Текст книги "Дендра"

– И сколько там? – тихо спросил Миша, видя ее жест.

– Полдвенадцатого. Танька уже спит. Они рано ложатся.

– Вы куда-то собрались? – Василий убрал пустые чашки, – зря. Учтите, у меня самый теплый дом. К тому же, обувь ваша не высохла. Оставайтесь, места хватит.

– Наверное, так, действительно, будет лучше, – Миша подумал о своих мокрых ботинках, – если мы вам не помешаем….

– Мне никто не может помешать, – Василий поднялся, – пойду, приготовлю постели.

Когда он вышел, Петрович уставился на черный бок котла.

– А я, блин, лег бы в мастерской. Жутко хочется поставить этого друида на место. Человек он, безусловно, талантливый, но, как у всех гениев, в голове у него такой винегрет…

– Я б там сроду не легла, – Марина поежилась, – приснятся эти монстры – утром проснешься, а они, и правда, рядом стоят. С ума сойдешь!..

– Я, конечно, не трус, – Миша вздохнул, – но меня тоже что-то туда не тянет.

– Эх, вы!.. – Петрович встал, – Вась! Ты где? – он двинулся по темному коридору.

Марина подняла глаза, и встретив Мишин взгляд, подумала, что не готова к предстоящей ночи – никто ведь не скажет ей, что можно и чего нельзя; когда остановиться и стоит ли, вообще, это делать. …А рядом будет мужчина, который мне нравится… Чего ожидать от такого сочетания, она не знала, и отвернулась.

Протянув руку, Миша потянул девушку к себе, и Марина не подошла, а придвинулась вместе со стулом; прислонилась головой к его плечу, но не могла расслабиться так, как было в машине, когда она не думала, что им придется ночевать вместе.

…Не стану же я отбиваться и звать на помощь?.. Хотя у него есть другая женщина, и зря я воображаю… Утром мы проснемся в разных комнатах, скажем «доброе утро»… Но почему тогда он смотрит таким странным взглядом?..

– Значит так, голубки! – из темноты неожиданно появился веселый Петрович, – я иду спать в мастерскую – на пол, как бедный родственник!.. А вам отводится отдельная комната с кроватью. Что вы там будете делать, ваши проблемы, но если Марина возражает, могу забрать шефа к себе. Будем вместе отбиваться от лесных духов.

– Пойдем, Марин, посмотрим, – Миша поспешно встал, не давая ей времени на скоропалительный ответ.

Петрович привел их в комнату, где, судя по обрывкам тряпок и газет, раньше хранилась основная часть коллекции. В одном углу, действительно, стояла кровать, застеленная красным одеялом, а в другом, резное деревянное кресло.

На кровать Марина почему-то стыдилась смотреть.

– Какое-то оно странное, – она принялась изучать кресло.

– Это трон друидов, – пояснил Василий, незаметно входя в комнату, – размеры, орнамент и даже породы деревьев – все выдержано строго по литературе, – он повернулся к Петровичу, – пойдем, глянешь, как я тебе там обустроил лежанку.

Они вышли, и возникла неловкая пауза. Стараясь отвлечься от пугающей мысли, что все предрешено, раз их даже укладывают в одну постель, Марина склонилась над креслом. Его спинку украшал симметричный узор из абсолютно одинаковых листочков, который книзу сходился в жгут, похожий на мышцы, какими рисуют их в учебнике анатомии. Несоразмерно широкое сиденье тоже было покрыто резным орнаментом, поэтому сидеть на нем, наверное, было не очень удобно.

– Как дерево, – Миша остановился рядом, – это крона, дальше ствол и потом корни. Похоже, правда? – он плюхнулся в кресло, – хочешь посидеть на троне? – и сдвинувшись к подлокотнику, потянул Марину к себе.

