Текст книги "Алеманида. Противостояние"

Глава VI На овраге

I

Июль – сентябрь 315

Кто есть этфириады? Полагаю, они утратили истинные имена и лица, продавшись демонам за пустые обещания. Однако всё в нашем мире преходящее и имеет свою цену. Горы сровняются с землёй, померкнет солнце, возопиют павшие к небу об отмщении и будут услышаны.

Этфириады считают себя избранными, божьими ставленниками на пути спасения и избавления. Им кажется, будто их благословили свыше, но это неправда – этфириады сами благословили себя, венчали на царство мира. Пройдёт не одна сотня лет, прежде чем они установят окончательную власть на радость предкам и временную – на радость современникам.

Они суть лжецы и паразиты, способные существовать только за счёт иных племен. Этфириады, словно москиты, кои вынуждены сосать кровь в соответствии с заведённым порядком вещей.

Это их природа, их предназначение, посему над ними стоит лишь сжалиться, принять их таковыми. Этфириады неспособны к созиданию, им неведомо сочувствие. Эти ехидны всегда действуют за спиной, а едва получат по носу, хнычут, что мир несправедлив к ним.

Они похожи на актёров, их амфитеатр – земля обетованная. В своём лицедействе этфириады достигли совершенства, и даже худшие из римлян по сравнению с ними больше походят на затравленных и награждённых венцом назореев.

Выходцы из Килосса суть фарисеи. Бейтесь с ними открыто и явно.

Бейте в лоб, ибо воевать в открытую они не научились и не научатся никогда.

Киприан Римлянин

«О жителях Килосса»

Конунг Ориг дополнительно привёл в армию Аттала тридцать тысяч человек. Больше квадов было только галлов и алеманнов. Аттал знал, что квады – его давние враги, и что они шли биться не за него, а за земли, кои он посулил Оригу.

В сказку об отделении Лугдунумской Галлии от Рима уже не верили даже простые галлы. Аттал планировал поскорее закончить войну, ибо из-за его зимнего промедления конунги волновались. Он опасался, что они отзовут часть войск в самое неподходящее время. Пыл конунгов после победоносного захвата гарнизона остывал, требовались новые действия.

Амаласунта стояла на крепостной стене, смотрела на растянувшийся хвост внушительной орды квадов и дивилась масштабам происходящего. По обе стороны дороги ползли вереницы обозов, ведомые тягловым скотом. Везли провиант, оружие, стрелы и камни для возможной осады.

Крепость громыхала от колёс телег и цоканья копыт. Квады покидали перевалочный пункт и направлялись в лагерь возле соседнего гарнизона. Аттал готовился к большому сражению, и к пункту сбора стекались рати с Лугдунумской Галлии.

Ребятишки пересказывали последние слухи. Говорили, что с Массилии к римлянам прибыло подкрепление, а в Галлию прибыл сам Август с большим войском. Амаласунта не понимала, как в Галлию мог прийти август, если по римским календам на дворе стоял июль? Позже ей объяснили, что это царский титул и появился он значительно раньше, нежели название последнего месяца лета.

Амаласунту это задело за живое, посему она погрузилась в изучение книг. Любой пробел в знаниях для неё приравнивался к умственной смерти. Она мечтала овладеть всеми доступными человечеству знаниями, однако чем глубже изучала разные аспекты бытия, тем больше отчаивалась, ибо видела, насколько необъятны знания и опыт людского рода.

Август для девочки был особенным месяцем. Всю жизнь Амаласунта прожила в Британии, которая существовала по римскому календарю. Наступление августа было связано у неё с холодом, сыростью и ранним наступлением ночи. Она родилась в мае, но больше всего любила именно август, когда таинственные сумерки опускались на деревню, а хлёсткие капли дождя всю ночь барабанили по крыше. Девочка видела в этом необъяснимую, чарующую красоту.

Амаласунта происходила из саксоно-иллергетской аристократии и первое время не знала, что существует иная сторона жизни: страшная, больная, со вспученными животами и гниющей плотью. Ей было невдомёк, что пикты, жившие на соседнем острове, в августовские дни копали могилы для детей, погибших от промозглого ветра, чахотки и поноса.

