Текст книги "Юстиниан"

Август Юстиниан: ранние годы правления: 527—531

Самые массовые портреты античных правителей помещены на монетах. Монета – некрупный предмет, и на ней не очень-то видны детали. Но сложность в другом: начиная с V века портрет императора на монете становится схемой, изображая не столько конкретного человека, сколько «императора вообще». Да, определенные особенности византийские резчики штемпелей передавали – например наличие или отсутствие бороды. Но это, пожалуй, и всё. Монетный портрет превращался в символ, уже не имевший точной связи с предметом изображения, – как икона является лишь подобием. И если, например, монеты императоров I–III веков или даже столетием позже различаются по портретам безошибочно, то отличить лицо Анастасия от Юстина или Юстиниана на фоллисе одного типа – задача нереальная. Правда, в византийское время чеканили, случалось, и крупные монеты, предназначавшиеся не для обращения, а для торжественных случаев – наград, даров и т. д. Они менее схематичны. В Парижском кабинете монет и медалей сохранилась копия такого медальона в 36 солидов с довольно крупным портретом¹⁸².

Еще один тип изображения – парадная скульптура. Римляне высекали своих правителей из мрамора, гранита или порфира и рассылали эти «божественные портреты» по провинциям. Каменные копии олицетворяли живого императора там, где того требовал церемониал: в судах, в цирках при открытии игр, в иных общественных местах. Для удешевления процесса нередко ловчили, делая торс со сменной головой. Пришел к власти новый император – убрали одну голову, поставили другую. Удобно. Но если число сохранившихся скульптурных изображений каких-нибудь Адриана, Траяна или Галлиена исчисляется едва ли не десятками, то в ранневизантийское время их количество уменьшилось. К этому привели варварские нашествия, разорение городов, общее снижение уровня жизни. Да и портретное сходство стало более условным. Ученые до сих пор не могут договориться, кому принадлежит гигантская бронзовая статуя, вывезенная из Константинополя в XIII веке и стоящая ныне в итальянском Барлетто: Валентиниану I, Маркиану или Льву. Та же история с потрясающей красоты предметом, так называемым «Диптихом Барберини» – вырезанной из слоновой кости сложной композицией, изображающей конного императора в сцене триумфа. Кто это – Анастасий, Юстин или Юстиниан, – не вполне ясно до сих пор.

От статуй Юстиниана нам досталась одна-единственная порфировая голова, прикрепленная свинцом на поручнях балкона собора Сан-Марко в Венеции (хотя принадлежность этой головы Юстиниану – тоже предположение).

Если судить по портретам на монетах и по этой голове, у Юстиниана было полное одутловатое лицо с круглыми выпирающими щеками, большими глазами навыкате, припухшими веками и маленьким подбородком. Будь на порфировой голове из Венеции усики, она походила бы на каноническое изображение Петра Великого, того же Медного всадника. Грозно насупленные брови придают Юстиниану свирепый вид – но этот прием нередко использовался скульпторами ранней Византии для императорского портрета: достаточно взглянуть на того же колосса из Барлетты или хранящиеся в музеях скульптуры какого-нибудь Максимина Дазы, Диоклетиана и других. Интересно, что изгиб правой брови выражен явно меньше, чем левой, – возможно, такой была анатомическая особенность василевса.

