Текст книги "Волшебные тавлеи"

Оглядев клетки со всех сторон, вспомнили про сопровождающего, по-прежнему мирно посапывающего на палубе. Его растолкали, напомнили об обязанностях, а заодно выразили восхищение мужеством, необходимым для общения с грозными хищниками.

Сопровождающий ничего не понимал. Глядя на окруживших его матросов, он сообщил, что вчера, будучи в чайхане, слегка прикорнул, и поэтому не может понять, о чем идет речь и где он вообще находится. Равно как и о том, что никаких разговоров про какое-то сопровождение каких-то зверей с ним никем не велось.

Полагая, что он еще не проснулся окончательно, его подвели к клеткам. Едва завидя морских волков, сопровождающий пришел в ужас, оттолкнул стоявших рядом с ним матросов, метнулся к веревочной лестнице и в мгновение ока очутился в «вороньем гнезде» на передней мачте. (Для тех, кто не знаком с морской терминологией, на всякий случай поясняем, что «воронье гнездо» представляет собой как бы бочку на мачте, из которой дозорный матрос ведет наблюдение за морем.) Спускаться вниз он отказался наотрез.

Вперед вышел капитан, и начались переговоры. Велись они на повышенных тонах и с первых же слов зашли в тупик.

Капитан кричал, чтобы сопровождающий немедленно спустился и выполнил те обязанности, ради которых он, собственно, и был временно зачислен в команду.

Сопровождающий отвечал, что он всю свою сознательную жизнь был пастухом и с волками имел дело только на расстоянии. Ухаживать за баранами, – пожалуйста, это ему привычно, но за такими страшилищами – нет, увольте. И вообще, он попал на корабль случайно, может быть даже в результате похищения (он использовал иностранное слово «киднеппинг», которое не понял никто, за исключением Владимира), и теперь, – кто знает? – ему грозит быть проданным в рабство. Может быть, эти звери – только благовидный предлог, а все устроено как раз с этой целью?

В таком случае, предложил капитан, не лучше ли ему будет спуститься и продолжить дальнейшее плавание самостоятельно?

Как бы не так, заявил сопровождающий, до ближайшего порта он с места не сдвинется, ему и здесь хорошо.

Капитан заявил, что он помрет там от голода и жажды.

Сопровождающий резонно заметил, что еще неизвестно, кто помрет раньше, если звери вырвутся из клеток. Во всяком случае, занимаемое им место – самое безопасное на корабле, поскольку лазить по деревьям, тем более мачтам, они явно не умеют.

Видя, что препирательства ни к чему не приводят, капитан решительно пошел на штурм «вороньего гнезда» с саблей в руке.

Ответом ему было метко пущенное яйцо какой-то морской птицы, оказавшееся тухлее тухлого, радостный возглас по результатам попадания и предупреждение, что «здесь таких много».

Идея со штурмом себя, таким образом, исчерпала.

Зверей, тем не менее, нужно было как-то покормить и напоить. Из шлюпки достали весла, положили на них по куску мяса и кое-как впихнули в клетки. Убедились, что этим хищникам лучше на зуб не попадаться. Наклонив весла и потихоньку поливая на них воду, так, чтобы она стекала куда надо, наполнили миски, стоявшие в клетках.

Второй акт трагедии длился все то время, пока корабль находился в плавании. Положение было отчаянным: липовый сопровождающий прочно обосновался в вороньем гнезде, питался неизвестно чем, но слезать вниз не желал; зверей боялись все, но доставить их было необходимо в целости и сохранности, иначе… Об этом «иначе» страшно было подумать. Кормить и поить их как-то приноровились, убирать – тоже, но вот к издаваемым ими звукам – особенно ехидно-плотоядному смеху, привыкнуть было невозможно. Особенно если учесть, что морские волки оказались животными ночными.

