Текст книги "Адмирал Колчак и суд истории"

При осмотре мною содержимого корзины большинство находившихся там ранее вещей оказалось налицо и приняты мною. 13-го сего марта, в бытность мою на допросе в Чрезвычайной следственной комиссии, мне предъявлен был не оказавшийся в «Модерне» мой чемодан с описью вещей в нем находящихся, или, вернее, сохранившихся из числа тех, которые в нем находились при моем аресте.

В общем как в чемодане, так и в корзине (не считая того, что из них было изъято по постановлению Чрезвычайной комиссии и вновь изъятых мною орденов и медалей) не оказалось: 1). 18 тыс. руб. облигациями первого и второго выпусков государственного] займа (американки) Времен[ного] правлен[ия] Керенского, 2). а). книга Рычкова. Оренбург. Т[и]пография, изд[ания] 1765 г., б). Левшина – Описание киргизских кайсатских орд и степей. Изд[ания] 1832 г., в). профессор[а] Ключевского. Университет[ские] лекции русской ист[ории]. Т. 3, г). профессора] Платонова. Унив[ерситетский] курс русской истории, е) Пам[ятная] кн[ига] Зап[адной] Сиб[ири]. 1881 г., ж) Хорошин. Казачьи войска, и) Н.Г. Чернышевского ром[ан] «Что делать», 3). Географических – атласов и карт: а) полного атласа, изд[ания] морск[ого], 4). Домашних вещей: дорожного металлического чайника, таковой же большой кружки, чесучовой верхней рубахи с шерстяной рабочей блузой и таких же брюк, валенок (пимов).

Доведя вышеизложенным до сведения Чрезвычайной следственной комиссии, прошу не отказать в принятии мер к розыску не оказавшихся в наличности вещей и возврата таковых мне. Особенно для меня дороги соч[инения] Рычкова и Левшина и карта Зап[адной] Сибири, изд[ания] 1846 г., составляющая теперь большую библиографическую редкость и имеющая исключительное значение для той научной работы по истории Сибири и степного края, которые теперь мною заканчиваются.

Георгий Катанаев. 15-го марта 1920 г., г. Иркутск.

Верно, секретарь Т. Евстратов.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 96–96 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 12

г. Иркутск, 11 января 1920 г.

Протокол допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г.

Александра Дмитриевича Сыромятникова, штатного преподавателя военной Академии Генерального штаба

Января 11-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся председатель Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, при участии члена комиссии В.П. Денике, в помещении Иркутской губернской тюрьмы, произвел опрос названного выше Александра Дмитриевича Сыромятникова, причем на предложенные вопросы последний отвечал:

Я, Александр Дмитриевич Сыромятников, штатный преподаватель Академии Генерального штаба, 33-х лет; с сентября 1919 г. я состоял и[сполняющим] об[язанности] начальника штаба Приамурского военного округа и отчислен в резерв чинов приказом командующего войсками округа Розанова от 19-го ноября 1919 г.

За время моего пребывания на этой должности командующим войсками был все время генерал Розанов; после свержения советской власти в Поволжье, по образованию Комитета членов Учредительного собрания, я занял должность начальника оперативного отдела в военном министерстве комитета. Затем, по образованию Директории, был назначен 1-м генерал-квартирмейстером и затем оставался при генерале Болдыреве до свержения Директории и образования власти Верховного правителя. Оставался короткое время – две, три недели – и при Верховном правителе. Но у[видев], что политика новой власти идет по курсу монархии, я подал в отставку, заявив, что ввиду полного расхождения с принятым курсом политики внутренней и внешней дальнейшую совместную службу с начальником штаба Лебедевым считаю невозможной; это было сделано в присутствии министра внутренних дел Гаттенбергера, и подан был непосредственно Верховному правителю в его же присутствии соответствующий рапорт; отставка, после некоторых колебаний, Верховным правителем была принята, согласно моей просьбы я был возвращен в Академию Генерального штаба в качестве штатного преподавателя, почему и приехал в Томск.

Между отставкой от должности генерал-квартирмейстера произошло в Омске декабрьское восстание, и после него была попытка со стороны командующего войсками Матковского, по неизвестной для меня причине, арестовать меня. Был уже подписан ордер на арест, хотя никакого участия в восстании я не принимал, и только потому, что я обратился к ряду представителей власти, когда о существовании ордера мне стало известно, и они употребили со своей стороны усилия к отмене ордера – арест произведен не был и мне удалось уехать в Академию.

