Текст книги "21 история о жизни и о любви"

7. Чертовщина

Вечерело. Солнце по обыкновению закатывалось за горизонт, цепляясь последними лучами за верхушки сосен. Подул холодный знобящий ветерок. Где-то вдали заухала сова.

– Это же надо, бля, твари, нет никакого покоя простому человеку.

– И тут какая-то долбаная птица на тебя ухает.

– Пошли бы вы все нах., – злобно про себя шипел Петрович.

Он шел чуть сгорбившись. Жизнь переломала его, перекрутила, перемолола и выбросила на обочину дороги. Куда он идёт, он и сам не знал. Выбрал направление на закат солнца и плёлся себе потихоньку. С каждым днем он все больше отдалялся от родного города Иркутска и священного озера Байкал. Мимо иногда проезжали редкие машины, поднимая за собой клубы густой рыжей пыли. Из их приоткрытых окон доносились мелодии русского шансона.

– Едут, ё, козлы, хоть бы один гадюка, долбоёб остановился.

– Предложил бы уставшему человеку водички попить, перекусить маленько.

– Нет, прут себе ублюдки мимо.

– Баламошки грёбаные, мордофили проклятые, – ворчал Петрович.

– Пеньтюхи со своими загусками, ерпыли и захухри, – почему-то на старорусском начал ругаться измотанный вконец пожилой и отвратительный своей необузданной злобностью фуфлыга.

Вдруг слева в лесополосе он видит Мерседес. На лужайке, окаймлённой берёзками, происходит действо. Автомобиль плавно раскачивается, а из приоткрытого окна доносятся сладкие женские стоны:

– Милый, милый, ещё, ещё ну, давай же, счастье моё.

– Я на седьмом небе от тебя.

– Ты мне даровал возможность познать высшее чувство любви.

– Ну, давай, ещё давай, я без ума от счастья…

– Щас, я вам устрою и седьмое небо, и высшее чувство, – злорадно бубня себе под нос, Петрович поддевает топориком крышку бензобака.

Крышка со скрежетом открывается.

Влюбленные, охваченные ураганом любовных чувств, ничего не замечают. Петрович достает из котомки свои старые носки и скручивая их как фитиль, просовывает один конец в освобожденную от крышки горловину бензобака. Звуки любовной симфонии, исходящие из салона машины, его всё сильнее раздражают. Подождав немного, когда ткань носка пропитается бензиновым испарением, он, сверкая воспаленными бешенством глазами, подносит пламя зажигалки к фитилю.

И устремившись через дорогу, падает в кювет.

– Наступает вершина любовного акта, вместе с небесным оргазмом и изнемогающими криками удовлетворения, несущимися ввысь, звучит хлопок взрыва.

От автомобиля начинают разлетаться в разные стороны брызги огня.

– Ну, волочайка бессоромная получай и ты, недоносок, выродок, дуботолк тоже, – улыбается чёрт верёвочный.

Петрович ликует.

Чтобы до конца насладиться зрелищем, он без оглядки бежит обратно через дорогу к загоревшейся машине.

Вдруг резкий пронзительный сигнал разрывает вечерние сумерки, визг тормозов… И свет погас в глазах и сознании Петровича…

Мчащаяся по дороге огромная фура, как муху превращает тело Петровича в окровавленное мокрое место…

Вот он уже на небесах.

Впереди него стоит голубоглазая девушка, она прибыла сюда на несколько секунд раньше Петровича. Халатик на ней расстегнут и ещё он сильно обгорел. Её молодое тело ещё охвачено любовной страстью.

Души людей еще не успели трансформироваться в энергетическое облако и представляли собой образы тех людей, в кого они воплощались в прошедшей жизни и их последнее состояние перед смертью.

Все стояли в очередь за белыми тапочками у входа в небесную приёмную.

– А вот ты какая, – начал рассматривать полуобнаженную девушку Петрович.

