Текст книги "История России в лицах. Книга третья"

8 января 1684 года, накануне венчания, «…был у царя стол для бояр, боярынь, родственников отца и невесты. Иван с Прасковьей сидели за особым столом. Царский духовник, протопоп, благословив жениха и невесту, велели им поцеловаться, а бояре и боярыни поднялись с поздравлениями; после стола невеста отпущена домой, и гости разъехались.

…9 января 1684 года, в среду, царь Иван провел все утро в соборах: отслужил молебен; на гробах державных предков отправил пение, приложился к святыням и просил у патриарха благословения на брачную жизнь.

Между тем кончились приготовления: уборка палат, свадебных столов, расставление яств и проч. и проч., и торжество началось с выполнением тех мельчайших обычаев, которые освящены были в глазах действующих лиц давностью лет и вековым употреблением…

…После венчания и свадебного стола именитые гости, проведя царя и царицу в опочивальню, уселись за стол, выжидая час боевой, когда дружка принесет весть, что у царя доброе совершилось».

«А на утро следующего дня, как велось это обыкновенно, царю и царице готовили мыльни разные, и ходил царь в мыльню, и по выходе из нее возлагали на него сорочку и порты, и платье иное, а прежнюю сорочку велено было сохранять постельничему. А как царица пошла в мыльню и с нею ближние жены, и осматривали её сорочку, а осмотря сорочку, показали сродственным женам немногим для того, что её девство в целости совершилось, и те сорочки, царскую и царицыну, и простыни, собрав вместе, сохраняли в тайное место».

Впоследствии многие историки и романисты «убедительно» доказывали, что детей царица Прасковья родила не от законного мужа, а от специально приставленного к ней Софьей спальника Василия Юшкова. Ведь первые пять лет брака Прасковья не беременела. Версия красивая, только спальника Юшкова к царице Прасковье приставил ее деверь, царь Пётр, причем после того, как она овдовела. Возможно, тогда Юшков и стал ее любовником – свечку никто не держал, царица Прасковья уже совершенно никого не интересовала, да и сама не стремилась привлекать к себе излишнее внимание.

Романистки последних лет договорились до того, что царственные супруги вообще жили, как брат и сестра, хотя почти каждую ночь почивали в одной постели, и что Иван даже в первую брачную ночь не смог выполнить супружеский долг. От неминуемого позора и монашеского клобука (следов-то лишения невинности не было бы) новобрачную спас… ну, разумеется, все тот же «младший царь» Пётр, бывший дружкой на свадьбе и сунувший любопытный нос в покои молодых, где Прасковья заливалась слезами от страха. Двенадцатилетний мальчишка быстро решил государственную проблему обычным способом, не потревожив ни сладкий сон новобрачного, ни других дружек, карауливших в сенях и коридорах, а на прощание подмигнул ошалевшей от переживаний молодой:

– Деверь невестке первый друг!

Воистину женской фантазии нет предела, особенно когда нужно добавить в заказанный текст побольше «клубнички», а ее в реальной истории, как назло, вообще нет. Не мог быть Пётр дружкой на свадьбе Ивана – по малолетству и обычной удаленности вместе с матерью от двора. Не мог незамеченным пробраться в опочивальню к новобрачным: существовал обычай охранять даже печные трубы над брачным покоем, к тому же все бдели, ожидая свершения таинства супружества. Но зато какая пикантная версия!

Да, существует процитированный выше документ, свидетельствующий о том, что новоиспеченная царица была непорочна и девственность потеряла с супругом в брачную ночь. Но кому интересны эти скучные мелочи – супружеские отношения? Вот любовник-деверь, на десять лет моложе своей мимолетной любовницы – это да! Жаль, что Прасковья не забеременела в ту же ночь – какой романчик можно было бы состряпать, какую интригу закрутить!