В Академии чувствовалось, что продолжаются по отношению ко мне преследования, и даже подымался, под давлением начальника штаба Лебедева и самого Верховного правителя, вопрос о моем отчислении из Академии и исключении из состава конференции Академии. В период выпускных экзаменов, приблизительно в мае 1919 г., была получена в Академии телеграмма военного министра Степанова о командировании меня начальником штаба к генералу Розанову, бывшему тогда уполномоченному Верховного правителя по Енисейской губернии. Зная генерала Розанова, я принимал все меры, чтобы эта командировка была отменена, но мне было на это заявлено, что она носит характер боевого приказа; когда Розанов был назначен во Владивостоке главным начальником Приамурского края и командующим военным Приамурским округом, я еще раз сделал попытку уйти с должности начальника его штаба и вернуться в Академию, но это опять не удалось, и, по приказу непосредственно из Омска, я должен был уехать на Дальний Восток, где и был, как сказано выше, исполняющим] об[язанности] начальника штаба Приамурского военного округа.

Если я ушел в отставку после свержения Директории, так как новый политический курс был для меня не приемлем, и все-таки подчинился приказу о назначении меня начальником штаба при Розанове, то объясняется это тем, что назначение носило характер именно боевого приказа, неподчинение которому грозило военно-полевым судом, и, оставаясь в этой должности в Красноярске и Владивостоке, я ставил себе целью свести к минимуму все то зло, которое приносил и мог приносить ген[ерал] Розанов, что мне и удавалось в размере, в каком это позволяла малоправная должность начальника штаба.

В обязанности начальника штаба входит руководство контрразведкой и агентурой при штабе округа при непосредственном подчинении начальника контрразведки начальнику штаба, затем составление оперативных планов, донесений и сводок. Наконец руководство военно-хозяйственными, инспекторскими и т. п. функциями. Руководство контрразведкой было фактически изъято из моего ведения с первых же дней моей службы, как в Красноярске, так и во Владивостоке, и все было подчинено в Красноярске, а затем и во Владивостоке капитану Нестору Александровичу Крашенинникову, который во Владивостоке был начальником личной канцелярии Розанова, а в Красноярске начальником контрразведки.

Эта передача Крашенинникову функций начальника штаба произошла вследствие недоверия ко мне Розанова вообще и в частности после ряда моих протестов против различных актов Розанова и Крашенинникова; уже сейчас же, после приезда в Красноярск, мною было опротестовано существование созданного Розановым института заложников, который по моему настоянию отменен и который до этого приводил к массовому истреблению политических заключенных в порядке личного выбора капитана Крашенинникова по спискам заключенных.

Также по моему настоянию был отменен приказ о расстреле без суда и о сжигании селений жителей, которые подозревались в поддержке красных; также мне удалось спасти красноярских заключенных (политических), которых Розановым и Крашенинниковым предполагалось посадить на баржу для отправки в Туруханский край и по дороге затопить, симулируя катастрофу. Только угроза не остановиться перед разоблачением этого плана с моей стороны не допустила осуществление этого преступного замысла; не удалось, однако, настоять на том, чтобы убран был заложенный «на случай восстания в тюрьме» динамит под зданием тюрьмы для взрыва тюрьмы; не знаю, изъят ли был этот динамит после моего протеста.

Мною был далее предупрежден арест и ликвидация Евг[ения] Евгеньевича] Колосова, которого Розанов и Крашенинников предполагали захватить для убийства его как агитировавшего среди чехов за невмешательство во внутренние дела России; было выяснено местожительство Колосова, и только по моему протесту мысль о его ликвидации была оставлена.

В силу того же недоверия из моих обязанностей было изъято составление оперативных планов, которые составлялись Розановым и Крашенинниковым. Ликвидация забастовки на железных дорогах Дальнего Востока в конце лета этого года производилась генералом Розановым в мое отсутствие, когда я еще не приехал на Дальний Восток. Ликвидация же летнего восстания в Военном городке близ Красноярска была произведена войсковым старшиной Розановым (не генералом Розановым), который в это время отсутствовал, но перед отъездом, ожидая восстание, дал директивы войсковому старшине Розанову (и действовавшему с ним полковник[у] Ястребцев[у]), произведенным через три-четыре дня после восстания генералом; войсковой старшина Розанов после этого восстания был утвержден в должности начальника бригады, а впоследствии на фронте произведен в генералы.