Подчинившись, она втиснулась рядом и почувствовала, что не может, ни повернуться, ни отодвинуться, а впереди, прямо перед глазами, алела кровать. Марина отвернулась, но продолжала чувствовать Мишину руку, ногу, тело, дыхание, и тут стройная теория о том, что отношения должны непременно проверяться временем и иметь перспективы, показалась глупой и бессмысленной, ничего ни стоящей перед страхом потерять один-единственный миг, который не повторится никогда. Ведь все последующие варианты станут лишь его жалким подобием. Откуда взялись столь возмутительные мысли?.. Это ведь не Оксанкина философия одного красивого вечера; не то, чего хотел Антон; и уж, тем более, не то, что внушала ей мать… Это ее собственное, принадлежащее и понятное только ей одной!..

Марина чувствовала, как напряжение спадает; глаза закрываются и сладкая истома разливается по телу; потом теплые губы легко коснулись ее щеки, шеи – показалось, что это листья шевелятся под летним ветерком. Марина подняла лицо и впилась в Мишины губы; ее язык, просунувшись между ними, пополз по зубам, деснам… и в этот удивительный миг в дверь бессовестно просунулась голова Петровича.

– Я все разузнал – туалет рядом с кухней; там же раковина; ванны нет. Спокойной ночи.

Дверь закрылась, и стало оглушительно тихо. На секунду Марина пришла в себя, поняв, что каким-то образом уже оказалась на коленях у мужчины, и больше не хочет себя контролировать.

…Это ужасно!.. Неправильно … – она обхватила Мишину шею, – но это совсем неважно…

* * *

Петрович оглядел мастерскую. Стоявшие вокруг фигуры за время его отсутствия не сделались менее выразительными, но эффект неожиданности, граничившей с мистикой, исчез, оставив лишь искреннее восхищение талантом мастера. Он подошел к зловещей фигуре Осокоря; провел пальцем по глубоким рельефам дерева, потом поднял глаза к его неистовому лицу.

– Фантастика!.. Так рождаются и умирают гении, а народ о них даже не знает.

Прошелся по комнате, ненадолго останавливаясь перед каждым изображением, и наконец добравшись до лежавшего на полу матраца, стал раздеваться. …Хорошо бы принять душ, – вспомнил он, – но такая роскошь здесь не предусмотрена. Слава богу, хоть сортир не на улице… Он выключил свет; сразу повернулся на бок и закрыл глаза.

* * *

Они целовались, пока Марина не почувствовала, что сползает с Мишиных колен. Наверное, он устал держать целых пятьдесят шасть килограмм, но теперь это не имело значения – барьер, отделявший Марину от загадочного, запретного фрагмента жизни рухнул. Она не знала, что будет делать дальше, но будь, что будет!..

– Пойду, умоюсь, – она аккуратно встала, – а то утром буду похожа на черта. Я быстро.

Когда дверь за ней закрылась, Миша провел ладонью по лицу, стараясь избавиться от наваждения, но оно не проходило. Даже запоздалая мысль, что в самом поселке-то связь наверняка работала и нужно предупредить Лену о вынужденной задержке, не взволновала его. Он понимал, что это неправильно и жестоко; что Лена уже давно ходит по квартире, рисуя страшные картины автомобильных аварий. Наверное, она так и не заснет, но все это вдруг перестало иметь значение. Он пытался заставить себя пожалеть ее, представляя замечательное тело и полные слез глаза, но чувство сострадания не приходило. Странно, ее настоящая, живая часть совсем исчезла из памяти, оставив лишь ледяной манекен, бесчувственный и не нуждающийся, ни в любви, ни в жалости. Сознание противилось такому резкому повороту, но ничего не могло поделать с душевным подъемом, поглотившим мысли и эмоции. …Что ты хочешь найти? – твердило сознание, – зачем тебе это надо? Ведь для нее это, похоже, решительный шаг, и просто так она потом не отстанет со своей любовью. А для тебя в ней нет ничего интересного… Но розовый туман, окутывавший мысли, постепенно обретал формы женского тела, в котором они растворялись, стирая границы здравого смысла.

Миша встал с трона и начал механически раздеваться; потом, шлепая босыми ногами, добрел до кровати и откинул одеяло. Последняя мысль, вырвавшаяся из розового плена, была, на удивление, разумной и правильной: …Чего я дергаюсь?.. Это просто никому не нужная интрижка… Он юркнул под одеяло и закрыл глаза, спасаясь от света люстры.