А между тем, появись у кого-нибудь тогда малейшие сомнения в законности происхождения царевен-Ивановных, не видать бы Анне Иоанновне российского трона, как своих ушей. Российская знать ее на пушечный выстрел бы к нему не подпустила, дочь спальника-то. Но, по-видимому, современники гораздо лучше историков были осведомлены о «брачных кондициях» царя Ивана. Или у них фантазия была менее бурной, нежели у потомков.

Хотя тут я не права: с фантазией там тоже все было хорошо: про того же Петра шептались, что он прижит Натальей Кирилловной от какого-то добра молодца, а не от законного супруга. Но дело в том, что и это было нереально: теремная жизнь не позволяла сохранить в тайне абсолютно ничего: дворня спала в коридорах, под дверями, под лестницами, иногда – в самой государевой спальне, прямо на лавке или просто на полу. Как ни тщилась царевна Софья уберечь от посторонних глаз свою любовную связь с Василием Голицыным – об этом знала последняя судомойка в Кремле. А уж чтобы мужняя жена, царица имела грех с кем-то… да уже на следующий день стала бы черницей в дальнем монастыре. За одно подозрение карали не менее строго, а уж за факт…

Так что оставим романтические истории романистам. В браке, в особом тереме в Кремле, Прасковья и Иван прожили двенадцать лет в полном согласии и пришедшей со временем взаимной любви, произведя на свет пятерых детей – увы, только дочерей, к неописуемому огорчению Софьи и всех Милославских. Уж лучше бы Прасковья оказалась неплодной – можно было бы постричь ее в монахини и найти Ивану другую супругу. Но Иван без памяти любил дочек, и когда две из них скончались в младенчестве, воспринял это, как настоящую трагедию.

Царица вместе с державным супругом не пропускала ни одной службы, посещала монастыри, делала вклады, участвовала в крестных ходах, раздавала милостыню нищей братии и колодникам. Делами царица не занималась – только своим «женским» делом, пересматривала полотна, скатерти и другие вещи, доставляемые из слобод, работавших на дворец; заведовала рукоделиями своих мастериц в светлицах, где производились всякие работы, даже шились куклы царским детям. Нередко и сама царица вышивала золотом и шелками в церкви и монастыре, изготовляла некоторые предметы из платья себе, государю и детям: ожерелья, воротники, сорочки, полотенца.

Но главною и неизменною задачей жизни царицы была молитва и милостыня во всех видах и формах, по правилу того времени: «церковников и нищих и маломожных, бедных, скорбных и странных пришельцев призывай в дом свой и по силе накорми, напой и согрей». Царица подавала щедрую милостыню на монастыри и церкви во время своих богомольных выходов. Церковное поминовение усопших царственных родственников сопровождалось кормлением духовного чина и нищих; последние собирались к царским хоромам во все поминальные дни.

То есть царица вела практически такой же образ жизни, как и царь. И никто при этом не называл ее расслабленной и слабоумной. Наоборот, до небес превозносили ее благочестие и благонравие. Ну, и где логика? Хотя Прасковья Федоровна чаще общалась с «простым народом»: кроме нищих, множество бедных женщин обращались к царице с челобитными о своих нуждах, подавая их в праздники или именины которого-нибудь из членов царской семьи. Во дворце жило много девочек-сирот, которые принимались по просьбе верховных боярынь или по желанию самой царицы. Тоже юродивая?

Жила царица с мужем, по обычаю, в разных покоях порознь.

«И на праздники господские, и в воскресные дни, и в посты, царь и царица опочивают в покоях порознь; а когда случится быти опочивать им вместе, и в то время царь посылает по царицу, велит быть к себе спать или сам к ней похочет быть. А которую ночь опочивают вместе, и на утро ходят в мыльню порознь и ко кресту не приходят, понеже поставлено то в нечистоту и в грех…»

На редкость была дружная и благочестивая чета, которая даже в то время выделялась своей набожностью и ревностным исполнением всех обрядов. На сумасшествие это, воля ваша, никак не походит.

