Текст книги "21 история о жизни и о любви"

Анюта кричала: «Отпустите его, я не позволю, не отдам…».

Хотя Слава не оказывал сопротивления милиции, его несколько раз пнули в живот и по печени, и забросили в клетку автомобиля, предназначенную для бандитов, жуликов и других арестантов. Не мудрено, но по сложившейся на местности обстановке и по всем приметам, именно, он больше напоминал бандита. Рубаха Филипка была вся в крови. Откуда им знать, что это была кровь Анюты. У Славки не было носового платка и разбитый нос, и лицо девушки он бережно обтирал своей рубахой, которую потом просто застегнул, отдав пиджак Анюте. Но милиционеры этого знать не могли. Они видели только кровь на асфальте, кровь на рубахе, плюс четыре лежащих тела с ножом, воткнутым в задницу одного из них. Картина, как бы однозначная. Пазлы сложились так: доблестные охранники порядка по сигналу внимательных и бдительных граждан обезвредили и задержали вооруженного и опасного преступника.

Девушку прогнали. Четверых пострадавших на машинах скорой помощи увезли в третью Кировскую больницу в травматологию, что возле Центрального рынка. Там всегда принимали раненных, переломанных, искалеченных и побитых граждан. В Кировском РОВД дежурный следователь – майор Злобин похвалил сотрудников милиции за задержание преступника. Разбираться долго он не стал. Показаниям Вячеслава, что тот защищал девушку, он не поверил. Девушки-то нет, значит и не защищал никого. Разыскивать свидетельницу происшествия он тоже заморачиваться не стал. Зачем ему суетится? Лишняя это работа, что ему больше делать нечего, что ли? План надо выполнять.

– Если сама придёт, буду вынужден допросить. А так…, – думал доблестный майор милиции, а по-сути бездушный чинуша.

Недавно Кировский районный отдел милиции подвергли жесткой критике, что в нынешнем году раскрываемость преступлении по статье «хулиганство» ниже на 28%, чем за аналогичный период прошлого года. Стало быть, нужно для поправки показателей статистики посадить вполне определенное количество хулиганов. Виноват ли человек или нет, большого значения не имеет. В суде тоже к этому вопросу относились философски: дыма без огня не бывает, раз попался, значит виноват. Такая порочная система работы и оценки результатов деятельности правоохранительной системы имеет место по сей день. Отсюда и следует другая статистика, что по тюрьмам и по зонам «парятся» без вины виноватых до пятидесяти процентов сидельцев.

Анюта если бы знала, то обязательно бы пришла в милицию выручать Филипка. Но не срослось… При ознакомлении Вячеслава с обвинительным заключением в кабинете следователя Злобина зазвонил телефон.

– Алло, это из третьей Кировской больнице по делу Филиппова.

– А, понял. Как там пострадавшие от рук преступника себя чувствуют? Все живы, остались или как?

– У двоих половые органы отбиты. Всё «хозяйство» аж фиолетового цвета. Говорили про них, что, типа, они насильники. Вот и получили по заслугам…

– Нуихерсними, – скороговоркой протрещал Злобин.

– Он-то с ними, но по назначению уже вряд ли понадобится, разве, что писать и то с трудом через катетер. Челюсти еще у всех четверых сломаны. Да сотрясение мозгов вдобавок ко всему и кровопотеря небольшая, но всё же…

– Нуихерсними, – снова, но уже многозначительно, протараторил Злобин, всем своим видом показывая, что разговор закончен.

Суд был скорым. Славе дали шесть лет заключения в колонии. Судья – расфуфыренная тётка, Славкины доводы и не слушала. У неё – разведёнки, вечером было свидание с возлюбленным. Он работник системы – следователь. Надо успеть к парикмахеру сходить. Причёску, маникюр сделать, потом рожу накрасить. А то ведь он может своё кобелиное внимание на молодую секретаршу переключить. Вон как он засматривается на вырез в её платье, на томно вздымающиеся при дыхании груди. Да на длинные ножки, когда та идёт, покачивая телесами. Это ж надо так, все мужики кобели.

