Текст книги "Юстиниан"

Восстание «Ника»: 532

Январь 532 года стоял теплый, с туманами и частыми дождями. Город просыпался еще затемно: дым, поднимавшийся из кухонных труб, смешивался с моросью, окутывал крыши и наполнял воздух резким деготным ароматом. К восходу он проникал во все улицы, переулки, дома, храмы и дворцы на пространстве от Феодосиевых стен до Акрополя. Смешиваясь с запахом горелого масла от факелов, ламп и готовящейся еды, дым этот прятал, забивал все прочие запахи: и свежесть, идущую с моря; и поднимающийся ей навстречу из квартала вирсоденсов-дубильщиков противный дух замоченных в моче кож; и смрад, несмотря на все старания эпархов не исчезавший с площади Тавра, где торговали свиньями (против него не мог устоять даже аромат изысканных благовоний из лавок на Месе). Дым заволакивал арену ипподрома, и она переставала пахнуть привычным: конским потом, свежими опилками и навозом.

По мере того как над морем показывалось солнце, улицы оживали, но первым шуметь начинало небо: над крышами появлялись скандальные бакланы и чайки; тут же, словно в ответ на их вопли, с земли принимались орать бесчисленные петухи.

Улицы наполнялись людьми: всё чаще раздавались цокот копыт и шарканье подошв. По своим ранним делам спешили вестники-мандаторы; с лотками овощей и хлеба расходились из лавок и фускарий торговцы; звенели кувшинами водоносы. Смущаясь и таясь, крались вдоль стен пьяницы или загулявшие гости публичных домов. Наконец, полностью всходило солнце, и город просыпался окончательно. Дым исчезал, ветер с моря усиливался, воздух насыщался запахом водорослей и свежей рыбы: город хорошел и облагораживался.

Позвякивая щитами, копьями и прочим снаряжением, мерно шагала в казармы ночная стража. Торопились в храмы дьяконы и попы; по направлению к ипподрому и дворцу шли бесчисленные служители, одетые сообразно чину и предстоящему мероприятию. То тут, то там среди бородатых можно было заметить гладкое лицо юноши или евнуха и, совсем редко, женское. Рабы богатых горожанок уже выносили из домов паланкины со своими хозяйками, по Месе в сопровождении одетых в белое кандидатов ехал верхом на муле патрикий с озабоченным лицом.

Юстиниан обычно поднимался затемно, вместе с первыми дымами. Завтракая и занимаясь делами, он следил за просыпавшейся столицей, чутко прислушиваясь к ее звукам и ощущая запахи.

В утро вторника 13 января император ощущал себя неспокойным и злым. Двумя днями ранее, во время ристаний на ипподроме, случился скандал. В разгар состязаний прасины стали жаловаться на нерасследованные убийства, совершенные, по их мнению, «голубыми»²⁴⁵, и притеснения со стороны императорского чиновника спафария Калоподия. Но дело, конечно же, было не в Калоподии: называя эту малозначительную фигуру, прасины имели в виду императора и двор: ведь именно венеты являлись партией власти. С трибун «зеленых» несся тягучий рев ритмичных хоровых выкриков, Юстиниан же отвечал на каждую реплику этого нестройного, но мощного хора через мандатора, который ревел с кафисмы в огромный бронзовый рупор. После каждой реплики толпа замирала, ждала ответа и, получив его, через некоторое время кричала: как бы с неохотой в начале фразы и с вызовом, с нажимом – в ее завершении.

Император подошел к столу, взял записанный придворным скорописцем текст и перечитал его – хотя, кажется, за эти три дня уже выучил наизусть:

Прасины: Многая лета, Юстиниан август, да будешь ты всегда победоносным! Меня обижают, о лучший из правителей; видит Бог, я не могу больше терпеть. Боюсь назвать притеснителя, ибо, как бы он ни выиграл, я же подвергнусь опасности!

Мандатор: Кто он, я не знаю.

Прасины: Моего притеснителя, трижды августейший, можно найти в квартале сапожников!

Мандатор: Никто вас не обижает.