Единственной «странностью» Ивана было то, что он совершенно не интересовался суетными мирскими делами, не вникал в дела государственные, не поддерживал ни одну из существовавших боярских группировок. Ему были интересны две вещи: церковь и семья, причем он с одинаковым благоговением относился и к той, и к другой. А уж конфликты, тем более открытые стычки он на дух не переносил. В 1689 году, когда царевна Софья вновь пыталась подбить стрельцов на бунт, используя имя Ивана Алексеевича как знамя борьбы против партии Петра, Иван отписал любезной сестрице, чтобы она оставила его в покое, ибо он «ни в чем с любезным братом ссориться не будет».

Значит, в то время никто не считал «старшего царя» расслабленным и слабоумным. Иначе Софье в голову бы не пришло апеллировать к имени младшего брата, чтобы с его помощью вдохновить стрельцов расправиться с Нарышкиными.

Когда же пришло время самостоятельного правления Петра I, его старший брат по-прежнему держался в стороне и «пребывал в непрестанной молитве и твердом посте».

Ну, слабоумный, что него взять? Ни заговоров не устраивает, ни трона из-под брата не норовит выдернуть. Юродивый, прости Господи.

Так эта версия вошла в историю и заняла в ней прочнейшее положение: не правил Иван Алексеевич потому, что не мог этого делать по скудоумию своему и общей расслабленности. То, что он просто не хотел править, в мозги современников не укладывалось, а потомки не слишком утруждали себя размышлениями. Хотя Иван Алексеевич ровно ничем не отличался от сына Ивана Грозного – царя Федора Иоанновича – про которого родной отец в сердцах говорил:

– Постник, да молчальник, быть ему монахом, а не царем!

А Федор был царем – при мудрой жене Ирине и не менее мудром шурине Борисе Годунове, мягко отказываясь вникать в неинтересные ему государственные дела. Что ж, о нем пьесы пишут, которые до сих пор играют, а про царя Иоанна Алексеевича никто даже малюсенькой книжки не написал. Слабоумный же…

Ох, как все это облегчало переход власти в руки стремительно мужающего Петра! Мужающего, но отнюдь не мудреющего. Которого, кстати, я вообще бы поостереглась называть нормальным: он был, мягко говоря, с придурью, а если жестче – то припадочным и нетерпеливым садистом. Если это считать нормой… извините.

Кстати о Петре. Зачем уже после заточения Софьи в монастырь ему понадобилось писать «слабоумному братцу» пространное письмо с прямой просьбой о содействии?

«А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на то б и твоя, государя моего брата, воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титла писаться собою без нашего изволения; к тому же ещё и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас! Тебе же, государю брату, объявляю и прошу: позволь, государь, мне отеческим своим изволением, для лучшие пользы нашей и для народного успокоения, не обсылаясь к тебе, государю, учинить по приказам правдивых судей, а неприличных переменить, чтоб тем государство наше успокоить и обрадовать вскоре. А как, государь братец, случимся вместе, и тогда поставим все на мере; а я тебя, государя брата, яко отца, почитать готов».

Как отца почитать готов… Естественно, в тот момент для Петра поддержка брата была нужна, как воздух: «старший» ведь царь. А ну как «не восхощет» поддержать жесткие меры царя «младшего» – и что тогда? Дума-то боярская, несомненно встала бы на сторону Ивана Алексеевича, он был свой, «правильный», не чета «кукуйскому чертушке».

Расслабленного, слабоумного… Да полноте! Таким – «от природы головой скорбен» – он стал уже позже, в угодливо-льстивых воспоминаниях «современников», стремящихся подольститься к новому владыке. Ведь до смерти старшего брата Пётр особо-то и не чудил – побаивался, что его, фактического дублера, почти узурпатора хорошо если только в монастырь заточат.