Тишина усыпляла. Казалось, что никто и не должен сюда прийти, а все заключается в странном розовом облаке, и только оно приносит трепетное блаженство, которое пригрезилось ему, пока он восседал на троне.

Когда Марина вернулась, Миша сопел, улыбаясь во сне.

* * *

Сначала Петровичу показалось, что он сидит дома и вспоминает. Ощущение предсказуемости событий и собственный взгляд, следящий за происходящим как бы со стороны, вселяли спокойствие и предвкушение чего-то приятного и хорошо известного.

…Он зажмурился от слепящего даже сквозь черные очки, солнца, отраженного в речной воде.

– Вон, классный бережок! – крикнул Саша, командовавший второй байдаркой.

– Ой, и правда, зыканско! – воскликнула Наташа, сидевшая перед Петровичем, вытащив весло из воды и положив его поперек лодки.

Петрович видел красные бретельки купальника, загорелые плечи с россыпью, то ли родинок, то ли веснушек, почему-то проявляющихся у нее летом, и по-пиратски завязанный платок, из-под которого выбивались светлые волосы. Петрович любил смотреть, как напрягаются ее руки, когда она гребет, но сейчас Наташа отдыхала, и он тоже повернул голову в сторону берега.

Среди густых камышей, скрывавших грань между водой и сушей, желтой полоской сходил в воду ровный песчаный пляж. Дальше песок вползал на бугор, где сменялся ярко зеленой травой, над которой, с удалением от берега, возникали кусты. Постепенно они становились все гуще, превращаясь в молодой лесок, пронизанный солнцем и наполненный стрекотанием кузнечиков, а за ним виднелись кроны настоящего леса – с могучими деревьями, скрывающими под пологом листвы благодатную тень и тишину. Вниз по реке, до самого поворота, другого такого удачного места для стоянки не было – камыши и осока бдительно охраняли границу, не давая посторонним вторгнуться на заповедную территорию.

Петрович знал, что сейчас должен сказать: – Левым табань! Он даже заранее представлял, как резиновое днище лодки с мягким шелестом ползет по песку…

Палатка возникла будто сама собой. Перевернутые лодки, как киты, выбросившиеся на берег, мирно лежали возле кустов, поблескивая серыми боками. Наташа с Ольгой колдовали над рюкзаками, Саша готовил место для костра, вбивая в землю рогатки, на которых будет висеть котелок. Петрович смотрел на все это, зная, что сейчас Саша закончит с обустройством «кухни» и пойдет за дровами, а он сам полезет устанавливать вентеря, чтоб наловить к ужину рыбы.

Так должно было быть, но почему-то происходило совсем по-иному. Вентеря остались лежать у кромки воды, а он, нечего никому не говоря, направился в лес.

То ли он перелетел туда, то ли сама дорога выпала из памяти, но Петрович почувствовал босыми ногами выступающие из земли корявые мозолистые корни, многократно пересекавшие тропинку. Солнечные пятна, пробивавшиеся сквозь густую листву, как будто специально акцентировали его внимание на каких-то мелочах – вот старый съежившийся гриб выглядывал из низкой травы; вот колокольчик на тонкой ножке склонил фиолетовую головку, стараясь укрыть ее от прямых солнечных лучей; вот крохотный пятачок, на котором не было ничего интересного… Но зачем-то же высветили, именно, его!.. Петрович огляделся, не понимая, зачем попал сюда, ведь это не его обязанность, заниматься костром.

Непонятный шквал пронесся над головой, на мгновенье наполнив пространство шелестом листьев и скрипом стволов. Петрович с удивлением поднял голову и увидел, как сверху посыпались пестрые осенние листья – красноватые, желтые, буро-коричневые. Они плавно кружились, опускаясь на землю, деревья же при этом оставались зелеными, и даже летнее солнце ничуть не потускнело. Листья сыпались с неба, как дождь из невидимой тучи.