А тут еще как-то поутру были обнаружены их следы, повсюду на палубе, даже вокруг рулевого, который ничего не видел и не слышал, пока ему на них не указала команда, следопытом шедшая по оставленным отпечаткам лап. Узнав, какой опасности подвергался, рулевой едва не выскочил за борт, но был пойман и отнесен в безопасное место – приходить в себя. Некоторое подозрение вызвало то, что следы вели себя не так, как подобает следам добропорядочных волков, – казалось, что они оставлены идущим человеком, – но все сомнения развеял с интересом следивший за происходящим из своего укрытия сопровождающий, объявив, что лично наблюдал, как умные животные сами умеют открывать клетки и ходить на задних лапах.

Впоследствии, когда история получила свое достойное завершение, выяснилось, что следы, вопреки наблюдениям, оставлял сам сопровождающий. Дело в том, что к вороньему гнезду вела всего лишь одна веревочная лестница, и матрос, уполномоченный следить за «этим», обосновался около нее. Сопровождающий же, размотав свою чалму, по ночам с ее помощью незаметно спускался по мачте на палубу и делал набеги на камбуз. Тем же путем он возвращался обратно, если только отлучившийся и тем самым потерявший бдительность охранник не предоставлял ему возможность вернуться к себе по лестнице. Поскольку делать сопровождающему, помимо охраны своего гнезда, было абсолютно нечего, он и придумал, надергав из бочки мху и щепок, изготовить из них некое подобие лап, которые, предварительно натерев о труху, привязывал к ногам. Следы получились не очень-то похожие, но никто особо не присматривался. Таким образом, сопровождающий получил возможность полностью отвести от себя подозрения в похищении продуктов, свалив все на волков.

Третий, последний акт трагедии, был явлен в Басре, куда корабль прибыл после относительно длительного плавания без особых приключений. Сопровождающий удрал сразу же, едва был брошен якорь, сиганув в море непосредственно из вороньего гнезда. Встречать зверей никто не прибыл; никакие расспросы ни к чему не привели. Папирусы оказались пустыми – надписи на них были сделаны, по всей видимости, специальными чернилами, вместо печатей – кучка пыли. Более того, доставленные звери оказались никакими не морскими волками, а обычными гиенами. Как выяснилось спустя время, они сильно досаждали местным пастухам, и два ловкача (один из которых впоследствии и взял на себя роль главного визиря), за определенную плату, подрядились избавить жителей от напасти. Вырыв ямы на звериных тропах, они, в конце концов, изловили животных, которых затем, во избежание их возвращения, и всучили не разбиравшемуся в зоологии капитану за морских волков…

Впрочем, история эта имеет совсем не трагичный конец. За время плавания команда привязалась к зверям, а они – к команде, поскольку оказались совсем даже не злыми, а дружелюбными и симпатичными, за что и были зачислены на корабль. Совершили они множество плаваний, теперь уже не в клетках, а как равноправные члены экипажа на полном довольствии… А может и теперь еще плавают.

* * *

…Ветер снова задул в ночь с пятницы на субботу, причем сказать, попутный или нет, было невозможно – во время борьбы Джасима со змеем компас улетел за борт, и это обнаружилось только сейчас. Сориентировавшись по звездам, Синдбад направил «Золотого ишака» к ближайшим, как ему казалось, берегам, где рассчитывал приобрести утраченный прибор, поскольку плавание без него представлялось невозможным и грозило затянуться до совершенно неприемлемого срока.

На этот раз судьба благоприятствовала кораблю, и с рассветом впередсмотрящий заметил прямо по курсу землю, каковая и была достигнута вскоре после полудня. На земле оказался город, у города имелся порт, «Золотой ишак» бросил якорь в гавани, и все, за исключением вахтенного, отправились на берег. Владимир предпринял очередную безуспешную попытку отыскать если и не сами тавлеи, то хотя бы их след, – в ответ на его расспросы следовало недоуменное пожатие плечами или столь же недоуменный взгляд. Потерпев очередную неудачу, он махнул рукой и решил возвратиться на корабль, как вдруг стал свидетелем необычного зрелища.

