Текст книги "Алеманида. Противостояние"

– Обидно, что меня там не было, – процедил Протей. – За год случилось две осады, а я обе пропустил.

– Такова судьба, фракиец. Будут ещё битвы на твоём веку

– А за соратника Агареса мне тоже достанется?

– Нет. За второго дурака даже никто не помолился. Как псину швырнули в канаву и всё. Пойми, как бы ни тарахтел вздорный Теренций, что римлянам приходится туго, он не знает, что творится среди своры Аттала. Тут нет единства, после сражения все перессорились, каждый ищет выгоду и бьётся только за самого себя. Харольд рассорил галлов и алеманнов: они спорят о том, кто является титульным народом и кто внёс наибольший вклад в войну за освобождение от римского гнета, – он процитировал Харольда. – Тёмный народ, что тут сказать?

– Тем не менее, ты поддался на их посулы.

Филипп скорчил физиономию.

– У меня не было выбора. Точнее, меня поставили перед ним, да и тот оказался невелик. А потом рутина затянула меня, и я не сумел остановиться. Я долго не мог понять, что для меня лучше: быть с деньгами, но на стороне проигравших, или с чистой совестью, но на стороне победителей? Моя душа похожа на помои, а к сердцу словно прибили сотню подков, посему к чему мне теперь золото? Я разговаривал с отцом Игнатием…

– Это что ещё за отец?

– Главный проповедник Галлии. Его даже Аттал не трогает. Отец Игнатий сказал мне: какой смысл каяться, если уже уготовано место в аду? Перевод на круг похолоднее сути не изменит. Я рассмеялся ему в лицо. А теперь стало больно. Ведь это так и есть, это правда! Кошки скребут так сильно, что порой я слышу скрип их когтей. Я выпил, наверное, всё пойло в крепости и никак не могу напиться и успокоиться. Я занимался ужасными делами, убивал людей, но доселе не чувствовал пустоты. Мне было всё равно на свои поступки. Когда же вдруг я оказался на обочине и стал никому не нужен, то захотел прыгнуть на меч. Это не пустые слова, фракиец.

– На том свете тебя будут драть чёрные собаки с красными глазами и змеями вместо языков.

– И от этого не легче! – воскликнул Филипп.

– А где Кемнеби? – вдруг спросил фракиец.

– О, это очередная шавка Агареса. Перс и на тебя рассчитывал, но не успел вовремя обработать. Кто ж знал, что в верхах Аттала разразится война за влияние? Пока ничья, но грядет очередная битва. А Кемнеби? Он был здесь, на арене. Выходил до тебя, натирал мозоли на ладонях. Он знал, что тебя выпустят, и вышел на бой раньше. Кемнеби – трус, коих поискать. Однако отмечу, что трус предусмотрительный, ведь засранец единственный понял, что Протей из Коринфа опасен даже без оружия. Не думай, что Агарес в два счёта отказался от тебя только из-за золотого мешка с золотом. И дело не в принципах. Это из-за Кемнеби Агарес окончательно отказался от затеи переманить тебя к себе. Ему не нужен разлад в команде, а Кемнеби во всех красках рассказал о ваших конфликтах.

– А Агарес струхнул?

– Агареса трудно напугать. Он придерживается твоей позиции, фракиец: равный на равного не нападёт. Но зрители оценили твоё мастерство. Такого наслаждения они давненько не получали. Чего уж там! Они вообще не видели, чтобы так крутились на песке. Тут ведь обычно бьются пропитые берсерки с больными коленями, а ты показал, что быть берсерком – не предел умений. Даже Бельфор ухмылялся и прикидывал, что бы с ним сталось, если бы он вышел с тобой на поединок. Знаешь, фракиец, Агарес предлагал Эмресу попытать счастья, сорвать свой лавровый венок. Он знал, что Протей из Коринфа забьёт любого, и хотел, чтобы ты устранил Эмреса. Перс любит убирать людей чужими руками, в этом он несравненный мастер. Правда, частенько бывало, что и руками самого Агареса управлял Харольд. Он тварина, коих ещё поискать.

– Даже не знаю, что добавить.

– И не нужно. Отдыхай, фракиец, в скором времени будем вместе отбиваться от псов Аида.

