда до самого плеча расширялась до невероятных размеров. Всякий раз, когда они в театре или на ипподроме, крича или подбадривая [возничих], как это обычно бывает, размахивали руками, эта часть [хитона], естественно, раздувалась, создавая у глупцов впечатление, будто у них столь прекрасное и сильное тело, что им приходится облекать его в подобные одеяния, между тем как следовало бы уразуметь, что такая пышная и чрезмерно просторная одежда еще больше изобличает хилость тела. Накидки, широкие штаны и особенно обувь у них и по названию и внешнему виду были гуннскими. Поначалу почти все они по ночам открыто носили оружие¹⁶⁵, днем же скрывали под одеждой у бедра небольшие обоюдоострые кинжалы. Как только начинало темнеть, они сбивались в шайки и грабили тех, кто [выглядел] поприличнее, по всей агоре и в узких улочках, отнимая у встречных и одежду, и пояс, и золотые пряжки, и все прочее, что у них было. Некоторых же во время грабежа они считали нужным и убивать, чтобы те никому не рассказали о том, что с ними произошло. От них страдали все, и в числе первых те венеты, которые не являлись стасиотами, ибо и они не были избавлены от этого. По этой причине большинство людей впредь стали пользоваться медными поясами и пряжками и носить одежду много хуже той, что предписывал их сан, дабы не погибнуть из-за любви к прекрасному, и еще до захода солнца они, удалившись с улиц, укрывались в домах. Так как преступления продолжались, а стоящая над народом [городская] власть не обращала на злодеев никакого внимания, дерзость этих людей постоянно возрастала… Итак, в это сообщество (стасиотов. – С. Д.) начали стекаться многие другие юноши из тех, что ранее вовсе не стремились к подобным делам. Теперь же их побуждала к этому возможность выказать силу и дерзость, ибо нет ни одного известного людям греха, которым бы в эти времена не грешили, оставшись при этим безнаказанным. Прежде всего они погубили своих противников, а затем взялись убивать и тех, кто не нанес им никакой обиды. Многие, прельстив их деньгами, указывали стасиотам на своих собственных врагов, и они тотчас же истребляли их, приписав им имя прасинов, хотя эти люди им были вовсе не знакомы. И происходило это не во тьме, и не втайне, но во всякое время дня, в любой части города, причем случалось, что злодеяние совершалось на глазах у самых именитых лиц. Ведь им не нужно было скрывать злодеяние, так как над ними не висел страх наказания, но, напротив, у них даже появилось своего рода побуждение к состязанию в проявлении своей силы и мужественности, когда они одним ударом убивали какого-нибудь безоружного встречного… При всем том никакого расследования содеянного не производилось, но несчастье на любого обрушивалось неожиданно, и никто не вставал на защиту пострадавших. Ни закон, ни обязательства, упрочивающие порядок, больше не имели силы, но всё, подвергнувшись насилию, пришло в смятение. Государственное устройство стало во всем подобно тирании, однако не устоявшейся, но ежедневно меняющейся и то и дело начинающейся сызнова. Решения архонтов были подобны тем, какие возникают у объятых ужасом людей, разум которых порабощен страхом перед одним человеком, а судьи, выносящие приговоры по спорным делам, высказывали свои суждения не в соответствии с тем, что представлялось им справедливым и законным, а в зависимости от того, какие отношения были у каждой из тяжущихся сторон со стасиотами, враждебные или дружеские. Ибо судью, пренебрегшего их наказом, ожидала смерть. Многие из заимодавцев под давлением насилия вынуждены были возвращать расписки своим должникам, не получив ничего из данного ими взаймы, а многие отнюдь не добровольно отпускали на волю своих рабов. Говорят, что и некоторые женщины принуждались своими рабами ко многому из того, чего они вовсе не желали. Уже и дети небезвестных мужей, связавшись с этими юношами, вынуждали своих отцов совершать многое против их воли и помимо прочего отказываться в их пользу от своих денег. Многие же мальчики были против воли принуждены к нечестивому сожительству со стасиотами не без ведома своих отцов. То же самое доводилось терпеть и женщинам, живущим со своими мужьями»¹⁶⁶.

