Текст книги "Юстиниан"

Финал: ноябрь 565

 
Кулак вздымает золотой
Над Византийскою державой
Ее владыка всеблагой…
………………………………………..
Задует ветер – все сметет.
 

Франсуа Вийон

Римские императоры умирали по-разному.

Иногда их жизнь обрывала война. Юлиан Отступник, получив смертельную рану копьем в печень, испустил дух в палатке на берегу Тигра. Валента убили в сражении под Адрианополем – да при таких обстоятельствах, что даже тела не нашли. Анастасий, по свидетельству автора Жития святого Саввы Освященного, бегал во время грозы по дворцу, прячась от молний и вопя от ужаса, – но рока не обманул. Валентиниана I хватил удар в тот момент, когда он, рассвирепев, орал на германское посольство. Про Зинона ходили слухи, что он либо упился до смерти, либо вообще оказался в саркофаге живым. Василиска казнили: уморили голодом, чтобы не проливать царственной крови.

Такие смерти верующие вполне могли счесть Божьей карой: Валентиниан был жесток, Валент поощрял ариан, Анастасий и Василиск – монофиситов, Зинон с его Энотиконом оказался нетверд в православии. Про Юлиана и говорить нечего.

Но даже государи, отличавшиеся, с точки зрения христианской морали, безупречным поведением, не избегали случая: Феодосий Младший получил смертельные травмы, упав с коня, Иовиан вообще умер внезапно и таинственно.

Как-то так получилось, что кончина наиболее «правильных», православных царей оказывалась спокойной: заболев, умерли Константин Великий и Феодосий I, Юстина погубила старая рана, ни о чем ужасном не известно в отношении Маркиана и Пульхерии.

Так что есть все основания полагать, что Юстиниан действительно «упокоился».

Что происходило в тот момент во дворце? Нам повезло, так как сохранился панегирик Юстину II, написанный на латинском языке уроженцем Африки Флавием Кресконием Кориппом. Добрая треть этой увесистой книги посвящена событиям, так или иначе связанным со смертью Юстиниана. Но панегирик родственнику почившего царя – произведение не вполне искреннее, там сильны законы жанра. Поэтому последние часы жизни нашего героя и то, что произошло потом, придется частично реконструировать⁴¹².

Итак, если Юстиниан умер не внезапно (например, во сне), то до самого последнего вздоха с ним были пресвитеры и монахи. Император отходил в постели, окна были закрыты, в помещении горели свечи. У одра усыпающего беспрерывно шла служба: монахи и иереи возжигали свечи и благовония, молились. Не так, как сейчас: Андрей Критский, чей канон на исход души используется сегодня в православии, еще не появился на свет. Но читали и «Отче наш», и псалмы – пятидесятый и сто восемнадцатый:

«Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих изгладь беззакония мои.

Многократно омой меня от беззакония моего, и от греха моего очисти меня, ибо беззакония мои я сознаю, и грех мой всегда предо мною.

Тебе, Тебе единому согрешил я и лукавое пред очами Твоими сделал, так что Ты праведен в приговоре Твоем и чист в суде Твоем».

Умирающий слышал эти слова. Император уже не мог говорить внятно, и вообще трудно было понять – в сознании ли он? Вот, увидав синклитика Каллиника, повел подбородком, дернул кистью, словно подзывая к себе. Сенатор быстрыми шагами подскочил, нагнулся к пересохшему рту. Василевс что-то шептал, слабея. Стоявшие видели, как Каллиник, кивнув, отступил назад.

Юстиниан не двигался более, лишь открывал и закрывал глаза. Пение обволакивало его, укрывало саваном торжественных слов, смешиваясь с теплом и запахами. Наконец глаза Юстиниана закрылись навсегда. Это случилось в ночь с 14 на 15 ноября.