Ликвидация восстания во Владивостоке в ноябре 1919 г. производилась командующим войсками Розановым, при участии Крашенинникова, командира крепости Томивко и начальником контрразведки Бабича. Причем давались такие распоряжения, как, например, распоряжение Розанова «пленных не брать», а в случае доставления в штаб их ликвидировать, было намерение всех вообще участников и руководителей восстания, как, напр[имер], Гайда, Якушева и др[угих], «безусловно ликвидировать», и была такая телеграмма по отношению к руководителям, независимо от их национальности, со стороны Верховного правителя. Только благодаря усилиям моим удалось устроить так, чтобы ликвидация восстания произошла в сравнительно мягких формах и спасена была жизнь после захвата вокзала всех участников и руководителей, поскольку они не погибли от взятия вокзала.

Нужно сказать, что главные руководители спасены были разными путями все. После захвата вокзала явился ко мне, между прочим, Джонсон – начальник международной полиции во Владивостоке и заявил мне, что генерал Грэве, командующий американскими войсками, приказал ему передать мне, что под покровительство американского штаба явился участник восстания и руководитель его Моравский, что он может в любое время быть передан русским властям; зная, чем кончится эта передача, я заявил, что спешности в передаче нет, и скрыл заявление Джонсона от генерала Розанова, через 2–3 дня Моравский и, кажется, Якушев бежали из-под американского караула, так что жизнь их была спасена, как и многих других.

Моя роль во время восстания во Владивостоке выразилась в следующем: зная характер восстания, его цель, и сочувствуя ему, я поддерживал связь с его организаторами через генерала чешской службы Чечека, который неоднократно приезжал ко мне на квартиру; с ним было условленно, что как я, так и отчасти он должны обеспечить бескровность переворота; условие это заключалось в том, чтобы я прилагал все усилия к невыступлению активно русских войск против сил Гайды и чтобы не препятствовать всем сочувствующим восстанию переходить в район расположения Гайды. Это удавалось мне до 17-го ноября включительно под разными предлогами. Я удерживал до этого времени генерала Розанова от отдачи боевых распоряжений, пока наконец он под чьим-то посторонним [давлением] в мое отсутствие со своей квартиры не отдал приказание Томивке о наступление на Гайду. Узнав от генерала Чечека о начавшемся наступлении, я отдал распоряжение о прекращении этого наступления, но генерал Розанов, услышав о прекращении артиллерийской стрельбы через Бабича, отдал снова распоряжение о наступлении. После чего остановить его уже не удалось и мне оставалось только употребить все усилия к спасению жизней участников и организаторов восстания, что мне и удалось сделать.

После этого восстания генерал Розанов поставил мне в вину безучастное отношение к подавлению восстания, слишком большую заботу об участи участников, вставлении слова «существующего» (правительства) в текст подписки Гайды и другие факты, заставившие его подозревать в соучастии и в сочувствии восстанию. Причем в присутствии генерал-квартирмейстера Смирнова заявил, что он отдает меня под суд. Но после моего заявления, что я буду очень рад этому и что это дает мне возможность разоблачить его преступления, ограничился предписанием выехать в 3-дневный срок из Владивостока и отчислением из резервов приказом от 19-го ноября, прилагаемом к протоколу.

Перед отъездом из Владивостока я условился с генералом Чечеком работать совместно над прекращением Гражданской войны на территории Сибири, в частности путем нейтрализации района, занятого чеховойсками, и в направлении сохранения сибирской магистрали; при сношении между нами по этим вопросам и должен был служить отобранный у меня при аресте шифр (предъявлено два листка, заполненные шифрами под номерами 1 и 2), взятая при мне же телеграмма на 3-х листках (предъявляется шифрованная телеграмма, помеченная под № 3 А, В, С) является телеграммой Чечека ко мне, и подписаны они псевдонимом; начало ее зашифровано шифром чешского коменданта станции Иркутск, на адрес которого она для меня послана. Начало это содержит просьбу о передаче мне этой телеграммы, дальнейший текст которой зашифрован уже по ключу, помеченному вами за №№ 1 и 2. Текст расшифрован мною на предъявляемом вами взятом при мне листке, занумерованным под № 4. Письмо ген[ерала] Чечека, занумерованное вами под № 5, и также взято при мне, является препроводительным письмом Чечека к шифру, полученному мною на вокзале при отъезде из Владивостока. Записка за № 6 также принадлежит мне и взята у меня при задержании.