Петрович посмотрел под ноги. Возникшая в считанные минуты, разноцветная мозаика показалась ему незавершенной. Он присел на корточки и стал перебирать листья, выкладывая замысловатый орнамент. Самому себе он напоминал мальчика Кая, составляющего из льдинок слово «вечность», но, в отличие от Кая, ему совершенно не требовались слезы Герды, чтоб понять бессмысленность своего занятия. К тому же, это не было слово – он просто раскладывал листочки, подбирая их по цветам и размерам, и если клал верно, в соответствии с неизвестными ему правилами, листочки прилипали к земле; если же нет, они без посторонней помощи, медленно и лениво отползали в сторону. Петрович не задумывался о физических причинах всего происходившего – его охватил азарт собирателя puzzle, причем, в отличие от последнего, он даже не догадывался, что за картинка должна сложиться в итоге.

Ноги затекли, поэтому пришлось опуститься на колени, зато руки работали все быстрее, и картинка росла прямо на глазах. Правда, иногда листья все-таки убегали, и тогда приходилось ловить их, пытаться приткнуть в другое место.

По мере того, как Петрович продвигался вперед, его охватывал ужас – казалось, он теряет человеческий облик, превращаясь в животное, рыщущее в поисках добычи, и подчиненное лишь инстинкту, который не требует ни осмысления, ни мотивации поступков.

Время летело незаметно. Где-то в подсознании возникла мысль, что похлебка в котелке давно сварилась, и все, наверное, уже ждут его. …Но они не должны меня найти! Не должны!.. Петрович вжался в землю, прислушиваясь и принюхиваясь, но сухая трава источала лишь неожиданно пьянящий запах солнца. Никаких посторонних звуков ухо тоже не уловило – даже птицы смолкли в одно мгновение, но это не удивило его. Какое ему дело до глупых существ, снующих в ветвях?

Успокоенный, Петрович вновь принялся за листья, не забывая, однако, поднимать голову и втягивать носом воздух. Но внезапно листья закончились – не листопад, а все листья, кроме уже занявших свое место в картинке, бесследно исчезли, растворившись в воздухе. Петрович попытался подняться, чтоб окинуть взглядом свое творение, и почувствовал, что не может этого сделать – спину ломило, а ноги начинали дрожать, едва он пытался принять вертикальное положение. И он понял, что это и не нужно! Ему абсолютно не хочется совершать над собой насилие, ведь достаточно приподнять голову, чтоб увидеть то, что ему необходимо видеть.

Перед ним лежал, увеличенный в несколько раз, орнамент трона друидов, но времени на обдумывание того, как он мог получиться практически сам собой, ему не оставили – орнамент вспыхнул. Земля стала чернеть, появился специфический горьковатый запах, а плотная стена жара, поднимаясь вверх, ломала перспективу и делала массивные стволы призрачными, словно трепещущими на ветру. Листочки желтели, сворачивались и тут же рассыпались пеплом, за секунды проходя жизненный цикл от летнего буйства до осенней старости и смерти.

Огонь поднимался все выше, обнажая скелеты деревьев. Петрович поднял голову, чихнул, необычно резко ощутив запах гари, и увидел огромный черный тополь. Лишившись листьев и веток, он обрел лицо – страшное, но знакомое, и теперь оно ожило. Ноздри хищно раздувались, чуя враждебный запах, а толстые сучья опустились, норовя схватить чужака. Петрович метнулся в сторону, но мощный корень вздыбился, преградив ему путь. А пламя уже обжигало остальные стволы, на которых возникали все новые и новые лица.

Петрович прыгнул вперед, но перед ним тут же выросло следующее препятствие – на теле узловатой «змеи» покачивались мелкие корешки с комочками земли, напоминавшими пену, бежавшую из голодной пасти. Петрович рванулся в другую сторону – вдоль корней, но они были везде. Ему казалось, что вся земля поднимается под ногами. Еще мгновение, и он окажется погребенным заживо, провалившись в ее недра.

Обсыпанный землей и пеплом, дрожащий от напряжения, Петрович метался в замкнутом пространстве, и силы стали оставлять его. Он чувствовал это, но вариантов спасения в голову не приходило, кроме единственного, по-звериному примитивного – бежать, биться грудью и лапами, рвать зубами все, что попадалось на пути, но бежать!..