– Блин, сколько раз ей говорила, что на работу надо ходить в закупоренном виде, ничего такого не выпячивая, – сердито думала судья о своём наболевшем и злободневном.

Когда ей слушать доводы арестанта, не до него ей. Это всё рутина повседневной работы. А её личная жизнь важнее всего. Годы-то уходят, можно остаться одинокой и никому не нужной.

А Славкина мама Вера Ивановна в стареньком платье и чёрном платочке проплакала затравлено сидя на лавочке на всех судебных заседаниях. Она – простая труженица, батрачившая всю свою жизнь на швейной фабрике, растила сына в одиночку, без мужа. Стойко перенося все лишения, очень хотела, старалась, чтобы мальчик стал хорошим человеком. Он и был смелым, неравнодушным и справедливым. Иначе не сидел бы здесь на скамье подсудимых, вступившись за беззащитную девушку. Мама всё никак не могла понять – за что же судят сына.

– Так, как он – её сын, поступил бы любой настоящий мужик, – думала, убитая горем простая русская женщина. – Как же так. Что же это такое. Сыночек мой дорогой. Я буду ждать тебя. Я всегда с тобой, мой любимый, мой единственный, – плача, причитала мама, выслушивая суровый и по-существу несправедливый и неправосудный приговор.

Вот этап доставил нашего Вячеслава на ж.д. вокзал город Тулун. Этот город в 380 километрах от Иркутска славился наличием многочисленных исправительно-трудовых колоний. Угрюмые охранники затолкали вновь прибывших в автозаки и понеслась жизнь осужденных ребят на новом месте вдали от родных, вдали от друзей. Начальник колонии полковник Федоренко поприветствовал вновь прибывших после карантина зэков. Рассказал о распорядке в колонии, предостерёг от необдуманных и противоправных действий. Зэков развели по баракам. Филипок попал в барак или его ещё называли отряд под номером двенадцать. Вот он переступил порог нового незнакомого мира. К нему тут же подбежал шустрый пацан из сидельцев и вкрадчиво, и участливо спросил:

– Что мать продашь или в задницу дашь?

– Мать не продается, жопа не дается, – отчеканил в ответ Слава.

Он был научен премудростям так называемой тюремной прописки ещё во время предварительного заключения, когда ожидал завершения следствия в иркутском Белом лебеде. Там Филипка зауважали сокамерники за его крутой нрав, и лютую ненависть к несправедливости. Статью свою в делюге Слава заработал кулаками, бил насильников и их пособников. А это по любым понятиям дело правильное мужицкое.

– Тебе привет от Прасковьи Федоровны передали (прим. это привет от параши на тюремном жаргоне). Что будешь кушать: мыло со стола или хлеб с параши? – все никак не мог угомониться самозваный проверяющий.

– Ссу стоя, сру сидя. Стол не мыльница, параша ни хлебница, – снова непринужденно, но чётко ответил Вячеслав.

– Угомонись, шустрик, – грубо окрикнул пытливого зэка Хриплый – смотрящий по бараку. Это Филипок. Он мужик правильный, хоть и первоходок, но законы наши уже знает. Мне о нём вчера маляву (прим. письмо) прислали.

Исторически сам обряд прописки возник в 30 годах прошлого столетия и применялся для того, чтобы выяснить, что из себя представляет вновь прибывший зэк. В результате прописки как правило пришельцу присваивалась масть мужика, но в отдельных случаях он мог и попасть в немилость и стать обиженным или опущенным.