Напротив чайханы, в которую он решил все-таки заглянуть напоследок, ремонтировался забор дома. На деревянных подмостях стоял человек, возле его ног располагалось ведерко с глиной, а на земле, рядом с горкой кирпича-самана стоял осел. Человек, плюхнув глины, свистом подавал сигнал ослу. Тот ловко хвостом подхватывал кирпич и отправлял его в сторону свистевшего. Человек подхватывал кирпич на лету, пристраивал на стену, убирал излишки глины, ровнял, снова зачерпывал глину, после чего, плюхнув ее на стену, свистел. Сцена, от которой у Владимира сильно округлились глаза, повторялась раз за разом, но, пожалуй, не менее удивительным было то, что никто не обращал на нее внимания. Зайдя слева, потом справа, потом снова слева, но не обнаружив никакого подвоха, за исключением подбитого глаза строителя, Владимир помотал головой, в надежде, что перед ним всего лишь последствия двухдневного перегрева, и что видение сейчас исчезнет. Оно не исчезло. Не найдя происходящему разумного объяснения, Владимир убито поплелся в чайхану, где подсел за дастархан к трем старичкам, наблюдавшим за его перемещениями. Спохватился, что забыл поздороваться, вскочил, приложил руку к сердцу, поприветствовал присутствовавших, пожелал им здоровья, счастья и долгих лет жизни, после чего снова присел и принялся прихлебывать ароматный чай, невольно возвращаясь взглядом к происходившему через дорогу действу.

– А ведь если своими глазами не увидеть, так и не поверишь, – понимающе заметил один из старичков, поймав очередной взгляд Владимира. – Скажешь, врут люди. Ты, юноша, судя по всему нездешний?

Владимир кивнул.

– И, верно, хочешь знать, почему это никто, кроме тебя, не удивляется?

Владимир опять кивнул.

– Да просто потому, что вся история разворачивалась на наших глазах. Я этого осла, можно сказать, еще осленком знал. Хороший осел, и нрава хорошего, и работящий. Есть у него только один недостаток. Уж больно любит он хвостом махать, причем не просто так, а с определенной целью. У кого уж он этому выучился – неведомо, а только Али, – так зовут его владельца, – столько с ним натерпелся, что в один вечер и не рассказать. Только, бывало, наклонится, – ну, допустим, мешок съехал, или упряжь подправить, – зазевается, осел его хвостом по щеке – шлеп! Не больно, но обидно… Народ, обычно, хохочет. Чего уж он только с этим ослом не предпринимал, и колотил, и обеда лишал, – а все ж таки жалко: хороший осел, работящий, непривередливый, – а зазеваешься – шлеп! И главное – не продаешь его, все уже об этой особенности наслышаны, никому не хочется, чтоб над ним посмеивались, не выгонишь, вот и терпел Али, пока однажды один мудрец его не надоумил. Ты, говорит, тяжесть ему какую к хвосту привяжи, кирпич, например, он и перестанет шлепать, потому как поднять не сможет. Только не очень тяжелую тяжесть привязывай, чтобы хвост не оторвался.

Обрадовался Али, привязал ослу саман. И наклонился, чтобы проверить, сработает ли задумка. Дернул осел хвостом раз, другой, – а поднять не может. Разревелся от обиды, а Али чмокнул его в морду на радостях, сунул в рот здоровенную морковь, и пошел себе домой. Народ поначалу, как увидел осла с кирпичом на хвосте, от хохота еле на ногах стоял. Не все, конечно, некоторые падали. Но потом подивились мудрецову изобретению, подходили, осматривали со всех сторон, и уходили, покачивая головами: вот ведь как оно бывает, – простая вещь, а никто, кроме мудреца, не додумался.