В Иркутск я приехал 12–13 декабря истекшего года и с первых же дней начал работу условленную с Чечеком; с этой целью виделся с рядом лиц, принадлежащих к чеховойску: с генерал-квартирмейстером Гробчиком, его «правой рукой», поручиком Губом и другими; пытался завязать связи с местным офицерством, но сочувствия не встречал, сталкиваясь с инертностью и страхом с их стороны.

Когда началось восстание в Черемхове и затем в Глазкове, вел сношения с чехами с одной стороны и с Н.С. Калашниковым с целью обеспечения нейтралитета не сочувствовавших союзников, главным образом японцев, и обеспечения помощи восставшим со стороны чеховойск, и, таким образом, работал положительно в пользу восстания, происходившего под руководством Политического центра… В частности, я осведомлял Калашникова о положении дел на Забайкалье, препятствовавшем Семенову направлять сюда значительные силы, и давал Калашникову различные советы. Цуриков был задержан вместе со мной. Оба мы были арестованы, явившись добровольно в Политический центр с предложением своих услуг как специалистов, и так как из моих слов явствовало, что я был ранее начальником штаба Розанова, а Цуриков, после ухода моего оттуда, был временно начальником осведомительного отдела того же штаба, то, по-видимому, по этим причинам мы и были оба задержаны по приказу уполномоченного центра.

Относительно моей деятельности во Владивостоке и здесь сведения может дать Н.С. Калашников, относительно же деятельности в Красноярске, как будто никто из лиц, находящихся в данный момент в Иркутске, дать сведений не может, но могли бы дать сведения начальник 3-й чехословацкой дивизии подполковник Прхало и его начальник штаба Квапило, которые со своей дивизией сюда продвигаются, но, когда будут здесь, не знаю.

Выше в протоколе несколько раз употреблял термин «отставка» по отношению к моему уходу с должности генерал-квартирмейстера, считаю необходимым пояснить, что отставка для моего возраста не допускалась по закону и что правильнее употребить термин «отчисление». Более показать ничего не имею. Показания мне прочитаны. В выступлениях по свержению советской власти в Поволжье я не участвовал.

Председатель Чрезвычайной следственной комиссии К. Попов.

Член Чрезвычайной следственной комиссии Денисе.

С подлинным верно, секретарь.

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 97–99 об. (Машинопись, копия.)

Документ № 13

г. Иркутск, 24 января 1920 г.

Протокол № 1 допроса задержанного в связи с переворотом 4–5 января 1920 г. капитана Александра Васильевича Шемякина

Января 24-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии Константин Андреевич Попов, в помещении Иркутской губернской тюрьмы, производил опрос названного выше Шемякина, причем последний на предлагаемые вопросы отвечал:

Я, капитан Александр Васильевич Шемякин, 29 лет, женат гражданским браком; жена – Анна Александровна Филимонова, живет в гор[оде] Иркутске на Харлампиевской ул[ице] в д[оме] № 4, курсистка Томских высших женских курсов, детей нет. Жил перед арестом на вокзале ст[анции] Иркутск, в вагоне № 56, на 15 или 16-м пути. С октября 1919 г. числа с 17-го я жил в Омске и состоял в нештатной хозяйственной должности при интендантстве егерской бригады с правом при отсутствии интенданта замещать и временно исполнять обязанности начальника штаба бригады по хозяйственной части.

После переворота в Омске в июне 1918 г. я был первое время в распоряжении тогдашнего тов[арища] министра внутренних дел П.Я. Михайлова и заведовал информационно-инструкторским отделом при МВД, впоследствии преобразованным в земско-городской отдел. После ухода Михайлова перешел в культурно-просветительный отдел Союза возрождения, где работал до первых чисел или, вернее, до середины ноября 1918 г. В это время в Омске находился отряд Красильникова, помещавшийся частью в сельскохозяйственном училище, частью же – штаб и контрразведка – в доме Феттер-Гинкель, по Любилимскому проспекту. В отряде в это время были мне знакомы капитан Дорофеев Петр Григорьевич, штабс-капитан Владимир Пунинов, канцелярией занимался мой младший брат Григорий Владимирович Шемякин и капитан Аркадий Сейфулин. От них я неоднократно слышал, что в т[ак] н[азываемой] контрразведке при отряде, во главе которой стояли тогда есаул, ныне подполковник Сергей Кудрявцев, капитан Герке (начальник штаба Красильникова), заведующий хозяйством полка капитан Марков и штабс-капитан Кузьминский, устроен в одной из комнат настоящий застенок, в котором при участии и под руководством названных лиц производится истязание арестованных, главным образом, в целях вымогательства и шантажа.