Между 521 и 525 годами Юстиниан был возведен в ранг нобилиссима, а в 525 году – цезаря, и таким образом возвысился еще более. Примечательно, что в обоих случаях византийские историки говорят о нежелании императора давать племяннику эти высшие после императорского титулы. Так, Иоанн Зонара сохранил реплику Юстина, ответившего архонтам: «По вашей молитве да не будет это (пурпур) надето на более молодого»¹⁶⁷. Получилось, что возвеличивание Юстиниана произошло благодаря требованиям сената, а дядя лишь явил свою милость, согласившись на это. Может быть, стареющий Юстин начал тяготиться напором и настойчивостью Юстиниана в вопросах государственного управления или опасаться своего племянника – неясно. Но Юстиниан по-прежнему оставался для дяди «правой рукой», всё более и более усиливая свое влияние при императоре. Когда в 525 году с торжественным визитом прибыл из Рима новый папа Иоанн, именно Юстиниан встречал его в пригороде Константинополя.

Визит папы был предпринят по инициативе Теодориха Великого. Дело в том, что правительство Юстина I не просто отказалось от религиозной политики Анастасия, но приступило к масштабному преследованию всех еретиков: несториан, монофиситов, манихеев и ариан. Поскольку готы в большинстве своем принадлежали к последним, Теодорих озаботился судьбой своих соплеменников. Визит увенчался успехом, и ариан в империи больше не наказывали. Не подлежит сомнению, что инициатором преследования инакомыслящих выступил именно Юстиниан.

Интересы племянника государя не ограничивались религией. Будучи магистром армии, а затем нобилиссимом и цезарем, Юстиниан занимался также вопросами войны и мира. Наиболее грозным противником Византии по-прежнему оставался сасанидский Иран. В начале правления Юстина шах Кавад обратился в Константинополь с просьбой об усыновлении императором своего наследника Хосрова (тот был младшим, хотя и любимым, сыном шаха, и старик Кавад опасался, что после его смерти придворные воспротивятся передачи Хосрову власти над Ираном). Таким образом, у Юстиниана мог появиться «брат». Вначале при дворе с восторгом отнеслись к подобному плану, рассчитывая приобрести из такой любезности выгоду в виде мира и дружбы. Но всех разочаровал мудрый квестор дворца Прокл: юрист доказал, что при таком усыновлении Хосров приобретает право и на долю наследства Юстина, а это неминуемо приведет к территориальным спорам после смерти василевса. В итоге Каваду сообщили, что усыновление произойдет не через обмен документами, а, «как принято у варваров», путем вручения оружия и доспехов. Кавад оскорбился (или разыграл оскорбление). Дипломатический скандал совпал с неудачной попыткой подчиненного Ирану грузинского царя Гургена перейти под власть Византии. Империя пообещала оказать грузинам поддержку, но натравить на персов варваров-гуннов не получилось. Персидское войско изгнало Гургена – ему пришлось бежать с двором и родственниками сначала в Лазику, а потом и в Константинополь. Иранцы заняли две горные крепости, покинутые римскими гарнизонами, а ромеи ответили набегом на Персоармению. В рамках этого «ответа» в качестве армейских командиров еще невысокого ранга на Востоке начали действовать ставленники Юстиниана: его молодые оруженосцы Сита и знаменитый впоследствии Велисарий.

* * *

Итак, через несколько лет правления Юстина его племянник оказался на вершине могущества. Он имел власть, влияние на императора и не был стеснен материально. Впрочем, «не был стеснен» – не то слово. Юстиниан стал очень богат и даже купил и перестроил так называемый «дворец Хормизда»¹⁶⁸. Теперь он мог роскошествовать так, как это было принято среди богачей. Сохранившиеся описания аналогичных жилищ позволяют нам представить просторные залы с облицовкой из полированных мраморных плит и с дверями из слоновой кости, скульптуры, медную или даже позолоченную крышу, мозаичные полы и картины на стенах. Портики и фонтаны во внутреннем дворе, атриуме. Прекрасный вид из того же атриума и из окон, а в случае дворца Хормизда – прямо на море с кораблями. В столовой – ложа из ценных пород дерева с отделкой слоновой костью, серебром или золотом. Заправленные отменным маслом светильники: причудливые бронзовые, а в комнатах попроще – глиняные; для торжественных случаев – свечи. Мозаики и скульптуры заказывали, скорее всего, с языческими сюжетами даже для христианских домов (среди образованных людей это было в порядке вещей), но что точно украшало жилища христиан, так это иконы, привезенные откуда-нибудь из почитаемых святых мест, с Синая или из Иерусалима, а также частички мощей в серебряном, золотом, деревянном или костяном ковчежце. В холодную погоду полы застилали коврами, а в комнаты вносили жаровни с углями. Дом окружали хозяйственные пристройки: кухня, погреб или даже специальный колодец для продуктов, подаваемых к столу прохладными (фрукты, вино). Гордостью богатого дома была серебряная или золотая посуда – кубки, тарелки, блюда, ложки с витыми ручками, изящные ножики.