Иван Алексеевич прожил дольше всех отпрысков мужского пола царицы Марии Милославской, которых, кстати, никто не считал «расслабленными». Он скоропостижно скончался (по-видимому, от инфаркта) на тридцатом году жизни в начале 1696 года в Москве и был погребен в Архангельском соборе Московского Кремля.

За два года до этого тоже скоропостижно скончалась на сорок третьем году жизни вдовствующая царица Наталья Кирилловна, ничем никогда не болевшая, даже пресловутой «цингой».

Пётр Алексеевич, наконец, стал самодержцем.

После смерти мужа вдова вместе с тремя оставшимися в живых дочерьми поселилась в загородной царской резиденции Алексея Михайловича в селе Измайлове. Должность дворецкого, по-видимому, исполнял её родной брат Василий Федорович Салтыков, приставленный к ней Петром в 1690 году. В документах XVIII века вдовствующую царицу продолжают именовать «Ее величество государыня царица Прасковея Федоровна».

Но тридцать лет ее вдовьей жизни при «царе-реформаторе» – это тема для отдельного рассказа: слишком туго она переплетена с историей России, хотя Прасковья Федоровна, последняя русская царица, и держалась всегда в тени.

А к ее покойному супругу все крепче прилепляется определение «расслабленный и главою скорбный». Ибо должна была Россия осознать, какое великое счастье выпало на ее долю: вместо «юродивого» на трон взошел…

Некоторые, правда, говорили – Антихрист. Но мало ли что и о ком говорят…

Девка Гамильтон

В 1783 году княгиня Екатерина Романовна Дашкова – президент Российской Академии наук, – просматривая счета, обнаружила, что на нужды кунсткамеры, единственного в те времена музея, ежегодно отпускается огромное количество спирта. Выяснилось, что в кунсткамере в спирту хранились всевозможные «уродцы», которых обожал и собирал по всему свету Петр Первый. Но, помимо этих «уродцев», в подвале кунсткамеры, в особом сундуке под ключом хранились две головы – мужская и женская, обе прекрасно сохранившиеся и обе необыкновенной красоты.

Императрица Екатерина Вторая приказала выяснить, кому принадлежали эти головы. Долго рылись в архивах, наконец, определили, что мужчина – это камергер императрицы Екатерины Первой Виллим Иванович Монс (по скандальным слухам, любовник своей госпожи), которому голову срубили по приказу Петра Великого.

Несколько недель эта голова стояла прямо в спальне Екатерины – «в назидание», а потом была передана в академию, в кунсткамеру. Из-за этой «шалости» сама Екатерина чуть не лишилась головы, а Россия осталась без духовного завещания разгневавшегося на супругу Петра.

Судьба же хозяйки другой головы – женской – оказалась еще более трагичной. Возможно, поэтому она была окружена всевозможными легендами и преданиями, некоторые из которых дожили и до наших дней.

Считалось, например, что голова эта принадлежала Анне Монс – первой возлюбленной Петра Великого, которую он уличил в измене и едва ли не собственноручно обезглавил в Москве на Лобном месте.

На эту тему Андреем Вознесенским была создана трогательная поэма, где подробно описываются и переживания Анны перед казнью, и вынужденная жестокость ее царственного возлюбленного, и даже то, как он целовал отсеченную голову прямо на глазах у изумленной публики. Уж эти мне поэты!

Только этот эксцентричный момент и соответствует исторической действительности: Петр действительно присутствовал при казни и действительно поднял на руки мертвую голову. И не только поцеловал ее, но и повелел всем остальным присутствовавшим восхищаться ее красотою, попутно объясняя, какими жилами голова соединяется с телом.

Известно ведь, что Петр до самой смерти оставался чрезвычайно любознательным человеком – вот и тут не мог устоять перед искушением пополнить свои знания и просветить окружающих. Только была это голова не его многолетней фаворитки, а совсем другой женщины.