Возвеличивая себя как выдающегося правителя, Юстиниан не скромничал. Остается лишь сожалеть о том, что большая часть материальных свидетельств этого утрачена. Известно, например, что Юстиниан и Феодора, благословляемые Христом и Богоматерью, были вышиты на завесах, помещенных в константинопольском соборе Святой Софии вокруг престола¹⁸³. Богатые мозаичные панно с изображениями супругов украшали построенную по приказу императора Халку – зал с куполом и крышей из меди, служивший парадным входом во дворец. Видевший это великолепие Прокопий Кесарийский оставил нам восторженное описание: «Весь потолок чудесно украшен картинами, не нарисованными при помощи восковых красок, расплавленных и закрепленных там, но составленными из маленьких камешков, ярко сияющих различными цветами естественных красок; такими камешками хорошо передаются кроме всего прочего также и фигуры людей… С той и с другой стороны изображены война и битвы, изображено взятие многочисленных городов Италии и Ливии. Император Юстиниан одержал эту победу при посредстве своего военачальника Велизария, который и является пред лицо императора, приводит к нему войско целым и невредимым, преподносит ему военную добычу, царей и царства и все то, что вызывает изумление среди людей. Посередине стоят император и императрица Феодора. В выражении лица их обоих видна радость, они справляют праздник победы над царем вандалов и царем готов, которые приведены к ним и стоят перед ними как военнопленные. Вокруг них стоят римские сенаторы, все полные праздничной радости. Это веселье обозначают камешки, блистающие на их лицах различными яркими красками. С гордостью улыбаются они императору, воздавая ему, ввиду важности им совершенного, почести, равные божеским. Блеском мраморов одета там вся внутренняя часть вплоть до находящихся вверху камешков (мозаики), и не только все то, что возвышается над землею, но даже сплошь и самый пол. И некоторые из этих мраморов подобны смарагду (зеленому цвету) спартанского камня, иные подражают пламени огня. Большинство – белого цвета, и не только простого, но он отливает иногда волнами голубого цвета, как будто разлившегося внутри его»¹⁸⁴. В одном из красивейших мест города, около бань Аркадия, стояла на пурпурной колонне статуя Феодоры.

Все это погибло. В XVI веке турками была уничтожена и гигантская конная статуя Юстиниана, с 543 года находившаяся на высокой колонне на площади Августеон в Константинополе. Император простирал руку к востоку, а позолоченные корона-туфа и шар в его руке были в ясную погоду видны из многих точек города и даже с моря. От колонны сохранились лишь массивная прямоугольная капитель (музей Топкапы в Стамбуле), зарисовки, сделанные европейскими путешественниками, абстрактные изображения на русских иконах (одна из них – «Воздвижение Креста, с избранными святыми» – находится в Третьяковской галерее) да словесные описания. Первое сделал современник, Прокопий Кесарийский, который дал толкование деталям этой статуи – может, свое, а может, услышанное непосредственно от заказчиков или исполнителей:

«Тут есть настил из камней не меньше чем в семь рядов, четырехугольной формы. Они все уложены в виде спуска ступенями, причем каждый ряд настолько меньше нижнего и настолько отступает от него, что каждый из камней, выступающий в своем ряду, образует ступень и собирающаяся здесь толпа народа может сидеть на них, как на скамейках. На этом каменном настиле поднимается колонна невероятной величины; она не является монолитной, но по окружности составлена из громадных камней; по краям они являются прямоугольными, а друг с другом они связаны искусством каменщиков. Чудесная бронза, вылитая в виде картин и венков, везде окружает эти камни, в смысле крепости связывая их, в смысле красоты прикрывая их, приблизительно во всем имея одинаковую форму с колонной, особенно вверху и внизу ее. Эта бронза по своему цвету много слабее, чем чистое золото, по цене же она почти равна серебру. Наверху этой колонны стоит огромный бронзовый конь, обращенный к востоку, – произведение, заслуживающее и осмотра, и большого описания. Он похож на собирающегося двинуться; в его позе явное устремление вперед. Одна из передних его ног – конечно, левая – поднята в воздух, как будто он собирается ступить на находящуюся перед ним землю, другая твердо опирается на камень, на котором стоит конь, с тем чтобы сделать следующий шаг; задние же ноги у него так напряжены, что, когда им придется двинуться, они тотчас же готовы. На этом бронзовом коне восседает фигура императора колоссальных размеров. Его статуя одета в “одеяние Ахиллеса”. Так называется то одеяние, которое на нем надето. На нем высокие башмаки, а нога от лодыжки без поножей. На нем надет панцирь, как в героические времена; голову ему покрывает шлем, дающий представление, что он движется: такой блеск, как будто молния, исходит от него. Если бы говорить языком поэзии, то это сияет осенняя звезда. Его лицо обращено к востоку, и, думаю, он правит конем, направляя его против персов. В левой руке он держит шар: художник хотел этим показать, что ему служат вся земля и море. У него нет ни меча, ни копья, никакого другого оружия; только крест у него поставлен над шаром в знак того, что им одним он получил и власть над империей, и победу над врагами. Правая рука его протянута по направлению к востоку; и, вытянув пальцы, он как бы приказывает находящимся там варварам сидеть спокойно дома и не двигаться за свои пределы»¹⁸⁵.