Прасины: Он один-единственный обижает меня. О Богородица, как бы не лишиться головы!

Мандатор: Кто он такой, мы не знаем.

Прасины: Ты и только один ты знаешь, трижды августейший, кто притесняет меня сегодня!

Мандатор: Если кто и есть, то мы не знаем кто.

Прасины: Спафарий Калоподий притесняет меня, о всемогущий!

Мандатор: Не имеет к этому дела Калоподий.

Прасины: Кто бы он ни был, его постигнет участь Иуды. Бог скоро накажет его, притесняющего меня!

Мандатор: Вы приходите на ипподром не смотреть, а грубить архонтам!

Прасины: Того, кто притесняет меня, постигнет участь Иуды!

Мандатор: Замолчите, иудеи, манихеи, самаритяне!

Прасины: Ты называешь нас иудеями и самаритянами? Богородица со всеми!

Мандатор: Когда же вы перестанете изобличать себя?

Прасины: Кто не говорит, что истинно верует владыка, анафема тому, как Иуде!

Мандатор: Я говорю вам – креститесь во единого Бога!

(В этом месте стенографист пометил: «прасины начали перекликаться друг с другом и закричали, как приказал их начальник Антлас: “Я крещусь во единого!”».)

Мандатор: Если вы не замолчите, я прикажу обезглавить вас.

Прасины: Каждый домогается власти, чтобы обеспечить себе безопасность. Если же мы, испытывающие гнет, что-либо и скажем тебе, пусть твое величество не гневается. Терпение – Божий удел. Мы же, обладая даром речи, скажем тебе сейчас всё. Мы, трижды августейший, не знаем, где дворец и как управляется государство! В городе я появляюсь не иначе как сидя на осле! О, если бы было не только так, трижды августейший!

Дочитав до этого места, Юстиниан ухмыльнулся. Верно! На осле по Городу возили преступников, там некоторым из кричавших было самое место! Император продолжил скользить глазами по свитку.

Мандатор: Каждый свободен заниматься делами, где хочет.

Прасины: И я верю в свободу, но мне не позволено ею пользоваться. Будь человек свободным, но, если есть подозрение, что он прасин, его тотчас подвергают наказанию.

Мандатор: Вы не боитесь за свои души, висельники!

Прасины: Запрети этот цвет, и правосудию нечего будет делать. Позволяй убивать и попустительствуй! Мы – наказаны! Ты – источник жизни, карай сколько пожелаешь! Поистине такого противоречия не выносит человеческая природа! Лучше бы не родился Савватий ²⁴⁶, он не породил бы сына-убийцу! Двадцать шестое убийство совершилось в Зевгме! Утром человек был на ристалище, а вечером его убили, владыка!

Юстиниан покачал головой, пожевал губами, взмахнул рукой. Неслышно подошел евнух, протянул чашку теплой воды, чуть разбавленной вином. Не глядя на препозита, взял чашку, отпил, кивнул – то ли благодаря, то ли показывая, что довольно, отдал воду обратно и продолжил чтение. В этом месте вступили венеты, которым из кафизмы был послан приказ ответить. Это оказалось неудачной идеей – они только распалили своих оппонентов.

Венеты: На всем ристалище только среди вас есть убийцы!

Прасины: Ты убиваешь и затем скрываешься!

Венеты: Это ты убиваешь и устраиваешь беспорядки. На всем ристалище только среди вас есть убийцы.

Прасины: Владыка Юстиниан, они кричат, но никто их не убивал. И не желающий знать – знает. Торговца дровами в Зевгме кто убил, автократор?

Мандатор: Вы его убили.

Прасины: Сына Эпагата кто убил, автократор?

Мандатор: И его вы убили, а теперь клевещете на венетов.

Прасины: Так, так! Господи помилуй! Свободу притесняют. Хочу возразить тем, кто говорит, что всем правит Бог: откуда же тогда такая напасть?

Мандатор: Бог не ведает зла.

Прасины: Бог не ведает зла? А кто тот, кто обижает меня? Философ или отшельник пусть разъяснит мне различие между тем и другим.

Мандатор: Клеветники и богохульники, когда же вы замолчите?