На самом деле девочка и не видела детства, ведь её отца Эрамуна ещё в Галлии обуяла жажда исполнить пророчество этфириадов, кои хотели очистить этот мир от недостойных, по их мнению, племён. Для этой цели они выбрали иллергетов на отшибе Аквитании.

К иллергетам с дарами явилось почти пятьдесят делегаций, но всем им было отказано. Эрамун также ходил к отщепенцам из Аквитании, ибо считал, что является представителем рода древних иллергетов. Ведь матерью бастарда Матайеса была женщина из иллергетов. Когда Эрамун получил отказ, то почувствовал неистовое желание во что бы то ни стало разгадать суть пророчества. Позже он смекнул, что дары, кои просили иллергеты, находились в мешке, который в качестве наследства оставил ему отец.

Копаясь в свитках и книгах, Эрамун обнаружил одну поразительную вещь и решил, что один это понял. Многие толкователи считали Филина мужчиной, но Эрамун понял, что это была только фигура речи. В остальных частях пророчества говорилось о женщине, которая примет власть от иллергетов и передаст её мужчине.

В своих изысканиях Эрамун составил точный портрет Филина. Под все эти характеристики, которые можно было трактовать десятком других способов, подходила его старшая дочь Амаласунта. Она не была зеленоглазым Филином, но вполне походила на сову с малахитовыми очами. На освободителя иллергетов возлагалось великое бремя, посему Эрамун взялся обучать девочку наукам на свой, особый манер. Едва Амаласунта начала ходить, как её усадили в седло, а когда произнесла первое слово – к ней привели учителей.

Девочка росла и жадно впитывала в себя знания, чем всё сильнее убеждала отца в правильности его выбора. К семи годам люди видели в Амаласунте одарённую женщину, которая была ребёнком лишь лицом и телом.

Эрамун обучал девочку всё более мрачным вещам. Он описывал дочери страшные видения будущего мироустройства, рассказывал о грядущих ужасах войн. Слушая отца, девочка всё больше убеждалась, что людьми управляло лишь зло и что более их ничего не интересовало.

Отец говорил об очищении людей через кровопускание, сравнивал истребление целых народов с прополкой грядки или стрижкой бороды. Эрамун считал, что приумножение людского рода неизменно приводит к природным катаклизмам, будь то потоп или засуха. Он считал, что нужно вовремя предугадать гнев природы. Для этого нужно найти правильный способ массового уничтожения людей. Амаласунта не понимала фанатизма отца, но ясно осознавала лишь одно: этим пропольщиком будет она.

Спустя некоторое время Эрамун понял, что только знаний недостаточно, поэтому принялся искоренять в дочери те качества, кои, по его мнению, мешали становлению Филина как личности. Он пытался привить Амаласунте равнодушие к жестокости, оправдывая себя тем, что царские отпрыски с юных лет видели лишь кровь и предательства. Эрамун решил привить дочери жестокосердие, посему стал водить её на казни и запрещал отводить взгляд. После четвёртого раза Амаласунта уже не плакала, а пыталась найти справедливость в усмиряющей длани палача. Но свой первый раз она запомнила на всю жизнь.

Трибун ангустиклавий когорты римского легиона устроил показательную казнь опциона. Приговорённого обвиняли в изнасиловании и убийстве местной девушки. Римляне заскучали в стенах крепости, посему казнь предварялась пытками. Амаласунта видела каждый удар флагрума, взмах палок, плетей и багров. После избиения легионера посадили в котел с водой и варили на медленном огне. Его крики снились ей до сих пор.

Эрамун считал собственную дочь взрослой от рождения и в своём поступке не видел ничего предосудительного. Он нисколько не считался с её возрастом, впечатлительностью и шёл напролом, уверенный, что разгадал пророчество.

Когда Амаласунте стукнуло восемь, в гарнизоне произошло восстание саксов. Кровь лилась рекой. Римляне устояли, и саксы оставили крепость. Амаласунта насмотрелась на неимоверное количество ужасов и с тех пор воспринимала кровь как воду алого цвета. Позже её отец участвовал в подавлении восстания одного из саксонских племен, и Амаласунта воочию лицезрела казнь пятисот пленников. К тому времени на любое преступление она смотрела с полным безразличием. Даже четвертование человека лошадьми не производило на неё особого впечатления.