Одного не мог обрести Юстиниан: законного союза с женщиной, которую он встретил и полюбил, будучи, по меркам тех лет, уже не вполне молодым: тридцати восьми – сорока лет.

Звали ее Феодора, и по своему происхождению была она ушедшей на покой актрисой. Это ремесло приравнивалось к проституции и в общественном сознании имело соответствующие характеристики – хотя бы потому, что в те времена любая женщина, связанная с цирком или театром, считалась сексуально доступной для любого, имеющего деньги¹⁶⁹. Официально подобное занятие считалось бесчестным, позорящим человека – и предполагало как соответствующие законодательные ограничения, так и осуждение с позиций христианской морали: «Итак, посмотрим и мы на это сонмище блудных жен и непотребных юношей, собравшихся в театре, и их забавы, которыми весьма многие из беспечных юношей завлекаются в их сети, сравним с жизнью блаженных. Здесь мы найдем различий столько же, сколько между ангелами, если бы ты услышал их поющими на небе стройную песнь, и между собаками и свиньями, которые визжат, роясь в навозе… Опять, в театре, когда посмотрят на блудницу в золотом уборе, бедный станет плакать и рыдать, видя, что жена его не имеет ни одного такого украшения, а богатые после такого зрелища будут презирать и отвращаться своих супруг. Как скоро блудница представит зрителям и одежду, и взор, и голос, и поступь, и всё, что может возбудить любострастие, – они выходят из театра воспламененные страстью и возвращаются к себе домой уже пленниками. Отсюда происходят обиды, бесчестия, отсюда вражда, брани и каждодневные случаи смертные; и жизнь становится несносной такому пленнику, и жена ему уже не мила, и дети не по-прежнему любезны, и весь дом приходит в беспорядок, и самый свет солнечный, наконец, кажется для него несносным. Если кто воспылает любовью к одной из плясавших там девиц, тот вытерпит страдания, каким не подвергнешься ни в многочисленных сражениях, ни в многократных странствованиях, и состояние такого человека будет более тягостно, чем всякого осажденного города»¹⁷⁰.

Вот как описал жизнь Феодоры Прокопий Кесарийский, судя по всему, ее прямо-таки ненавидевший: «Как только дети (Феодора и две ее сестры. – С. Д.) стали подрастать, мать тотчас пристраивала их к здешней сцене (ибо отличались они очень красивой наружностью), однако не всех сразу, но когда каждая из них, на ее взгляд, созревала для этого дела. Итак, старшая из них, Комито, уже блистала среди своих сверстниц-гетер; следующая же за ней Феодора, одетая в хитончик с рукавами, как подобает служаночке-рабыне, сопровождала ее, прислуживая ей во всем, и наряду с прочим носила на своих плечах сиденье, на котором та обычно восседала в различных собраниях. Феодора, будучи пока незрелой, не могла еще сходиться с мужчинами и иметь с ними сношение как женщина, но она предавалась любострастию на мужской лад с негодяями, одержимыми дьявольскими страстями, хотя бы и с рабами, которые, сопровождая своих господ в театр, улучив минутку, между делом предавались этому гнусному занятию. В таком блуде она жила довольно долго, отдавая тело противоестественному пороку¹⁷¹. Но как только она подросла и созрела, она пристроилась при сцене и тотчас стала гетерой из тех, что в древности называли “пехотой”. Ибо она не была ни флейтисткой, ни арфисткой, она даже не научилась пляске, но лишь продавала свою юную красоту, служа своему ремеслу всеми частями своего тела. Затем она присоединилась к мимам, выполняя всяческую работу по театру и участвуя с ними в представлениях, подыгрывая им в их потешных шутовствах. Была она необыкновенно изящна и остроумна. Из-за этого все приходили от нее в восторг. У этой женщины не было ни капли стыда, и никто никогда не видел ее смущенной, без малейшего колебания приступала она к постыдной службе. Она была в состоянии, громко хохоча, отпускать остроумные шутки и тогда, когда ее колотили по голове. Сбрасывая с себя одежды, она показывала первому встречному и передние, и задние места, которые даже для мужа должны оставаться сокрытыми.