Прасины: Чтобы почтить твое величество, молчу, хотя и против желания, трижды августейший. Все, все знаю, но умолкаю. Спасайся, правосудие, тебе больше здесь нечего делать. Перейду в другую веру и стану иудеем. Лучше быть язычником-эллином, нежели венетом, видит Бог.

Венеты: Что мне ненавистно, на то и не хочу смотреть. Эта зависть к нам тяготит меня.

Прасины: Пусть будут выкопаны кости остающихся зрителей!²⁴⁷

Диалог занял около часа. «Зеленые» с оскорбительными выкриками покинули зрелище. Неслыханно! А еще хуже, что дело пришлось оставить без последствий. Император не забывал ничего, однако возмездие простату и всей верхушке прасинов следовало отложить на потом: через эпарха Юстиниан знал, что обстановка накалилась и резкие действия могли кончиться плохо. Однако утром следующего дня начались стычки между враждующими группировками. Нескольких смутьянов поймали. Префект города Евдемон судил их и приговорил семерых самых отъявленных злодеев, повинных в убийствах, к смерти. Но в этой стране даже повесить нормально не могут, злился Юстиниан. Виселица сломалась, и двое них – один венет, другой прасин – сорвались и остались живы. Толпа усмотрела в произошедшем чудо, воспротивилась казни, а местные монахи увели приговоренных, посадили на корабль и укрыли в храме Святого Лаврентия²⁴⁸.

Ночью Юстиниану донесли: завтра на ипподроме и прасины, и венеты будут требовать помилования этих недоумков. И вместо сна пришлось вызвать префекта Города и совещаться – как поступить. Казнить либо помиловать? Или казнить одного, а помиловать другого? Евдемон заметно трусил и не мог склониться ни к какому варианту.

Юстиниан стоял у окна, смотрел на вполне уже утреннее, свежее небо, втягивал ноздрями воздух и злился. Он, подобно Евдемону, не мог решить, как действовать сегодня. Покараешь – разозлишь не только прасинов (что с них взять, висельники!), но и венетов – партию двора и императорской четы. Помилуешь – толпа сочтет милосердие слабостью. Юстиниан хмурил изогнутые брови, прикидывал и так и этак, но решение не находилось. Тогда, вздохнув, он начал молиться – сцепив руки и обратив закрытые глаза на восток. Ответ, как обычно, пришел сразу после молитвы: на просьбы не поддаваться, предать смерти.

* * *

Наступил день. Людей на ристания собралось заметно больше обычного. Буквально с первого заезда народ стал требовать от императора помилования «спасенных Богом». Император не отвечал – и это вызвало бурю негодования. Болельщики объединились, провозглашая славу «человеколюбивым венетам и прасинам». Крича так, люди намекали на неприятие лично Юстиниана: ведь возглас «многая лета», полихроний, в присутствии императора должен был адресоваться только ему! В итоге уже под вечер, прервав 22-й заезд, люди повалили с ипподрома, круша всё на своем пути. Паролем восстания сделали слово «Ника!» – «Побеждай!». Вечером люди собрались у претория, требуя ответа от Евдемона, – но тот не вышел. Тогда бунтовщики выпустили сидевших там, запалили зал с архивом долговых расписок казне (а потом и всё здание), стражников же и ненавистных чиновников начали убивать прямо на улицах. Восставшие, забыв на время разногласия цирковых партий, потребовали отставки Иоанна Каппадокийца, Трибониана и Евдемона.