Но ослы, они разные бывают. Вот и этот осел: подумал, пораскинул умишком своим туда-сюда, да и начал регулярно тренироваться, так, чтобы прочим незаметно было. И дотренировался до того, что в один прекрасный момент, когда Али, не подозревавший подвоха, спокойно наклонился, так залепил ему кирпичом в глаз, что тот опрокинулся на спину и долго лежал по причине полной потери сознательности. Очнулся, а осел смотрит на него хитрым взглядом: что, мол, съел? Я еще и не так могу…

И опять вернулась к Али прежняя жизнь. Саман пришлось отвязать, – хвостом еще куда ни шло, а вот кирпичом… Правда, были и свои плюсы. Теперь осла можно было спокойно оставить где угодно. Достаточно бросить серебряную монету около задних ног, и все дела. Ежели кто позарится осла увести, да заметит монету, – а как ее не поднять-то? – тому доставалось так, что мало не казалось, – наповал хвостом бил, ровно молотом.

Только жизнь Али все ж таки кое-чему научила. Он опять к мудрецу подался, за советом. Тот и присоветовал – научить осла хвостом кирпичи там подавать, ведерко с глиной и определить по строительной части. Покачал поначалу Али головой, уж больно мудрены ему слова такие показались. А там – ничего. Осел, как я уже говорил, способным оказался, смышленым, вот они с тех пор и работают на пару. Осел кирпичи и глину подает, а Али кладет. Не то, чтоб зажиточно жить стали, но из бедности выбрались… А глаз подбит – это ежели кирпич вовремя не поймать.

– Ты, юноша, на свете не столько прожил, сколько мы, вместе взятые, – вступил в разговор другой старичок, – и уж конечно, не столько видел. Должен тебе сказать, что очень многие байки, передающиеся из уст в уста, случились на самом деле, хотя, может быть, и не совсем так, как их передают. Вот к примеру, чего далеко ходить. Слышал, должно быть, анекдот про мудреца и ишака. Ну, как призвал падишах ишака… то есть, мудреца, конечно, и спросил, сможет ли тот обучить ишака грамоте. Читать, попросту. Тот согласился, но попросил выдать ему полное обеспечение, как ишака так и своих домашних, и сроку – десять лет. А когда жена мудреца стала ему пенять: ведь не может быть такого на свете, чтобы осла читать научить, тот, мол, ответил, что за десять лет многое может случиться: либо ишак скопытится, либо падишах… Слышал?..

Так вот. История эта на самом деле у нас в кишлаке приключилась. Жил у нас один бай, богатый и бестолковый, и жил не то, чтобы совсем уж мудрец, а так, весельчак один. А еще приключился у весельчака сосед, такой же как бай, только бедный. Сколько он нашему герою крови попортил – это отдельно рассказывать надо, потому как характером обладал скверным и склочным. В общем, узнал как-то бай про говорящую птицу попугая, и захотелось ему таковую заиметь. Цена вот только его совершенно не устраивала. А что цена? Цена справедливая, птица редкая, заморская… Вот наш весельчак ему и предложил обучить грамоте его осла. На приемлемых условиях. Тот и согласился. Чего ж не согласиться? Птица – она за морем, а осел – вот он, под рукой. К тому же, говорящая птица она хоть и диковина, а не такая, как говорящий ишак. Про таких ишаков никто никогда не слыхивал, в отличие от попугаев. Согласился, только сроку дал – пять лет. Вполовину меньше, чем в байке народной.

Долго ли, коротко ли, а срок минул, никто копыта не отбросил, пора ответ держать. Собрались кишлакцы, бай пришел, ждут весельчака. И он идет, только не один – рядом с ним сосед его, с какими-то палками в руках, и ишак.

Притихли все разом в нетерпении: что-то сейчас будет?..

А весельчак вошел в круг, достал какой-то папирус, протянул соседу: читай, говорит. Тот что-то там такое прочитал, а народ никак в толк не возьмет, этот-то здесь причем?