Во рту скрипел песок, и щепки застревали между окрепшими зубами. Он в очередной раз вгрызся в жесткую волокнистую древесину, и из нее хлынула кровь – прозрачная и совсем не теплая, как у человека. Он пил ее и чувствовал, как силы восстанавливаются, и вместе с этим исчезает ужас и смятение; движения замедляются; конечности тяжелеют. Он уже не мог оторвать их от земли, зато само тело тянулось вверх, становясь твердым и шершавым, как древесная кора. С этим ощущением пришло успокоение. Петрович даже не замечал, что продолжает расти, и лишь точка, с которой он смотрел на мир, приближалась к лицу тополя, которое загадочно улыбалось.

…Так кто же я?.. – стало последней здравой мыслью. Словно прочитав ее, Осокорь расхохотался, а другой исполин, в котором Петрович узнал Дуб, торжественно провозгласил:

– Рады приветствовать тебя, брат ясень!

– Не удивляйся, – послышался сзади женский голос, – каждое существо должно однажды побыть деревом, зверем, птицей, человеком – это высший закон природы. Только никто не знает, в каком порядке следуют эти превращения.

Петрович хотел повернуться, чтоб увидеть, кто это говорит, но понял, что способен только качать ветвями и чуть склонять верхушку…

* * *

Миша спал. Марина растерянно смотрела на его неподвижные веки, слышала ровное дыхание и не знала, что делать. В первый момент она почувствовала себя оскорбленной, но потом решила, что все-таки та, незнакомая женщина, ему дороже, и печально вздохнула. Какие у нее оставались варианты? Уйти она не могла, потому что некуда, а сидеть всю ночь в жестком деревянном кресле, глупо. Да, и зачем? Собственно, ничего не происходит, кроме того, что ее прекрасный порыв, так и останется не осуществленным.

…А разве мало желаний, которые до конца жизни остаются неосуществленными, и люди привыкают, не находя в этом никакой трагедии… Она вздохнула и раздевшись, залезла под одеяло, потеснив Мишу к стенке.

* * *

Миша сам не понял, как заснул. Хотя, наверное, человеку и не дано чувствовать этот момент перехода в иную реальность – он просто проваливается в черную шахту, мгновенно оказываясь совсем в другом месте и времени, и только вернувшись назад, способен понять, что побывал где-то там, куда невозможно попасть по своему собственному желанию.

…Миша брел по фантастическому лесу. Вернее, в нем не ощущалось ничего фантастического до тех пор, пока он не закрывал глаза. Тогда шум листвы плавно переходил в гул голосов, а в узорах сучков и наростов появлялся смысл, превращая их в подобие лиц. Это очень напоминало компьютерную графику. Впрочем, оно и естественно, ведь что может вообразить наше сознание, кроме хорошо известных ему форм? Ситуации можно смоделировать самые немыслимые, но в изобразительных средствах нельзя перешагнуть пределы познания – такова человеческая психика. Остальное существует за гранью нашего понимания, если вообще существует…

Миша прислонился к теплому березовому стволу.

– Я тебе нравлюсь? – раздалось откуда-то сверху.

Он вскинул голову – сквозь зеленые волосы ветвей проглядывало бледное и очень милое, сероглазое лицо.

– Конечно, нравишься.

– Тогда обними меня.

Миша обхватил ствол. Береза вздохнула, зашелестев листьями, и рассмеялась, когда он, отстранившись, увидел, что рубашка и джинсы покрыты белесым налетом.

– Это тебе вместо помады на щеке.

Миша открыл глаза. Лицо вместе с голосом исчезло, оставив только испачканную одежду.

– Чертовка!.. – отряхиваясь, пробормотал Миша. …Насколько ж многообразен мир, в сравнении с нашими представлениями о нем!.. Из любопытства он вновь закрыл глаза.

– Ты не сердишься на меня? – спросила Береза.

– Нет, что ты!.. – Миша провел рукой по ее стволу.