– Могу тебя попросить об одной услуге?

– Ну?

– Пусть Киаксара зайдёт ко мне.

– Глупая затея, фракиец. Ты ведь знаешь, что её не пустят. Тебе надо в тишине посидеть, богам помолиться.

– Но всё же.

– Хорошо, я попробую её провести, а там – воля Зевса. Я с ней виделся однажды. Она обуреваема идеей освободить тебя.

– И как?

– Если встречу её во второй раз, поддамся на уговоры, – хохотнул Македонец. – Бывай!

Филипп произнёс известное ругательство на алеманнском, которое переводилось как «только мёртвый не пьёт серваз», глотнул напитка, передал мех Протею и ушёл из тюрьмы. Фракиец сел возле стены и задумался. Все пути отхода исчезли. Он не знал, сколько ему отведено.

В голове было на удивление пусто. Лишь брошенная Филиппом фраза ударила по ушам. Протей подумал, что алеманны разговаривали, словно лающие псы, а у гуннов, наверное, даже признания в любви звучали угрожающе: так, словно они намекали, что убьют возлюбленную после бракосочетания. Их речи не хватало эстетики, плавности греческого и текучести латыни. Фракиец подумал, что галлам, небось, казалось, будто римляне говорят одним предложением. Особенно в Риме и Неаполе, где горожане разговаривали без пауз и остановок.

Провинциальные диалекты обросли множеством иноземных слов, и уже спустя несколько десятилетий дальние римские провинции разговаривали на ином языке, хотя одним из основных правил завоевательной войны без уничтожения мирных жителей было внедрение в колонию языка метрополии. Варвары покоряли Рим иными способами, превосходящими идеи и возможности Аттала. Он этого просто не понимал.

Протей наблюдал за Галлией из темницы. Он не знал культуры этого странного народца с необычным выговором. Истинная Галлия простиралась за стенами бурга: находилась в лесах и в сердцах галльских мужчин и женщин.

Пока он размышлял, в легионскую тюрьму явился гость, коего фракиец явно не ждал.

Кемнеби изменился. Он повзрослел и раздался в плечах. Под его глазами залегли тёмные круги, с лица исчезла ухмылка, глаза утратили блеск, а морщины придавали жёсткость чертам лица. Прошло совсем немного времени с их последней встречи, но Кемнеби словно познал иную сторону жизни, которая не пришлась ему по вкусу.

– Удивлен? – бросил Кемнеби.

– Честно сказать, да.

Напряжение погасло, и вернулся прежний Кемнеби, коего Протей знал на протяжении пяти лет: невыносимый тихоня, который в порыве злости становился едким и язвительным. Хотя таковым его сделал сам Протей, когда издевался над соратником в годы проживания в Лутраки. Фракиец нисколько не раскаивался и понимал, что сейчас получит сполна за все обиды.

– Года три назад я не думал, что мы будем стоять с тобой друг напротив друга в такой ситуации. Что же пошло не так, как мы дошли до такого?

– Когда я узнал, что Кемнеби из Александрии со спокойной совестью убивает легионеров, то разозлился. В ту минуту я бы тебя растерзал. Сейчас же мне всё остервенело, надоело, меня тошнит.

– Тошнить тебя будет чуть позже, – сказал Кемнеби. – Я бы дал тебе меч, дабы ты пронзил им своё гнилое сердце, но все колющие предметы отнимают при входе. Убиться можешь разве что головой о стену. Бедненький фракиец, – он проблеял. – Расстроился, когда узнал, что злой Кемнеби выбрал себе иной путь, в другой лодке. Жизнь всё расставила по местам, правда? Сейчас за тебя возьмётся Харольд и воздаст тебе за всё хорошее и плохое.

– Надеюсь, ему плохо?