Второе дал византийский историк Никифор Григора, которому в конце XIII века повезло во время ремонта статуи добраться до самого ее верха. Он, правда, сосредоточился не на описании деталей, а на промерах: «Итак, окружность головы статуи – в размах рук рослого мужчины. Такое же расстояние и от плеч ее до верха символа царской власти на голове. Длина каждого пальца на его руках – пядь (пядь (греч. σπιθαμή) – древняя мера длины, равная 231,2 миллиметра. – Прим. пер.). Длина ступней его ног – три и две трети пяди, или четыре пяди без одной трети. Длина креста на шаре – четыре пяди, а ширина – три пяди. Объем шара – три гражданские меры (μέτρα πολιτκὰ) (нам не удалось найти современный эквивалент «гражданской меры». – Прим. пер.). От груди коня до хвоста – три размаха рук. Равным образом и толщина шеи его – около трех размахов. От края носа до ушей – один размах. А толщина голени ноги – пять пядей в окружности. Плащ его (то есть всадника. – Прим. пер.) усеян звездами, испещрен листьями и ветвями и точь-в-точь похож на те, что прежде привозили из земли серов (серы (греч. σηρες) – народность в Восточной Азии, отождествляемая с китайцами. Прилагательное «σηρικός» означает «шелковый». – Прим. пер.)»¹⁸⁶.

Поразило это сооружение и русского паломника XIV века Стефана Новгородца: «Тут стоит столп, изумительный своей толщиной, и высотой, и красотою, издалека с моря видно его. А наверху его Юстиниан Великий сидит на коне, достойный великого удивления: как живой, в доспехе сарацинском, трепет охватывает при виде его; а в руке у него большое золотое яблоко, а на яблоке крест, а правую руку отважно простер на юг, к Сарацинской земле, к Иерусалиму»¹⁸⁷.

На базе колонны император приказал вырезать парафраз из изречений Ветхого Завета: «Он воссядет на коней Господних и езда его будет во спасение. Царь возлагает надежду свою на Бога и враг не сможет его одолеть»¹⁸⁸.

В общем, хороших, а главное, достоверно относимых к тому или иному правителю изображений, за исключением монет, от Византии осталось мало. Но в случае с Юстинианом нам повезло: в итальянской Равенне, в апсиде церкви Сан-Витале сохранились мозаичные портреты царственных супругов, принадлежность которых сомнений не вызывает.

Мозаики Сан-Витале

Образцом для равеннского собора в честь св. Виталия Миланского послужил константинопольский храм Сергия и Вакха. Сооружать само здание базилики начали в 527 г. при равеннском епископе Экклесии, а заканчивали через два десятка лет уже при архиепископе Максимиане. Он же заказывал и мозаичное внутреннее убранство храма. Финансировал строительство некий грек Юлиан Аргентарий, но вполне вероятно, что настоящим заказчиком был сам Юстиниан. История создания собора и профессиональное описание мозаик можно найти в многочисленной специальной литературе, мне же хочется передать личное ощущение.

Снаружи Сан-Витале впечатляет не особо: возведенный из узких кирпичей, ушедший за столетия в зыбкую болотистую почву, подпертый контрфорсами, он кажется каким-то неказистым, несмотря на внушительные размеры. Но так, по идее, и должно быть с православным храмом: главное – внутри и открывается лишь вошедшему.

И действительно, стоит попасть внутрь, как всё меняется. Восточная часть вместе с апсидой покрыта изумительной, воистину торжественной мозаикой. Из-за преобладания зеленого стены кажутся цветущим лугом. Узор, сделанный из кусков непрозрачного стекла (смальты), со временем не померк. Это какая-то музыка цвета: несмотря на яркость, все сочетается очень гармонично и глаза не устают. Напротив, они наслаждаются. Подойдя ближе, начинаешь различать десятки сюжетов: портреты святых, ангелов, изображения прочих существ и предметов. Это – тоже наслаждение, уже не только цветом, но и деталями. Разглядывать лицо какого-нибудь пророка, зверюшку или птичку можно часами. С разных углов обозрения мозаика по-разному отражает свет, что буквально завораживает. Гигантские панно делали быстро, работало, видимо, много художников: стили изображений несколько разнятся. Но высочайший класс, настоящее мастерство видны везде (не случайно храм включен во всемирное наследие ЮНЕСКО). И не столь уж важно кем – италийцами или жителями Константинополя – были художники, сотворившие это чудо. Мозаичные шедевры дополняются искусно вырезанными капителями колонн. Оглядывая интерьер Сан-Витале, понимаешь, что время Юстиниана – это еще и особая страница византийского искусства, причем очень разного – такого, как мозаики Равенны или, скажем, мозаики иорданской Мадабы. Давно подмечено: «Такой сосредоточенности мыслительных и эстетических возможностей, как в эпоху Юстиниана, византийское искусство не знало, пожалуй, никогда. Правда, полная, завершенная выраженность идеального и стабильного византийского типа и стиля была найдена позже, в средневизантийский период (конец Х – XII в.). И все же именно в юстиниановский век были обретены уже все основы этой образной и художественной системы, хотя воплощены в более разнообразных формах, чем допускал позднее византийский канон»¹⁸⁹. Есть люди, для которых Сан-Витале оказывается проблемой: попав туда утром, они с большой неохотой выходят лишь к закрытию.

