Текст книги "Волшебные тавлеи"

– Дадим ему немного времени, – скромно произнес пройдоха.

Однако дальнейшая беседа явно не ладилась; все ждали, что же случится дальше. Выждав время и видя, что любопытство присутствующих льется через край, ловкач поднялся.

– Кто-нибудь может показать дорогу? – и при виде вытянувшихся лиц, добавил: – Мой друг не откажет уважаемым людям в своем гостеприимстве. Мой гость – его гость. Прошу вас последовать за мной.

Они последовали и, как нетрудно догадаться, в караван-сарае их ждал радушный прием. Пройдохи разыграли трогательную встречу старых друзей после давней разлуки, так, что у видевших ее поневоле навернулись на глаза слезы, прежде чем возник вопрос: а как все-таки купец узнал, что к нему скоро пожалует приятель, причем не один, а с гостями?

– То есть как? – удивился «купец». – Он послал ко мне ишака, и тот все рассказал…

– Ишак? – в свою очередь удивились пришедшие.

– Ну да. Вот он сам, можете взглянуть и убедиться. Только не беспокойте его понапрасну – он очень стеснительный.

После чего предъявил им ишака-двойника, преспокойно уписывавшего ячмень. И пригласил за богато накрытый дастархан.

Но ужин не задался. «Приятели» были слишком поглощены беседой между собой, что выглядело вполне естественно, ибо не виделись много-много лет, а остальные, чувствуя себя лишними, потихоньку, один за одним, исчезали, поблагодарив за угощение, чтобы вернуться в чайхану. Наутро в городе только и было разговоров, что о смышленом ишаке. Причем уже к вечеру слава его настолько возросла, что о нем передавали, будто видели своими собственными глазами, как он «вот только вчера вечером» победил в ученом диспуте какого-то заезжего ученого.

Весь этот день пройдохи времени даром не теряли. Переодеваясь, они, по очереди, отирались вокруг моего знакомого купца, переводили разговоры на чудо-животное и всячески внушали ему мысль, что неплохо бы было его приобрести. В чем и преуспели.

Совершенно ошалев и потеряв способность мыслить разумно, он следующим же утром отправился к «купцу из Худжанда» и принялся уговаривать продать ему ученого зверя. Тот, разумеется, поначалу отказался наотрез. Но, ввиду предстоявшего ему долгого пути в царство Син, понемногу начал подаваться на уговоры, и в конце концов уступил, заломив баснословную цену. Последовал длительный торг, цена понемногу сбавлялась, пока, наконец, не устроила обе стороны. Продавец рассказал, какой требуется уход, объяснил, что поначалу ишак будет стесняться, но понемногу привыкнет и покажет свои способности и умения во всей красе, после чего разрыдался. Получив же деньги, тут же вместе с приятелем удрал из города.

Знакомый мой купец также покинул город, поскольку дело его было решено, и ничто больше его не удерживало.

Всю дорогу ишак жил по-царски: питался отборным зерном и путешествовал в носилках, словно знатная особа. Все, кто сопровождал караван, поначалу были весьма удивлены таким отношением, но, когда узнавали историю чудесного животного, со всеми подробностями, какие только могла изобрести фантазия, проникались к нему безмерным уважением и глупых вопросов не задавали, хотя в глубине души и не вполне верили услышанному.

Когда же до родного города купца оставалось не более фарсанга, он, распираемый от счастья и гордости, наказал ишаку передать жене весточку, что он вскоре явится домой со многими достойными людьми, – чтобы она успела все приготовить к встрече, – и пустил его вперед каравана. Засидевшийся ишак, видимо, возомнив себя арабским скакуном, почувствовавшим волю, издал радостный вопль – что было с восторгом воспринято всеми наблюдавшими эту картину – и исчез в песках.

Понятно, что когда купец с приятелями прибыли к дому, то их никто не встречал, и ни о каком богато накрытом дастархане речи быть не могло. Вдобавок, во время разбирательства происшедшего, случилась пренеприятная история. Дело в том, что купец, знакомый моего знакомого купца, которого он прежде просил сообщить жене о задержке, приболел, и смог подняться с постели лишь теперь. Входя на двор, с намерением извиниться и приветствовать знакомого в связи с благополучным возвращением, он услышал следующее.