– Можешь в этом не сомневаться. Ты отхватил ему половину голени. Из-за обострившейся горячки он уже ругается, как гунн, а конунг не даёт ему продыха. Пока у Харольда дел по горло, можешь быть спокоен. Ну а потом, – Кемнеби злорадно потёр руки, и Протей увидел, что худшие черты характера бывшего соратника никуда не делись. – Он известный извращенец, и ему ближе мальчики. Помнишь, в крепости рассказывали про Гайю? Не помнишь? Она приехала в нашу крепость из Массилии, а туда явилась прямиком из Арелата. Гайя рассказывала, что у галлов к ней наведывался Харольд. Он ни разу её не брал, но настоятельно требовал, чтобы она его связывала и надевала на себя какое-то хитроумное приспособление в форме фаллоса. И… ох, не завидую я тебе, дружок.

Глаза Кемнеби сверкнули опаловой тьмой. Он с ликованием смаковал детали извращений Харольда, о которых много судачили проститутки Арелата. Когда Кемнеби закончил мерзкий монолог, то сказал:

– Уж я не упущу возможности посмеяться над человеком, который некогда смеялся надо мной. Как говорят алеманны-берсерки: рожа за око, челюсть за зуб. Религия назореев им пришлась по нраву. Крутят, как хотят!

– Ты стал лучше разговаривать.

– Здесь другие наставники, фракиец. И прошу тебя: смени тон, отбрось мнимое благородство. Я поливаю тебя дерьмом, а ты строишь из себя праведника. Будь собой, Валент. Это лучше, чем лицемерно пропускать мои насмешки. Ты ведь такой же мерзавец, каким был в Лутраки. Миргалим говорит много лишнего, но в одном я с ним согласен: повзрослеть – значит одни пороки заменить на другие или усугубить имеющиеся. Здорово, правда? У Кустодиана мысли были более приземлёнными, согласись? Что думаешь насчёт себя? Новые грешки приобрёл или старые развил? Тебя ненавидела вся команда! Слышишь? Вся! Ты в своей гордыне совершенно не замечал людей вокруг.

– Лучших всегда ненавидят, Кемнеби. Я не виноват, что ты был таким завистливым засранцем.

– Боги, какой же ты всё-таки мерзавец!

– Могу сказать о тебе то же самое. Лучше ты мне расскажи, как тебя завербовали? По щелчку пальца?

– Какое сейчас это имеет значение? Кстати, как поживает твоя Вирсавия?

Протей ничего не ответил. Кемнеби с поддельным восхищением осматривал клетку пленника и дивился, какие для фракийца отгрохали хоромы. Протей только сейчас вспомнил слова Вирсавии, так быстро выветрившиеся из памяти.

Она утверждала, что забеременела от Кемнеби. Если в лазарете он думал о проблемах легиона, то сейчас больше пёкся о собственной участи. Однако факт оставался фактом, и Протею оставалось только сжимать кулаки до крови. Когда Кемнеби пантомимой показал, как оседлал женщину, фракийца обуял такой гнев, что на миг ему показалось, будто он способен разогнуть прутья решётки.

– Хороша была сучка, жаль, скакала по всем подряд. И жаль, что я взял её так поздно, – сетовал Кемнеби. – Удовольствия не получил, ведь там были такие просторы! Как вы с ней занимались этими делами? У неё же бездонный колодец между ног. Я боялся найти там пару гастатов из трактира, – он посмеялся своей же шутке.

Фракиец подошёл ближе и схватился за прутья. Кемнеби ехидно улыбнулся.

– Не переживай, тебя должна волновать только твоя горькая судьбинушка. Харольд будет брать тебя так пару раз на дню. Прижмёт к полу, как я нагнул Вирсавию.

– Гость желает уйти! – крикнул Протей.

Привратник спустился по лестнице, но Кемнеби жестом отправил его назад.

– Думаешь, я мерзавец? Может, так оно и есть, только я не упущу возможности надругаться над тобой. Ты отбил всех моих женщин, ты унизил меня перед Адрианом, когда Агесилай отправил нас к Цецилии.

– Спятил? Мы были детьми, дурачились.

– Ах, значит, ты дурачился?! – Кемнеби выпучил глаза. – Нас была целая толпа, но придирался ты только ко мне, унижал только меня и высмеивал перед другими только меня! Почему ты так со Стираксом себя не вёл, хотя он тот ещё мямля?

Кемнеби так разошёлся, что не заметил, как приблизился к клетке. Протей ловко просунул руки сквозь решётку, схватил Кемнеби за руку и заломил. Тот истошно заорал, и в этот раз привратник прибежал быстрее. Фракиец сильнее тряхнул руку и сломал её в запястье.