А монахи пели:

 
По милости Твоей оживляй меня, и буду хранить откровения уст Твоих.
На веки, Господи, слово Твое утверждено на небесах; истина Твоя в род и род. Ты поставил землю, и она стоит.
По определениям Твоим все стоит доныне, ибо все Тебе.
Если бы не закон Твой был утешением моим, погиб бы я в бедствии моем.
Вовек не забуду повелений Твоих, ибо ими Ты оживляешь меня.
Твой я, спаси меня; ибо я взыскал повелений Твоих.
 

Как только василевс отошел в мир иной, Каллиник и еще несколько синклитиков явились во дворец куропалата Юстина. Они разбудили привратника и потребовали встречи с племянником императора. Поскольку всё случилось еще до рассвета, привратник спросонья никак не мог понять, чего от него хотят, и долго не открывал двери.

– Что случилось, друзья? – как и положено было воспитанному человеку, спросил вышедший к ним Юстин, хотя и ему, и его жене, племяннице Феодоры Софии, всё было совершенно ясно.

– Твой божественный отец (ведь он считал тебя не просто родственником, а сыном) умер, – ответил Каллиник на правах старшего, кому император говорил последнюю волю. – Мы пришли сообщить, что господин василевс Юстиниан передал тебе власть. Прими ее и действуй.

Медленно, запинаясь, так как не успели еще разучить текст, сенаторы продолжили хором:

– Закон призывает тебя! Двор поддерживает тебя! В тебе вся наша безопасность! В тебе наша надежда. Уступи судьбе! Наследуй отцу!

Они замолчали, и Каллиник выступил вперед:

– Не задерживай мир, возьми дар Бога, используй силу своего отца и прими имя Августа, которого тебе не хватало.

При этих словах сенаторы дружно опустились на колени и поползли к Юстину. Тот же, согласно этикету, начал отказываться:

– Нет, это тяжелая участь! Напрасно вы просите меня о такой жертве, друзья. Как я могу украситься императорской диадемой, когда мы все обязаны быть в скорби и печали. Да что мы – весь мир хочет плакать, потеряв воистину отца, а не правителя. Я же знаю, – тут куропалат сдвинул брови и заговорил громко, угрожающе, – что многие хотели причинить ему вред. Так случится и со мной, ведь тот, кто принял должность правителя, не избегнет зависти. Нет, я отказываюсь от знаков власти и лучше с грустью поеду на похороны.

Опять же, согласно этикету разыгрывая вполне установленный спектакль, сенаторы простерлись у ног супругов. Послышались возгласы на латинском и греческом:

– Благочестивый, пожалей!

– Помоги нам в опасности!

– Бог хочет Юстина!

Каллиник, опустившийся было на колени, вновь встал:

– Скоро рассветет. Если люди услышат, что дворец пуст и нет императора, могут случиться беспорядки. Мы видим твою любовь к господину нашему василевсу, но он умер, а мы – живы. Пусть же любовь к твоей стране не будет меньшей. Твой дядя, когда он умирал, приказал тебе держать власть. Не медли! Вступи на трон отца и властвуй миром, могущественный император!

Как бы нехотя и уступая чужой воле, Юстин наклонил голову и шагнул вперед:

– Во дворец!

Сенаторы поднимались с колен – кто быстро, кто с трудом. Следом, в сопровождении лишь нескольких евнухов и солдат, заторопилась София.

Они двигались быстро, почти бегом, через пустой холодный Город, заворачиваясь от морозного воздуха в плащи. Дым, поднимавшийся из кухонных труб, смешивался с моросью, окутывал крыши и наполнял воздух резким деготным ароматом – как всегда в Константинополе. Обступив со всех сторон Юстина и сенаторов, шли солдаты, тяжело дыша под тяжестью щитов, копий и пятидесятифунтовых панцирей. Молчание нарушали лишь топот ног и мерное бряцание железа. Впереди, в такт движению взмахивая копьем и оглядываясь, шагал рослый кампидуктор. Железный нагрудник его украшали золоченые фалеры за заслуги, а свирепое лицо – застарелый шрам от удара гуннской саблей. Спереди и сзади рысили группы вооруженных кавалеристов. Редкая ночная стража уступала дорогу: весть о смерти Юстиниана уже начала свой путь.