– А курощупа твоего, мерзавца-то не видать. Выпрыгнул, дрянь, подлюга из горящей машины. Тебя умирать оставил одну, сволочь он поганая. Кругом одни козлы, – опять начал ругаться про себя Петрович.

Девушка обернулась и посмотрела на Петровича. В её удивительно чистых глазах, как кристаллах аквамарина, он вдруг начал воспринимать энергию угасающей любви и добра.

Что-то удивительное произошло в душе Петровича.

Он начал ругать себя:

– Какая я, сволочь, дрянь, мерзавец, мразь, подонок, не приложил ни капли усилий, чтобы познать эти чувства на Земле?

Сегодня выхожу из Совкомбанка, что на улице Литвинова, 17 в Иркутске и в задумчивости ковыляю на центральную улицу Карла Маркса. Тяжело иду, еле копыта передвигаю от смешанных чувств.

– Это же надыть 19% с меня срубили за автокредит. Во, барыги. Мне горбатиться, а им навар! Конешна, не хошь, не бери… Но уж шибко на своей бибике охота покататься. – Так, от мяса откажусь, от водки тоже придёца… Ой, ой, куды качусь-то я. И про баб теперя забыть надо, если сами на машину не клюнут, канешна. Иду, а скорбные мысли меня терзают. Бьют, понимашь, по тыкве.

Как вдруг летит мне по башке вроде как удар. Бойцовские качества помогли. Полшага вправо, уклон, пронесло… Это же я сам чуть лысиной об тополь не шибанулся, задумавшись о жисти. Глядь, а впереди стройная девушка, раскачивая бёдрами, идёт мимо гастронома. Ножки стройные такие, попка аппетитная… Вдруг порыв ветра. Сёдня, 24 июля 2017 года погода меняется. Место тропической жары хочет занять ненастье. Этим ветреным потоком платье девушки задирается и весь цветастый абажур сарафана выворачивается вверх. Ба, а девушка-то совсем без плавочек…

– Ничёсебе, бе, бе, бе, – проносится в занятой всякими банковскими процентами моей голове.

Потом вдруг трамтарам, бух, трах, бздынь. Это красивая машина иномарка врезается в фонарный столб. Абажур вместе с, ну, этими, прелестями, резко на звук аварии оборачивается. Теперь то, что было у девушки при ходьбе спереди, повернулось для обозрения назад. Ну, она, видать, обозреть хотела, чаво там сзади на дороге бздынькнуло.

А тут по новой. Би-би, трах, тарарах, бздынь… Короче, ещё четыре машины в зад первой иномарке паровозиком ё…, ой, ударились.

Девушка грустно улыбнулась и, направив свои лыжи вперёд в сторону улицы Ленина, пошла по своим делам. Абажур сдулся, скрыв от окружающих все, ну, эти прелести. Девушка при этом нисколько не смутилась.

– А, чё, смущаться-то. Я тоже один раз видел обнажённую женщину, правда, полностью обнажённую, но в полумраке, и давненько это было, но по телевизору и голову не потерял, однако. Чё, тут суетица, чё, за невидаль такая? Не понимаю! С меня 19% годовых срубили, и я ничего, живой ещё.

– Может вправду говорят, что красота – это ужасная сила?

– Но девятнадцать-то процентов… – это не красиво. Это чертовщина какая-то. Нельзя так издеваться над людьми. Девушка, видать, заплатила проценты, вот без штанов и осталась.