Итак, прописка пройдена. Начали течь резиновые дни. Шконка (кровать), подъём, перекличка, зарядка. Потом завтрак, работа в промзоне, отбой, сон. Опытные сидельцы считали, что режим в колонии достаточно спокойный. Хозяин – Сергей Анатольевич Федоренко был уравновешенным и справедливым, может, поэтому вертухаи, дубаки и пупкари (охрана и сотрудники колонии) не лютовали. А зэки жили типа как в санатории, если можно так выразиться. Ну, это, конечно, если есть с чем сравнивать. В развлечениях, заключенных не ограничивали. Правда, оно было всего одно – телевизор. Он был как островок свободы. Из него получали новостные сообщения, смотрели фильмы. В общем, общались через этот ящик со свободным миром. Но было и ещё одно развлечение – это общение по переписке с заочницами. Но об этом чуть позже. А сейчас про жизнь в зоне, которая резко изменилась после трёх лет отсидки Вячеслава. А изменилась она по двум важным параметрам. Ужесточился режим, и Славка влюбился в загадочную заоху. А дело было так.

В колонию пришёл новый заместитель по оперативной работе. Плешивцев Аркадий Гедионович был он худощавым дрищём (тощим). Имел крысиное лицо, вернее, рожу. Его худосочное тело было вёртким, а все ужимки в отсутствии начальника колонии были наполеоновскими. При хозяине колонии – Федоренко, он был раболепствующим и заискивающим служакой. Казалось, что он всячески хотел угодить Сергею Анатольевичу. А на самом деле за спиной шефа он тайно писал на него разные пасквили вышестоящему начальству в Иркутск. Главной целью Плешивого – так прозвали его зэки, было подсидеть Федоренко и стать Хозяином или, накрайняк, перевестись в Иркутск и стать главнюком, курирующим зоны. Для реализации своих корыстных планов он открыл новое направление в деятельности исправительно-трудового учреждения нелегально, конечно. В колонию зачастил следователь из областного управления внутренних дел по фамилии Курочкин. Внешне они с Плешивым были похожи, как два брата и оба были мерзкими и жутко страшными для беззащитных перед ними зэков. В результате в Иркутской области резко пошла в гору раскрываемость «висяков» – давних преступлений, которые оставались долгое время не раскрытыми. А делалось это незамысловатым образом. В зоне находили добровольцев из числа подонков, которые за послабление по отношению к ним режима содержания шли на беспредел. Они прессовали зэков, подвернувшихся им под руку. В результате зверских побоев и издевательств многие не выдерживали, становясь цыплятами Курочкина, брали на себя давние преступления, которые не совершали. Срабатывал список следователя Курочкина. Признаваясь в чужих грехах, они «наматывали» себе дополнительный срок. Впрочем, чему многие были рады. Ведь они отвязывались от систематических побоев и истязаний, которые были уже невыносимыми. А прессовщики взамен получали алкоголь, дурь и удовлетворение некоторых других нехитрых потребностей. А как иначе, труд-то не из лёгких, Плешивый держал своё слово о поощрении перед иудами. Зэки боялись выходить на территорию колонии, из промзоны сразу старались попасть в свой отряд. В отряде сто человек, туда соваться беспредельщикам опасно, можно и на заточку нарваться. Особенно отличались в этих «раскрытиях преступлений» матёрые зэки – Копчёный и Солёный. Сами по себе они были ничем не примечательными людишками с невысоким уровнем интеллекта. Главными их чертами была жадность, подлость и тщеславие. С ними невозможно было вести диалог ни о чём. Их ограниченность была такой яркой, как гений и талант Эйнштейна. Их жадность была безграничной, как сама Вселенная. Сумел как-то Плешивый рассмотреть в этих биологических субстанциях необходимое ему применение для возможного собственного продвижения по службе. Он как заместитель по оперативной работе обладал огромной властью над сидельцами и стремился её использовать сполна в первую очередь в своих корыстных интересах. Так бывает. Пацан, который в детстве получал шелбаны, да пендели за свою никчёмность, трусость и подлость, получив образование и власть, став начальником, отыгрывался на людях. Они все были ему ненавистны. Он мстил за унижения, полученные в детстве, юности и студенчестве. Именно таким и был Плешивцев и его коллега следователь Курочкин.

Однажды в столовке к Филипку подкатил Копчёный.