Привратник ткнул Протея палкой в грудь, и он рухнул к стене. Кемнеби ругал весь белый свет и требовал открыть дверь, чтобы убить охальника на месте, однако на фракийца распространялась протекция Харольда. Пару дней он считался неприкасаемым. Кемнеби ещё полчаса угрожал тюремщику, дабы тот отворил дверь, но равнодушный галл только хлопал глазами.

Наконец в темнице всё затихло. Посетители и просители ушли. Пару раз к Протею прибегали дети, но он не обратил на них внимания. Мальчик и девочка корчили рожи, а фракиец лежал к ним спиной, сдерживая гнев. Едва солнце опустилось за горизонт, как Протей уснул.

Ему снилось, что он стоит по колено в реке, в его руках урна пепла, а по небу плывёт внушительная комета. Протей даже чувствовал ледяной холод воды, которая поднималась всё выше и проникала в каждую клеточку тела. Ему казалось, что он падает. От этого странного чувства он вздрогнул и проснулся. Фракиец перевернулся на другой бок и снова уснул.

Следующий сон выглядел ещё более странным. Протей стоял в помещении, похожим на тронную залу. За столом сидела статная женщина с холодным взглядом. Её царственная красота притягивала, но Протея больше заинтересовала её необычная работа. Она писала письмо, обмакивая перо в чернильницу, только вместо чернил в склянке была кровь. Женщина выводила красивые буквы на незнакомом языке.

Протей увидел, что её руки двигаются крайне неестественно. Он обошёл стол и увидел, что за спиной незнакомки стоит неизвестный и управляет рукой женщины. Его лицо закрывал просторный наголовник. В паре шагов от них стоял ещё один человек, закутанный в дорожную пенулу. Он смотрел на незнакомца в балахоне и вращал пальцами. Протей понял, что от его жестов зависит движение человека за спиной женщины.

Наконец она поставила жирную кровавую точку, сложила пергамент и подошла к Протею. Фракиец увидел необычайно большие изумрудные глаза и вздёрнутые скулы. Дальше всё растворилось, и остаток сна он забыл.

Протей проснулся от женского шепота. Он долго привыкал к свету луцерны, пока не увидел в темноте Киаксару. Девушка лениво улыбнулась и произнесла:

– Пойдёшь домой или останешься здесь?

– Как ты здесь оказалась? Кто тебя пустил?

– Тут каждого готовы пустить в клетку, но не всегда готовы отворить дверцу обратно.

Киаксара поставила светильник на пол и открыла замок. Протей, не веря своим глазам, вышел из темницы и осмотрелся. Девушка открыла ящик с личными вещами. Фракиец увидел кирасу и прочие принадлежности.

Киаксара помогла ему надеть броню и зашнуровала. Настроение Протея стало поистине замечательным, когда он нашёл свою фалькату, утерянную в бою. Не доставало лишь кинжала Сариэля, который он всегда носил с собой.

– У Агареса своеобразные принципы. Он позаботился, чтобы всё лежало в одном месте. Чужого он никогда не берёт.

– Филипп нашёл тебя?

– Нашёл, и сегодня я поняла, что время истекает. Дядя много говорил про советника-стукача, а в итоге выдаёт меня за него замуж.

– Чего?

– Меня сватают за Харольда Одноногого. К нему уже приросло новое прозвище. О последствиях подобной женитьбы я догадываюсь и не хочу, чтобы это произошло. Убираемся.

– У них война на задворках, а они, видите ли, свадьбы играют.

Киаксара взяла со стола окровавленный меч и подобрала светильник.

– Вижу, ты пришла не с пустыми руками. Охрана, вероятно, уже знает о твоём появлении?

– Держи крепче свою загогулину. Будет нелегко!

Они поднялись по лестнице и наткнулись на пятерых убитых тюремщиков, лежащих вповалку.

– А у тебя, оказывается, прирождённый талант убийцы.

– Я только одному врезала и то вскользь зацепила. Это не я устроила здесь кровавые термы.

Протей увидел у входа Филиппа. В одной руке он держал меч, а к другой словно приросла бутыль с сервазом.