8. Озарение. Воровской сходняк с культурно-церковным базаром

Когда пахан рвал когти с зоны строгого режима, спрятавшись между хлыстов в лесовозной охапке, свежеповаленных деревьев, он твёрдо знал, что рискует своей никчёмной жизнью. Знал, что почти никто не заплачет при его погибели, никто не будет заказывать молебен по безвременно ушедшему Витьке Красовском, по кликухе Пахан. Пни, которыми сидельцы – помощники расперли стволы в охапке деревьев, выдержали напряжение и давление и сохранили пустоты для заныканного тела. Образовавшаяся ниша скрыла, Пахана от ментовских пронзительных глаз, проверяющих лесовозы при их выезде из зоны на дорогу общего пользования. Однако, двумя бревнами башку пахана сильно придавило. Он чуть копыта не откинул. Но выжил, живуч был наш Пахан. При этом событии, находясь между жизнью и смертью, Пахан ощутил прикосновение белого крыла Божественного Ангела.

Как следствие в его бесшабашной тыкве стали рождаться чуждые привычному образу жизни мысли, которые переросли потом в грандиозные планы по преобразованию воровского мира через последовательное превращение его обитателей из урок в неких жуликов, но не простых, а с оттенками православия. А для чего? Для дальнейшего перерождения блатного сообщества в праведных православных мирян, послушников с последующей передачей всего братства в лоно церкви и монастырей. Работа в этом направлении шла настырная. Возражать Пахану, в силу его лютого нрава, никто не посмел. Хотя блатари понимали, что Пахан шибко башкой долбанулся при побеге из зоны. Но ничего не поделаешь, дисциплина есть дисциплина. И, вот, стали появляться первые результаты, первые расточки окультуривания падших людей. Все пришедшие в малину приветствуют Пахана: «Отче ты наш высокозалётный, кланяемся тебе патриарх наш долгосидевший в облаках пацанских летавший. Да будет воля и царствие твоя во всех малинах и на кичах, в бардаке среди барыг, бакланов, прочих босяков и бродяг, да другого всякого люда. Хлеб наш насущный, бухло наше пьянящее, дурь нашу дурманющую дай нам немножко отец и будет полный писец. Не прощай долги наши, как мы не прощаем лохам нашим. Общак наш – святой наш, бабло собирающий, зону согревающий. Не введи нас в искушение, да избави от лукавого, кривого косого, кучерявого».

Сочные басы распевают вместо аминь: «Век воли не видати».

После прозвучавшего приветствия в разговор вступает сам Пахан:

«Братья мои и сестры, как сборы проходити в общак наш благородный, да стрёмными посягательствами незапятнанный? Доклад свой держите. Да честны будьте, вату не катайте, по делу глагольте. Четко ответ держите, за базаром своим следите. Как девы, распутные с поведением неподобающим в миру, бабло рубят, свои греховные телесные способности древнейшей профессии приминяти применяюти? Как наркушники наши, зелье волшебное распространяти, по миру копыта свои носити. Дошли ли до лоха каждого с молитвами моими, дурман-угар дати всякому нуждающемуся за нешуточные подати? Как воры, щипачи, да карманники по рынкам промышляти, рыскати. Лохам от лавэ избавляти помогати помогаюти. Аль страх потеряли нах, пока я на троне в крытке парилсяти»?

Снова вступают сочные басы, они зычно запевают вместо аминь:

«Век воли не видати». На доклад выползла старая бабка – сутенёрша: «Отец ты наш одноглазый, зубы в зоне выплюнувший, утешитель ты наш балбесный. Дух истины охраняющий, да святыми воровскими понятиями наполняющий. Источник благ и Податель жизни придити и вселись в нас и очисти нас от греха всякого и спаси блатные души наши. Не велити кирдык мне уготавливати. Девы мои святые хворь схватили окаянную да нескоромную. Инструмент их заглавный и глубокий силу сильную сильную потеряти, да ослабити. Мало денег в казну на общак благородный нестити. Вянуть стали тити. Акромя божьего леденцати ничё сосати-делати не могути, да много бабла этим даже на марафет не надыбати. Чё делати-то нам? Как быти? Как бабки добыти? Как зону подогрети? Как Вас отец наш ублажити»?