Эрамун видел в дочери промасленный факел, что воспламенится во тьме людских пороков. Он чувствовал это, но точно не знал: правильный ли сделал выбор или же неверно истолковал пророчество? Судьба всё же была благосклонна к девочке и сохранила её разум в неприступном коконе. Амаласунта чудом не сошла с ума от изуверств отца и его фанатичных наставников.

Сейчас для своих одиннадцати лет Амаласунта была очень умна. Агарес, который волею случая трижды пересекался с ней в гарнизоне, говаривал: девица неестественно проницательна. Поэтому Амаласунта не находила общего языка со сверстниками.

Девочки играли соломенными куклами, мальчики сражались на палках, лазили по деревьям и стенам. Дети её возраста придумывали ложь, дабы избежать наказания родителей, плакали о сломанной игрушке, строили маленькие мирки на берегу реки и радовались жизни. Они были счастливы и просты в своих измышлениях.

Амаласунта же была далека от подобных развлечений. Они были несвойственны ей, ибо всю сознательную жизнь девочку укрепляли в мысли о том, что она рождена править народами и распоряжаться их умами. Амаласунта единственная из всей галльской ребятни умела читать и писать на латыни и греческом, свободно разговаривала на пяти британских диалектах, ездила верхом лучше матёрого гунна и могла защититься с помощью клинка.

Амаласунта сгибалась под бременем будущего, коим её нагрузили самопровозглашенные мудрецы. Но она не всегда могла думать о своём будущем. Часто ей хотелось быть обычным ребёнком и решать соответствующие возрасту проблемы. Иногда так и случалось. Она превращалась в ребёнка и сомневалась в собственном выборе.

В силу возраста Амаласунта ещё не познала ряд вещей, кои становились понятными только через призму прожитых лет, но уже могла поразить собеседника метким речевым оборотом, острым умом и невероятной способностью выстраивать логические цепочки. Знакомство с Миргалимом помогло до сияющего блеска огранить некоторые её способности.

Амаласунта цитировала целые абзацы из творений известных римских государственных деятелей, хорошо знала догматы стоицизма и отчасти разделяла их. Она также отличала экипировку иберийского катафракта от парфянского и понимала суть военной стратегии. Анализировала вещи, которые давались не каждому взрослому.

Кемнеби радовался, что девочку прибрал к рукам Миргалим, ибо в беседах с ней чувствовал себя ущербным. Иногда ему казалось, что судьба смеётся над ним, раз свела с такой прозорливой девицей, и откровенно хохочет над самой Амаласунтой, запихнув великий ум в маленькое тельце. Для него Амаласунта была реинкарнацией Хатшепсут, которая некогда возымела власть над Египтом.

Кемнеби опасался того, что может случиться с этой маленькой щуплой девочкой, когда она достигнет возраста кровотечения. Вероятно, мужчины ей будут неинтересны, ведь, как говаривал Миргалим: в голове Амаласунты властвует вселенский порядок, не присущий женщинам. Старик пытался его нарушить и превратить в хаос, ибо, по его мнению, девочка являлась носителем зерна той самой истины, о которой этфириады вещали через иллергетов. Зерна хаоса, породившего самих этфириадов.

***

В размышлениях Амаласунта не заметила, как к ней подобрался Миргалим. Он расположился рядом и незрячими глазами уставился на шумящую движущуюся колонну. Впервые за долгие годы он сожалел об утраченном зрении.

В последний раз собственными глазами он видел смотр резерва войска Бессмертных в Персеполе. Идеально подогнанные мундиры, платки, знамена и флаги, которые, казалось, и на ветру развевались в одном ритме: такого великолепия он более нигде не наблюдал. Миргалим видел сборы и массивнее, чем у Аттала. Так, в походе на доломитских горцев участвовало почти двести тысяч пехотинцев.

Сейчас он рисовал в воображении картину происходящего со слов Амаласунты. Девочка в красках всё описывала, отмечая особенно приглянувшиеся детали. Амаласунта недоумевала от увиденного. В Британии размах войн был несколько скромнее.

Миргалим после простуды оглох на одно ухо. Он почти ничего не слышал, посему предложил Амаласунте спуститься со стены.