Ворота из слоновой кости, расположенные перед Кохлеей, в нижней части дворца, распахнулись в тот самый момент, когда закричали первые петухи.

– Добрый знак, – зашептались сенаторы.

Охрана салютовала своему начальнику уже не как куропалату, но как новому владыке. Все ворота были накрепко закрыты, усиленная стража встала к проходам дворца и ипподрома – так распорядился, пока Юстина не было, помощник фракиец Тиверий, его земляк и воспитанник с детских лет. Увидев его, Юстин задержался и протянул руку для приветствия, показывая окружающим свое расположение. Тиверий сначала почтительно склонился, затем ответил быстрым рукопожатием. Открыл было рот, чтобы высказать соболезнование, но император остановил его:

– После. Усильте охрану, займите ипподром. – И помедлив: – Комит экскувитов!

* * *

Отношение к смерти в Византии было двояким. С одной стороны, для православного смерть – не более чем утрата телесной оболочки, душа же восходит ко Христу, ожидая Страшного суда и (если будет на нем решено) воскресения и жизни вечной. С другой – ромеи горевали об ушедших друзьях и родственниках совершенно искренне. И «плач на похоронах» никуда не делся.

Войдя в спальню Юстиниана, новый император простерся ниц перед телом и сказал приличествующие случаю слова:

– Отец Юстиниан, свет города и мира, зачем ты покидаешь свой любимый дворец? Зачем ты отказываешься от родственников, слуг и столь многих вещей? Почему ты уже не думаешь о своих землях? Разве ты не задумывался над усталым миром? Видишь, авары и суровые франки, гепиды и готы и многие другие племена поднимают свои знамена и готовятся к войне? С какой силой мы покорим таких великих врагов, когда ты будешь мертв, о сила Рима?

Между тем София уже взяла в свои руки распоряжения относительно похорон. По городу побежали мандаторы, требуя закрывать проезжающие повозки в знак траура. В одном из самых больших залов дворца готовили золоченые носилки для тела, окружая их длинной, расшитой золотом, драгоценными камнями и пурпуром завесой с изображениями триумфальных побед покойного. На ней склонялись в почтении поверженные варварские короли, бежали или падали сраженными враги. Лица были вытканы золотом, кровь – пурпуром. Сам Юстиниан стоял, наступив ногой на шею поверженного Гелимера, и дородная женщина, аллегория Ливии, преподносила императору корзины плодов и лавровый венок. А следом протягивала руки полуобнаженная Рома, персонификация Рима.

Тем временем под крики петухов взошло солнце, и по столице разнеслось известие. Византийцы любили красоту, поэтому даже в описании кончины человека вполне могли использовать такие вот словесные украшения: «Молва (Fama) счастливо летала, бия крыльями, через имперский город, и внезапно приходила, браня сон, когда она взвешивала людей, стучала в двери и обивала пороги, и говорила бесчисленными языками, счастливым вестником. Сон бежал, когда она приходила, тащась за ней, исчезло оцепенение, и покинуло весь город. Она стояла над людьми в своем рвении и постоянно подталкивала их, толкала их и плакала: “Вставай, вставай”, и, ругая их за их задержку, сообщала им, что дворец был заполнен встречей важных людей, которые, когда ночь закончится, подготовили имя человека, выбранного для места престарелого, ушедшего от них. Она убеждала, толкала, подталкивала, сбивала их плечи, наступала на них и стояла над ними. Они поспешили и покинули свои дома, и радостно (потому что стало известно, кто будет избран новым императором. – С. Д.) побежали по всем улицам, и появились первые ропоты, еще не ясные из-за их неуверенности, и гражданин спрашивал гражданина, когда он встречал его, и слухи прокрались сквозь все их ряды»⁴¹³.

Во всенародную единодушную скорбь верить не нужно: кто-то, конечно же, искренне печалился, кому-то было всё равно, и наверняка нашлись те, кто только порадовался. Но многим стало не по себе, ибо нарушился привычный порядок. Если учесть среднюю продолжительность жизни в VI веке, то в ромейском обществе выросло, состарилось и умерло как минимум одно поколение, не знавшее иного носителя высшей власти в государстве, кроме Юстиниана. Шутка ли – тридцать восемь лет, семь месяцев и тринадцать дней!