И она гнусным и писклявым голосом вместо аминь проскрипела:

«Век воли не видати». Сочные басы зычно подхватили:

«Век воли не видати. Нет в общак бабла, так на зоне надо дати. Пацанов, сидельцев грузити в благодати. Век воли не видати».

– А как же дати, коль дати микроб не в благодати. Могут пасть потом порвати, да по хлебалу зафитилити, – стала бабка лепетати.

– А где лекарь наш пархатый? Где пилюли его силу дупла разно-пламенного восстанавливающие, да хворь с заразой всякой убивающие? – зычно вступает Пахан.

Снова включаются сочные басы, они вместо «Век воли не видати» бархатно и переливчато поют: «Аминь. Пахану нашему справедливому и строгому помолимся. Ласты завернути лекарь наш, жити долго прказати, боярышника метиленового хлебнути и с крыши наебнути». Все бьются головами об затоптанный пол малины. А пахан опускати на всих кару небесную, в сапоги кирзовые обутую. И не увернутися, не уйтити от кары этой никомути. Зычные басы вместо аминь поют: «Век воли не видати».

Раздав всем звиздюляти, пахан решил напутствие на удачу блатным дворянам своим дати: «О, всесвятый Общак наш, угодниче преизрядный Господень, крутой наш заступниче, и везде в скорбех скорый помощниче. Подфартити нам грешным в настоящем сем жити, умоли прокурора даровати оставления всех грехов жити, елико согреших от глупости своя, во всем житии нашем, делом, словом, помышлением и всеми нашими чувствы; и во исходе душ наших помози нам окаянным. Умоли суд присяжных и иной какой всея твори фарт нам, избави нас мытарств разных, дел петушинных и стрёмных иных каких гнилых, налоги платити и другого мучения вечного: да всегда прославляти бабло пьянку и разврат наш и твое постепенно убавляти – общак, милостное предстательство, ныне и присно и во веки веков».

Зычные басы протяжно затянули вместо аминь: «Век воли не видати».

Да простит меня Господь за эти пересказати.

Дальше в планах Пахана было последующее преображение сообщества, и он обдумывал, как вплести свой замысел в уже давно созданные людьми и прошедшие через века молитвы: «Бросити пити и бухати, всяку дурь употребляти, слабых и убогих обижати, скверных слов говорити». Но про баб забывати он сформулировать не смог. Сам грешен. Поэтому оставил эту тему на усмотрение каждого своего прихожанина в воровской малине. Всё-таки нельзя всё сразу с плеча рубити.

Прошло много времени. Я откинулся, отмотав очередной срок за драку с поножовщиной. Меня чуть не зарезали и меня же посадили за изувеченных лихих, нападавших дебилов. В воскресенье с большого перепоя захожу в православный Иркутский храм. Там идет служба. У меня в горле сухо, в висках стучат похмельные молоточки, нет, скорее отбойные молотки. Присматриваюсь к церковному убранству, к лицам верующих и церковным служителям. Из-под купола на меня опускаются, завораживая, звуки божественного песнопения. Они переливаются, как мелодии волн, бушующего океана, с трелями райских птиц. Зависшие в моем сознании тревоги и немотивированные страхи размываются морским прибоем, а птичьи звуковые песенные переливы отключают взрывной стук отбойных молотков в моей голове.

Вдруг я начинаю чувствовать себя маленьким ребёнком, находящимся на руках матери, прильнувшим к её теплой груди. Материнская нежность расплывается по всему моему телу. Каждая его клеточка наполняется энергией любви и добра. Каждый хотя бы раз в своей жизни, хотя бы всего одно мгновение испытывал такое чувство от мамы, если даже оно и не сохранилось в его памяти. Я не понимал, что со мной происходит. Но происходит, однозначно, что-то удивительное и очень важное для меня.