– И ты будешь меня любить? – поймав удивленный взгляд, она покачала веткой, – глупый, это вы считаете, что всегда были, есть и будете людьми, а мы-то знаем, что все совсем не так…

– Не смей с ним заигрывать! – послышался строгий голос.

Миша обернулся – перед ним стояла Липа с красными ногтями распустившихся почек, – вы, блондинки, воображаете о себе черти что, но ты же знаешь, что я перейду туда раньше тебя.

Вздохнув, берез поникла ветвями. Мише стало жаль ее; он ощутил потребность любить ее, и неважно, как это может происходить. В необъяснимом порыве он снова обнял белый ствол и почувствовал, что тот становится мягким и теплым…

Все произошло настолько неожиданно, что он проснулся – руки его обнимали реальное женское плечо. Никакого леса не было, а он лежал на постели в темной душной комнате. Нескольких секунд хватило, чтоб отделить сон от яви …Неужто я уснул, пока Марина ходила в ванную?.. Повернулся на бок и обняв девушку, уткнулся в густые волосы.

– Маринка…

Она легла всего секунду назад, поэтому не поняла, спал ли он или притворялся, чтоб узнать, как она поведет себя дальше. Ее романтическое настроение мгновенно вернулось, только к нему неожиданно добавился страх – странный страх, который всегда сопутствует исполнению желаний, и заключается в единственном вопросе: а что потом – после того, как желание исполнится?..

Она напряглась, чувствуя, как Миша безошибочно расстегнул лифчик.

– Я думала, ты спишь, – прошептала Марина, поднимая руку, чтоб ему было удобнее.

– Я и правда уснул. Мне снился чудный сон – вроде, я разговаривал с деревьями… – Мишин язык коснулся соска. Марина вздрогнула – никогда еще никому не позволялось заходить так далеко. А Мишины ладони, нежные и сухие, уже словно обтекали ее тело. Это было так приятно, так здорово, что совершенно не хотелось той, обязательной боли, о которой она столько раз читала и слышала. К тому же, без нее «сумасшедшее» желание не исполнится, и о нем можно будет мечтать и дальше.

– Я боюсь, – прошептала она, – меня никто не ласкал так…

– Я просто хочу, чтоб тебе было хорошо, – Миша на секунду оторвался от ее груди.

– Мне уже хорошо…

Сколько прошло времени Марина не знала. То ей казалось, что это был один миг, то – целая вечность; она уже спустилась с «пика блаженства» и лежала, покорная и расслабленная, позволяя сделать с собой даже то, самое главное.

– Наверное, я счастлива… – прошептала она, ища название новым ощущениям, – никогда мне не было так хорошо…

– А хочешь, чтоб мне тоже было хорошо? – Миша улегся на бок, подперев рукой голову.

– Да… только я боюсь… у меня еще ни с кем не было…

– Я это понял. Но есть другой способ, – Миша откинулся на спину и ласково оторвал Маринину голову от подушки, – в этом нет ничего страшного.

– Я никогда… но я попробую, – Марина встала на колени и отбросила с лица волосы. Не могла ж она отказать человеку, открывшему совершенно новое состояние ее души и тела!..

Уснули они, тесно прижавшись друг к другу. Рука Марины лежала на Мишиной груди, нога заплела ногу, и последняя ее мысль была о том, что, оказывается, делать это вовсе не противно, как она себе представляла, а очень даже приятно. И, может быть, то, самое главное, которое они отложили на время, тоже окажется совсем не больно.

Поделиться своими открытиями Марина могла только с Оксаной, но почему-то увидела себя идущей к своему дому здесь, в поселке. …Зачем мне туда? Мать начнет расспрашивать и сразу все поймет – она ж всегда чувствует, если я вру…

Остановилась перед калиткой, решив, что, пока ее никто не видел, лучше вернуться на автостанцию и поскорее уехать обратно в город; но едва она так подумала, сверху посыпались ярко-оранжевые ягоды, причем, столько, что их просто не могло быть на одном дереве!.. Марина удивленно подняла голову и увидела, что ягоды действительно странные – они мгновенно набухали, как капельки воды, и тут же отрывались от кистей, а на их месте возникали новые. Не менее поразительным, чем эта скороспелость, было лицо, созданное сплетением ветвей. Марина узнала его, так как видела сегодня в мастерской.