– Слышь, пацан, базар к тебе имеется. Перетереть одну тему надо. Мы с Солёным хотим обкашлить с тобой возможное сотрудничество. С нами крутыми зэками. Будешь с нами работать, будет тебе щастье и даже с бабами перепих устроить могём. – Истосковался, небось, по бабскому-то теплу, – сказал Копчёный и скабрезно загыгыкал, сверля своим взглядом Вячеслава.

– Не на того нарвался, Копчёный, ты хуже пидора, я тебе руки не подам. Для меня это стрёмно. Помогать тебе в твоих грязных делах и быть ментовским холуём я никогда не буду. Катись от меня куда подальше, – сверкнув глазами, презрительно произнес Слава и показал ему оскорбительный и унижающий жест.

Слова молодого зэка обожгли блатаря, как огненная лава, извергающегося вулкана. Он покраснел, позеленел, но ответить не посмел. Струсил. Потому как у Филипка был такой угрожающий вид, что, казалось, порвёт сейчас на части собеседника, как Тузик грелку. Копчёный отступил, но затаённая злоба стала сверлить и разъедать уркагана. Он уже не мог спокойно спать, испортился аппетит. Случай для отмщения вскоре подвернулся. На очередной разнарядке в кабинете у подполковника Плешивцева где рассматривалась фабрикация признания для раскрытия преступления, Копчёный сделал «деловое» предложение по новой теме «раскрытия мокрухи»: «Есть тут один зелёный огурчик, Филипком кличут. Ему и надо подвесить иркутскую поножовщину пятилетней давности, которую предложил раскрутить и раскрыть Курочкин. У него и статья подходит. За подобное художество он и срок мотает».

– Ну, хорошо. Завтра я его в карцер прикажу закинуть. Дальше вы уже действуйте сами. Чтобы послезавтра у меня на столе было чистосердечное признание от Филиппова. Я обещал следователю Курочкину, что всё будет сделано. Если не сделаете как надо, я вас самих сгною. Будете просить о смерти, такую жизнь я вам устрою, что ад покажется раем. Сами напросились. А сейчас пошли вон. Уже больше трёх дел за вами не раскрытых по согласованному графику числится в этом месяце. Я что трепачом должен выглядеть перед Иркутском, – гневно заорал заместитель начальника колонии Плешивый и затопал своими кривыми ножками. – Вон, отсюда, гады. Работать разучились, размажу, сгною, уничтожу.

В тридцатиградусный мороз Славка возвращался из столовки в отряд. Навстречу ему, откуда невозьмись, выскочил ДПНК (дежурный помощник начальника колонии) майор Буш.

– Заключённый Филиппов, почему вы не по форме одеты. Мать вашу так. Безобразия нарушаем, значит. Совсем уже оборзел!

– Виноват, гражданин начальник, я у шапки ушанки уши опустил, чтобы свои не отморозить, – отчитался наш зэк.

– Я, плять, тебе сейчас яйца отморожу, жопу опущу. Почему нарушаем форму одежды? Опускать уши у шапки ушанки не положено! Распорядок нарушать не позволю!

– Так ведь холодно, гражданин начальник.

– Пятнадцать суток тебе карцера, понял? Там погреешься, – ухмыльнулся ДПНК. Ты у меня ещё попляшешь, гадёныш.

– Понял, гражданин начальник, – отчеканил Филипок.

Так Славка загремел в ШИЗО. ШИЗО – штрафной изолятор; ПКТ, бур – помещение камерного типа или по-старому барак усиленного режима; СУС – строгие условия содержания; ЕПКТ – единое помещение камерного типа или попросту карцер, кича – так называют тюрьму в тюрьме. Это темница, маленькое не отапливаемое помещение. Здесь Филипку предстояло провести пятнадцать суток. Ужаснее ужаса себе представить сложно. Особенно, если вспомнить о кольщиках, которые должны были выбить необходимые признания от невиновного и ничего не подозревающего зэка. Бушлат и шапку у Славки охрана отобрала при входе в карцер. Зачем? Да, просто издевались быдлаки-виртухаи, получившие власть над людьми, поступив на службу в систему ИТК на зону. А может быть это сделали намеренно для того, чтобы зэк стал посговорчивее и быстрее сломался. Сейчас уже не узнаешь. А тогда продрогший и замерзающий Славка,

покрываясь инеем, сидел на корточках и желал только одного – уснуть и не проснуться.