– Как одолеть такое полчище? – сходу выпалила Амаласунта.

– Думаешь, римлян это напугает? Для них это очередная заварушка под свистки центурионов. Ты не представляешь, дитя моё, сколько таких армий сгнило на равнинах Лугдунума. Это излюбленная тактика галлов. Можно сказать, единственная – пугать противника числом. У римлян огромный опыт, их не взять голыми руками. Всем известный консул из дома Юлиев побеждал врага, превосходящего его в десять раз.

– Но здесь целая река людей! Как один человек остановит десятерых?

– Нет, один не сумеет. Но если пораскинуть умишком, то сотне по силам остановить тысячу.

– Мне просто любопытно, почему люди не способны договориться и не воевать хотя бы с десяток лет?

– Всю жизнь ты спокойно смотрела на смерть, а сейчас тебе вдруг стало жаль людей?

– Нет. Я пытаюсь понять, почему мы через войну устраиваем мир? Ведь это невозможно! Даже звучит глупо. Что движет нами? Люди ведь знают, что войной проблему не решить. Нет ведь ничего худого в том, что меня интересует подобное?

– Конечно нет, дитя моё. Пытливость твоего ума поражает. Скажу проще: в мироздании важна вечная борьба, иначе всё бессмысленно. Львы способны свалить с ног рогатую скотину в пять раз больше себя. Гиены же вдесятером вряд ли осилят большое животное, однако толпой вполне могут отогнать льва от убитой жертвы. Если бы лев был непобедим, то правил бы нами, людьми. Мы способны заколоть зверя копьём, но по невнимательности можем и сами стать его жертвой. В природе всё уравновешено. Человеческий вид – лишь часть всего сущего, посему он подчиняется установленным законам.

Амаласунта задумалась.

– Возможно, это правда, но у человека есть голова, – она постучала себе по лбу. – Неужели нельзя просто сесть и подумать? Неужели нельзя собрать светлые умы со всех империй и попытаться прийти к одному соглашению?

– Ты предлагаешь либо олигархат, либо деспотию, либо невиданный доселе абсолют. И это лишь толика всех проблем, которые не разрешить обычной беседой. Тебя воспитывали с империалистскими замашками, а ты рассказываешь про олигархат. Не отвлекайся от выбранного пути.

– Мне кажется, что прослойка особо умных может управлять остальными и решать всё мирным путем. Империализм подразумевает наличие советников, а это уже противоречит сути правления, о котором мы говорим.

– А как ты хотела? Муж не всегда может справиться с женой и детьми или понять, как возделать клочок земли. Где же ему понять, как править миллионом таких жён? Ты не увидишь беспрекословного повиновения, не встретишь понимания, одно лишь порицание. Самому лучшему, самому мудрому правителю нужны советники. Они же нужны и даже отъявленному негодяю.

– Значит, вы не поддерживаете идею иллергетов? В их преданиях говорилось только о Филине. О советниках речи не было.

– Не воспринимай всё так буквально. Пращуры посчитали, что не стоит писать очевидное.

– Мне кажется, что пророчество – полная чушь от начала и до конца.

– Тогда чего же ты хочешь? – необычайно строго произнёс Миргалим.

– Просто жить.

– Ты слишком сильно отклонилась от пути, по которому ходят простые галльские дети. Назад дороги нет.

– У меня ещё есть возможность вернуться. Я никого не убивала и не рвала душу на куски. Все мои мрачные настроения навеяны взрослыми, которые не достигли того, к чему стремились, и решили воплотить свои гнусные планы с помощью ребёнка. Зачем устраивать испепеляющую войну? Что она даст? Неужели нельзя достичь согласия словами?

– Для своих лет ты очень умна, но всё же иногда по-детски бесхитростна, Сунта. Так оно и было бы, дитя моё, если бы люди от рождения были одинаковыми. Желаешь построить государство по новому типу? Построишь, похвалишь себя, взглянешь на своё творение и ужаснешься. Все люди в нём будут одинаковые. Если ты сомневаешься, сдайся. В этом нет никакой беды. Детей в твоём возрасте не интересует поиск вечного мира. Твои сверстницы громко смеются и ругаются, воруют вещи, не слушаются родителей и наивны, точно куры…

– Я так не хочу, – тут же выпалила Амаласунта.