Тут весельчак и говорит. Я, говорит, пять лет назад, когда проходил мимо дома, – и на соседа кивает, – приметил, что он сажать что-то собирается. Чего, спрашиваю, сажаешь-то? Да вот, говорит, персиковые деревья. Скоро буду персики собирать, продавать, и вконец разбогатею. Когда ж ты, спрашиваю, первый урожай ожидаешь? – Через пять лет, отвечает. – Так чего ж ты, говорю, сейчас сажаешь? Раз первый урожай через пять лет, так и сажай через пять лет – сразу и соберешь. Подумал он, поприкидывал, что к чему, да и последовал моему совету. Вот я к вам его сегодня и привел, с его саженцами, а вы уж сами решайте, кто из них двоих, – тут он кивнул себе спину, – больший осел.

Народ оторопел слегка, а потом как захохочет. Не то чтоб люди злые были, а больно уж садовод этот надоел всем. Бай тоже, поначалу глазами хлопал, потом присоединился…

В общем, сосед этот с тех пор сильно изменился, как его таким образом на смех подняли. И уважительный стал, и прислушиваться к чужому мнению, даже бестолковость его куда-то исчезла. Осел весельчаку остался, а бай… Бай к нему, к весельчаку, на следующее утро ни свет, ни заря постучал, с кровати поднял. Я, говорит, вчера так и не понял, в чем загвоздка. Всю ночь сидел и считал: как же так, все правильно выходит, чем посадить и ждать пять лет, лучше и впрямь, сначала подождать, а потом посадить… И вот только сейчас до меня дошло: персики, они ведь только через десять лет первый урожай приносят!.. И как захохочет…

– Вот-вот, и у нас похожий случай был, – тут же приступил к рассказу третий старичок. – Который потом в анекдот превратился. Помните? У одного хозяина на огороде работал осел – колесо крутил. Колесо крутит, вода из колодца поднимается, овощи-фрукты орошает. А чтобы осел не лодырничал, хозяин ему на шею колокольчик повесил. Колокольчик позвякивает, значит, работа идет. Какой-то прохожий пошутить захотел, да и спросил хозяина: а что, мол, если осел на месте будет стоять и головой мотать? Наш хозяин ему по простоте душевной и отвечает: где ж, мол, другому такому умному ослу найтись, окромя вашей милости? Байка на этом заканчивается, а история нет.

То ли осел разговор разобрал, то ли и в самом деле умный попался, а только с той поры – хозяин спать в тенечек, осел осторожненько голову из хомута вон, колокольчик аккуратно на куст, и тоже дрыхнуть. Заприметил, когда хозяин просыпается, и как только время, он опять – колокольчик на шею, голову в хомут и бредет с усталым видом, изработался, мол. Ветерок ли подует, птички сядут, а то котенок прибежит поиграться, – дом неподалеку от огорода был, – позвякивает колокольчик, а работа… Стал хозяин примечать, что посевы у него загибаться стали, жухнут на глазах, и земля сохнет. Не знает, что и подумать. Агронома приглашал, удобрения в землю вносил, поистратился, ничего не помогает. А про ослову проделку и не догадался. Чем бы все кончилось, неизвестно, да только осел уж совсем совесть потерял. Ему, вишь, на солнышке жарко спать показалось, и он потихоньку, бочком-бочком, в тенечек, к хозяину чуть не под бок подбираться стал…

Вот и случилось так, что хозяин проснулся в неурочный час, разбудило его что-то. Открыл он глаза, в себя еще не пришел спросонья, а перед ним блаженная ослиная морда посапывает. Испугался хозяин, взревел дурным голосом, вскочил и рванул куда глаза глядят. Испугался и осел, тоже вскочил, к кусту кинулся, колокольчик нацепил и быстрей к хомуту, – ан не тут-то было, туда уже хозяин с перепугу попал. И началось: оба вопят на весь белый свет, бегут один за одним, – колесо-то вращается, оба его толкают, – вода из колодца бурным потоком хлынула, половину огорода смыла, на другие огороды девятым валом пошла… Народ сбежался, не поймет, что случилось… Потом, конечно, разобрались. Смеху было!.. Осла за выдумку его хозяин простил, но совсем от работы не отстранил – на другую перевел, где особо не поспишь…