Императором овладела тревога. Кто-кто, а уж он не понаслышке знал о последствиях ярости толпы. Двадцать лет назад, в ноябре 512 года, он видел бунт, кровавый и жестокий, едва не сваливший власть Анастасия. Тогда народ отверг сделанную по приказу василевса добавку четвертого стиха к «Трисвятому». И начиналось ведь все примерно так же. Сначала несколько недовольных подняли шум и были казнены. В ответ Город поднялся весь, от мала до велика. И пока одни собрались на форуме Константина и молились, другие бегали по столице с оружием и убивали сторонников царя. А потом кто-то принес военные знамена и кинул клич «Другого императора ромеям!». Толпа принялась валить статуи государя и выкрикивать имя патрикия Ареовинда. Тот, правда, испугался и скрылся. Горожане прогнали камнями сенаторов Келера и Флавия Патрикия – уважаемых людей, магистров, посланных призвать мятежников к порядку. И Город тоже горел: запалили дома царского брата Помпея и комита священных щедрот Марина. Городской эпарх Платон бежал. Лишь когда Анастасий вышел на ипподром без короны, повинился и сказал, что готов отдать власть, но множества она не терпит и после него все равно императором будет лишь кто-то один, мятеж затих. Хитрый старик всех обманул: через несколько дней его люди переловили и предали казни зачинщиков. Тогда для императора все кончилось хорошо, но ведь могло выйти иначе! Помнил Юстиниан и про то, что несколько лет назад, в консульство Максимина, тоже начался мятеж. Слава богу, у власти был решительный Юстин, задавивший бунт еще в зародыше: камнеметателей схватили сразу, казнили мечом или перевешали.

14 января власти попытались провести новые игры. Однако вместо того, чтобы отвлечься зрелищами и успокоиться, димоты отказались взойти на трибуны и даже зажгли какую-то часть ипподрома. Город сделался неуправляемым, на Августеоне собрался народ, требуя отставки самых видных сановников императора: Иоанна Каппадокийца, Евдемона и Трибониана. Юстиниан сместил их, но опоздал. Никто не успокаивался. Люди скандировали звучавшие накануне лозунги: «Лучше бы не родился Савватий, не породил бы он сына-убийцу» и даже «Другого василевса ромеям!». Юстиниан попробовал вывести на улицу войска, но от этой идеи вскоре пришлось отказаться: опасно.

15 января люди начали выкликать императором патрикия Прова, племянника покойного Анастасия. Пров благополучно скрылся, и толпа, в ярости переменив настроение, подожгла его дом. Варварская дружина Велисария попыталась оттеснить бушующие толпы от дворца, и в образовавшейся свалке пострадали клирики, со священными предметами в руках уговаривавшие граждан разойтись. Случившееся вызвало новый приступ ярости, с крыш домов в солдат полетели камни, и Велисарий отступил. В городе запылали новые пожары: теперь уже в банях Зевксиппа и здании сената.

Историки расходятся в реконструкции событий, но между 13 и 16 января восставшие, вдобавок к тому, что уже пылало, подожгли парадный вход во дворец, Халку. Огонь перекинулся на храм Святой Софии, который сгорел дотла и рухнул. Заполыхали прилегавшие к дворцу улицы. Сам дворец отстояли, но пожар не пощадил другие постройки на подступах к дворцовой площади Августеон, собор Святой Ирины и примыкавший к нему госпиталь Святого Сампсона, сгоревший вместе с больными. Погода была ненастной: ветер раздувал пламя, искры и головни летали над крышами. Пожар перекинулся на лавки портиков вокруг площади Августеон; Меса выгорела до форума Константина. Прибывавшие из разных мест войска бились с народом, в Городе повсюду царила атмосфера насилия, лилась кровь, на улицах валялись трупы. Спасаясь от солдат, какая-то часть мятежников забаррикадировалась в Октагоне, здании неподалеку от цистерны Базилики. Пытаясь добраться до них, воины подожгли Октагон, от него занялись еще не горевшие дома по Месе. Многие жители в панике переправлялись на другой берег штормящего Босфора. Мало кто боролся с огнем, хотя в Константинополе близ любого рынка стояли машины для качания воды, багры, шесты и лестницы для тушения пожаров и в обычное время все это моментально было бы применено. Но стражники виглы уже не выходили тушить: боялись толпы. Современник (поэт Иоанн Лид) вспоминал: «Из-за приумножения грехов народа, восстала толпа и собранная во единодушии дьяволом она сожгла почти весь город. И когда Каппадокиец был низложен, то огонь начал распространяться вначале от входа во дворец, затем от них к Первому Святилищу (то есть к Святой Софии), от которой – к совету Юлиана, который называют Сенатом, по Августеону (буквально: Празднику Августа. – С. Д.), от него – на форум, который называют Зевксипповым, от Зевксиппа царя, при котором во время 38-й олимпиады мегарцы, заселившие Византий, наименовали этот рынок в его честь, подобно тому как назвали портики Харидема заселившие Кизик мегарцы. А также сгорела общественная баня Севирион, названная от Севира, принцепса римлян, который, страдая от болезни артрита, принимал ванны, пребывая во Фракии, из-за гражданской войны с Нигером. И поскольку столько зданий было объято огнем, то были разрушены вплоть до форума Константина придававшие правильную форму городу портики, красотой и величиной колонн, и правильными линиями организовавшие площадь… И вместе с ними сгорели (ибо как могли не сгореть) расположенные посредине здания, по направлению к северу и к югу, и город казался горой и черными рассевшимися холмами, подобно Липаре и Везувию, потрясая жалостным страхом созерцающих из-за пепла, из-за дыма и смрада сгоревших веществ.