– Тогда возьми себя в руки и действуй, согласно выученным заповедям. Думаешь, кто-то способен сделать это лучше тебя?

– Отец говорил, что это смогу сделать только я, – поникшим голосом сказала Амаласунта. – Мне кажется, он обманул меня.

– Если он кого и обманул, так это себя. Твой предок хотел войти в историю на пьедестале через страдания своей кровинушки. И зная, что твой старик так и не вернулся от иллергетов, у меня появляются смутные сомнения, что он сильно ошибся в своих стремлениях. Молва гласит, что он попал в засаду на границе Аквитании.

– Всё может быть.

– Вижу, ты не шибко расстроена.

– Отец для меня был сродни наставнику, с которым не поспоришь. Это Матасунта спокойно называла его отцом, я же не могла ему поведать о своих детских бедах или излить душу. Когда на сердце становилось невыносимо больно, я рыдала в одиночестве. Стоило проронить слезинку в присутствии отца, как меня лупили по пяткам. Родители любили сестру, а меня избегали, хотя говорили, что я особенная и в этом больше чести. Поэтому буду рада, если слухи окажутся правдой.

Миргалим долго копошился в полах широкой туники. Наконец он нащупал нужный предмет и вложил в руку девочки жемчужные серьги. После извлёк кинжал.

– Церемониальный клинок Танит, – с подозрением прищурилась Амаласунта. – И серьги с бюста. Откуда они?

– Какая собственно разница?

– Вы их украли?

– С чего ты взяла? Может, это мои вещи.

– Насколько мне известно, отлили три кинжала, а серьги только одни. Кинжал, возможно, и ваш, но серьги были только у отца. Значит, слухи не лгут.

Миргалим заметил, как по лицу Амаласунты скользнула еле заметная улыбка. Она с трудом скрывала ликование.

– Я не крал предметы, принадлежащие тебе. Вернуть украденное исконному владельцу не есть воровство. Думаю, ты знаешь, что с этим делать?

– Знаю. Не хватает чёрной крови, – Амаласунта с умным видом посмотрела на Миргалима.

– В Экбатане чёрные слёзы булькают прямо на земле.

– Но я не вижу, чтобы мы собирались в Мидию.

– Подожди немного. Если всё сложится, как я думаю, то наш путь будет пролегать через Атропатену. Всё необходимое найдёшь там. Если же судьба занесёт нас в другую сторону, то гость с севера подарит тебе чёрную кровь.

– Гость с севера? Уж не о владыке Килосса мы говорим?

Миргалим проигнорировал вопрос.

– Я сомневался, но после этого разговора с тобой укрепился в своём выборе. Ты слишком много печёшься о людях, Сунта. Если решилась на большие свершения, то совесть тебе не союзник. Она должна присутствовать для ясности ума, но во всем потакать тебе. Научиться этому можно только в одном месте, поэтому мы отправимся с тобой в Гедрозию. И если повезёт, нас навестит владыка Килосса.

Миргалим положил Амаласунте руку на голову, пробормотал славословие Ахурамазде и ушёл. Девочка же воскрешала в уме холст с картой из родительского дома, пытаясь вспомнить, где находилась пресловутая Гедрозия, о которой неоднократно упоминал Миргалим.

После разговора со стариком на её сердце опустилась тоска. После бесед с Миргалимом девочке всегда хотелось вдоволь выплакаться. В Галлии восхищались мудростью Миргалима, его способностью предвидеть и предвосхищать события. Бельфор был готов возвести идола в его честь, Эмрес постоянно шёл за советами, и даже Агарес в неразрешимых ситуациях угрюмо брёл к наставнику. Среди всех последователей Миргалима Амаласунта больше понимала Агареса, который искал в нём поддержки отца, а получал лишь равнодушие учителя.

Старик и над ней взял наставничество, но нечто подобное она уже переживала с собственным отцом. Словно из одной кабалы Амаласунта попала в другую. Она была не знакома с рабством тела, однако едва выносила оковы ума. Амаласунта даже не пыталась с ними бороться, ведь отец сломал её, причём очень давно.