У Халки собирался народ, ожидая вестей. Люди тихо переговаривались, но то тут, то там раздавался истошный всхлип или крик: у иных не выдерживали нервы. Как ни убеждали священники паству в бессмысленности скорби по отошедшему к Богу христианину, простые ромеи для таких событий использовали темные, траурные одежды – и выглядела толпа так, словно неведомо откуда пришли и встали у стен тысячи монахов и монахинь, почему-то с детьми.

Во дворце каждый занимался своим делом. Одни – размышляли, как теперь быть живым, и решали вопрос избрания нового владыки империи. Другие – заботились о мертвом и совершали положенное с телом человека, еще вчера бывшего всесильным властелином.

Внятных распоряжений о передаче власти император не оставил. Куропалат Юстин имел, пожалуй, самые большие шансы, но Юстиниан так и не сделал его соправителем. Судя по всему, единственным человеком, который сообщил сенату «рекомендацию» покойного василевса избрать на трон Юстина, был Каллиник (так события изложены у Кориппа). Юстина короновали немедленно, и противостояния это не встретило.

«Ты побеждаешь, Юстин!» – кричал народ по-латински и по-гречески. «И возникает большой шум, и траур покидает императорский двор, когда приходит новое счастье», – вспоминал Корипп⁴¹⁴. В общем, «император умер – да здравствует император»!

Иссохшее тело старца омыли, положили на золоченое ложе, умастили благовониями и в последний раз одели: во всё чистое и светлое, завернув в льняной саван, прандий, символ нетления и бессмертия. На голову умершего возложили венец. Всё то время, пока служители занимались обряжанием, монахи и иереи читали Евангелие, бормотали молитвы и псалмы. В комнатах было тяжело от сладкого дыма с ладаном, колыхалось жаркое пламя свечей и лампад – подобие света вечного, к которому летела душа императора ромеев. На улице в ожидании милостыни толпился народ. Юстиниан при жизни не отличался особым человекоугодием, но раздавать поминальные деньги всё равно было положено – и бедный люд тек сюда со всего Константинополя и даже из пригородов.

Во дворце совершали заупокойную литию. Вокруг тела ходил диакон с кадилом, и дым поднимался вверх – символом души, идущей к престолу Бога.

Вот василевса подняли на погребальное ложе и понесли в храм (в какой – неясно; предположим, что в Святую Софию). Впереди, как было заведено, шли рыдавшие женщины, за ними – аскитры-свещеносцы и певчие. По обеим сторонам от лектикариев-носильщиков, спереди и сзади рябило в глазах от одеяний иереев и архиереев со свечами. Разговоры тут были неуместны – и лишь псалмы и звон цепи кадила в руках диакона да женские всхлипы сопровождали императора в начале его последнего пути. Зажженные свечи образовали сплошной ковер, и на площади Августеон – это море колыхалось, ибо свечи держали живые люди, и дрожь сердец сообщалась рукам: воистину το φως της ζωής, свет жизни.

Носилки внесли в наос и поставили в самый центр, под купол, ногами к алтарю. Если бы император мог открыть глаза, он бы увидел киворий над престолом, а прямо наверху – плывущий в море света мозаичный крест купола.

В урочное время начался професис, прощание – когда родственники и соратники усопшего приходили отдать последний почет. Люди шли и шли – потоком. Обитые серебром Царские врата были распахнуты, и через высокий мраморный порог переступали тысячи, десятки тысяч ног: сперва – в дорогих сандалиях и военных сапогах-кампагиях, затем – в обуви попроще, а то и вовсе босые.