Посмеялись и над этой историей. Владимир, конечно, остался бы еще, но солнце клонилось к закату, пора было возвращаться на корабль. А тут еще на площади перед чайханой показался Синдбад, в сопровождении команды несший на «Золотого ишака» драгоценный компас…

* * *

Мы так часто вспоминаем о компасе, что, наверное, пришла пора познакомиться с этим крайне важным прибором поближе, а поможет нам в этом замечательный ученый, естествоиспытатель, мыслитель и общественный деятель конца XIX века и первой половины XX века, Владимир Иванович Вернадский. Представлять ученого с мировым именем, дело неблагодарное, да и ненужное, а потому просто заглянем в его замечательную книгу, которая называется «Труды по всеобщей истории науки». Поскольку книга эта издавалась не один раз, укажем, что мы пользовались изданием 1988 года (Москва, Наука).

«Вскоре после первых поездок норманнов в Америку появились и на европейской почве первые научные инструменты, которые позволили направлять путь корабля в открытом море с большой уверенностью. Первым таким прибором была магнитная стрелка…

По-видимому, еще до н. э. она была известная в Китае и ее употребляли для определения пути в пустынях в некоторых китайских караванах. Употребляли для этого маленькие деревянные фигурки, внутри которых находились кусочки магнита. Но нельзя, однако, не заметить, что не может считаться доказанным знание китайцами «магнитной» стрелки. Они обладали каким-то способом показывать направление, но это, может быть, был магический прибор, вроде солнечного камня норманнов… Употребление магнитной стрелки китайцами в мореходном деле раньше европейцев едва ли может считаться доказанным; точно так же, как не употребляли они ее и в картографии, основы которой положены главным образом более поздними трудами европейских миссионеров, [в основном] иезуитов в XVII в., впервые введших в Китае магнитные наблюдения. Европейские корабли, проникшие в XVI столетии в воды Китая, встретились в общем с более примитивным компасом в руках китайских и корейских мореплавателей, чем тот, который находился в то время на их судах. Это был плавучий компас. Кусочки магнита в арматуре, т. е. включенные в железные бруски или палочки прикреплялись к соломинкам, деревяшкам или пробкам и пускались плавать в сосуде с водой. Конечно, они более или менее быстро принимали определенное направление магнитного меридиана. Очевидно, такой примитивный компас давал возможность определять направление с трудом и не всегда на утлых судах среди Океана. Он был неприменим во время морского, даже слабого, волнения.

Совершенно такая же форма компаса появилась издавна, вероятно, около Х в., на европейском Западе; она стала впервые известной среди итальянских моряков Средиземного моря; может быть, ее впервые ввели туда в это время моряки [южно-итальянского порта] Амальфи, называвшие ее греческим словом calamita, так как в это время в Амальфи еще нередко употребляли греческий язык. В руках амальфитян и других итальянских моряков неуклюжий инструмент китайцев быстро получил ряд усовершенствований. Самым крупным из них было применение стрелки для изготовления морских карт – идея, которой никогда не достигли жители Дальнего Востока. Уже к концу XI столетия карты, основанные на магнитной стрелке, достигли такого развития, что указывают на относительно долгое употребление удобной переносной буссоли. Таковой не мог быть плавающий компас Китая и древнего средневековья. Им был компас, в котором вертящаяся на стержне магнитная стрелка прикреплялась к разделенному на 360 градусов неподвижному деревянному лимбу. [При помощи] этого прибора к самому началу XIII в. совершена была огромная коллективная работа толпы – морская съемка [побережий] Средиземного моря.