Миргалим присовокупил к посаженным Эрамуном семенам свои собственные, укоренив в изувеченной душе девочки больные идеи о пророчестве. Он и закопал их так глубоко, что даже малый свет истины в лице окружающих людей, которые видели в Амаласунте в первую очередь ребенка, не пробивал мрак. Она оставалась со стариком по единственной причине: Миргалим был вторым человеком в её жизни, который говорил об уготованной ей судьбе Филина. Это льстило девочке более всего.

Амаласунта одновременно восхищалась старцем и ненавидела его. Она для него была лишь орудием, и отчасти девочка понимала, что он заботится о ней только из желания помочь потоку судьбы и приблизить шторм. В то же время Миргалим воспел её таланты и убедил в собственной гениальности.

Ныне девочка уже сама уверилась в своей избранности, хоть и не до конца погасила в душе искры сомнений. Она полагала, что ей суждено взять мир в когти и возыметь над ним власть, как и говорилось в пророчестве о Филине. Но пока она не понимала, как к этому придёт и каковы истинные мотивы предстоящего истребления целых народов.

Амаласунта в одиночестве отправилась на прогулку по гарнизону. Раньше она боялась бродить одна, сейчас же осмелела и свободно ходила по всей цитадели.

Амаласунта подняла взгляд. Привычка смотреть в небо крепко приросла к ней ещё в Британии. Девочка устремляла взор ввысь и словно видела себя с высоты – маленькую крупицу в бочке с пшеном. Анаит, с которой Амаласунта быстро подружилась, несколько раз ругала девочку, опасаясь, что когда-нибудь её задавят всадники, кои летали по крепости, как пегасы.

Девочка отвлеклась от изучения облаков и помчалась по мостовой. Она врезалась в огромного галла с топором. Он осыпал её бранью и пошёл своей дорогой. К Амаласунте подошла девушка и помогла подняться. Пока девочка отряхивала одежду, то вспомнила события трёхлетней давности, когда отец приезжал к Ирманду. В прошлый раз эта статная девушка с таким же любопытством осматривала дочерей Эрамуна. Амаласунта понимала, кто сейчас перед ней, но не знала её имени.

– Смотришь на меня, смотришь и никак не можешь вспомнить?

Девочка покачала головой. Они сошли с дороги и расположились возле входа в таверну.

– Неудивительно. Мы виделись всего однажды, и нас даже не представили. Меня зовут Киаксара. А ты, видимо, старшенькая: Амаласунта?

– Да. Откуда ты знаешь, как меня зовут?

– Отец рассказал обо всех кузинах и остальных братьях. Мы же одной крови: должны знать друг друга. К тому же нас не так и много, чтобы запамятовать все имена.

– Мне ничего не рассказывали. Наоборот, отец говорил, что Ирманд с женой и детьми – исчадие зла.

– Зачем же он тогда отправился за помощью к исчадию? Если кто и явился к нам из тартара, так это другой брат. Аттал пролил море крови, и ему ещё мало. Не боишься, что тебя поймают?

– Почему всем есть до меня дело? – вспыхнула Амаласунта.

– Несколько озверевших мужиков посчитали, будто ты способна стать Ифигенией, которая даст ответ на все вопросы и благословит на кровавый путь.

– В бурге Харольда все говорят загадками?

– Даже мысли такой не было. Не знаю, что лучше: загадки одних или занудство других? – усмехнулась Киаксара. – Почему же твой благословенный отец так нелестно высказался о родне?

– Он говорил, что Аттал и Ирманд соревнуются в умении обманывать.

– А Эрамун, видать, был святоша? Из назореев, очевидно. А почему твой предок слинял, когда запахло жареным? Он долгие годы жил на золото старших братьев, ничего не делал, а после первого же конфликта между Атталом и массильским наместником спасовал. Мы видимся второй раз в жизни, а ты уже припоминаешь мне грехи родителя. Считаешь, это нормально?

– Я иногда говорю, о чём бы следовало помолчать. Прости.

– Ничего страшного. На пороге война, все нервные, кипят желчью. Куда же делся твой отец? И как ты угодила сюда?