– Как же я могла узнать, что ты вернешься именно сегодня? – кричала жена.

– То есть как откуда? Разве я не посылал к тебе ишака, чтобы он сообщил тебе об этом?..

– Какого ишака? Не видала я никакого ишака!..

– Тогда куда же, в таком случае, этот осел мог запропаститься?..

Ничего удивительного, что пришедший принял эти слова на свой счет…

Команда посмеялась, настала очередь другого рассказчика.

– Ловкачи – ловкачами, а до сахиров им далеко. Сахир любому может голову заморочить да вокруг пальца обвести. Вот, к примеру, был случай. Жил у нас в селении один дехканин, по имени… ну, пусть будет Али. Так вот, этот Али в раннем детстве научился считать до десяти и подписывать собственное имя. По этому поводу он считал себя великим умником и задирал нос, хотя во всем остальном уступал прочим как черепаха уступает в скорости бега джейрану. Жил он скромно, как и все, время от времени нанимаясь в работники, когда дела шли особенно плохо. И вот случилось так, что он по причине неурожая был вынужден наняться пасти ослов одного нашего богатея. Утром он выгонял их на пастбище, – обычно шесть штук, которым давалась передышка от работ, – следил, чтобы никого из них не утащили волки, а вечером пригонял обратно. Труд неприбыльный, но и не особенно тяжкий.

Как-то раз один из пасшихся ослов случайно, а может и нет, укусил за ухо присевшего в тени путника. Тот, естественно, обозлился, и пожелал ослу, а заодно и тому, кто его пас, помимо всего прочего, провалиться на том самом месте, где они в данный момент находились. Вдоволь накричавшись, он ушел. А его пожелание, – поскольку он оказался самым настоящим сахиром, – сбылось тем же вечером.

В обычное время Али уселся на одного из ослов и погнал остальных в селение. По дороге ему почему-то взбрело в голову пересчитать животных, чего он никогда не делал прежде. Пересчитав, он обнаружил, что вместо шести ослов гонит всего пять и, здорово струхнув, развернул их и вернулся на пастбище. Здесь он слез с осла и принялся искать недостающего. Нигде его не обнаружив и впав в отчаяние, он снова пересчитал животных, которых оказалось ровно шесть. Какой камень свалился с его души! Еще раз для верности пересчитав и убедившись, что все правильно, он сел на одного из них и погнал стадо в селение.

Вы не поверите, но когда он по дороге снова стал пересчитывать животных, их оказалось пять! Он снова вернулся, снова принялся за поиски, снова ничего не нашел и снова пересчитал. Шесть!..

В общем, сколько раз он гонял ослов туда-сюда – и не сосчитать. Уже стемнело, когда он, в очередной раз отправившись в селение, повстречал путника, который спросил у него дорогу. Поскольку вид у него был совершенно несчастный, путник осведомился о причине. Снова занявшись пересчетом и получив пять, Али разразился рыданиями и едва мог объяснить, что происходит. Путник понял, что утром дурной сахир проклял ни в чем не повинного (по крайней мере в укусе – укусил-то осел) погонщика, и вот теперь у него на пастбище пропадает один осел. Совершенно очевидно, что он проваливается, как и было высказано в пожелании.

– Увы мне, путник, богач сживет меня со света за потерю осла!.. – рыдал он. – Смотри – их снова пять!..

Тогда путник, – он по всей видимости тоже оказался могучим сахиром, – покачал головой и спросил:

– А ты себя посчитал?

– Нет… – недоуменно протянул Али, принялся считать – и у него получилось шесть!

– Вот видишь, – успокоил его путник. – Никто тебя со свету не сживет. Отправляйся спокойно к своему богачу и ничего не бойся.

Легко сказать: ничего не бойся. Али еще несколько раз принимался за подсчеты, но каждый раз у него выходило: шесть!