Мои знакомые из отряда: Дорофеев, Пунинов, Сейфулин и мой брат предложили мне вступить в отряд Красильникова, чтобы парализовать действия контрразведки и уничтожить в ней застенок. Сперва я отказывался, но потом, посоветовавшись с известным Николаем Александровичем Филашевым, Владимиром Васильевичем Куликовым и присяжным поверенным Аароном Михайловичем Малиупольским, решил вступить в отряд с целью борьбы против произвола и насилия в контрразведке. Вступил я в качестве рядового офицера отряда; в начале службы мне удалось сгруппировать около себя человек 20–25 офицеров и добровольцев и в конце ноября удалось арестовать охвостье контрразведки, т[о] е[сть] второстепенных лиц в ней.

Главные же ее руководители были недоступны для ареста, и арестованы они были только недели через полторы уже в Иркутске. Один из них – Марков, бежал из-под стражи к Семенову, остальные препровождены были в Омск, к коменданту г. Омска, но там каким-то образом добились освобождения, а капитану Герке было даже поручено формировать какой-то даже батальон, и за участие в аресте Директории он получил чин подполковника. Кудрявцев бежал к Анненкову и там произведен тоже в подполковники.

3-го декабря 1918 г. Ставкой отряд Красильникова был командирован в Иркутск для противодействия Семенову, с этой целью отрядом была занята железная дорога Иннокентьевская – Иркутск, а на ст[анции] Култук была выставлена застава от штаба Иркутского округа. Я вступил в Иркутск вместе с отрядом; по дороге, в Красноярске на банкете георгиевских кавалеров в гостинице «Метрополь» я с братом и Дорофеевым чуть не были убиты Герке и компанией за не вставание во время монархического тоста.

Весь декабрь, январь, февраль и март до первых чисел апреля я пробыл в Иркутске, сперва при штабе, занимаясь организацией хозяйственной частью отряда, а затем, когда отряд в январе ушел на Канско-Тайшетский фронт, я остался в Иркутске при канцелярии отряда для заведования канцелярией хозяйственной части, с правом по этим вопросам подписываться за временно исполняющего обязанности начальника штаба отряда. В апреле, по приказу Артемьева с японско-семеновской ориентацией, с которой я не мирился, я был в 24 часа, вместе с канцелярией, выслан в Канск к отряду. 25-го апреля я приехал опять в Иркутск за приобретением у министерства] снабж[ения] и пр[одовольствия] шинельного сукна, находящего в Киренске, и затем снова вернулся в Канск. Оттуда поехал в Красноярск в военно-промышленный комитет для заказа шиться шинелей. Там я встретился с Григорием] Прох[оровичем] Сибирцевым и Евг[ением] Евгеньевичем] Колосовым, последнего я предупредил о предполагаемом аресте его со стороны Розанова.

В Красноярске пробыл около недели. Это было в июне 1919 г. В июле я поехал в Омск, по поручению Красильникова попросить перед Ставкой о переводе отряда на фронт. В просьбе этой сперва было отказано Лебедевым; в Омске я виделся с известными кооперативными деятелями: Сазоновым, Емелиным и Шишкановым, говорил с ними, что карательная мера борьбы на внутренних фронтах не достигает цели, а наоборот, озлобляет крестьян и что нужны радикальные перемены во всем курсе политики, чтобы внутренние восстания и выступления прекратились. Собеседники мои соглашались со мной, но говорили, что бессильно бороться с реакцией. Из Омска я снова вернулся в Канск и в августе 1919 г. под видом командировки возвратился снова в Омск, где жил дома, в семье отца.