– Хотела бы я забыть последний год своей жизни, – хмыкнула Амаласунта. – Мы жили в Лондониуме, пока к отцу не приехал его давний друг. Спустя неделю мы уже мчались в Галлию, чтобы отец встретился с братьями. Он получил два отказа, и с тех пор я не ведаю покоя, сестра. Мама мертва, Матасунту зарезали. Где отец, я не знаю. Отец ускакал в Аквитанию и более не возвращался. Искал иллергетов, но кроме проблем ничего не нашёл.

– Может, и жив.

Девочка показала серьги.

– Если украшение добралось до меня, значит, отец не добрался до Аквитании. Украшение как доказательство смерти Эрамуна. Как странно, два достойных брата мертвы, а самый старший и зловредный даже не думает о могиле.

– Кажется, я видела эти серьги у Протея.

– В самом деле? Откуда у него серьги? – задалась вопросом Амаласунта, смотря на украшение. – Может, это он убил моего отца?

– Не знаю, он говорил, что нашёл их в пустой повозке, когда возвращался из этого самого гарнизона.

– Ладно тебе, сестрица. Я же не Аттал. Я не бросаюсь на людей, даже если они ведут себя нелогично.

– Следовать логике – любимая присказка твоего отца, – сказала Киаксара. – Полагаю, если бы звёзды легли другой стороной, и он не нашёл бы логики в пророчестве, то и к иллергетам бы ехать не пришлось.

– Зато сейчас мы находимся в крепости человека, из-за которого остались без родителей, и вынуждены почитать его и кланяться в ноги, точно он отец наш небесный. Странно, правда?

– Что мы можем сделать? Мы бессильны.

– Зато он слеп, как новорождённый котёнок.

– Нет ничего хуже, чем подрядиться на убийство, не зная, зачем оно тебе нужно. Ты знаешь, что Аттал почти три года гонялся за тобой в моём лице?

– Нет, не знала. И зачем?

– Он думал, небеса раскроются и укажут путь. Идиот. Стоило поубавить высокомерие и познакомиться с племянницами. А там и дело пяти минут. У тебя же всё написано на лице.

– Что написано?

– Твои глаза. От них не оторваться. Это те самые глаза, кои упоминались Дориамидом в манускрипте.

– Глаза как глаза. Цвета травы. Разве ты не встречала таковых? Но ты права, из-за них меня прокляли. Родители или боги – не знаю! Знаешь, люди в Британии ещё суевернее, чем здесь. Если бы с такими глазами родилась Матасунта, то этой дрянью потчевали бы её. Но теперь она мертва. Значит, тебя тоже пичкали этой ерундой?

– Нет, наши отцы начинали вместе, но позже разругались. Твой был уверен в избранности внучки Матайеса, а мой считал, что один человек никогда не изменит мир, поэтому просто отступился от этих сказок.

– Да, дороги и правда разошлись.

– Что будешь делать? Я бы посоветовала убежать и подальше, – сказала Киаксара.

– Почему все норовят меня спровадить? – прошипела Амаласунта. – Тоже мне, советчики нашлись.

– Поверь мне, это самый дельный совет. Если Аттал проиграет, многим несдобровать. Нам особенно.

– Куда бежать? Мне надоело скакать по Галлии. Если только в Британию, но одной мне это не под силу.

– Я слышала местные сплетни. Народ говорит, будто поражение возле гарнизона случилось по вине Аттала. Якобы он не принёс жертву, – Киаксара указала на себя, а потом на Амаласунту. – Поэтому жертвоприношение детей царских кровей лишь вопрос времени.

– А ты почему здесь?

– Жду, когда мой жених оправится от ран, чтобы выдвинуться в путь. Сейчас, видимо, мне не хватает духа.

– Выходит, нужный момент настал?

– Но бежать по-прежнему некуда. Для начала сбежим под крышу. Дождь занимается. Боги, как быстро потемнело! Рада была повидать тебя, сестра.

Амаласунта ничего не ответила.

Девочки вовремя разошлись по домам. В одно мгновенье небо заволокло тучами, послышались удары грома. На Серую лигу обрушился чудовищный ливень, который превратил дороги на дальних окраинах в непролазную топь. Войска, шедшие к цитадели с Аквитании, завязли на середине пути.