Наконец, пригнал он ослов в стойла, и тут обнаружилось, что добрый сахир перестарался. Пересчитав всех снова и включив себя, он получил семь! О чем и поведал во всех подробностях пришедшему богачу. Но тому и горя мало; шесть ослов налицо – седьмой лишний. Если хочешь, забирай его себе вместо денег по окончании срока. На том и уговорились.

Весь срок Али пас ослов и тщательно их пересчитывал, но с тех пор все было в полном порядке: семь на пастбище и шесть по дороге в селение. По окончании же срока, богач, как и было уговорено, забрал своих шесть, а Али вернулся домой с пустыми руками, так и не разобравшись, куда же мог подеваться честно заработанный им седьмой осел…

* * *

– Беда с этими учеными, да сахирами, – вздохнул один из слушателей и сам превратился в рассказчика. – У нас, можно сказать, такой же случай был. Нанялся как-то к одному нашему богачу пришлый кто-то баранов пасти. Как сейчас помню – двадцать пять баранов было. Про то, как он обязанности свои выполнял – тут я ничего знать не знаю, а только под конец службы выяснилось, что он тоже, самый настоящий сахир. Наступило время расчет держать, стали баранов пересчитывать, а их оказалось только двадцать четыре. Вернее сказать, сколько их на самом деле оказалось, никто так до сих пор разобраться и не смог, потому как пастух этот самый считал – у него двадцать пять выходило, а как богач – двадцать четыре. Никак они не могли в счете сойтись, все селение перебаламутили, так что никто толком определить не мог, сколько их там в отаре имеется. Вот и порешили они, раз такое дело – в город соседний подаваться, к казию, на суд. Всем селением подались – каждому интересно, как дело повернется.

Пришли они в город к вечеру, загнали отару в кошару, а сами все считать да спорить продолжают. Полночи проспорили, пока угомонились. Поутру же, едва рассвело, пошли очередь в суд занимать, чтобы, значит, пораньше в обратный путь двинуться. А там уже много таких собралось, стоят себе, обсуждают, что у кого стряслось, правды ждут. Тут и наши как раз подоспели со своею бедой. Прочие же искатели суда праведного, как узнали, в чем возникшее затруднение, так на смех их и подняли. Виданое ли это дело, чтобы баранов не могли подсчитать?.. И уговорились пропустить их первыми, без всякой очереди.

Ну, пришло время, вышел на площадь кади, – они к нему. Тот тоже, как узнал, поначалу хотел их взашей гнать, думал, на смех его поднять хотят. А потом, чтобы слов худых о нем не говорили, – народ же кругом, – ведите, говорит, своих баранов, сейчас мы их подсчитаем. И расхохотался, не удержался, а за ним и народ весь, что на площади. Так и хохотали, пока наши баранов своих не пригнали. После чего всем стало не до смеха.

Потому как опять началось: один считает – двадцать пять, другой – двадцать четыре. И, главное, бараны эти верткие оказались, ты его в сторону, а он опять в отару норовит. Мучались-мучались, уж припекать стало, а дело все никак с мертвой точки не сдвинется. Хорошо, кади не только справедливый, но и мудрый оказался.

– Чего, говорит, баранов считать? Что у нас, людей нету? Ну-ка, отсчитайте мне двадцать пять добровольцев.

Отсчитали. Не то, чтобы добровольцев, а так, кто под руку попался.

– Теперь, говорит, хватайте каждый по барану – и в сторону.

Началось веселье; ловцы бегают, кричат, бараны носятся, бекают-мекают, пыль столбом… Но, в конце концов, поймали двадцать четыре по барану, а одному не досталось.

– Ну и что тут сложного? – отер пот кади. – Неужели сами не могли додуматься, как баранов сосчитать? Двадцать четыре барана, как есть… А за то время, что вы у меня отняли, возьму я с вас пять… нет, десять золотых.

Но тут вперед вылез нанимавшийся в пастухи.