– Мне запретили тебя навещать, а после визга Харольда и подавно, – сказала Киаксара. – Поэтому у нас появился помощник.

– Я же говорил, нам нельзя встречаться во второй раз! – воскликнул Македонец заплетающимся языком.

– Куда идти? В канаву?

– Конечно в канаву! – прыснул Македонец. – Эти свиньи набросали туда столько мусора, что вода застоялась. Решётку по весне сняли, и сейчас это прекрасный тайный проход. Надеюсь, моя помощь дарует мне прощение, и вместо сотни псов в аду меня будут терзать девяносто девять, фракиец. Я тебя нашёл! Я тебя вскормил. Помни об этом! Наши с Кустодианом дела тебя уже не касаются. У него я попрошу прощения в лучшем мире. Тебе я худого ничего не сделал, помни и об этом. А теперь идём в клоаку.

Филипп провёл их к сточной канаве через всю крепость. Они останавливались, ждали, пока пройдут дозорные, снова шли и снова ждали. Путь до лаза растянулся на долгие часы, ведь втроём укрываться было значительно сложнее.

Продвижение осложнял Филипп, утративший твёрдость хода. Он изрядно опьянел, и Киаксара иногда ловила его, чтобы он не упал. Протей не знал, идёт ли он в очередную ловушку или в самом деле к лазу. Сейчас для него это не имело никакого значения. Главное, что он не сидит взаперти, а делает хоть какие-то потуги для свободы.

Киаксара выбрала идеальный вечер для бегства: квады покинули крепость, поэтому стражников стало меньше. В стене чернела впадина клоаки. Протей вспомнил скрытый проход, по которому они некогда проникали в крепость. В памяти шевельнулись минуты ужаса, когда к обманутым лазутчикам пришла орава галлов. Кажется, это случилось меньше года назад. Каким же глупцом он был тогда. Сейчас Протей этому поражался.

Перед входом в крепостную клоаку стояли вооружённые люди.

– Проклятье! – выдохнул Филипп. – Клянусь, я никому не говорил. В двух стадиях от дороги есть перелесок, там найдёте двух кобыл. Идите в обход аквитанского тракта, иначе наткнётесь на людей Аттала. Бегите!

Македонец допил серваз и бесстрашно влетел в толпу, возомнив себя Гектором. Протей махнул следом, Киаксара не осталась в стороне. В свете пары факелов было невозможно разобрать кто есть кто. Протей лишь узнал человека с татуировкой, ведь забыть эту свирепую разрисованную физиономию было невозможно. Фракиец заметно уступал ему в мастерстве, но скрадывал свою немощь, вовремя переключаясь на других соперников.

Пьяный Македонец не смог оказать должного сопротивления и быстро выдохся. Протей с Киаксарой слишком сильно думали о побеге и не смогли никого убить и даже ранить. Галлы наносили удары Филиппу. Наконец они опрокинули его и изрубили на куски.

Протей только сейчас понял, что во время потасовки они с Киаксарой оказались спиной к выходу. Они переглянулись и бросились наутёк. Страх смерти оказался сильнее страха наказания: Протей мчался со скоростью Кемаля, а Киаксара не отставала.

Воды в клоаке и в самом деле было больше обычного, но это не помешало оторваться от преследователей. С горем пополам они разыскали перелесок с лошадьми и помчались в сторону крепости через аквитанский тракт.

Протей подумал, что в одну ночь произошло слишком много совпадений с предыдущим визитом в гарнизон: клоака, смерть хоть сомнительного, но друга, и бегство по аквитанскому тракту. В прошлый раз они отходили таким же путем.

Фракиец пока не волновался, что по прибытию в лагерь его прибьют к столбу или заставят тащить жребий децимации. Он старался не думать о плохом. Никогда доселе стремление к жизни в нём не было настолько сильным.

Беглецы не думали о конях, и животные очень скоро сдались в безумной скачке. Кобыла Киаксары подвернула ногу и не смогла продолжить путь. Фракиец взялся добить животное, но не справился с первой попытки. Умирающая лошадь заржала от боли. Протею пришлось ещё трижды ударить клинком.