В это время бригаду Красильникова в конце сентября стали переводить на фронт; с ее первыми эшелонами – 26 или 27-го сентября – я тоже выехал на фронт в распоряжение Сахарова, но, пробывши в эшелонах на станции Варгаши под Курганом три дня мы были возвращены в распоряжение ген[ерала] Пепеляева на ст[анции] Вагай. Прибыли мы туда числа 10 или 12-го октября и до прибытия всех эшелонов стояли в районе ст[анции] Вагай в деревнях, а 17-го октября я выехал с фронта в Омск, где и состоял с этого времени до отъезда в Иркутск на упомянутой выше должности в егерской бригаде, как тогда назывался отряд Красильникова.

3-го ноября по предписанию полковника Жилинского Владимира Эрнстовича, временно командовавшего бригадой вместо Красильникова, и по приказанию интенданта той же бригады штабс-капитана Чижа я отправлен был сопровождать больного сыпным тифом Красильникова в Иркутск, где его и сдал 15—16-го декабря в госпиталь американского Красного Креста, где, как я слышал 7—8-го января, он умер 28-го декабря. 16 декабря я жил на ст[анции] Иркутск в вагоне, а когда наладилась переправа через Ангару, переехал в Иркутск, сдал находившийся у меня револьвер (наган) и карабин русского образца Красильникова через фельдшера Елизарова я сдал коменданту станции] Иркутска еще 25-го декабря.

Арестован я был в городе у артиста-антрепренера Н.И. Дубова на Луговой улице № 30 контрразведкой штаба рабоче-крестьянских дружин с 19-го по 20-го января. Числа 7—8-го января я был у Сазонова в помещении Народного банка и предлагал ему услуги для поступления на службу в кооперацию по продовольственному делу, ввиду возложения Политическим центром всего продовольственного дела на кооперацию. Сазонов ответил, что вопрос, какая кооперация возьмет на себя продовольственное дело, выяснится на сессии происходившего кооперативного совещания, и просил меня зайти позднее.

Начальником штаба отряда Красильникова или его заместителем по строевой или оперативной части я никогда не был; начальником контрразведки при отряде тоже никогда не был и участия в ней вообще не принимал. Наоборот, по моему настоянию контрразведка при отряде была совершенно уничтожена уже в декабре 1918 г., когда мы переехали в Иркутск, после ареста Герке и компании. Ни в каких оперативных действиях, не говоря уже о действиях карательных, в отряде Красильникова я участия не принимал, занимаясь исключительно канцелярской и хозяйственной работой. Ставка считала меня человеком чужим и раз пять наводила справки о моей благонадежности, а у ген[ерала] Розанова я был под пренебрежительной кличкой «блокист».

В расстреле заключенных Омской тюрьмы после восстания 22-го декабря в Омске я участия не принимал, да и не мог, так как жил в это время в Иркутске, что могут подтвердить: первый – Николай Иванович Будов, артист, ныне работающий в Иркутске в труппе городского театра, второй – артист той же труппы Иосиф Константинович Самарин-Эльский, третья – артистка той же труппы София Всеволодовна Борцова, четвертая – Екатерина Николаевна Гудкова, живущая в Иркутске по 3-й Солдатской ул[ице], если не ошибаюсь, в д[оме] № 34 (против прежнего помещения штаба рабоче-крестьянской дружины, внизу), пятый – Александр Александрович Жалуцкий, живущий по 2-й Солдатской № 5.

Какой Шемякин мог участвовать, как вы утверждаете, в расстрелах 23-го декабря в гор[оде] Омске, я не знаю. Мой старший брат Аркадий находился в это время в Семипалатинске, состоял начальником связи штаба 2-го отдельного степного корпуса, а младший Григорий находился в Иркутске при мне. В Омске в это время был отдельный батальон особого назначения при штабе генерала Марковского, им сформированный, во главе с капитаном Драчуком, присвоивший себе имя отряда особого назначения имени есаула Красильникова, но не имевший никакого отношения к действительному отряду-бригаде Красильникова и подчинившийся непосредственно Матковскому.