– Постойте, – говорит, – так не годится. Может, этот, – кивнул он в сторону оставшегося без барана, – их в первый раз в жизни видит и не знает, как с ними обращаться. А может просто разиня…

Того задело.

– Это я-то разиня? – кричит. – А ну, давай по новой, сейчас посмотрим, кто из нас тут разиня и кто в первый раз в жизни баранов видит!..

На беду свою кади согласился.

Устроили новое испытание, и выяснилось, что баранов двадцать три, поскольку тот самый неловкий в этот раз двух ухватил, а двоим из ловцов ничего не досталось.

То есть был один с пустыми руками, стало два. Непорядок. Требующий нового испытания, которое и было устроено.

В общем, неумехой выказать себя не хотел никто, а потому в точности сосчитать баранов так и не удалось. Чего только не делали, даже ловцов меняли. И вот что странно: то у одного барана нет, то у другого. Куда, спрашивается, делся? Ведь только что был?

Так и кончилось дело ничем. Поздно ночью кади все-таки дал приказание гнать всех в шею вместе с баранами и больше пред него не пускать. Богач счел за лучшее расплатиться с пастухом; тот взял плату и подался неизвестно куда, – может, другим глаза отводить, – а в селении нашем потом чуть не с месяц баранов пересчитывали, да так и не поняли, сколько их на самом деле…

– Ладно, пусть их, – махнул рукой капитан. – Вахты распределены, остальным спать. Кто знает, что готовит нам завтра…

* * *

Завтра, равно как послезавтра, а потом и послепослезавтра, не приготовило ничего плохого. Ровная погода, мерное движение корабля, фарсанги, оставленные позади. А потом прямо по курсу нарисовался остров, – как раз вовремя, чтобы пополнить запасы питьевой воды. Удобная бухта, защищенная от морского волнения в случае шторма, приютила «Золотого ишака». Мелкий ремонт, несколько рейсов с бочками за водой, ужин, все как обычно. После ужина Владимир устроился на своем обычном месте и спокойно уснул, а…

* * *

…проснулся от невыносимой боли в ухе. Резким движением сел, мотнул головой, и на песок перед ним свалился маленький краб, прежде вцепившийся ему в ухо, а теперь со всей возможной прытью бросившийся наутек. Владимир снова помотал головой, но кроме спящего неподалеку Синдбада ничего не появилось. То есть, был вчерашний берег, вчерашний океан, вчерашнее небо… Но не было ни вчерашней палубы, на которой он уснул, ни «Золотого ишака». Причем, не было нигде – до самого горизонта океан был чистым и гладким, словно лист ватмана.

Сколько бы он сидел так, бездумно таращась на водную гладь, неизвестно. К счастью, две подравшиеся в воздухе чайки уронили рыбу, и та сочно плюхнулась прямо на капитана. Синдбад вскочил и принялся озираться. Он, естественно, также ничего не понимал.

Разгадка обнаружила себя в виде кувшина, врытого наполовину в песок. Горлышко содержало документ, который и раскрыл в полной мере причины таинственного происшествия. Написан он был явно не второпях и не в одиночку, поскольку разные места разительно отличались друг от друга по стилю изложения. Суть его, тем не менее, от этого не менялась. Команде срочно понадобился корабль для одного очень важного дела, а поскольку ожидать от Синдбада его одобрения и тем более непосредственного участия явно не приходилось, было решено взять его (корабль) взаимообразно взаймы, а через некоторое время вернуть в целости и сохранности с причитающейся справедливой долей добычи. И хотя слово справедливость встречалось чуть не через строку, все послание выглядело скорее какой-то неуклюжей попыткой оправдаться за деяние, сильно смахивавшее на авантюру.

Капитан читал вслух, время от времени горестно причитая и хватаясь за голову. Суть происшедшего для него была непонятна, в отличие от Владимира, который, дослушав до конца, рассказал Синдбаду о некогда случайно подслушанном ночном разговоре. О карте капитана Зажажа и спрятанных сокровищах.

Больше капитан не причитал. Опустившись на четвереньки, он добрался в таком виде до ближайшего дерева и принялся молча биться об него головой.