Его общительного и жизнерадостного парня колония со своими тотальными серьёзными порой бесчеловечными ограничениями надломила, но ещё не сломала. Он долго не мог смириться с тем, что сидит из-за уродов насильников. Он защищался сам от ножа и защищал поруганную честь безвинной и беззащитной девушки. Он не сделал ничего такого, за что могло быть стыдно. Он был и оставался настоящим мужиком. Он стойко переносил все тяготы и лишения жизни на зоне. Славка любил жизнь, но сейчас он понимал, что никому он не нужен. Только маме. В его сознании всплыли слова старинной песни – Бежал бродяга с Сахалина, которую он слышал в исполнении бабушек, когда маленьким отдыхал в деревне. У этих бабушек с Великой Отечественной войны не вернулись сыновья. Воспоминания о своих любимых и дорогих мальчиках, своих кровиночках вселенской тоской и печалью окрашивались в интонациях распеваемой песни. Эти незамысловатые и в тоже время мудрые слова врезались в его детскую память. Они как струйки чистой родниковой воды зажурчали в его угасающем от мороза сознании. Они на каком-то энергетическом тонком уровне побуждали его ещё сильнее любить свою маму, свою самую дорогую женщину.

 
«Глухой неведомой тайгой
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Шумит, бушует непогода,
Далек, далек бродяги путь.
Укрой, тайга его глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Укрой, тайга его глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Там, далеко за темным бором,
Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей и милую жену.
Оставил мать свою родную,
Детей и милую жену.
Умру, в чужой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда».
 

Не было у Филипка жены. Да и женщин он ещё по – настоящему и не знал. Он всего один раз был близок с девчонкой, но так неумело. Получился форменный конфуз, из-за которого он долго и искренне переживал. Всё это произошло, когда Славка – ученик 10 класса школы №15 г. Иркутска провожал домой девчонку – отличницу из параллельного класса. Вечерний Иркутск был прекрасен. Кругом зеленело. В кронах деревьев какие-то птички вили гнезда. Они готовились к выводу своего потомства. Они заботились о продолжении жизни, продолжении своего вида. Их голоса с высоты звучали трепетно и звонко. Казалось, что они призывали к такому же процессу всю окружающую природу, всё живое и неживое.

– Размножайтесь, любите друг друга, – кричали они.

И природа откликалась, раскатистыми звуками грома ранней июньской грозы. Мимо пробегали стаи собачек. У них была свадебная церемония. Кобели тяжело дышали, высунув языки, семеня за неуклюжей невестой. Каждый из них хотел по зову природы спариться с маленькой и облезлой сучкой. А она, прижав хвост, бежала прочь. Наверное, в этой стае для неё не было подходящего, а может любимого «мужчины».

Но, так или иначе, этот настрой передался Славе и его спутнице Ирине. Они долго целовались и обжимались в тёмном подъезде. Лампочки давно перегорели, их никто не спешил заменить на работоспособные. А нашим ребятам это было на руку. Темнота – друг молодёжи! Когда накал страстей начал доходить до кипения, Ирина как бы случайно толкнула дверь в подвал. Дверь заговорщицки заскрипела и отворила для наших героев загадочное пространство для любви, пахнущее гниющей картошкой из кладовых и вековой пылью подземелья. Ирина судорожно сбрасывала с себя одежды. Потом она дрожащими руками стала расстёгивать ширинку брюк Филипка. Очумевший Славка щупал девичью грудь. Он не мог насладиться её свежестью и упругостью. И вот его мужская гордость, напряженная как канат буксира, в нежных девичьих руках. Ирина трогает этот неведомый ей ранее предмет. Она исследует его своими любознательными пальчиками.