Слой ягод за это время уже поднялся до колен, приковав ее к земле. Марина попыталась дотянуться до штакетника, что вытащить себя, но не хватило каких-то сантиметров. …Сейчас меня завалит этой чертовой рябиной, и я задохнусь!.. И никого ведь нет!.. Улица, действительно, вымерла – даже в доме напротив, где вечно копалась в огороде баба Мотя, только серый кот, сидя на крыльце, смотрел на нее без всякого интереса.

– Мам! – крикнула она, не видя выхода, но дверь не открылась, зато ягоды перестали сыпаться, и теперь в рот, в уши, в глаза полезли листья, а ветки принялись срывать одежду.

– Мамочка! Спаси! – в отчаянии взмолилась Марина, отплевываясь зеленой массой, и ветки поднялись, оставив ее совершенно голой. Тут же стали распахиваться двери и из домов повалили празднично одетые люди; среди которых были, и Антон, и Миша, и однокурсники, и Оксанины ухажеры, и просто знакомые – все весело смеялись, показывая на нее пальцем, а последней появилась мать.

– Спасти, говоришь? – она сломила с рябины прут, – сейчас спасу, а их я собрала, чтоб последний раз посмотрели на мою маленькую шлюшку.

Марина не поняла, почему раз «последний», зато сразу догадалась, в чем будет заключаться спасение – сейчас, как в детстве, ягодицы ей обожжет, и боль, мгновенно достигнув сознания, обернется слезами; потом ягодицы обожжет еще раз и еще. …За тройку полагалось семь розог; за двойку, пятнадцать, – вспомнила она, – а сколько ж положено «маленькой шлюшке»?.. Но все почему-то пошло не так, как в детстве – да, мать лупила ее, но удары казались нежным поглаживанием, и Марина с ужасом чувствовала, что покрывается желтоватой корой; ноги ее срастались, образуя раздвоенный ствол, а руки, взметнувшись, сплелись с тонкими ветвями. …Вот почему последний раз – я превращаюсь в рябину!..

– Что с тобой? – встревоженный голос выдернул ее из «рябинового ада». Сначала Марина почувствовала, что лицо ее мокрое от слез; потом пошевелила рукой и наконец сообразила, что это был всего лишь сон.

– Что случилась? – Миша ласково стер с ее щеки слезинку, – ты кричала и плакала.

– Мне приснился страшный сон, – Марина плотнее прижалась к нему.

– Глупенькая, – Миша улыбнулся, – к тому же сегодня не среда и не пятница – сны не сбываются. А мне, знаешь, что снилось? Я гулял по лесу, общался с деревьями и влюбился в березку, представляешь?

– Представляю, – Марина напоследок шмыгнула носом. …Какая мне разница, в кого он влюбился там? Главное, слышать его голос, чувствовать руки, и тогда все сны останутся лишь безумной игрой воображения…

– А тебе что снилось?

– Только не смейся, ладно? – Марина повернулась, с радостью ощущая свое человеческое тело, – мамка выдрала меня розгой за то, что я с тобой… ну, вон, чего… и я превратилась в рябину. Знаешь, как страшно – я в натуре чувствовала, как покрываюсь корой, пускаю корни… кстати, ты там тоже был и даже не заступился. Еще стоял и улыбался вместе со всеми!.. Не стыдно тебе? – рассказав все, она избавилась от кошмара сна и шутливо стукнула Мишу кулачком.

– А меня там не было – ты обозналась; я ж в это время обнимался с березкой.

– Ты хороший, – Марина вздохнула неожиданно печально, – а я, трусиха. Я всю жизнь боялась матери, а теперь буду бояться и рябины… а еще я боюсь… когда у нас все будет по-настоящему… наверное, потому и сон такой приснился. Я, правда, трусиха. Ты не рассердишься, если я попрошу… ну, не сегодня. Если хочешь, я могу опять взять в рот…

– Успокойся, – Миша погладил ее по голове, – тебя никто ни к чему не принуждает, ясно?