И тут Владимира осенило. Видя, что Синдбад не намерен в ближайшее время прерывать своего занятия, он спрятался за другим деревом и достал лампу.

Джинн, по своему обыкновению, чего-то жевал.

– Ну, чего тебе?.. – недовольно буркнул он.

– И как ты только в лампе помещаешься? – удивился Владимир, после чего в двух словах, коротко и ясно, обозначил задачу. Найти столь бесцеремонно угнанного «Золотого ишака» и доставить обратно в целости и сохранности.

– Даже не думай, – добавил он под конец, видя, что джинн собирается что-то возразить. – Знаю, что не по твоей специальности, но поделать ничего не могу. Будешь отказываться – подарю лампу кому-нибудь нуждающемуся с севера. Сам говорил, там нынче большие стройки…

Не смотря на пылкую любовь к строительству, высказанную еще во время первой встречи, джинн выбрал первое. Сунув руку в лампу, он добыл оттуда небольшой коврик, размером с обычный прикроватный, уселся на него и улетел, не забыв-таки кинуть на Владимира взгляд, полный укоризны.

Владимир вздохнул и вышел из-за дерева, намереваясь сколько возможно утешить Синдбада и обсудить, что им делать дальше, когда обнаружил, что капитан не один. Рядом с ним находилась прелюбопытная фигура. Одета она была в какие-то полинявшие шкуры, схваченные наспех и кое-как, в виде балахона до колен, схваченного в поясе куском корабельной снасти. Неопрятная борода и торчащие как у Бармалея усы, накрытые сверху поношенным и местами отсутствующим сомбреро. Фигура держала в руках кривой сук, угрожающе наклоненный в сторону Синдбада, словно она собиралась броситься в штыковую атаку. Капитан растерянно смотрел на нее, она – выжидающе – на него.

– Ты кто? – спросил, наконец, Синдбад, обретя дар речи.

– А ты кто? – в свою очередь спросил незнакомец.

Синдбад пространно представился мореходом по торговой части.

– А почему тебя, если ты купец из Багдада, оставили на этом необитаемом острове словно пирата? Почему твой корабль уплыл без тебя?

Услышав о корабле, капитан легонько взвыл и снова приложился головой к дереву. После чего случилось совершенно неожиданное: незнакомец, бросив сук на песок, пристроился к дереву с другой стороны и тоже принялся биться об него головой, причитая на разные лады. При этом он настолько часто повторял имя Тахмам, говоря о нем в третьем лице, что, в конце концов, стало ясно, – речь идет о нем самом.

Владимир не знал, чем отвлечь их от столь важного занятия, когда дерево позаботилось о себе само – шмякнув обоим причитающим по затылку какими-то по виду довольно плотными зелеными плодами, размером с хороший грейпфрут.

– О собрат по несчастью! – всплеснул руками Тахмам. – Я ведь в свое время тоже был в некотором смысле по торговой части. В… впрочем, не важно. Пойдем же в мой дом, будь моим гостем и раздели со мной все радости и печали жизни на этом необитаемом острове…

– Необитаемом… острове… – с отчаянием прошептал Синдбад.

– Не отчаивайся! Не может такого случиться, чтобы нам не улыбнулась удача. Разве не приходилось тебе прежде терять иногда все, чтобы затем получить вдесятеро? Идем же, я покажу тебе свои владения, провести в которых тебе придется, может быть, не один год…

И он потащил удрученного капитана за собой. Владимир поплелся следом, прислушиваясь к разговору. Точнее, монологу. Тахмам страдал, если можно так выразиться, симптомом Шехерезады, то есть тараторил без умолку, бесконечно перескакивая с пятого на десятое и нисколько не заботясь о продолжении оборванной нити своего повествования.