Юстиниан и Феодора изображены на противоположных стенках апсиды. Каждого сопровождает свита. Над обоими, как бы благословляя, – Христос в окружении ангелов, святого Виталия и Экклесия с моделью храма в руках. Христос и императорская чета изображены с выделяющимися на фоне мозаик нимбами, в темных одеждах, поэтому взгляд сразу выхватывает три эти фигуры из пространства: Христос, Феодора, Юстиниан. Остальных «видишь» мгновением позже. Оказывается, у ангелов тоже есть нимбы, но почему-то менее четкие.

Феодора, миниатюрность которой подчеркивается ее пышной прической-пополомой, окружена женщинами. Изящная ее фигура задрапирована в ткань. По подолу с дарами в руках поднимаются три волхва, которым как бы подражает сама императрица, приносящая церкви чашу. Справа от Феодоры безбородый мужчина (евнух?), второй отдергивает завесу, прикрывающую маленький фонтан на постаменте.

Юстиниан тоже пришел не с пустыми руками: он держит литургическую чашу-патену. Слева от него стоят с мрачным лицом архиепископ Равенны Максимиан (единственный персонаж, для которого сделана подпись) и два диакона, один с евангелием, другой с кадилом. За ними, как бы стараясь не выделяться, расположился еще кто-то, чьи украшения на одежде не видны (Юлиан Аргентарий?). По другую сторону императора – двое придворных, в одном из которых ученые видят Велисария. Ну и на заднем плане – группа, состоящая из пышно одетых стражников с копьями и безбородых юношей (или евнухов). На этой мозаике Юстиниан выглядит явно моложе, чем должен был быть на момент ее создания.

Юстиниан и Феодора олицетворяют собой блеск и величие империи. При этом взгляд императора выдает скорее не торжество, а какое-то скрытое напряжение. Феодора – спокойна, задумчива и словно погружена в себя. Вот так уже более полутора тысяч лет они и смотрят друг на друга с этих стен.

Еще одно мозаичное лицо, но уже человека пожилого, несколько одутловатого, хранится в церкви Сант-Аполлинаре-Нуово в той же Равенне. Впрочем, есть мнение, что на портрете – Теодорих Великий, а не Юстиниан (сверху смальтой выложено IVSTINIAN, однако это следы позднейшей реставрации). Поскольку византийцы переделали мозаики этой церкви, можно предположить и компромиссный вариант: портрет Теодориха, «подправленный» для внешнего сходства с Юстинианом. Во всяком случае, в дошедшем до нас виде он соответствует словесным описаниям императора, самое известное из которых – естественно, у Прокопия: «Был он не велик и не слишком мал, но среднего роста, не худой, но слегка полноватый; лицо у него было округлое и не лишенное красоты, ибо и после двухдневного поста на нем играл румянец»¹⁹⁰.

Иоанн Малала описал василевса почти так же лаконично: «Был он невысокого роста, широкогрудый, с красивым носом, белым цветом лица, вьющимися волосами. Был он круглолиц, красив, [несмотря на то, что] у него не было волос на лбу, цветущий на вид, [хотя] борода и голова его поседели, великодушный, христианин. Любил партию венетов. Он был фракийцем, родом из Ведерианы»¹⁹¹.