Они вдвоём вскочили на приземистую лошаденку Протея и продолжили путь. Через три мили лошадь уже отказывалась идти дальше, а после многократных ударов свалилась без сил. Кавалеристы превратились в пехотинцев.

– Нам нужны лошади, – сказал Протей. – Иначе помрём с голоду.

– Не поешь пару деньков, ничего с тобой не случится.

– Даже откровенно дерьмовая ситуация тебя не тревожит. Поражаюсь твоему спокойствию.

– А чего расстраиваться?

– Мы заблудились, у нас нет карты, еды и оружия.

– У нас есть мечи. Думаю, этого достаточно. Заблудился ты только у себя в голове, а у меня есть карта, – она постучала по виску. – Здесь рядом Энанки. Не хочу ворошить воспоминания, поэтому там мы не пойдём. Срежем через торговые пути генуэзцев.

– Я забыл, что ты местная.

– Через пару-тройку дней будем в гарнизоне. Пока придумывай отговорки.

– Я был в плену, а сейчас обязан ещё и оправдываться?

– Такова жизнь, Протей из Коринфа.

***

Прокл долго не понимал, что заставило Зию пробираться сквозь лесную чащу ради того, чтобы положить перед идолом хлеб с зубчиком чеснока. Он старался держаться от неё подальше, ибо перед дорогой в Мерсал пожилые легионеры из соседней когорты вкратце поведали ему о Септимии и той дурной славе, что тянется за ним после наместничества в Арелате.

Сначала греку казалось, что рабыня замыслила побег. Он не спал две ночи, однако Зия даже не думала о бегстве и не подозревала о переживаниях Прокла. В третью ночь усталость одолела грека, и он провалился в сон.

Утром он увидел Зию, которая с непринужденным лицом ошкуривала маленького зайца, найденного в галльских силках. С тех пор он разделял ночные караулы с дакийкой.

Они медленно пробирались к Мерсалу, часто меняя направление из-за оживившихся квадов. Путники почти не взбирались на коней и по большей части использовали их как вьючных животных.

Проклу не нравилось, что пока все готовятся к битве, он по прихоти господина из Рима идёт исполнять желание его рабыни. Греку легко давалось молчание, однако ему было неуютно в компании Зии, которая совсем не напрашивалась на разговор и держала аскезу молчания похлеще него самого.

Она не привлекала его как женщина. В борделях он выбирал совершенно противоположный типаж женщин, однако Зию окутывал ореол необъяснимого обаяния. Сначала Прокл подумал, что причиной тому были разноцветные глаза, ведь такую метку богов грек видел впервые. После он решил, что ему подсунули ворожею, но когда они подошли к Мерсалу, то отбросил все догадки и сосредоточился на деле.

Они благополучно добрались до Санктума, где Зия поднесла дар Хорсу. Грек стоял в сторонке и озирался, пока девушка прибиралась на алтаре. В последний раз они заходили сюда по воле другого человека, который также пожелал совершить подношению родовому божеству.

В памяти грека возник Эфиальт, который не рассчитал силы и убил друида. Прокл иногда не мог объяснить поступки немого побратима, да и тот не всегда понимал причину собственных вспышек безумия. Ныне Санктум соотносился у Прокла с тленом и смертью. Там даже стоял запах сырости и гниения. Лишь аромат малины, исходящий от Зии, казался чужеродным в этой тьме.

Дакийка долго бродила по храму, изучала голые стены и скудную архитектуру. У Прокла появилось ощущение, что уже он видел, как кто-то так же изучал храм, но не мог вспомнить кто именно. Возможно, ему показалось.

На обратном пути они изредка переговаривались, когда сходили с тропы при появлении галлов или потрошили силки. Прокл с удивлением смотрел, с какой лёгкостью Зия резала пойманных в силки животных и с каким мастерством их разделывала.

Разговор между ними по-прежнему не клеился. Прокл и в мыслях не мог допустить, что молчание Зии было напускным и что весь путь она с нетерпением ждала инициативы Прокла. Но тот упорно молчал.

Едва они отошли от Мерсала на пару миль, как за ними увязались иберы. Прокл с Зией ринулись в чащу и спустя четверть часа оторвались от преследователей. По нелепой случайности мерин Прокла подвернул ногу.