Тем временем, заслышав о печальном событии, в столицу торопились провинциальные архонты и просто значительные люди из окрестностей: Эмимонта, Родоп, Фракии, Вифинии, Геллеспонта. Чем ближе к Константинополю, тем больше народу было на дорогах. Одна за одной, подпрыгивая и лязгая на каменных плитах, катились повозки, их обгоняли закутанные в плащи верховые, и все подгоняли коней или мулов: успеть, успеть. Начальники почтовых станций выходили навстречу требовательным посетителям и сокрушенно качали головами:

– Лошадей нет. Мулов нет. Ослов тоже.

Хозяева постоялых дворов и харчевен сбивались с ног, стараясь хоть как-то обслужить огромное число приезжих, наводнивших Константинополь.

А мимо носилок всё шли и шли люди: ромеи и варвары, рабы и свободные, ремесленники и купцы, банщики и дворцовые служки, сенаторы и цирковые артисты, схоларии и проститутки. С государем прощался весь Константинополь – и вся империя. Рядом с юношами из столичных школ и модницами, надевшими в качестве траурных самые тонкие и дорогие одежды, мимо покойника двигались седые ветераны италийских кампаний и восточных войн, офицеры и простые солдаты в выцветших военных плащах. За густобровым горбоносым сирийцем с ухоженной, смазанной душистым маслом длинной бородой можно было видеть усатого рыжего герула с обветренным от далеких походов лицом; за непонятного племени широкоскулым рабом-водоносом в застиранном куцем хитончике и грубой накидке стоял вальяжный кудрявый армянин в темно-коричневом плаще тонкой шерсти, с глазами, похожими на спелые маслины.

Иоанн из Студийского квартала тоже побывал тут, с отроком-внуком: сжав его плечо, он прошел мимо тела.

– Великий человек, да, деда?

– Да, да, – соглашался Иоанн.

Выйдя из церкви, отойдя от толпы, он оглянулся – не слышит ли какой паракенот-соглядатай – и, склоняясь к отроку, прошептал:

– Великий человек. Но пускай теперь его судит Бог. И спросит о моем братце Каллимахе.

Парнишка поднял на деда глаза, но ничего не произнес, а только вздохнул и пошел дальше.

На третий день императора отпели и вынесли из церкви – ногами вперед, как делаем это мы и поныне.

«Святый Боже,

Святый Крепкий,

Святый Бессмертный,

Спаси и помии-и-илуй нас…» —

тянули певчие – а на улице императора ждал народ со свечами.

Людей удалили от дворца и носилки понесли к храму Святых Апостолов. По всей дороге, на Месе и далее, люди зажигали свечи и благовония. С обеих сторон шли и пели два хора: с одной стороны – мужской, с другой – женский, составленный из монахинь.

Вот и ектирий. Возглас препозита:

– Входи, василевс, ибо ждет тебя царь царствующих и Господь господствующих!

Второй возглас:

– Сними венец с главы своей! – и золотую диадему меняет пурпурная повязка. Дальше – последняя лития, и саркофаг принял тело – будто проглотил его квадратным ртом.

Священник крестообразно посыпал императора прахом земным и отошел. Зашуршала, надвигаясь, тяжелая каменная крышка. «Буммммм…» – вздрогнула земля, когда она встала на место.

Толпа выдохнула.

Всё.

А вечером на улицах города начались песни и пляски. Народ праздновал восшествие на трон Юстина. «После своей старости, – кричали люди, – мир радуется, чтобы снова стать молодым, и возвращается к своей старой форме и внешности. Железный век теперь ушел, и золотой век восходит в твое время, Юстин!»⁴¹⁵

Заключение

– Вечером в шатрах ты услышишь ропот и возмущение моей жестокостью, – сказал он мне. – Но я вобью им обратно в глотки их жалкое возмущение: я кую человека.

А. де Сент-Экзюпери «Цитадель»

На третий день после похорон состоялись поминки. У саркофага собрались родственники и прочая высшая знать. По обычаю, покойника хвалили; специально приглашенные риторы читали славословия – пышные, составленные по всем канонам. Их поручили лучшим, и, вероятнее всего, в числе приглашенных для этой цели оказались и Павел Силенциарий, и Корипп. Для поминальной тризны открыли один из залов дворца. За едой и милостыней повалила толпа бедняков – их кормили и одаряли мелкими монетами. На столах в простой деревянной и глиняной посуде символически преобладали рыбные блюда⁴¹⁶. А знати еду и питье подавали на золоте, и на многих тарелках и кубках был он – Юстиниан, Юстиниан, Юстиниан: изображения побед, прославления и портреты.