В некотором смысле по торговой части, как выяснилось, не имело к действительности никакого отношения. Тахмам был табибом, лекарем, причем не из лучших. По причине рассеянности и недостатка знаний он постоянно попадал в дурацкие ситуации, последняя из которых и оказалась непосредственной причиной ее попадания на остров. Богатый вельможа, собиравшийся принять участие в соревнованиях лучших стрелков из лука, обратился к нему за средством, способствующим ясности зрения. Не то, чтобы зрение у него было плохое, а так, для надежности. И надо же было такому случиться, что средство это стояло на полочке рядом с другим, приготовленным для торговца, страдавшего несварением. Как он мог их перепутать? Последствия было легко предугадать. Принявший незадолго до стрельбы лекарство вельможа вышел на рубеж, поднял лук и от совместного действия снадобья пусть даже и с незначительным усилием, затраченным на натяг тетивы – осрамился. После чего во всеуслышание поклялся сделать с незадачливым табибом то, что язык не поворачивается повторить. Достаточно сказать, что даже каравана верблюдов не хватило бы, чтобы увезти позор, сопровождавший бы Тахмама в том случае, если бы эта угроза была воплощена в жизнь. Табиб бежал, бросив все, воспользовавшись тем, что на одном из кораблей, отправлявшихся на Яву, срочно потребовался лекарь.

Сколько дней они провели в пути – он не помнит, да это и не важно. Важно лишь то, что когда они, в один прекрасный день, бросили якорь у какого-то острова, чтобы пополнить припасы, откуда ни возьмись налетел страшный шторм. Словно пушинку, корабль сорвало с якоря и погнало прочь от берега. Семь дней и семь ночей носило его по вздыбленному океану, пока, наконец, не пригнало к этому острову и не разбило в щепки о рифы. Ничего не уцелело, все пошло ко дну. Но судьба сжалились над Тахмамом, и он, наполовину захлебнувшийся, все же оказался на песчаном берегу, не получив никаких повреждений…

– Да… – с грустью произнес Синдбад. – Такое бывает… Очень жаль тех, кто, увлеченный любовью к путешествиям, становится добычей океана…

– Это ты о ком? – поинтересовался Тахмам.

– То есть как о ком? – удивился капитан. – О команде конечно!..

– О чем ты говоришь? – в свою очередь удивился Тахмам. – Команда совершенно не пострадала.

– Как не пострадала? – Синдбад ничего не понимал. – Но ведь ты же сам только что сказал, что все пошло ко дну и никому не удалось уцелеть…

– Я? Разве я так сказал? Как могла пострадать команда, если, когда шквал сорвал корабль с якорей и погнал в открытое море, она находилась на берегу, а на палубе оставался только я один?..

* * *

Вскоре они приблизились к жилищу вынужденного островитянина, о чем бывший табиб и поведал не без гордости, сообщив попутно о том, что почти все сделано им своими руками за время, проведенное в одиночестве. Сколько же длилось это одиночество? – поинтересовался Владимир, изнывавшей от бесконечной болтовни Тахмама. Вместо ответа, тот кивнул на несколько толстых деревьев неизвестного Владимиру вида, росших неподалеку одно от другого и испещренные засечками. Потеребив бороду в раздумье, он, наконец, выбрал одно из них и ткнул в него пальцем.

– Вот это, – уверенно заявил он. И, уже менее уверенно, добавил: – Кажется…

Сказать правду – если и можно было определить количество отметин, тянувшихся вверх и по окружности по стволу от корней самым беспорядочным образом, то интерпретировать каким-либо вразумительным образом – вряд ли. Пока Тахмам и Синдбад о чем-то толковали, Владимир несколько раз пытался сосчитать, сбивался, начинал сызнова и снова сбивался. Наконец, он был вынужден признать свое поражение.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Так сколько же времени ты провел на этом острове? Тут столько засечек… Что они означают?..