Отдаваясь своим любовникам, она подзадоривала их развратными шутками и, забавляя их все новыми и новыми способами половых сношений, умела навсегда притязать к себе распутные души. Она не считала нужным ожидать, чтобы мужчина, с которым она общалась, попытался соблазнить ее, но, напротив, своими вызывающими щутками и игривым движением бедер обольщала всех без разбора, особенно безусых мальчиков. В самом деле, никто не был так подвластен всякого рода наслаждениям, как она. Ибо она часто приходила на обед, в складчину сооруженный десятью, а то и более молодцами, отличающимися громадной телесной силой и опытными в распутстве, и в течение ночи отдавалась всем сотрапезникам; затем, когда все они, изнеможенные, оказывались не в состоянии продолжать это занятие, она отправлялась к их слугам, а их бывало порой до тридцати, спаривалась с каждым из них, но и тогда не испытывала пресыщения от этой похоти.

Однажды, говорят, она явилась в дом одного из знатных лиц во время пирушки и на виду у всех пировавших, поднявшись на переднюю часть ложа, там, где находились их ноги, начала бесстыдно сбрасывать с себя одежды, не считая зазорным демонстрировать свою распущенность. Пользуясь в своем ремесле тремя отверстиями, она упрекала природу, досадуя, что на грудях не было более широкого отверстия, позволившего бы ей придумать и иной способ сношений. Она часто бывала беременной, но почти всегда ей удавалось что-то придумать и с помощью ухищрений вызвать выкидыш.

Часто в театре на виду у всего народа она снимала платье и оказывалась нагой посреди собрания, имея лишь узенькую полоску на пахе и срамных местах, не потому, однако, что она стыдилась показывать и их народу, но потому, что никому не позволялось появляться здесь совершенно нагим без повязки на срамных местах. В подобном виде она выгибалась назад и ложилась на спину. Служители, на которых была возложена эта работа, бросали зерна ячменя на ее срамные места, и гуси, специально для того приготовленные, вытаскивали их клювами и съедали. Та же поднималась, ничуть не покраснев, но, казалось, даже гордясь подобным представлением. Она была не только самой бесстыдной, но и самой изобретательной на бесстыдства. Часто, скинув одежды, она находилась на сцене среди мимов и то наклонялась вперед, выпятив и изогнув грудь, то старалась попасть в зад тех, кто уже испробовал ее, и тех, кто еще не был с ней близок, гордясь тем из гимнастического искусства, что было ей привычно. С таким безграничным цинизмом и наглостью она относилась к своему телу, что казалось, будто стыд у нее находится не там, где он, согласно природе, находится у других женщин, а на лице. Те же, кто вступал с ней в близость, уже самим этим явно показывали, что сношения у них происходят не по законам природы. Поэтому когда кому-либо из более благопристойных людей случалось встретить ее на рынке, они отворачивались и поспешно удалялись от нее, чтобы не коснуться одежд этой женщины и таким образом не замарать себя этой нечистью. Для тех, кто видел ее, особенно утром, это считалось дурным предзнаменованием. А к выступавшим вместе с ней актрисам она обычно относилась как лютейший скорпион, ибо обладала большим даром злоречия.

Позже она последовала за назначенным архонтом Пентаполиса Гекеболом из Тира, угождая его самым низменным страстям. Однако она чем-то прогневала его, и ее оттуда со всей поспешностью прогнали. Из-за этого она попала в нужду, испытывая недостаток в самом необходимом, и далее, чтобы добыть что-то на пропитание, она стала, как и привыкла, беззаконно торговать своим телом. Сначала она прибыла в Александрию. Затем, пройдя по всему Востоку, она возвратилась в Визaнтий. В каждом городе прибегала она к ремеслу, назвать которое, я думаю, человек не сможет, не лишившись милости Божьей, словно дьявол не хотел допустить, чтобы существовало место, не испытавшее распущенности Феодоры.