Хотя Юстин и Юстиниан происходили из одной семьи, их жизненный опыт оказался совершенно разным. Юстин начинал с низов, много времени провел в военных походах, имел ранения. Он был не вполне образован (даже если рассказы Прокопия о полной его безграмотности и счесть за зубоскальство). Наконец, на трон он взошел, по византийским меркам той поры, довольно пожилым человеком.

Иное дело Юстиниан. Высшим военным постом он действительно обладал, но нам ничего не известно о том, участвовал ли он в сражениях, ел ли когда-нибудь из походного котла, делил ли с кем палатку. То есть он мог мановением руки послать армию сражаться, умирать и убивать, но личный опыт войны имел вряд ли. Образование получил неизвестно как, но явно отличное. В вопросах сложных, касавшихся государственного управления или религиозной политики, проявлял себя гораздо решительнее или даже самоувереннее предшественников. А еще был относительно молод: давно к власти не приходил человек моложе пятидесяти лет.

Если учесть феноменальную работоспособность и энергичность Юстиниана, империю ожидали непростые времена. Говорят, у китайцев есть поговорка, звучащая примерно так: «Не приведи Бог жить в эпоху перемен». Неизвестно, существовала ли подобная у византийцев, но с установлением единоличной власти Юстиниана государство вступило в долгую эпоху перемен и потрясений.

Когда Юстиниан начал править полностью самостоятельно, размах будущих свершений можно было только предположить. Что думал он сам о своем призвании? Чего мог желать, к чему стремиться?

В этом вопросе нам на помощь приходят труды современников. Концепцию власти в двух наиболее важных аспектах древности (военном и административном) греки и римляне ко времени Юстиниана проработали весьма основательно. В многочисленных сочинениях мудрые люди учили, как следует себя вести полководцу или императору. Под названием «Царская статуя» или «Царское зерцало» труды античных, а затем и раннесредневековых мыслителей на тему высшей земной власти расходились по всему миру. Редкий историк или философ, описывая современные ему или древние события, не оценивал сам или хотя бы не подводил читателя к оценке поступков своих героев.

В процессе изучения наук, прежде всего риторики, философии и юриспруденции, юный Петр Савватий в большом количестве разбирал примеры хорошего либо дурного поведения архонтов и, надо полагать, делал из них выводы. Пройдет время, и выводы эти явятся миру в новеллах самого Юстиниана и его ближайших преемников. Основные цели императорской власти получались примерно следующими: общее благо, служение людям, охрана личности подданного, ограждение общества от всякого вреда, равномерное распределение благ между подданными, устранение нужды подданных, нравственное совершенствование подданных¹⁹². Уровень знаний Юстиниана вполне допускал его знакомство с наиболее основательными произведениями, излагавшими античную теорию вопроса: «Государство» Платона, «Политика» Аристотеля или «О царстве» Диона Хрисостома. Мы не знаем, читал ли он сам эти труды, но что в его круге были люди (друзья или преподаватели), знакомые с представлениями этих классических мудрецов об идеальном государстве, – несомненно. Согласно воззрениям философов, идеальную монархическую власть (βασιλεία) следовало отличать от тирании. Если в первом случае монарх правит на благо всем согражданам, обладая такими добродетелями, как мужество, мудрость, справедливость, то тиран опирается лишь на свою волю, используя государство для личной выгоды.