– Спасибо.

Больше они так и не уснули…

* * *

Максим спросонья оглядел комнату, показавшуюся в утреннем полумраке абсолютно чужой – какие-то желто-оранжевые обои, старенький цветной телевизор, стол у окна, напротив пустая аккуратно застеленная постель… Глядя на нее, он подумал, что, значит, Марина так и не появилась. Повернул голову. Оксана спала рядом, отвернувшись к стене, и события вчерашнего дня быстро восстановились в памяти. Они казались гораздо важнее и интереснее того, что происходило ночью – ночью все было, как обычно, как и с другими девушками, а, вот, то, что предшествовало этому!..

Максим повернулся на спину, созерцая белый, покрытый трещинками потолок.

Началось все с лука в салате; потом они дурачились, и надев маску, Максим предложил Оксане исполнить индийский танец. И как она исполнила его!.. Хотя, говорит, понятия не имела, что это такое. А теперь, вот, уже утро, и Марина не приехала. …Какой отсюда следует вывод? Неужели эти дуры владеют сокровищем, способным сделать человека хозяином жизни?.. А они, идиотки, сдают свои зачеты и мечтают о дипломах, чтоб усесться в офисе, чувствуя себя безумно счастливыми, тысяч эдак, за семь «деревянных»?.. Нет уж, если эта штука реально работает, я использую ее совершенно в других целях, нежели украшать хозяйский шкаф… И как люди могли оставить такую вещь без присмотра? Да с ней вообще нельзя расставаться!..

Тихонько, чтоб не разбудить Оксану, Максим выскользнул из постели и на цыпочках направился в кухню (маска по-прежнему стояла, прислоненная к стене, и презрительно взирала на грязные тарелки пустыми глазницами); взял ее, тщательно изучая каждый сантиметр, но не нашел никаких знаков, способных придать куску дерева столь замечательные свойства. …А может, так и надо? Зачем афишировать ее возможности?.. А какие теперь возможности у меня!.. – он вспомнил идею с обвалом доллара, – собственно, правительство уже обкатало схему. Недели две мне хватит, чтоб собрать всю свою валюту, взять пару валютных кредитов, продать квартиру, машину, и все обратить в рубли. А потом!.. Опустить курс бакса до пяти! А знать об этом буду только я один!..

Максим уже хотел поднести маску к лицу, но представил последствия такой акции. Если, спланированная Центробанком, она на несколько лет парализовала экономику страны, разорив сотни тысяч людей; уничтожила три четверти банков, развалила торговлю, то что произойдет, если это сделает он, единолично и бесконтрольно? Тогда рухнет вообще все!

При слове «рухнет» у Максима почему-то возникла ассоциация с несущимися вниз бомбами, взлетающими на воздух заводами, пылающими домами и беженцами – миллионами беженцев, одетых в рванье и бредущих неизвестно куда. Странная ассоциация, но суть она отражала довольно точно. Максим не желал такого эффекта. Как бы не декларировал он в кругу приятелей, что это «страна дебилов и уродов, в которой невозможно ни жить, ни работать», он любил ее – любил людей, которые здесь все-таки умудрялись жить и работать, пытаясь создать свое маленькое, человеческое счастье. Уничтожить все их надежды, ради виллы в Майами?..

…Нет, – он опустил маску, – надо придумать что-то попроще, чем афера мирового масштаба. Не так я плохо живу, чтоб рушить мир… Лучше найти чемодан с баксами – такой приличный, дорожный чемоданчик «лимонов» на десять… Идеальный вариант… Однако он и сам сразу сообразил, что вариант далеко не «идеальный». …Только старик Хоттабыч мог сдуру наклепать чемодан рублей… Так и я могу без всякой магии – на цветном принтере. Деньги должны иметь родословную, начинающейся на американских монетных дворах. Они не могут появиться ниоткуда… Хорошо бы заставить какую-нибудь солидную компанию перевести мне те же десять «лимонов»; заплатить с них налоги и, как говорят, спать спокойно…