Но похвала на поминках – вещь обязательная. А как на самом деле воспринимали Юстиниана современники? И как оценивать его нам?

Однозначного ответа не будет. Тем не менее некоторые обобщения возможны. Попробуем их сделать, опираясь на свидетельства.

Начнем с Иоанна Лида, который много лет прослужил при Юстиниане чиновником средней руки. Он охарактеризовал его правление следующим образом: «Когда государство было потрясено такими волнами и бурями зол (в предшествовавшие царствования), судьба противопоставила равное прежней лености прилежание Юстиниана, поставив начальником дел бдительнейшего из всех императоров, который считал потерей своей жизни, если не все так же бодрствовали и ратовали за государственное дело, как он сам, чтобы овладеть не только тем, что некогда было подчинено римлянам, а потом, по лености предшественников, было потеряно, но еще и подчинить им и то, что было у врагов»⁴¹⁷.

Противоположная точка зрения у Евагрия Схоластика. Говоря о смерти василевса, сириец оценивает Юстиниана однозначно негативно: «…наполнив таким образом всё беспорядком и смутами и претерпев за это в конце жизни наихудшее, переместился в самые нижние пределы ада»⁴¹⁸. Здесь всё ясно: Евагрий поверил в то, что император в конце жизни стал афтартадокетом.

В отличие от Евагрия великий флорентиец Данте (он, конечно же, не может считаться современником Юстиниана, хотя ближе к нему, чем к нам) в своей «Божественной комедии» не просто поместил императора в рай, но сделал его там своим собеседником:

 
Был кесарь я, теперь – Юстиниан;
Я, Первою Любовью вдохновленный,
В законах всякий устранил изъян.
 
 
Я верил, в труд еще не погруженный,
Что естество в Христе одно, не два,
Такою верой удовлетворенный.
 
 
Но Агапит, всех пастырей глава,
Мне свой урок преподал благодатный
В той вере, что единственно права.
 
 
Я внял ему; теперь мне так понятны
Его слова, как твоему уму
В противоречье ложь и правда внятны.
 
 
Я стал ступать, как церковь; потому
И Бог меня отметил, мне внушая
Высокий труд; я предался Ему,
 
 
Оружье Велисарию вверяя,
Которого Господь в боях вознес,
От ратных дел меня освобождая.
 

Самого же подробного описания император удостоился от лично его знавшего Прокопия Кесарийского. Здесь характеристики противоречивы. Особенно удивительно то, что вышли они из-под пера одного и того же человека. Он оценил Юстиниана в трех разных жанрах: неумеренном до подобострастия панегирике («О постройках»), серьезном историко-мемуарном труде (о войнах с вандалами, персами и готами) и разнузданном поношении «Тайная история». Не историк, а истинный Протей!⁴¹⁹

Восхваления в адрес правителей гораздо более часты, нежели хулы, поэтому цитировать их не так интересно. Но посмотрим: «В наше время явился император Юстиниан, который, приняв власть над государством, потрясаемым [волнениями] и доведенным до позорной слабости, увеличил его размеры и привел его в блестящее состояние, изгнав из него насиловавших его варваров. <…> Император с величайшим искусством сумел промыслить себе целые новые государства. В самом деле, целый ряд областей, бывших уже чужими для римской (византийской. – С. Д.) державы, он подчинил своей власти и выстроил бесчисленное множество городов, не бывших ранее.