– Ой, как интересно, он такой большой. Как же ты ходишь с таким… Это же неудобно? – игриво и нелепо спрашивает она.

– А-а-а, – ураганным воем вырывается из уст Славы крик внезапно нахлынувшего сексуального наслаждения.

Канат обмяк. Он превратился в верёвочку, которую очень даже удобно носить с собой, и она нисколечко не мешает. Славка густо покраснел. Даже в темноте пунцовый цвет его лица был подобно огромному светлячку, который вызвался освещать молодым людям обратную дорогу из подвала. Ирина быстро оделась. Она не знала, что делать в таких случаях. Но она оказалась мудрой не по годам и рассудительной.

– Ничего, Славка, не переживай. В следующий раз всё получится. Всё будет хорошо. Мы ведь ещё совсем неопытны в этом деле, и она нежно поцеловала своего возлюбленного в щёчку.

Но другого раза не случилось. Славка попал в тюрьму, вернее в следственный изолятор из-за события, описанного в начале этой истории. А Ирка, окончив школу с золотой медалью, выскочила замуж за студента старшекурсника из Иркутского политехнического института со строительного факультета.

Славка уже почти что замерзал. Его дыхание замедлилось. Сердце стало биться всё медленнее и медленнее. Как вдруг он увидел образ свой любимой мамы Веры. Затем он услышал воркующий звук. Филипок открыл глаза. На малюсеньком окошке с выбитыми стёклами, которое располагалась над потолком карцера, сидел белый голубь. Он, воркуя, переминался с ноги на ногу, если так можно назвать его озябшие лапки. Он что-то хотел сказать Славе. Он не случайно прилетел! Этот был, наверное, знак свыше. Это было предупреждение.

Заскрипела тяжёлая металлическая дверь камеры. Славка воспрянул. Перед ним, как два демона темноты, возникли зловещие фигуры Копчёного и Солёного. Затем послышался, как будто бы загробный, голос с хриплым и ужасающим тембром.

– Ну, чё, фраерок, будешь с нами сотрудничать? Всё это зэчьё мусор поганый, это инструмент или материал, который надо использовать для достижения своих, наших целей. (Похоже, этого были слова подполковника Плешивцева). Только мы являемся элитой этой зоны. Только наша власть даст нам все блага: от водки до баб. Только нас должны слушаться все обитатели колонии! Если подпишешь чистуху по поножовщине, то считай, что ты наш человек. Тебе немного добавят срок. Зато с нами ты будешь, как сыр в масле кататься, а потом, когда мы уйдём, сможешь стать королём зоны. Соглашайся, пацанчик, иначе хуже будет.

– Да пошли вы нах, козлы вонючие. Я скорее вам глотки перегрызу, чем стану сукой. Мне терять уже нечего или вас замочу, или сам ласты заверну. Понятно, гады.

Сверкнула заточка в руках озверевшего Копчёного. Он со всей своей дури кинулся на Филипка. Но Славка перехватил его запястье и вывернул нож назад по направлению к груди нападавшего, сделал полушаг вбок и потянул вооруженную руку противника вниз. При этом вся энергия нападавшего агрессора с сокрушительной силой опустила его тело со всего маха на его же перо. Следующим аналогичным движением Слава погасил порыв Солёного. Сейчас бы сказали, что искусный боец Айкидо направил энергию противника против него самого. А Филипок не знал тогда таких премудростей восточных единоборств. Не было в СССР в те времена подобных знаний, да и восточные единоборства были под строгим запретом. За их пропаганду и тем более применение в реалии могли посадить в тюрьму.

И вот на полу уже лежат бездыханные тела двух прессовщиков, нашампурённые на собственные заточки. Отпечатков пальцев Славы на этих ножах нет. Перья находятся в ладонях писателей. А их острые наконечники вонзились в сердца своих хозяев. Навсегда освободив белый свет от мерзких и гнусных ублюдков, несших в этот мир боль, страдания и ужас.