…Город лежал в развалинах, поражая взгляд огнем и безобразием руин»²⁴⁹.

17 января бунтовщики стали провозглашать императором другого племянника Анастасия, патрикия Ипатия. Тот немедленно прибыл к Юстиниану, уверяя в своей непричастности к происходящему. Однако василевс не поверил ему и прогнал вместе с теми сенаторами, которым не слишком доверял.

Зачем Юстиниан удалил из дворца своих, как он считал, врагов? Чем можно объяснить такой поступок? Вряд ли гуманностью. И предшествующие, и последующие события доказывают, что император и его окружение вполне могли пойти на массовые убийства. Но одно дело, когда экзекуции подвергается безликая толпа, охлос. А тут – сенаторы, люди одного с Юстинианом круга (если же учесть его происхождение – то и выше). Все – знакомые, более того, многие связаны родственными узами с верным василевсу окружением. Одно дело – отдать приказ рубить толпу, не слыша даже криков ее из-за толстых стен, – и совсем другое – видеть глаза вчерашних друзей, слышать их мольбы о пощаде или проклятия.

Вторая возможная причина – техническая. Император просто не располагал достаточным числом людей, чтобы быстро казнить несколько десятков взрослых мужчин. Для этого требовались опытные палачи или хотя бы солдаты. Но в Городе бушевал мятеж, все солдаты наверняка стояли у стен, окон и проходов, готовясь отбивать приступ. Сторожить или, того хлеще, ловить и резать синклитиков в момент, когда толпа вот-вот пойдет на штурм, – явно не лучший вариант. К тому же многие из них имели опыт в военном деле и, несомненно, стали бы сопротивляться.

Третье. Возможно, император уже рассматривал вероятность проигрыша. На этот случай требовался запасной вариант. Казнив же несколько десятков человек из элиты, он «сжигал мосты» – их родственники не простили бы убийства.

Так или иначе, Ипатий вместе с некоторыми синклитиками покинули дворец и разошлись по домам. Судя по этому, восстание явно развивалось не под руководством какого-то круга заговорщиков, но стихийно.

На следующий день, 18 января, сам автократор, как некогда в сходных обстоятельствах Анастасий, вышел с Евангелием в руках на ипподром, уговаривая жителей прекратить беспорядки. Юстиниан решил действовать лаской и начал свою речь (естественно, через мандатора) с сожалений по поводу того, что сразу не прислушался к требованиям народа и не проявил милосердия. «Клянусь святым могуществом, – вещал император, – я признаю перед вами свою ошибку и не прикажу никого наказать, только успокойтесь. Все произошло не по вашей, а по моей вине. Мои грехи не допустили, чтобы я сделал для вас то, о чем вы просили меня на ипподроме»²⁵⁰.

Кто-то этим наверняка удовлетворился, но многие из собравшихся встретили его воплями: «Ты лжешь! Ты даешь ложную клятву, осел!» По трибунам пронесся клич сделать императором Ипатия. Юстиниан покинул ипподром, а Ипатия, несмотря на его отчаянное сопротивление и слезы жены, выволокли из дома, отвели на форум Константина, подняли на щит, короновали и одели в захваченные царские одежды. Две сотни вооруженных прасинов явились, чтобы по первому требованию пробить ему дорогу во дворец. К мятежу примкнула значительная часть сенаторов, причем высшего ранга – патрикии.