Так эта женщина была рождена и вскормлена, и так ей было суждено прославиться среди многих блудниц и стать известной всему человечеству. Когда она вновь вернулась в Визaнтий, в нее до безумия влюбился Юстиниан. Сначала он сошелся с ней как с любовницей, хотя и возвел ее в сан патрикии. Таким образом Феодоре удалось сразу же достигнуть невероятного влияния и огромного богатства. Ибо слаще всего было для этого человека, как это случается с чрезмерно влюбленными, осыпать свою возлюбленную всевозможными милостями и одаривать всеми богатствами»¹⁷².

Беспорядочная половая жизнь всегда сопровождается двумя рисками: венерических заболеваний и нежелательной беременности. Античное время знало средства предохранения: презервативы, сделанные из кишок животных, применялись еще римскими легионерами. Но прочие «контрацептивы» выглядят, с позиций современной медицины, мягко говоря, сомнительно: это были всякого рода тампоны, пропитанные квасцами, шафраном, настойкой ивового листа и даже пометом крокодила или слона¹⁷³. Для прерывания беременности использовались средства не только малоэффективные, но и опасные: в первый месяц беременности – ядовитые вещества, вводившиеся во влагалище, а затем – езда на тряской телеге, принятие горячих ванн сидя. Неудивительно, что при таких методах и гетеры, и актрисы нередко беременели и не могли избавиться от плода¹⁷⁴. Известно, что у Феодоры была дочь (а возможно, и сын), рожденная до встречи с Юстинианом. Это не афишировалось.

Важно отметить, что характеристику Феодоре как «публичной женщине» дал не только Прокопий в «Тайной истории», но и вполне уважительно относившийся к ней (и к Юстиниану) Иоанн Эфесский.

Прокопий не упоминает о том, что, появившись в Константинополе, Феодора отказалась от былого шумного образа жизни, оставила театр и начала совершенствовать свои знания, наняв учителей для занятий науками. Именно тогда, около 520 года, с ней и познакомился Юстиниан¹⁷⁵.

Эта женщина отличалась весьма привлекательной наружностью: небольшого роста, крайне изящная, с красивым бледным лицом и выразительными глазами. Человеком она тоже была неординарным. Что же касается Юстиниана, то, судя по его дальнейшим действиям, комплексами он не страдал, на мнение окружающих особо не ориентировался и был в себе вполне уверен. Захотел – сделал, а это в подобных вопросах дорогого стоит!

Ничего особенного в том, что Юстиниан начал жить с Феодорой, не было. Выше неоднократно говорилось о причудливом и неоднозначном смешении в общественной жизни Византии христианской морали и античных традиций. Античная традиция не видела в союзе людей и сопряженном с ним чувственном удовольствии ничего дурного. И, несмотря на осуждение христианскими ригористами сожительства вне брака, явление конкубината никуда не делось из византийского быта ни тогда, ни позднее. Аврелий Августин, такой же образованный провинциал, в юности, как и Юстиниан, переселившийся в крупный город, вспоминал: «В эти годы я жил с одной женщиной, но не в союзе, который зовется законным: я выследил ее в моих безрассудных любовных скитаниях. Все-таки она была одна, и я сохранял верность даже этому ложу. Тут я на собственном опыте мог убедиться, какая разница существует между спокойным брачным союзом, заключенным только ради деторождения, и страстной любовной связью, при которой даже дитя рождается против желания, хотя, родившись, и заставляет себя любить»¹⁷⁶.

Когда Юстиниан всерьез увлекся Феодорой, он заставил дядю возвести ее в достоинство патрикии и издать указ, разрешавший лицам сенаторского сословия (к коим, в силу титула, он относился) жениться на бывших актрисах и проститутках, которые «…оставив дурной и бесчестный образ жизни, стали вести жизнь приличную и хранить свою честь»¹⁷⁷. Юстин (а скорее всего, его племянник) объяснял это желанием указать путь к воздержанию женщинам, «избравшим недостойное чести сожительство вследствие слабости пола». Дело в том, что подобные браки воспрещались еще со времен Августа, а в византийское время соответствующие законы выпускались как минимум дважды: в 336 году Константином и в 454-м Маркианом и Валентинианом III.