Грек склонился над конем, чтобы добить его. Он приставил меч к шее, надеясь всё закончить одним крепким ударом. Зия стояла рядом и равнодушно смотрела на обоих. Проклу показалось, что она неоднократно добивала животных, но гордость и чувство собственного достоинства не позволили ему передать меч женщине.

Одним сильным ударом он закончил мучения животного, повесил на себя сумку с едой и повёл оставшегося коня по тропе. Зия присоединилась к молчаливому путнику.

Когда они прошли перелесок, Зия не выдержала:

– Я повидала много мужчин, но такого встретила впервые.

Прокл очнулся от раздумий и перевёл взгляд на девушку.

– И что во мне такого необычного?

– За всю дорогу ты не обмолвился ни словом. Мы шли сквозь лесные дебри, слушая только птиц и трескотню цикад. Я надеялась на более сговорчивого спутника.

– На более сговорчивого к чему? – не понял Прокл. – К побегу?

– Ты тоже подумал, что я захотела сбежать? Полгода назад я сделала бы это не раздумывая, но сейчас всё изменилось. Мое положение изменилось, теперь мне не нужно куда-то бежать.

– Однако ты по-прежнему рабыня, которой позволяют чуть больше обычного.

– Скоро всё изменится, – Зия внезапно посуровела.

– Каждый день что-то меняется. Поменялся лишь твой господин, но не статус.

– Ты видишь только то, что желаешь видеть.

– В самом деле? Чем же Септимий отличается от остальных патрициев? Что он за человек?

– Всю дорогу молчал, как рыба, а теперь вдруг стал болтливым, как торгаш?

Прокл остановился и повернулся к Зие.

– Мое молчание кажется тебе странным? Что ж, отвечу просто. Последний раз, когда я разговаривал с женщиной больше часа, это плохо закончилось.

– Для неё?

Грек промолчал. Он поправил пряжку и продолжил путь.

– Но ты уже провёл со мной больше часа, – не унималась Зия. – Что случилось? Расскажи.

– Нечего там рассказывать.

– А как же шлюхи из борделя? Ты по каждой женщине так страдаешь?

Зия ждала, пока Прокл ответит, но тот не продолжал беседу.

– Ах да, совсем забыла. Нынешние мужчины ведь неспособны провести в лупанарии больше часа.

– У Септимия все рабыни такие остроумные?

– Прости. Ты молчишь всю дорогу, не отвечаешь на вопросы, вот мне и приходится додумывать ответы за тебя. Предполагать всякие глупости. Или ты хочешь сказать, что и по борделям не ходишь? Твои соратники рассказывают, что ты из галилеян.

– Нет, я ещё не стал им.

– Значит, скоро станешь? Что вы находите в этом учении?

Прокл покосился на девушку.

– Не думай, что я ничего в этом не толкую. Я три года слушала этот бред от старого вольноотпущенника из триклиния и как-то не прониклась.

– Значит, твоя жизнь полна спокойствия.

– Дерьма я повидала, может, побольше твоего, Прокл. Что же тебя заставило встать на путь исправления?

– Женщины, – грек улыбнулся уголком рта. – Легион.

– Снова эти женщины, Хорс их подери. Почему ты ходишь вокруг да около и говоришь загадками. Скажи как есть. Очередная история про утраченную любовь?

– Не было никакой любви. Вся любовь не выходила дальше стен лупанария.

– Назореи называют это блудом.

– Я пока ещё не назорей.

– Избавь меня от подробностей. Тот вольноотпущенник, которого я упоминала, рассказывал рабам о Царствии Божьем, а сам безбожно пьянствовал и взбирался на каждую кобылу, что раздвигала перед ним ноги.

– Таких примеров полно не только среди христиан.