Этот отряд и его офицеры и участвовали в подавлении декабрьского восстания в Омске и, вероятно, в расстрелах заключенных. Я к этому отряду никакого отношения не имел, сам же Красильников настаивал все время и, в конце концов, настоял, чтобы с этого отряда снята была марка Красильникова. Части этого отряда посылалась в Тарский уезд для подавления там восстания. В Омске он нес особые функции, какие – точно не знаю, знаю лишь, например, несение им службы при Ставке. В политических арестах ни я лично, ни за время моего пребывания в бригаде Красильникова – эти бригады вообще никакого участия не принимали. Наоборот, по моим настояниям, произведены были аресты, как сказано выше, контрразведчиков бригады Красильникова и сформирована сама контрразведка, а затем тоже по настоянию моему, Дорофеева и других арестованы полковник Гебер и ротмистр Сумароков из бригады Красильникова, отличавшиеся грабежами и произволом на Канско-Тайшетском фронте. Арест этот кончился тем, что полковник Гебер передан был в распоряжение командующего войсками Иркутского военного округа – дальнейшей судьбы его точно не знаю – Сумароков же, после ареста, был отправлен в Омск и содержался на гауптвахте, но каким-то образом был освобожден, получил чин подполковника и командирован с какими-то поручениями на восток. Арест Сумарокова был произведен в январе 1919 г., а Гебера в феврале того же года.

Во время майско-июньского переворота в 1918 г. был в Петропавловске, где вел переговоры с бывшей земской управой о восстановлении ее деятельности на случай переворота… Активного участия в самом перевороте и в военных действиях против советской власти не предпринимал. Отмечу одно характерное явление: почти все офицеры, которые изгонялись из бригады Красильникова за разнузданность, обычно устраивались при Ставке Верховного Главнокомандующего или на таковых должностях, а некоторым поручалось формирование отдельных частей. На этом свои показания согласно Вашему желанию прерываю.

Александр Шемякин.

Товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии К. Попов.

С подлинным верно, тов[арищ] председателя] К. Попов (подпись).

ЦА ФСБ России. Арх. № Н-501. Том 7. Л. 100–102. (Машинопись, копия.)

Документ № 14

г. Иркутск, 11 февраля 1920 г.

Протокол № 2 опроса капитана Александра Васильевича Шемякина

Февраля 11-го дня 1920 г. я, нижеподписавшийся, товарищ председателя Чрезвычайной следственной комиссии К.А. Попов, опрашивал названного Шемякина, и он на предлагаемые вопросы отвечал:

Отряд Красильникова сложился, насколько мне известно, из омской подпольной офицерской организации. Непосредственно после переворота в Омске (мае – июне 1918 г.) этот отряд направился по линии железной дороги на восток до Иркутска, а часть его ходила на Бодайбо. До Нижнеудинска он шел и вел бои с советскими войсками как регулярная войсковая часть.

Военными операциями отрядов формально ведал Красильников, тогда еще есаул, а фактически Неволин-Неофитов, капитан, который был убит в бою под Нижнеудинском. Со смертью Неофитова отряд потерял свой прежний характер. Во главе его фактически встали есаул Кудрявцев, капитан Киенский и адъютант Красильникова Каруцо, которые теперь в войсках Семенова. Им и, главным образом, Киенским и Кудрявцевым образована была при отряде контрразведка, которая начала оперировать во время пребывания отряда в Иркутске и носила характер организации по вылавливанию состоятельных людей, их ограблению и ликвидации («выводе в расход», как они выражались).

Эта же контрразведка с отрядом прибыла в сентябре или октябре 1918 г. в Омск, где продолжала свою работу такого же характера, сперва в кадетском корпусе, а потом в доме Паттер-Гинкеля, во главе с лицами, о которых я говорил в первых показаниях. В кадетском корпусе попавшие в эту контрразведку убивались в «тире» и выбрасывались в Иртыш. К этому же времени относится расстрел пяти железнодорожных] рабочих на ст[анции] Омск в мастерских, в том числе председатель атаманской поселковой управы, произведен он был капитаном отряда Красильникова Юдиным, в присутствии Красильникова; тогда отряд Красильникова выступил в качестве карательного по ликвидации забастовки на железной дороге в Омске.

В Омске отряд провел и октябрь, и ноябрь; в свержении Директории отряд Красильникова и сам Красильников принимали участие вместе с 1-м Сибирским казачьим полком, в котором служил войсковой старшина Катанаев. В конце ноября в контрразведке отряда Красильникова убит был член Учредительного собрания Бор[ис] Николаевич Моисеенко. По моим сведениям – не знаю, насколько они верны – он был арестован при выходе из коммерческого клуба Марковым, Герке и другими чинами контрразведки в расчете на то, что у него окажутся деньги, как так предполагалось, что он казначей Комуча Денег у него не оказалось, и все-таки он был убит.