Прокопий в «Войне с персами» реконструировал выступление одного из таких сенаторов, Оригена. Недолюбливая Юстиниана, презирая неспособного Ипатия и резко отрицательно относясь к бушующей толпе, историк вложил в уста сенатора собственное отношение к произошедшему²⁵¹: «Римляне, настоящее положение дел не может разрешиться иначе как войною. Война и царская власть, по всеобщему разумению, являются самыми важными из человеческих дел. Великие же дела разрешаются не в короткий срок, но лишь по здравому размышлению в результате долгих физических усилий, требующих от человека немало времени. Если мы пойдем сейчас на противника, то все у нас повиснет на волоске, мы все подвергнем риску и за все то, что произойдет, мы будем либо благодарить судьбу, либо сетовать на нее. Ведь дела, которые совершаются в спешке, во многом зависят от могущества судьбы. Если же мы будем устраивать наши дела не торопясь, то даже и не желая того, мы сможем захватить Юстиниана во дворце, а он будет рад, если кто-нибудь позволит ему бежать. Презираемая власть обычно рушится, поскольку силы покидают ее с каждым днем. У нас есть и другие дворцы, Плакиллианы²⁵² и Еленианы²⁵³, откуда этому василевсу [Ипатию] можно будет вести войну и устраивать другие дела наилучшим образом»²⁵⁴.

Ипатий не внял совету Оригена (или не смог – в силу обстоятельств). Бунтовщики заняли покинутую императорскими силами кафисму и провели его туда. Уже после мятежа возникла версия, что Ипатий, ведя двойную игру, тайно послал к Юстиниану человека с сообщением: мол, он собрал всех врагов василевса на ипподроме, дабы с ними можно было покончить одним ударом²⁵⁵.

В крытом переходе ко дворцу, называвшемся «Улитка» («Кохлея»), стояли герулы Мунда, и хода во внутренние залы и императорские покои не было. Очевидно, что кафисму бросили не просто так: командование дворцовых войск (опытные люди, носившие в разное время звание военных магистров, – Велисарий, Мунд, Констанциол и, вероятнее всего, сам Юстиниан) уменьшило периметр обороны из-за недостатка сил.

Тем не менее попытку наступления на мятежников предприняли: в какой-то момент из дворца внутренними переходами к ипподрому подошел Велисарий с группой вооруженных людей. Но городская стража, охранявшая проход, отказалась впустить солдат василевса.

Всё рушилось. Терзаемый сомнениями Юстиниан собрал во дворце совет из оставшихся с ним придворных. Император уже склонялся к бегству, но Феодора, в отличие от супруга не утратившая мужества, отвергла этот план и вынудила супруга действовать. Динамичное описание этой сцены есть у Прокопия Кесарийского:

«Василевс Юстиниан и бывшие с ним приближенные совещались между тем, как лучше поступить, остаться ли здесь или обратиться в бегство на кораблях. Немало было сказано речей в пользу и того и другого мнения. И вот василиса Феодора сказала следующее: “Теперь, я думаю, не время рассуждать, пристойно ли женщине проявить смелость перед мужчинами и выступить перед оробевшими с юношеской отвагой. Тем, у кого дела находятся в величайшей опасности, не остается ничего другого, как только устроить их лучшим образом. По-моему, бегство, даже если когда-либо и приносило спасение, и, возможно, принесет его сейчас, недостойно. Тому, кто появился на свет, нельзя не умереть, но тому, кто однажды царствовал, быть беглецом невыносимо. Да не лишиться мне этой порфиры, да не дожить до того дня, когда встречные не назовут меня госпожой! Если ты желаешь спасти себя бегством, василевс, это не трудно. У нас много денег, и море рядом, и суда есть. Но смотри, чтобы тебе, спасшемуся, не пришлось предпочесть смерть спасению. Мне же нравится древнее изречение, что царская власть – прекрасный саван”. Так сказала василиса Феодора. Слова ее воодушевили всех, и вновь обретя утраченное мужество, они начали обсуждать, как им следует защищаться, если кто-либо пошел бы на них войной. Солдаты, как те, на которых была возложена охрана дворца, так и все остальные, не проявляли преданности василевсу, но и не хотели явно принимать участия в деле, ожидая, каков будет исход событий. Все свои надежды василевс возлагал на Велисария и Мунда. Один из них, Велисарий, только что вернулся с войны с персами и привел с собой, помимо достойной свиты, состоящей из сильных людей, множество испытанных в битвах и опасностях войны копьеносцев и щитоносцев. Мунд же, назначенный стратигом Иллирии, по воле случая вызванный в Византий по какому-то делу, оказался здесь, предводительствуя варварами герулами»²⁵⁶.