Галльская молодёжь мчалась домой, скользя и падая. Они так спешили в крепость, что оставили мяч на игровой площадке.

II

На очередной ужин к Протею пожаловал Филипп. Македонец принёс тёплый хлеб и серваз. Фракиец с удовольствием всё съел и выпил крепкой настойки, не задумываясь, чьи руки дают ему еду. После ристалищ им овладело отчаяние. Протей уже не чувствовал к Филиппу ни добра, ни ненависти, не помнил его поступков – ни дурных, ни хороших. Вся жизнь слилась в одно бесформенное винное пятно, которое постепенно теряло вкус и цвет.

Македонец осмотрел убранство темницы и улыбнулся.

– За свою жизнь мне пришлось ошиваться в пяти тюрьмах, – он показал пятерню. – В Никомедии и Афинах сидел за драку, в Риме дважды довелось побывать в Мамертине, разок – в Сабуре. Пятой тюрьмой была эта, – Филипп окинул взглядом клетку. – Когда подле Массилии я столкнулся с Калвагом, меня запихнули сюда до выяснения обстоятельств. Так что опыт у меня богатый, фракиец.

– Что происходит? Я понимаю, что являюсь вражеским лазутчиком. Понимаю, что на меня можно спихнуть ответственность за грехи всего мира, но почему со мной общаются, как с еретиком, и обманывают, как ребенка?

– Нет, ты уже не лазутчик, не легионер и даже не римлянин, – ответил Филипп. – В дело вмешалась злая воля. Можешь злиться, но лучше мёртвый чиновник, нежели раненый. Теперь Харольд с тебя не слезет. Ты ведь не убил его, не сумел. Крепко ты по нему прошёлся, но угорь ускользнул. Я видел, как он в ужасе уползал в тюремные камеры. Жаль, туда не привели новых пленников. Они бы покуражились над бриттом. Да, фракиец, Харольд мерзкий, противный, трусливый эгоист. Если на твоей стороне якобы правда, то за ним большая сила. Ныне он для тебя недосягаем. Сейчас он обозлился на весь белый свет. Агарес тебя действительно защищал, но Харольд предложил ему столько золота, что у нерадивого грозы наёмников теперь штаны от тяжести рвутся.

– Меня убьют?

– Вряд ли. Но будут пытать, дабы потешить бритта. Он мечтает над тобой надругаться. Думаю, тебя доведут до черты, когда твоя голова более не будет тебе принадлежать. Я бы не говорил, если бы не знал, фракиец. Такие случаи, к сожалению, уже были. Харольд каждое утро орёт, просит лед, а ночью не может уснуть от горячки. Рана, видать, загнила. Ты хорошо по нему прошёлся: он охромел на всю жизнь, – Филипп приложился к меху и передал Протею. – Если ему ещё и ногу оттяпают, обещаю молиться за тебя каждый день в течение месяца.

– Почему же я до сих пор сижу здесь? Меня ещё пальцем не тронули. Кормят правда собачьим дерьмом.

– Это дело времени, не торопи судьбу. Ежели предначертано быть шутом у идиота, то ничего не изменишь, суждено выжить – не воспрепятствуешь. Всё в руках богов, фракиец. У Харольда нет столько золота в гарнизоне, посему ты и сидишь без дела. Выкуп за тебя везут. Как только Агарес удостоверится, что бритт сдержал слово и в самом деле выложил за тебя повозку с монетами, тебя отправят к Харольду. А перс рванёт в солнечные края залечивать раны и проживать жизнь в усладе. Я бы гордился, если б за меня отгрузили золота больше, чем я вешу. Такие дела, друг! Да и Харольду пока не до тебя. Он выясняет отношения с квадами. Они ропщут, мол, почему в перебранке возле гарнизона больше всего погибло их мужчин. Квады – смелые ребята, всегда избегал с ними встречи в бою. Уже слышал о захвате крепости? Легионеры молодцы, приятно слышать, что выбили наглецов с первой попытки. Жаль, много народу убили. Но как же варвары орали о большой войне, как грозили кулаками! А в итоге не могут собраться вовремя. Римляне по ним вдарят, можешь в этом не сомневаться. Аттал умеет только молоть языком, на большее он не способен.