Как новинкой, [буссолью] интересовались ученые, связанные в XII – начале XIII в. с Парижским университетом. В конце XII столетия свойства магнитной стрелки были точно описаны Александром Некгамом, знавшим, однако, только плавающий компас. В 1258 г. Роджер Бэкон показывал как новинку и необычайную вещь такой плавучий компас посетившему его флорентийцу Брунетто Латини, сохранившему в своих письмах описание своей беседы с Бэконом. Стрелка на соломинке в опыте Бэкона постоянно направлялась – притягивалась – к Полярной звезде.

В это время эти наиболее передовые ученые своего времени знали компас в более грубом состоянии, чем тот, которым пользовались безымянные капитаны судов итальянских городских общин. Это ясно из современных им портуланов, [морских карт], остатки которых известны. Вся история переноса компаса безымянна, но ясно, что усовершенствования его местного – европейского – характера.

Долгое время думали, что компас был перенесен из Китая арабами, но среди многочисленных арабских писателей мы встречаем указания на него лишь в конце XIII столетия, а арабский географ Ибн-Хордад бех в конце IX – начале Х в. еще ничего не знает о свойстве магнита постоянно указывать на север, хотя подробно описывает притяжение им железных вещиц. Не знал об этом свойстве стрелки и классический мир, несмотря на сношения с Китаем.

Еще в середине XIII столетия арабский купец Байлах, плававший в Средиземном море, с удивлением, как новинку, описывает примитивный плавающий компас капитана судна, на котором он плыл в беззвездную ночь… Там еще через 100 лет не был известен усовершенствованный компас европейцев.

Вскоре, в самом начале XIV столетия, вошел в употребление новый важный прием, сразу придавший прибору новый характер и крупное практическое значение. Кто-то, может быть, в Амальфи, придумал прикреплять к магнитной стрелке бумажный полукруг, разделенный на направления стран света [и] на румбы. Этим путем был изобретен корабельный компас, в общем оставшийся неизменным до нашего времени».

* * *

После ужина, – отплытие было назначено на следующий день едва рассветет, – команда во главе с капитаном еще один раз, который лишним не бывает, проверила, все ли готово к продолжению плавания. После чего, как водится, все уселись в кружок вокруг Джасима, бесконечного источника правдивых и не очень историй. Даже джинн. Владимир завозился с укладыванием каната, который никак не хотел принимать предписанную ему морским уставом форму и все время норовил расползтись, а потому не успел к началу, и тему нынешний вечера ему пришлось, что называется, понимать по ходу дела.

– …Если не повезет, то и на верблюде собака укусит, – рассказывала новоявленная Шехерезада. – Вот, послушайте.

Жил-был в одном городе некий скупец. Такой, что яйцо ел в три приема: на завтрак белок, на ужин – желток, а на обед воду, в которой оно варилось. Причем денег у него имелось в достатке, вот только тратить он их крайне не любил. Ходил он обычно в таких обносках, латанных-перелатанных, что стыдно взглянуть, ни один нищий на такие не позарится, а уж туфли его… Туфли его гремели на весь город. Некогда остроносые, мягкие, они со временем, как бы это сказать… ну, сильно обветшали, что ли, потеряли форму, заскорузли и напоминали скорее коровьи лепешки, чем туфли. И смеялись над ним, и стыди его, – ничего не помогало. В конце концов, нажаловались властителю города, что он, мол, своим внешним видом позорит всех, о них, мол, уже анекдоты в других городах сочинять стали, после чего властитель издал соответствующее распоряжение: сменить внешний вид под страхом самого сурового наказания.

Делать нечего, – с сильным не борись, – подался скупец к старьевщику, купил у него за пару медяков халат (не лучше прежнего) и туфли (тоже без слез не взглянешь, но все-таки получше прежних), а старые решил выбросить.

Вот тут-то и началась для него полоса невезения.