По свидетельству же другого современника, поэта Романа Сладкопевца, 18 января Юстиниан организовал во дворце молебен:

 
Ведь ужасами содержался город и плач имел великий,
боящиеся Бога, руки простирали к Нему,
милость от Него испрашивая
и тяжких зол прекращение.
И как велит обычай, и царствующий с ними же молился,
воззрев к Создателю, а с ним и супруга его:
«Даруй мне, – вопиял он, – Спасе, как Давиду твоему
победить Голиафа, ибо на Тебя надеюсь.
Спаси верный народ Твой, как милостивый,
как дарующий жизнь вечную»²⁵⁷.
 

Версии Прокопия и Романа не исключают друг друга: могли быть и военный совет, и отчаяние, и молебен в надежде на всемогущего Бога.

Так кульминация мятежа выглядела из дворца.

* * *

В тот день Иоанн из Студийского квартала сбежал на ипподром еще затемно – увязался за братом Каллимахом. Мамка, если б увидела, стала бы ругаться и вернула назад. Потому Иоанн выбрался по-тихому, без завтрака, и скрылся в сумерках. Тем более что дома есть было нечего, кроме сухого хлеба и холодных вчерашних бобов. Мать, конечно, раскричится вечером. Но сидеть дома, когда в городе так интересно, – еще чего?! И ведь не дитя – как-никак, на Рождество ему исполнилось целых 13 лет.

Еще моросило, и было холодно. Кутаясь в шерстяной плащик, Иоанн ускорил шаг – стало теплее. Хорошо бы в такую погоду горячей воды с винцом, но его еще вчера выпили отец с мамкой, оттого и храпели ночью особенно громко.

Обгоняя бредущих монахов, Иоанн выскочил к форуму Аркадия и повернул налево, к Месе. На бегу оглянулся на колонну. Огромная, вся дивно изукрашенная каменной резьбой, она возносила к небу статую василевса Аркадия. Малюсенькую, казалось снизу, зато из чистого серебра! Иоанн на мгновение приостановился, разглядывая змеившуюся вверх каменную ленту, по которой нескончаемым потоком поднимались солдаты в старинных шлемах, всадники в венках, драконарии с вексиллумами на длинных копьях. Интересно! Но впереди ждало зрелище куда как занятнее: Каллимах вчера говорил, что василевс Юстиниан уплыл морем чуть ли не в Халкидон и сегодня на ипподроме выбирают нового, одного из племянников покойного Анастасия, при котором родились и Каллимах, и сам Иоанн. Если новый человек делается царем, он раздает подарки солдатам и народу. Может, как бывает в консульский выезд, будут метать деньги в толпу. Пять лет назад, когда консульство праздновал василевс Юстиниан и гражданам, по обычаю, бросали монеты, Иоанну повезло: маленький золотой триенс попал ему за пазуху, Божьей волей. Правда, отец его тут же забрал. Тогда они купили и хорошего вина, и вкусного хлеба, и даже трех куриц. Было вкусно.