Интересовала данная тема и Церковь. Тексты Ветхого и Нового Завета изобилуют моральными сентенциями, поучениями, притчами о том, как должна себя вести власть. Их трактовали священники, обсуждали в кругу семьи или на службе. «Каков правитель в городе, таковы и проживающие в нем» – эту максиму знал каждый, кто ходил к проповеди, а значит, и Юстиниан¹⁹³. Выдающиеся пастыри посвящали немало времени вопросам мыслей, душевных свойств или поведения начальствующих лиц. Во времена, близкие Юстиниану, наиболее влиятельным церковным мыслителем был Иоанн Златоуст. «Истинно тот царь, кто властвует над гневом, над завистью и удовольствием, и все подчиняет законам Божиим, и, сохраняя ум свободным, не дозволяет утверждаться в душе власти удовольствий; такого человека я охотно желал бы видеть владыкой земли и моря, городов, народов и войск. В самом деле, кто поставил разум начальником над страстями души, тот легко стал бы начальствовать над людьми согласно законам Божиим, так что был бы для подчиненных наподобие отца, обходясь с гражданами со всякой кротостью. Тот же, кто начальствует по-видимому над людьми, а сам рабствует гневу, властолюбию и удовольствиям, во-первых, может показаться смешным для подчиненных, что носит золотой и украшенный драгоценными камнями венец, а благоразумием не увенчан, что все тело его блистает порфирой, а душа остается неукрашенной; а во-вторых, он не будет знать и того, как распоряжаться властью, потому что тот, кто оказался не в состоянии управлять собою, как сможет исправлять других законами? Будем стремиться не к тому, чтобы пользоваться почестями и властью, а к тому, чтобы пребывать в добродетели и любомудрии. Сила и власть побуждают делать многое неугодное Богу; и нужна очень мужественная душа, чтобы по-надлежащему воспользоваться данной честью, славой и властью. Тот, кто лишен высокого достоинства, и невольно любомудрствует; тот же, кто пользуется им, испытывает нечто подобное тому, как если бы кто-нибудь, живя вместе с благовидной и красивой девицей, положил себе за правило никогда не смотреть на нее нескромным оком. Таково свойство власти. Вот почему даже невольно она побуждает многих к нанесению обид, воспламеняет гнев, снимает узду с языка, открывает дверь устам, обуревая душу как бы ветром и погружая ладью в самую глубину зол. Величие чести для людей, не старающихся жить достойно этой чести, служит к увеличению наказания. Известность и успех среди народа, чем более славным делают человека, тем более представляют опасностей и забот, потому что такой человек не может даже остановиться и вздохнуть, имея столь жестокого и тяжкого господина. Да что я говорю: остановиться и вздохнуть? Хотя бы такой человек имел тысячи добрых дел, он с трудом входит в царствие небесное, потому что ничто так обычно не надмевает людей, как слава толпы. Переносить бесчестие – великое и благородное дело; но для обладания славою требуется мужественная и весьма великая душа, чтобы пользующийся славой не возгордился. Если хочешь получить славу, отвергай славу; если же будешь гнаться за славой, потеряешь славу… Чем выше и блестящее бывает успех в делах человеческих, тем большее готовит он падение; и так бывает не только с подчиненными, но и с самими царями; и частный дом не бывает исполнен столькими бедствиями, скольких зол полон царский дворец. <…> Тот, кто покоряется властям, не властям покоряется, а повинуется Богу, установившему их; и кто не повинуется им, тот противится Богу. “Нет власти”, – говорится, – “не от Бога” (Рим. 13:1). То, что существуют власти, и одни начальствуют, другие находятся в подчинении, а не идет все без порядку и разбору, и народы не мечутся как беспорядочные волны, – есть дело мудрости Божией. <…> Что связи бруcьев в домах, то и начальники в государствах. Когда начальник безупречен во всем, тогда он может как угодно и наказывать, и миловать всех подчиненных, потому что не наказать виновных и помиловать тех, кто совершил не заслуживающее никакого снисхождения преступление, свойственно разве лишь одному – другому человеку, и в особенности когда оскорблению подвергается царь. Легко подчинить себе граждан страхом; но сделать всех своими приверженцами и заставить искренно быть расположенными к власти – дело трудное; и сколько бы иной ни потратил денег, сколько бы ни поднял войск, что бы ни сделал и другое, он не легко может привлечь к себе расположение такого множества людей. Ничто так не показывает с хорошей стороны начальника, как попечение о подчиненных. И отцом ведь делает не только одно рождение, но и любовь после рождения. Если же там, где природа, требуется любовь, то гораздо более (требуется она) там, где доброе расположение»¹⁹⁴.

Иоанн не был одинок: сентенции об императорской власти можно встретить, например, у Августина. Размышляя о причинах того, почему великая еще вчера держава терзаема варварами и внутренними неурядицами, епископ не взятого еще вандалами африканского Гиппон Регия выводил пером такие строки: «Но мы называем христианских государей счастливыми, если они управляют справедливо; если окруженные лестью и крайним низкопоклонством не превозносятся, но помнят, что они – люди; если употребляют свою власть на распространение почитания Бога и на служение Его величию; если боятся, любят и чтут Бога; если любят более то царство, в котором не боятся иметь сообщников; если медлят с наказаниями и охотно милуют; если сами эти наказания употребляют как необходимые средства для управления и охранения государства, а не как удовлетворение своей ненависти к врагам; если и помилование изрекают не для того, чтобы оставить неправду безнаказанной, а в надежде на исправление; если в том случае, когда обстоятельства вынуждают их произнести суровый приговор, они смягчают его милосердием и благотворительностью; если обстановка и род их жизни тем скромнее, чем более могли бы быть роскошными; если они лучше желают господствовать над дурными наклонностями, чем над какими бы то ни было народами, и делают все это не из желания какой-нибудь пустой славы, а из любви к вечному счастью; если не пренебрегают приносить Богу за грехи свои жертву смирения, сожаления и молитвы. Таких христианских императоров мы называем счастливыми, т. е. счастливыми пока надеждой, и которые потом будут счастливы на деле, когда наступит то, чего мы ожидаем»¹⁹⁵.