– Ну, что признаваться будем или как? – сверлил Филипка проницательным взглядом следователь по особо важным делам, приехавший из московского Главка МВД.

– Или как, гражданин начальник, я ничего Вам говорить не буду, не хочу и всё, – отвечал, глядя в глаза важняку Слава.

– Хочешь, тогда я тебе расскажу, как было дело, как всё происходило и почему, – продолжал следак.

– Ну, валяйте, рассказывайте, гражданин начальник.

– Ты сидел на корточках, укутанный в бушлат. От жары тебя разморило. Ты закемарил и уже почти стал засыпать.

– Ну, так и было, гражданин начальник.

– Чё, ты забубнил – гражданин начальник, гражданин начальник, – глаза высокого московского гостя, казалось, потеплели. – Зови Меня Леонид Петрович. Ты меня понял? Хорошо, Филипок?

– Хорошо, граждан…, ой, извините, Леонид Петрович.

– Потом грохот, шум. Ты просыпаешься и видишь, что два зэка воткнули каждый себе в область сердца по ножу и стали, естественно, помирать. Ты испугался, что на тебя могут повесить убийство двух человек. Подходить и оказывать первую помощь побоялся из-за того, что на ножах могут оказаться твои отпечатки пальцев. Тем более этим двум помощь была и не нужна, они умерли. Причины по котором они попали в карцер для совершения самоубийства, тебе не известны. Зачем им это понадобилось, ты не догадываешься. Неприязненных отношений ты к этим зэкам не имел. Больше ничего сообщить не можешь.

– Ну, да, граж…, ой, извините, оговорился, Леонид Петрович.

– Так и запишем в протокол. Вот, теперь прочитай и под каждой страницей и там, где стоят галочки на первом листе, распишись и сделай надпись в конце каждой страницы: «С моих слов записано, верно, мною прочитано». И ещё вот здесь: замечаний не имею, об ответственности за дачу заведомо ложных показаний предупрежден. Подписывай везде, где стоят галочки.

Славка нервно отодвинул протокол и вопросительно посмотрел на следователя. Он невольно ожидал подвоха от этого офицера.

– Подписывай, Слава, не бойся. Ты настоящий мужик. Тебе ничего не угрожает. Я не являюсь твоим врагом, поверь.

Только потом Славка узнал, что этот следователь Леонид Петрович Григорьев, по воле случая, был однокашником Сергея Анатольевича Федоренко – начальника колонии. В результате расследования Григорьев выяснил, как два зэка попали в совершенно закрытую от любого постороннего присутствия камеру, хорошо охраняемого, штрафного изолятора. Какими делами занимались Копчёный и Солёный, под чьим руководством. Затем полетели головы. ДПНК Буша отдали под суд. Плешивцева уволили. Правда, потом он всплыл где-то во вневедомственной охране. Говно не тонет. Слишком много у него было заслуг перед областным УВД. Как-никак показатель раскрываемости преступлений помог поднять на высокий уровень. А какой ценой начальников не очень беспокоило.

– Подумаешь, страдали невинные зеки. Они же нелюди, отбросы общества, раз попались, значит, виноваты, – думали золотопогонники, а, по сути, они сами и были отбросами своей милицейской профессии.

Слава не знал, что ему может грозить из-за этого случая. Может срок добавят, может ещё чего-нибудь приключится. Но такого, как случилось на самом деле, он не ожидал. Такое и во сне не могло присниться. Это чудо, посланное, наверное, небесами. Короче, Славку вызвали к начальнику колонии. Хозяин – Сергей Анатольевич Федоренко сидел, нахмурившись. На нескрываемое удивление Филипка он сразу же предложил ему сесть на стул за его начальствующий приставной столик, напротив себя.