Найдя веру в Бога нетвердой и принужденной идти путем различных вероисповеданий, стерев с лица земли все пути, ведшие к этим колебаниям, он добился того, чтобы она стояла теперь на одном твердом основании истинного исповедания. Кроме того, поняв, что законы не должны быть неясными вследствие ненужной их многочисленности и, явно друг другу противореча, друг друга уничтожать, император, очистив их от массы ненужной и вредной болтовни, с великой твердостью преодолевая их взаимное расхождение, сохранил правильные законы. Сам, по собственному побуждению простив вины злоумышляющим против него, нуждающихся в средствах для жизни преисполнив до пресыщения богатством и тем преодолев унизительную для них злосчастную судьбу, добился того, что в империи воцарилась радость жизни»⁴²⁰.

В своих «военных» книгах, как отмечалось ранее, историк вроде бы императора хвалил, но при случае занимался и завуалированной его критикой.

«Тайная история» в Новое время неоднократно подвергалась скрупулезному исследованию, поскольку трудно было поверить, что кто-то мог написать книгу, полную очернения сильнейших мира сего, и при этом остаться в живых. А между тем Прокопий Кесарийский не только умер своей смертью, но, возможно, даже закончил карьеру на одном из высших постов в империи – префекта Константинополя. Разумного объяснения этому нет. И за менее злобные выпады в адрес власти люди в те времена лишались если не жизни, то частей тела.

Следует еще раз подчеркнуть, что «Тайная история» – памфлет, специально написанный с целью очернения, то есть реальные недостатки в нем гротескно увеличены.

Так вот, в этом произведении Юстиниан выведен самым настоящим чудовищем: «Он с легкостью отваживался на беззаконное убийство людей и разграбление чужого имущества, и ему ничего не стоило погубить многие мириады людей, хотя они не дали ему для этого ни малейшего повода. Он не считал нужным сохранять прежние установления, но ему то и дело хотелось все изменить, т. е. он был величайшим разрушителем того, что хорошо устроено… Одних он убивал безо всякого основания, других, заставив бороться с нуждой, сделал более несчастными, чем умершие, и они молили о самой жалкой смерти, лишь бы прекратить свое бедственное существование. А у некоторых вместе с богатством он отнял и жизнь. Помимо того что ему оказалось пустячным делом разрушить Римскую державу, он сумел овладеть еще Ливией и Италией, и всё ради того, чтобы наряду с теми, кто уже раньше оказался в его власти, погубить обитателей и этих мест… Был он одновременно и коварным, и падким на обман, из тех, кого называют злыми глупцами. Сам он никогда не бывал правдив с теми, с кем имел дело, но все его слова и поступки постоянно были исполнены лжи, и в то же время он легко поддавался тем, кто хотел его обмануть. Было в нем какое-то необычное смешение неразумности и испорченности нрава. Возможно, это как раз и есть то явление, которое в древности имел в виду кто-то из философов-перипатетиков, изрекая, что в человеческой природе, как при смешении красок, соединяются противоположные черты. Однако я пишу о том, чего не в силах постигнуть. Итак, был этот василевс исполнен хитрости, коварства, отличался неискренностью, обладал способностью скрывать свой гнев, был двуличен, опасен, являлся превосходным актером, когда надо было скрывать свои мысли, и умел проливать слезы не от радости или горя, но искусственно вызывая их в нужное время по мере необходимости. Он постоянно лгал, и не при случае, но скрепив соглашение грамотой и самыми страшными клятвами, в том числе и по отношению к своим подданным. И тут же он отступал от обещаний и зароков, подобно самым низким рабам, которых страх перед грозящими пытками побуждает к признанию вопреки данным клятвам. Неверный друг, неумолимый враг, страстно жаждущий убийств и грабежа, склонный к распрям, большой любитель нововведений и переворотов, легко податливый на зло, никакими советами не склоняемый к добру, скорый на замысел и исполнение дурного, о хорошем же даже слушать почитающий за неприятное занятие. Как же можно передать словами нрав Юстиниана? Этими и многими другими еще большими недостатками он обладал в степени, не соответствующей человеческому естеству. Но представляется, что природа, собрав у остальных людей все дурное в них, поместила собранное в душе этого человека. Ко всему прочему он отнюдь не брезговал доносами и был скор на наказания. Ибо он вершил суд, никогда не расследуя дела, но, выслушав доносчика, тотчас же решался вынести приговор. Он не колеблясь составлял указы, безо всяких оснований предписывающие разрушение областей, сожжение городов и порабощение целых народов. И если кто-нибудь захотел бы, измерив всё, что выпало на долю римлян с самых ранних времен, соизмерить это с нынешними бедами, он обнаружил бы, что этим человеком было умерщвлено больше людей, чем за все предшествующее время. Он был удивительно проворен в том, чтобы без долгих слов присвоить чужое богатство. Он даже не считал нужным выдумывать какой-нибудь извиняющий его предлог, чтобы под видимостью справедливости захватить то, что ему не принадлежало. Завладев [богатством], он тут же с удивительной легкостью начинал презирать его, проявляя неразумную щедрость и бессмысленно раздавая его варварам. Одним словом, он и сам не имел денег и не позволял никому другому на свете иметь их, как будто он был охвачен не столько корыстолюбием, сколько завистью к тем, кто ими располагал. Итак, с легкостью изгнав богатство из римской земли, он явился творцом всеобщей бедности»⁴²¹.