– Сказать правду, я и сам толком не знаю, – отвечал тот. – Вести отсчет дням я начал вскоре после того, как попал на остров. Поначалу мне казался тяжел каждый час, проведенный здесь, и каждый час я ставил новую зарубку. Потом, в отчаянии, прекращал, забрасывал свои пометки, затем снова начинал, переходя к новому дереву. Я начал ставить зарубки каждый день, потом – не каждый; поскольку один день был похож на другой, я забывал это делать… Вспомнив же, отмечал сразу несколько, включая то число пропущенных, которое казалось мне правильным. В общем, запутавшись окончательно, я ставлю их как придется. Но если ты сможешь привести все в должный порядок и сосчитать, сколько времени я провел на острове, то благодарность моя не будет иметь границ.

– Как-нибудь на досуге, – буркнул Владимир. – Всенепременнейше.

Жилище Тахмама представляло собой типичное бунгало в виде неправильного восьмиугольника, крытого страшно пожухлыми пальмовыми листьями. Оно было окружено изгородью, когда-то представлявшей из себя частокол плотно пригнанных друг к другу заостренных вверху кольев, о чем можно было судить по вмятинам в земле, оставшимся на месте отсутствующих. Причину отсутствия табиб объяснил просто: иногда было лень ходить за дровами. Оставшиеся колья он неряшливо переплел лианами и сделал калитку, которую даже не удосужился повесить – она просто отставлялась в сторону. А зачем? Все равно на острове никого нет. Сказать правду, все хозяйство Тахмама носило на себе очевидные следы такого подхода к делу.

Попутно выяснилось, что калиткой, собственно, и исчерпывалось то «почти все», что было сделано его собственными руками. Остальное досталось в почти идеальном состоянии от его предшественника, которого он уже не застал. Поскольку же, как совершенно разумно предположил он, того забрал проходивший мимо корабль, в ожидании следующего можно было особо не утруждаться поддержанием доставшего наследства в порядке. О том, что предоставленное самому себе, оно может быстро придти в упадок, он как-то не подумал. Сказать короче – все это время он жил одним днем и просто удивительно, как еще что-то сумело уцелеть.

Кроме того, его познания ограничивались сферой медицины. Во всем остальном он был почти полный профан; но, к счастью, имелись деревья, дававшие в изобилии плоды, океан, дававший в изобилии крабов и морепродукты, и неглубокая речка, в которой легко можно было наловить рыбы. Руки у него также росли не оттуда. Хозяйство свое он совершенно запустил. Все, росшее на огороде, было им съедено почти сразу и подчистую, – он как-то не подумал о том, что его пребывание на острове может затянуться, – после чего разоренные грядки заросли неизвестно чем. Точно так же он поступил и с маленьким огороженным полем, на котором прежде колосилось что-то зерновое, – в смысле забросил, как только сварил и слопал последние колосья. Инструмент оказался разбросанным по всему бунгало и требовал чистки и заточки. Большую часть глиняной посуды он побил, а сделать новую не умел, поэтому пользовался в основном деревянной.

Что обитало вокруг и каковы размеры острова – он не знал. Все его времяпрепровождение заключалось в поисках пищи, сне и бдении на берегу в ожидании корабля.

Впрочем, человеком он оказался, не смотря на всю свою бестолковость, добродушным, незлобливым, умеющим посмеяться над другими и над собой, хорошим рассказчиком и, что самое главное, – не впадал в уныние почти ни при каких обстоятельствах. Если быть точным, такое случилось с ним всего один раз и крайне ненадолго – когда он в первый раз встретил на берегу Синдбада и Владимира.

И еще – ему удалось каким-то образом подружиться с лемурами. (Как только Владимир в первый раз увидел их, то не знал, плакать ему или смеяться. Где обитали эти зверьки, ему было известно, но как они очутились в местах их обитания, если держали путь в Индию – оставалось загадкой.) По словам Тахмама, сначала появился один. Табиб поделился с пришельцем плодами, после чего через некоторое время лемуров стало уже двое. В настоящий момент их было уже семь; размером один несколько поменьше другого, они чинно выходили из зарослей, высаживались в ряд – ни дать ни взять матрешки – терпеливо выслушивали рассказы Тахмама, который таким образом восполнял недостаток общества, после чего, получив фрукты, так же чинно удалялись.