Однако императрица Евфимия, имея свои понятия о благочестии, оказалась категорически против официального союза Юстиниана и Феодоры. Слывя женщиной темной и не имея привычки вмешиваться в дела мужа, здесь, в вопросе не столько государственном, сколько семейном, она была непреклонна.

Так что во дворце, в спальне государя, вполне мог состояться такой диалог:

– Мне сказали, император, что ты позволил сенаторам жениться на публичных женщинах, отменив установления предков?

– Да, так.

– Можешь не говорить мне почему. И так ясно. Он попросил тебя?

– Слушай, Юстиниан уже не мальчик и соображает, что делает. Ему это нужно. Пусть будет.

– Он же твой сын! Тебе подходит такая невестка?

– Мне – нет, но ему нужна именно эта женщина. Сама знаешь, что он никогда не стремился к браку, а тут – попросил. Раз так…

– Да что же ты делаешь, старый?! Это ведь не только твоя, но и моя невестка. И если тебе все равно, то на свою седую голову лично я позора не желаю. Коль скоро ты ему отец, я – мать и своего согласия не дам.

– Ишь ты как заговорила! Можно подумать, мне твоя жемчужина досталась непросверленной!

– Не сравнивай! Я была рабыней, покорной хозяину. Если он принуждал меня к дурному, это был его грех, не мой. Сама я удовольствий не искала. А Феодора распутничала по своей воле – об этом открыто говорят уважаемые люди, и я им верю. Не хочу, чтобы такая грешница стала моей невесткой!

Юстин не захотел расстраивать жену. Свадьба Юстиниана и Феодоры состоялась лишь в 523 году, после кончины императрицы.

Теперь у Юстиниана было всё, кроме разве что императорской власти. Но Юстин был стар, а Юстиниан мудр и понимал, что ему нужно лишь подождать некоторое время. Цезарь, «еще не возведенный на престол, управлял государством при жизни дяди своего… который еще царствовал, но был очень стар и неспособен к делам государственным»¹⁷⁸. В «Тайной истории» Прокопий даже уподобляет Юстина ослу, который во всем слушается погонщика, довольствуясь возможностью самостоятельно лишь махать ушами¹⁷⁹.

В конце мая 526 года Византия пострадала от сильнейшего землетрясения. Были почти полностью разрушены многие города, в том числе один из самых крупных центров Востока Антиохия-на-Оронте. «Благочестивейший император Юстин, услышав об этом с крайним прискорбием души, снял с головы свой венец, отложил багряницу и во вретище плакал многие дни; даже в самый праздник, отправляясь в церковь, не захотел взять ни венца, ни плаща, вышел просто одетый, в одном багряном плаще, и перед всем сенатом рыдал, а с ним и все рыдали в печальных одеждах. Царь немедленно послал в Антиохию…(комита. – С. Д.) Карина, которому дал 500 фунтов золота для откопания и, если можно, спасения кого, а засыпанное сохранить от разбойников и грабителей»¹⁸⁰. Впоследствии император выделил дополнительные средства на восстановление пострадавших городов.

В апреле 527 года, в консульство Мавортия, Юстиниана наконец-таки объявили августом¹⁸¹. Произошло это во внутренних помещениях дворца и не то чтобы тайком, но без тех торжественных церемоний, которыми сопровождалось венчание Анастасия или Юстина. Дядя лично возложил на племянника диадему. Прокопий в «Тайной истории» высказывает предположение, что нобилитет согласился на это из великого страха.

Несколько месяцев Юстин и Юстиниан управляли государством совместно, свидетельством чему являются монеты. Причем, в отличие от былых случаев соправительства, когда императоры или изображались каждый со своей титулатурой, или несколько на одной монете, оформление некоторых медных фоллисов Юстина и Юстиниана было иным. Легенда «Господин наш Юстин и Юстиниан, вечный блаженный август (DN IVSTIN ET IVSTINIANVS PP AVG)» сопровождала профиль абстрактного императора.

Дядя и племянник соцарствовали недолго: 1 августа 527 года Юстин I, давно страдавший от воспалившейся старой раны на ноге, умер.

Византия вступила в эпоху Юстиниана.