Распевающий молитвы приглушенный баритон священника напомнил мне голос Витьки Красовского, моего корефана по кликухе Пахан. У попа, когда он открывал рот, вознося свое обращение к Богу, также посверкивала золотая фикса на переднем зубе. Мы с Витюхой раньше после кровавых и мучительных ментовских допросов в пресс-хате пели, чтобы не завыть от боли и тоски: «Черный ворон, Что ж ты вьёшься над моею головой. Ты добычи не добьёшься. Чёрный ворон я не твой». А тут звучала неизвестная мне ранее мелодия молитвы: «Ослаби, остави, прости, Боже, прегрешения наша, вольная и невольная, яже в слове и в деле, яже в ведении и неведении, яже во дни и нощи, яже во уме и в помышлении: вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец. Аминь. Владыко Христе Боже, Иже страстьми Своими страсти моя исцеливый и язвами Своими язвы моя уврачевавый, даруй мне, много Тебе пригрешившему, слезы умиления; сраствори моему телу от обояния Животворящего Тела Твоего, и наслади душу мою Твоею Честною Кровию от горести, еюже мя сопротивник напои; возвыси мой ум к Тебе, долу поникший, и возведи от пропасти погибели: яко не имам покаяния, не имам умиления, не имам слезы утешительная, возводящая чада ко Своему наследию. Омрачихся умом в житейских страстех, не могу воззрети к Тебе в болезни, не могу согретися слезами, яже к Тебе любве. Но, Владыко Господи Иисусе Христе, сокровище благих, даруй мне покаяние всецелое и сердце люботрудное во взыскание Твое, даруй мне благодать Твою и обнови во мне зраки Твоего образа. Оставих Тя, не остави мене, изыди на взыскание мое, возведи к пажити Твоей и сопричти мя овцам избраннаго Твоего Стада, воспитай мя с ними от злака Божественных Твоих Таинств, молитвами Пречистыя Твоея Матере и всех святых Твоих. Аминь».

Мои глаза застилали слёзы. Сквозь них, как сквозь лобовое стекло автомобиля моей непутёвой жизни, омываемого осенним ливнем, я видел, как дьяконы и протодьяконы, пресвитеры, псаломщики и пономари осуществляли каждый свои церковные обязанности. Пели молитвы, подавали дикирии и трикирии – светильники для благословления прихожан, молящихся в храме. Следили за возжением свечей и их своевременной заменой, подавали священнику кадило. Казалось, что потрепанный автомобиль моей жизни, уныло тарахтя, еле тащился по обочине бытия, буксовал в зыбучей грязи. Изношенный вдребезги мотор чихал и задыхался. И вот колёса нащупали твердый грунт…

Странно, но среди лиц служителей церкви я явственно узнавал лики своих бывших подельников: Каси, Чики, Тумбая, Делима, Брезги, Сики, Салея, Карася, Светки-распутницы, Нинки-сосульки. А в зеркале заднего вида автомобиля моей жизни угасали и меркли отблески прежнего блатного бытия. В дальнем свете фар я уже начал ощущать очертания моей новой жизни. Жизни, в которой есть Бог. Из глаз моих полились слезы, я плакал и никак не мог остановиться.

9. Удивительный собеседник

Осенние тучи зацепились за крышу нашего НИИПА (Иркутского научно-исследовательского института промышленной автоматики), они стали обволакивать здание. От соприкосновения тёплого с холодным стали зарождаться слёзы конденсата. Потом потоки водных осадков пролились вниз на кустарники акации, серый асфальт и припаркованные автомобили наших начальников, понуро стоящих у главного входа. Настроение было мерзкое, природа плакала. Плакал и Николай Сергеевич. Он вчера был на свадьбе.

Но эта свадьба была не его. Он был гостем на свадьбе своей невесты. Ах, как это тяжело. Сердце ныло, и оно было готово разорваться на части.

– Моя Катенька, мой котёнок – чужая жена. Моя любимая уже не моя, – стучало в виски и корёжило сознание молодого инженера.