Возвращаясь от старьевщика, будучи в прескверном настроении от понесенного убытка, он вертел в руках свои старые туфли и все никак не решался с ними расстаться, прикидывая и так, и эдак, каким образом приспособить их к хозяйству. Ничего не придумав, он, в отчаянии, бросил их за какой-то забор и побрел дальше, чувствуя себя несчастным до крайности.

На его беду, стена огораживала двор богатого городского жителя, сидевшего за дастарханом в предвкушении обеда. Служанка едва успела поставить перед ним блюдо с ароматным пловом, как в это самое блюдо, прямо в центр, попала первая туфля. Вторая угодила в казан.

Поскольку установить злоумышленника не составило никакого труда, скупцу были обратным образом вручены его туфли, в обмен на большой штраф.

Тогда он решил избавиться от них, закопав под стеной собственного дома. Во избежание недоразумений, он принялся за дело ночью, увлекся, не учел, что с другой стороны к стене примыкает соседский сарай и докопался до того, что тот рухнул.

Вместе с предметом, послужившим причиной совершения преступления, он был доставлен к справедливому кади, где опять-таки отделался большим штрафом.

После чего, выждав день, привязал к туфлям кирпич, отправился на реку и изо всей силы метнул их в воду. На его беду, в направлении полета снаряда, рыбак вытягивал из реки сети. Наклонившемуся в лодке рыбаку туфли угодили в самую высокую на тот момент часть организма и упали на дно лодки. Рыбак выпал наружу, запутался в сетях, чуть не утонул и потащил обидчика к кади, где тот опять-таки уплатил штраф.

Еще через день, скупец, которому уничтожение туфель уже влетело в кругленькую сумму, отправился в караван-сарай и тайно бросил их в отводящий нечистоты канал. День он прожил спокойно, радуясь, что наконец-то избавился от обузы, но затем к нему пришли закутанные по самые глаза служители, надавали по шее и отвели на место преступления – забитый канал, благоухавший страшным зловонием на всю округу. Когда ему в этот раз выписывали очередной штраф, он держал изъятые из канала туфли в руках, а стоявшие рядом стражники регулярно падали в обморок по причине исходившего от них запаха.

Затем настойчивый, но несчастливый скупец попытался избавиться от них, незаметно сунув среди тюков проходившего мимо его дома каравана. Через некоторое время верблюд, шедший за тем, у которого оказались туфли, почуял до конца не выветрившийся запах, взревел, рванулся и причинил убыток, попортив и поломав все на пути своего бегства. Возмещенный, естественно, скупцом.

Прошло всего лишь пара недель с начала избавления, а в городе уже царила легкая паника. Никто не знал, откуда ожидать беды; те, у которого имелись родственники в пригородных кишлаках, отправлялись к ним гости, бросая хозяйство на произвол судьбы.

Туфли, тем временем, продолжали свое победное шествие. И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы, в очередной раз вымытые и поставленные сушиться на кровлю дома скупца, не упали случайно на соседскую собаку. Второго соседа, до того момента смеявшегося над мнимой опасностью. Испугавшаяся собака принялась носиться по двору, сбила с ног хозяйку, возившуюся у тандыра, она уронила в него вязанку хвороста, огонь полыхнул чуть не до облаков, ветром его понесло по окрестным дворам и, если бы не оперативные действия вовремя прибывшей пожарной команды, город мог выгореть дотла.

Поскольку дело принимало серьезный оборот, в него вмешался властитель. Туфли были тожественно сожжены на площади, при огромном стечении народа, но люди долго еще не могли прийти в себя от постигшего их город несчастья, плохо спали и с подозрением относились к каждому предмету, хоть чуть-чуть их напоминавшего…

Над скупцом и его невезением посмеялись, после чего кто-то из матросов, – в сгустившихся сумерках уже не было видно, кто именно, – попросил бравого кока поведать что-нибудь из его личных морских подвигов. Тот просиял, как луна в полнолуние, принял вид вояки, прошедшего огонь, воду и медные трубы, после чего приступил к исполнению просьбы.