А еще – попугаи. Первый (или первые), обученные предшественником табиба, щедро поделился своими знаниями с прочими. Дополнительные уроки они получали подслушивая разговорчивого Тахмама, постепенно дошло до того, что некоторые вообще позабыли свой родной птичий язык, и теперь окрестные заросли наполняла человеческая речь, по поводу и без повода…

* * *

Трудно, если не невозможно, встретить человека, который не читал бы известного романа Даниэля Дефо. Наверное, многие знают и о предшественниках автора, и о прототипах его главного героя. Наш же герой в поисках волшебных тавлей бродит по миру Востока и его сказок, а потому, давайте посмотрим, воспользовавшись случаем, чем же арабский робинзон отличается от европейского.

Итак, первая книга, из которой мы приведем очень маленькую цитату, называется «Загадки истории. Факты. Открытия. Люди». Написана она коллективом авторов, а издана в Харькове, в 2013 году, издательством «Фолио». Сказать, что эта книга интересная, значит не сказать ничего. Каждый раздел в ней – это маленькое увлекательное путешествие, вполне способное для кого-то со временем превратиться в большое… Мы же, увы, вынуждены ограничиться приводимым ниже фрагментом, имеющим самое непосредственное отношение к поставленной нами выше задаче. Итак.

«Между прочим, известный русский литературовед Л. Аникст упоминает о книге арабского писателя XII века Ибн-Туфайля (Дефо мог читать ее, потому что при его жизни она трижды издавалась на английском), герой которой Хаджи Бен Иокдан в одиночку создал целую культуру на острове.

Аникст пишет: «Из титульного листа английского издания можно почерпнуть основное содержание этой книги: «Изложение восточной философии, показывающее мудрость некоторых наиболее прославленных людей Востока, в особенности глубокую мудрость Хаджи Бен Иокдана, как в естественных, так и в божественных науках, коей он достиг без всякого общения с людьми (ведя одинокую жизнь на острове и достигнув совершенства до того, как он встретился с людьми, с которыми был разлучен с младенческого возраста)»».

В последующих изданиях этой же книги титульные листы поясняют, что Бен Иокдан достиг высоких знаний постепенно, благодаря наблюдениям и опыту, что его природных способностей было достаточно не только для того, чтобы познать непосредственно окружающее, но и постичь… законы разумной жизни.

Бросается в глаза сходство Бен Иокдана и Робинзона Крузо. Его можно коротко выразить такой сентенцией: «На что способен человек, если его оставить в покое, если никто ему не будет мешать, то есть если удалить его от общества!»»

Теперь обратимся к другой книге, которую осилит не всякий. Эта книга называется «История исламской философии», автор ее Анри Корбен, а издана она в Москве, в 2010 г. издательством «Прогресс-Традиция». Роман, о котором говорит Аникст, называется «Повесть о Хайе, сыне Якзана», он дважды переведен на русский язык и любой, интересующийся восточной философией может с ним ознакомиться. Мы же приводим краткое содержание его, воспользовавшись упомянутой книгой Анри Корбена, для того, чтобы ответить на поставленный выше вопрос: чем арабский робинзон отличается от европейского.

«Действие этого философского романа или, точнее говоря, «рассказа об инициации» разворачивается на двух островах. На одном из них автор помещает человеческое общество с его законами и условностями; на другом одинокого, человека, достигшего полной духовной зрелости без руководства со стороны какого-либо учителя-человека и живущего вне социального окружения. Люди, живущие в обществе на первом острове, обитают под властью Закона, остающегося внешним по отношению к ним, их отношение к религии не идет дальше чувственно постигаемых образов. Среди них выделяются два человека: Саламан и Абсаль… Эти двое достигли высшего уровня знания. Саламан, обладая практическим и «социальным» складом ума, адаптировался к народной религии и стал править народом острова. Однако Абсаль, натура созерцательная и мистическая, не смогла приспособиться. Изгнанная из собственной страны, Абсаль решает эмигрировать на необитаемый, как ей кажется, остров, для того, чтобы вести там созерцательную жизнь и заниматься духовными упражнениями.