Мог Юстиниан читать и речь «О царстве» Синесия Киренского – епископа, бывшего философом (точнее, философа, которого люди сделали епископом из-за его образа мыслей и непорочной жизни – выбрав на этот пост еще даже не окрестившимся): «Хорошо старое изречение, что не количество подданных делает императором, а не тираном, точно так же как количество овец не делает пастухом мясника, который гонит их на бойню, чтобы не только утолить свой голод, но и другим продать на обед.

Этим-то, полагаю, отличается император от тирана, пусть даже судьба у них одинакова. И как тот, так и другой господствуют над множеством людей. Тот, кто соединяет свои интересы с благом подданных, кто готов страдать, чтобы оградить их от страданий, кто подвергается за них опасности, лишь бы только они жили в мире и безопасности, кто бодрствует днем и ночью, чтобы им не было причинено никакого вреда, тот – пастух для овец, государь для людей. Но кто пользуется властью неумеренно, употребляет ее на удовольствия и забавы, думая, что она должна служить к удовлетворению всех его страстей, кто считает выгодным начальствовать над многими, если они служат его прихотям, кто, коротко говоря, хочет не стадо кормить, но самому от стада кормиться, того я назову мясником для скота, того я назову тираном, если он начальствует над разумными людьми. Вот тебе единственная возможная норма царственного поведения…»¹⁹⁶

Однако все это для Юстиниана было хоть и не столь далеким, но прошлым. В его окружении наличествовал свой мыслитель – Агапит, диакон собора Святой Софии в Константинополе, составивший для василевса ромеев поучение. Оно достаточно пространно, но некоторые мысли стоит воспроизвести.

«Государь! Ты почтен саном высшим всякого другого; посему паче всех почитай Бога, который сподобил тебя сана. Он, по образу небесного Царствия, вручил тебе скипетр земного владычества, для того, чтобы ты, повинуясь законам правосудия и управляя подданными по законам, научил людей блюсти правду и обуздал неистовство дерзких ее нарушителей…

Душа Государя, обремененная множеством забот, должна быть чиста, как зеркало, – дабы могла всегда освещаться Божественными лучами и получать вразумление в суждении о делах: ибо ничто так не делает нас способными видеть, что делать, как постоянное хранение чистоты душевной.

Как от ошибки корабельного служителя не большой вред происходит для плывущих с ним; напротив, ошибка самого кормчего губит корабль; так и в правительстве, – погрешность подчиненного вредит не столько обществу, сколько ему самому; напротив, погрешность самого Правителя гибельна для всего государства. И так сей последний, как имеющий подлежать некогда большой ответственности в случае неисполнения своей обязанности, должен и говорить и действовать с строгою осмотрительностью…

Если хочешь наслаждаться всеобщим уважением: то будь для всех общим благотворителем. Ибо ничто не располагает так сердца к любви, как благотворительность к неимущим. Угождение из страха есть прикровенная лесть, которая притворным уважением обманывает доверяющих ей…

По существу тела Государь равен всякому человеку, а по власти и сану, не имея никого выше себя, подобен Верховному Владыке, Богу. Посему он и, подобно Богу, не должен гневаться, и, как смертный, не должен надмеваться, потому, что хотя он почтен Божественным образом, но вместе облечен в персть, которая указует ему равенство его с прочими…

Поелику нет на земле никого, кто бы мог принуждать тебя к исполнению законов: то сам себя принуждай. Если ты собою будешь подавать пример уважения к законам; то сим утвердишь в подданных мысль о святости их и предотвратишь надежду ненаказанности за их нарушение…