В своей неприязни Прокопий договорился до вещей вроде зачатия Юстиниана от демона: «…Передают, что и мать его [Юстиниана] говаривала кому-то из близких, что он родился не от мужа ее Савватия и не от какого-либо человека. Перед тем как она забеременела им, ее навестил демон, невидимый, однако оставивший у нее впечатление, что он был с ней и имел сношение с ней, как мужчина с женщиной, а затем исчез, как во сне.

Некоторым из тех, кто состоит при нем и бывает при нем ночью, именно во дворце, из тех, что чисты душой, казалось, что вместо него они видели какое-то необычное дьявольское привидение. Один из них рассказывал, как он [Юстиниан] внезапно поднялся с царского трона и начал блуждать взад и вперед (долго сидеть на одном месте он вообще не привык), и вдруг голова у Юстиниана внезапно исчезла, а остальное тело, казалось, продолжало совершать эти долгие передвижения, сам он [видевший это] полагал, что у него помутилось зрение, и он долго стоял, потрясенный и подавленный. Затем, когда голова возвратилась к туловищу, он подумал в смущении, что имевшийся у него до этого пробел [в зрении] восполнился. Другой рассказывал, что, в то время как он находился возле него [василевса], восседающего на своем обычном месте, он видел, как неожиданно лицо того стало подобным бесформенному куску мяса, ибо ни бровей, ни глаз не оказалось на их привычных местах, и вообще оно утратило какие-либо отличительные признаки. Однако через некоторое время он увидел, что лицо его приняло прежний вид. Хотя сам я не видел всего этого, я пишу об этом, потому что слышал от тех, кто настойчиво утверждает, что видел это…

Да и как мог этот человек не показаться злым демоном, он, который никогда не ел, не пил, не спал досыта, но едва отведывал того, что ему подавалось, а ночной порой блуждал по дворцу, между тем как любовным наслаждениям предавался безумно…

…Юстиниан, будучи по своему характеру таким, как я описал, старался показать себя доступным и милостивым ко всем, кто к нему обращался. Доступ к нему был открыт для любого, и он никогда не гневался на тех, кто стоял перед ним или говорил не так, как подобает. Вместе с тем он никогда не выказывал смущения перед лицом тех, кого собирался погубить. В самом деле, он никогда наружно не проявлял ни гнева, ни раздражения по отношению к тем, кто ему досадил, но с кротким лицом, не подняв бровей, мягким голосом отдавал приказания убить мириады ни в чем не повинных людей, низвергать города и отписывать все деньги в казну. Иной мог подумать, исходя из этих его привычек, что у него нрав овцы. Однако если кто-нибудь пытался со слезными мольбами выпросить у него прощения для того, кто оступился, он зверел и оскаливал зубы, и, казалось, вот-вот вспыхнет гневом, так что даже у тех, кто считался близким ему, не оставалось впредь никакой надежды испросить [его о милости]…