– А еще был епископ, которого в Эборак отправили из Никомедии, – тараторила Зия. – Он пережил, кажется, с десяток императоров, а свою миссионерскую деятельность начал еще при Нумериане. Вроде бы его звали Евстафием. Нумериан не шибко гонял галилеян, и при его правлении им жилось вольготно. Они ведь тогда только еще входили в силу. Но вот к власти пришел Диоклетиан, который при науськивании Галерия учинил резню назореев. Евстафий понимал откуда дул ветер и быстро поменял веру. Он с таким остервенением гонял вчерашнюю братию, что многие изумлялись такому предательству. За усердные труды его вернули из ссылки и поставили понтификом в Никее, но вот незадача, – девушка хлопнула в ладоши. – Галерий умер, началась междоусобная война между квартетом Августов. Все уже предвосхищали победу Августа Константина и торжество христиан. Но наш Евстафий раньше всех чувствовал очередной ветер перемен. По щелчку пальца он снова стал бить поклоны и проповедовать Царствие Божие. Если Константин проиграет войну Лицинию, будь уверен, великий епископ снова будет бросать ладан на угли перед Аполлоном.

– Я слышал похожую историю, только это был служитель Афины. Выходит, у лицемерия нет религии?

– Выходит твои христиане преуспели в нем более остальных. Сам посуди, Прокл. Все христиане орут про покаяние, осуждают нас, нехристей. Чем же они лучше нас? Чем они от нас отличаются? Идея Распятого быть может и в самом деле грандиозна, только никто по-настоящему не читал Его трудов. Откуда берется ваша вера галилейская? Вы собираетесь в стайки и слушаете какого-нибудь проповедника. Таких в Риме наберется с тысячу, и каждый – трактует по-своему. И что мы имеем? Тысячу трактовок. Источник Истины уже не просто засорен – он превращен в скотный двор. Отсюда и последователи александрийской ереси, которые ругаются из-за одной-единственной буквы, отсюда и распри между цецилианами и донатистами, отсюда и грызня в Пергаме и Никее. Каждый считает себя правым и считает лишь себя достойным внимания. Достойным спасения. Они ищут Царствия Божьего, не зная, что оно не в этом мире. Эллины, алеманны, фраки, германцы… Да кто угодно! – воскликнула Зия. – Долгие годы они верят в своих истуканов и ни с кем не ссорятся: подобосущный ли Тор О́дину или единосущный. Религия назореев в чем-то даже прекрасна, но глядя на её извращение, на ум приходят лишь бранные слова. Если я и поверю в Распятого Галилеянина, то по-своему, по-простому, и никого не буду убеждать в своей правоте.

Прокл молча слушал Зию, признавая, что она обезоружила его своими познаниями. Он прочел много книг, но не мог рассуждать, подобно ей. Девушка вздохнула и добавила:

– Меня многие считают лживой тварью, но я и не стараюсь казаться праведной. Нет ничего паршивее лицемерной праведности. В этом современных христианам нет равных.

Прокл строго взглянул на нее, Зия поспешила оправдаться:

– Не подумай, что я имела в виду тебя. Просто люди в Эбораке такие же, как в Арелате или Риме. Утром говорят одно, а вечером делают наоборот.

– Раз уж ты призналась в своей лживости, то скажи мне, почему мы ходили в святилище Мерсала. Кого ты там искала или что?

– Своих богов.

– Нашла?

– Нашла.

– Многие особо не различают фраков, даков или гетулов, однако божки у всех разные. Даки не чествуют никого, кроме Залмоксиса, а фраки могут принести жертву и Юпитеру. Кто ты, Зия, и почему с таким усердием скрываешь своё происхождение?

– Надо же, следопыт, но обучен грамоте? Хотя по тебе видно, что большую часть жизни ты провёл в пергаментах. У тебя это на лице написано.

– В каструме много отличных проводников, которые бы сделали мою работу значительно лучше, но Леонид точит на меня зуб, думает, что я жду его провала, дабы забрать себе центурионскую палку. Это лишь совпадение, что меня приставили к тебе. Леониду нужен был не опытный лазутчик, а ответственный человек, который вернётся обратно и приведёт рабыню своему господину.

– Как же вы все трясётесь перед Септимием.

– Нет. Никто не трясётся. Его никто не знает. Все уважают Септимия как человека всаднического сословия.

– Ты спрашивал ранее, что он за человек. – Зия вспомнила вопрос Прокла. – Я отвечу: дерьмовый он человек. Трус, коих его поискать. За время марша я подумала, что он преисполнился отвагой, но нет. Это лишь заблуждение.