В районе форума Феодосия становилось очень людно. Выходя из переулков, народ поворачивал на центральную улицу, Месу, и валом валил в сторону центра шумной увеличивающейся толпой. Арка Феодосия, под которой проходила Меса, была ниже колонны Аркадия, однако впечатляла не меньше. Три ее свода: центральный, самый большой, и два боковых опирались на колонны, тоже резаные хитро, но по-другому: по их поверхности будто ссыпались сверху узоры, похожие на огромные капли и переходившие один в другой. Пробежав под центральной частью, над которой высился бронзовый брат Аркадия, император Гонорий, Иоанн поспешил далее, вертясь между взрослыми и обгоняя их.

Миновав громадную колонну Феодосия, Иоанн юркнул под своды еще одной, восточной арки форума и побежал дальше.

По обеим сторонам мостовой тянулись крытые портики, поддерживаемые аркадами колонн, – лавки и эргастирии. Впрочем, зачастую это было одно и то же: снаружи – вход в лавку, а внутри – мастерская. Ширина лавок соблюдалась одинаковой, а через каждые четыре колонны зиял проход – так полагалось по закону.

Как обычно во время празднеств и прочих событий, сверху, со вторых и третьих этажей, с крыш глазели любопытные мужчины, не пожелавшие выйти из дома, и женщины, которых не отпустили на улицу муж, отец или брат; оттуда же смотрели и те рабы, которым полагалось сидеть дома.

На форуме Константина, где колонна была красной, а бронзовый Константин на ее верху – зеленым от времени, Иоанн догнал брата Каллимаха. Дальше пошли вместе. Чем ближе к ипподрому, тем сильнее веяло гарью и резало глаза от дыма. Здания вокруг преобразились: стояли закопченные или еще чадили, у многих рухнули крыши и даже стены и ставни портиков были выломаны или сгорели. Люди старались держаться ближе к центру Месы: от домов несло жаром. Пахло странно – смесью жженого дерева и духов: огонь уничтожил лавки парфюмеров близ Милия. Кое-где в дымящихся обломках копошились люди: то ли хозяева искали уцелевшие вещи, то ли воры шарили в поисках монет и слитков – ведь тут, на Месе, между Августеоном и форумом Константина, стояли лавки аргиропратов. Сейчас с этим никто не разбирался: не было ни стражников виглы, ни вообще царских солдат – все исчезли. Но то тут, то там в толпе мелькали люди с мечами, в доспехах, в каких-то старинных шлемах с обвислыми плюмажами.

– Гляди, брат: оружие принесли. Сейчас за это не накажут.

Иоанн кивнул и продолжал оглядываться по сторонам.

Ближе к ипподрому выгорело всё, и возле некоторых домов лежали обгорелые нагие тела. Чьи – кто их разберет. Вроде мужчины, а так – Иоанн пялиться не стал, грешно.

Толпа валила на ипподром и рассаживалась по партиям. Иоанн и Каллимах пошли на места своего дима венетов, напротив кафисмы, по правую руку от императора. Погода стояла хорошая, полотняные крыши над рядами трибун не натягивали, солнце приятно грело. Несмотря на отсутствие ристаний, по проходам уже сновали торговцы с горячим разбавленным вином и лепешками.

Кафисма была заполнена людьми в блестящих панцирях, с мечами и копьями в руках. Они теснились между колонн, выглядывали наружу, махали руками и знаменами. Каллимаху и Иоанну не было видно Ипатия, но они знали: он там.

– Прасины, – пояснил Каллимах с таким выражением, что Иоанн не понял, негодует тот или завидует.

Справа, с трибун прасинов, неслись крики:

– Ипатий август, ты побеждаешь!

– Ипатий август, тебя хочет Бог!

– Победа императору и городу!

Время от времени, когда Ипатий поднимался, выходил вперед и приветствовал собравшихся, крики усиливались, сливаясь в восторженный рев.

Вокруг Иоанна и Каллимаха народ не шумел, венеты вели себя сдержаннее и в основном молчали. Когда какой-то суетливый пьяный человечек выскочил перед трибунами и, взмахивая в такт голосам прасинов, начал побуждать венетов кричать тоже, кто-то мрачно бросил ему с трибун под одобрительный гул:

– Иди проспись, лысый!

И тот, действительно бывший плешивым, исчез.