Он поднялся на лифте на шестой этаж в свою аудиторию №617. Широко распахнул окно, встал на подоконник и приготовился выброситься вниз. Как вдруг его порыв охладил голос Прокофия Рудольфовича: «Колян, я уже всю паутину с окна убрал, можешь не беспокоиться. Пойдём лучше накатим по пятнадцать капель спирта ректификата». Весь состав их лаборатории был отправлен в колхоз на уборку урожая, из рядовых на институтском хозяйстве они остались вдвоём. Николай Сергеевич сделал движения рукой, типа, проверил за оконную чистоту и направился в аудиторию следом за Прокофием Рудольфовичем.

– Прокофий, ты когда-нибудь гулял на свадьбе своей невесты? – с надрывом в голосе, чуть не рыдая, вопрошал Николай Сергеевич, разливая спирт из колбы в гранёные стаканчики.

Глаза Прокофия Рудольфовича уставились на собеседника пристально. Казалось, что они, как два тёмно-коричневых паука, моргая мохнатыми ресницами-лапками, начали подтягивать нить разговора к себе.

– Хм-м, – послышался выдох его, обожженных спиртовыми парами, лёгких.

Захрустел маринованный огурец.

– Понимаешь, Рудольфыч, я смотрел как её, моей Катеньки, глаза выискивали в толпе моё лицо. А когда наши взгляды встречались… Ой, как мне больно. Ведь это я должен быть на этой свадьбе женихом. Это я дружил с Катенькой три года. Это я был её первым мужчиной. Это со мной она, моя любимая Катя, строила планы на всю последующую жизнь. Это она целовала меня ласково и нежно… Как дальше жить? Ничего не понимаю. Это я должен был сказать моему Котёночку: «Выходи за меня замуж». Но не сказал, всё тянул и тянул время. А он сказал, он позвал и она, уставшая ждать этих сокровенных слов от меня, пошла за ним.

– Теперь он жених, а не я. – Ах, как мне тяжело. Как тяжело, – Николай Сергеевич горько заплакал, как маленький ребёнок, у которого злые люди отобрали любимую игрушку.

– Уфф, – раздался снова выдох лёгких Прокофия Рудольфовича, проглотившего очередную дозу спирта. Казалось, что его глаза, как две сороконожки, моргали длинными ресницами – ножками, подбираясь в сочувствии всё ближе и ближе к душевной боли собеседника.

– Какой же он внимательный и чуткий этот наш Рудольфович, – подумал Николай Сергеевич. Зря его все считают чёрствым бирюком. Он вон какой чувственный и заботливый. Ах, какие глаза у моей Катеньки, – снова застонал Николай Сергеевич. Как же я буду жить завтра без этого изумрудного драгоценного света её милого и любимого взора? Как я смогу существовать завтра без лёгкого прикосновения её губ, без её трепетных и нежных объятий? Как жить, завтра-а-а? – слёзы сильнее мрачных дождевых вихрей захлестнули нашего молодого инженера.

Теперь и на улице, и в нашей лаборатории бушевал осенний дождь. Николай Сергеевич, исповедавшись, вопрошающе смотрел на своего собеседника. Казалось, что глаза Прокофия Рудольфовича, как две букашки, поползли навстречу завтрашнему дню. Хрипловатый голос начал вещать: «Т-а-а-к, завтра у нас будет пятница. Опять с Лёхой Дулиным поедем на рыбалку. Прошлый раз клёв был на мормышку. Блин, два раза угадать поклёвки будет очень сложно. Наверное, прикупим на Бестужева свеженьких опарышей и немного мотыля. Там фирма для рыбаков „Клёвый продукт“ находится».

– Короче, завтра всё будет зашибись! – заключил свою речь Прокофий Рудольфович, зычно выдыхая после принятия очередной дозы спирта.

– Уф-ф-ф, хорошо пошла, родимая. – Жисть прекрасна!