– Филипок, я всё знаю. Как было и из-за чего это случилось. Поверь мне всё, всё. Знаю я и то, что сидишь ты, будучи невиновным. Я внимательно изучил материалы твоего уголовного дела. Попал ты под раздачу. Я также внимательно наблюдал за тобой все три года, которые ты отбываешь наказание в нашей зоне и могу с уверенностью сказать, что ты человек неиспорченный. Ты настоящий мужик. Тюрьма и зона не исправляет заключённых по определению. Это невозможно в наших условиях. Неволя у нормального человека может вселить только страх, и включить инстинкт самосохранения, чтобы опять сюда не попасть. А для прожжённых уголовников здесь дом родной. Вот Копчёный и Солёный, например. Сколько же зла исходило от этих заключённых. Славка напрягся и заёрзал на стуле. Федоренко заметил навалившийся на парня ужас воспоминаний. Ему действительно пришлось пережить многое.

– Да, не напрягайся ты, Филипок, эти мрази уже далеко и в нашу жизнь не вернутся. Не вернётся и в нашу систему и Плешивцев. Ох, сколько крови они выпили из своих жертв – зэков, не говоря уже и обо мне. К сожалению, бывают такие мерзавцы на руководящих постах. В семье не без урода. Мне не удавалась справиться с их деятельностью, как я не старался. А вот ты сумел, справился. Невольно и может быть, неосознанно это произошло, но справился. Спасибо тебе за это. Ты молодец.

Федоренко достал из холодильника бутылку водки «Столичная» в элитной упаковке. На столе она сразу начала покрываться инеем. Изморозь замысловатыми узорами расползлась по её поверхности, покрывая бутылку сверху до низу.

– Это мне следователь Григорьев подарил. Из Москвы привёз, из кремлёвской коллекции. Сказал в шутку, чтобы я выпил с Филипком, с тобой – избавителем колонии от негодяев. А я не в шутку, я наяву хочу с тобой, сынок, выпить. У меня тоже был сын. Он погиб в Афганистане. На той войне погибло много молодых ребят. Он был такого же возраста как ты сейчас, был, и его уже нет, – в глазах полковника заблестели слёзы.

Лицо старого офицера сразу осунулось. Глубокие морщины стали заметнее, а седые волосы, казалось, ещё сильнее побелели.

– Мужчины молча, опустошили граненые стаканы. Славка молчал. Он не знал, что сказать. Он хотел поблагодарить полковника, который был ему по возрасту как отец. Но Филипок не мог подобрать нужных слов. Своего отца он не знал. Не видал ни разу. А от этого седого и умудренного житейским опытом человека веяло отцовским теплом. Как-то по-особому спокойно и мягко, совсем необъяснимым образом.

– Слава, я не знаю, как тебя отблагодарить. Я решил немного исправить ту ситуацию, которая несправедливо возникла в твоей судьбе. Документы на твоё освобождения по половинке уже отправлены в соответствующие инстанции. Будем ждать судебного акта о твоём освобождении. Думаю, месяца два, а может быть, три для этого понадобится. Система по-бюрократически инерционна.

Славка поперхнулся. Вместо пожизненного срока за убийство двоих, пусть и негодяев, что ожидаемо – свобода – это фантастика. Это же не реально. Это какая-то сказка. Неужели это происходит со мной? Как такое может быть? Непостижимо.

Славка заплакал горькими слезами. Он не мог сдержаться. Он плакал и причитал, как молитву, как мантру, как заклинание:

– Спасибо, Сергей Анатольевич. Спасибо. гражданин начальник. Спасибо. Я скоро смогу увидеть мою маму. Она, только она ждёт меня. Она меня любит. Какое чудо. Я не мог ожидать подобного исхода событий. Спасибо, спасибо, спасибо.

– Не за что пока меня благодарить. Слава, жизнь в колонии тебе не сломала. Но надломила, это точно. Ты стал злым и не оправдано вспыльчивым. Ты можешь вспыхнуть и загореться в одно мгновение. Может быть, на зоне такая реакция сродни защитной. Но на свободе таким быть нельзя. Попомни мои слова, сынок. Дай тебе Бог счастья и настоящей любви.