Кстати, Анна Монс умерла собственной смертью, пережив двух мужей и собираясь выйти замуж в третий раз. А красавец Виллим Монс был ее родным младшим братом: по-видимому Пётр и приставил его к законной супруге камергером, поддавшись ностальгическим воспоминаниям.

Забыл, что верность не входит в число добродетелей Монсов: Анна ведь тоже изменила Петру с одним дипломатом при дворе. Ее-то Петр простил – все-таки первая любовь, если вообще не первая женщина…

Вторую легенду очень любили до революции рассказывать сторожа в кунсткамере.

«При государе Петре I была необыкновенная красавица, которую как увидел государь, так и приказал отрубить ей голову и поставить в спирт на вечные времена, чтобы все могли видеть, какие красавицы родятся на Руси…»

В какой-то степени и это правда, только голову красавице отрубили за совершенно конкретное преступление: детоубийство. Преступницу не спасло ни высокое происхождение, ни близость к императорскому двору, ни «смягчающие обстоятельства»: она была незамужней, и рождение ребенка наложило бы на нее несмываемое клеймо…

Красавицу звали Мария Даниловна Гамильтон, и принадлежала она к знатному шотландскому роду, один из представителен которого перебрался в Россию еще при Иване Грозном – Мария приходилась внучкой еще одному знатному русскому боярину – Артамону Сергеевичу Матвееву, воспитателю матери Петра 1.

Так что «девка Гамильтон» (а девками в те времена, кстати, называли и фрейлин императрицы) по своему рождению могла рассчитывать на самый блестящий брак и беспечную жизнь. Увы, судьба распорядилась иначе.

А начиналось все совершенно замечательно. В тринадцатилетнем возрасте Мария была взята ко двору, состояла в свите императрицы Екатерины, пользовалась особым расположением Петра I. Первая красавица при дворе, она блистала на ассамблеях, привлекала к себе толпы поклонников и – на свое несчастье – в одного из них влюбилась без памяти. Правда, после того, как царь к ней охладел и на ложе больше не призывал.

Избранник ее был Иван Орлов – царский денщик и любимец, красавец, ну, и все прочее, что полагается в таких случаях. Орлов отвечал Марии полной взаимностью, но жениться почему-то не спешил. Во-первых, Петр не терпел никакой инициативы в сердечных делах у своих любимцев и предпочитал устраивать их личную жизнь по собственному усмотрению. А во-вторых, Мария по своему происхождению была много выше Ивана Орлова, и ее родственники наверняка не одобрили бы такой мезальянс. Впрочем, это все догадки.

Совершенно очевидно одно: когда в начале 1716 года государь и государыня отправились за границу, Мария Гамильтон сопровождала их в качестве фрейлины двора императрицы, а Иван Орлов – как императорский адъютант. Именно тогда их роман получил логическое продолжение: они стали любовниками.

Но Мария Гамильтон поплатилась жизнью, разумеется, не за внебрачную связь; в подобном случае едва ли не весь российский высший свет нужно было бы отправить на эшафот. Погубило ее роковое стечение обстоятельств: у фонтана в Летнем саду дворца был найден труп новорожденного младенца, а Иван Орлов загулял с приятелями, и несколько дней его нс могли сыскать.

И то, и другое событие одинаково скверно повлияло на настроение Петра, и без того склонного к вспышкам сокрушительного гнева. И когда Орлов, наконец, явился во дворец, чтобы выполнять свои непосредственные обязанности, он обнаружил, что государь вне себя от ярости.

Единственная вина, которую ощущал за собою Орлов, была его связь с «Марьюшкой», «девкою Марьей Гаментовой», камер-фрейлиной ее величества. В этом он с перепугу и повинился, не представляя себе, какие трагические последствия для Марьюшки будет иметь его признание:

– Виноват, государь! Люблю Марьюшку!

– Давно ль ты ее любишь? – спросил его царь.

– Третий год…

Платонических воздыхании Петр не понимал и не признавал, к тому же прекрасно знал нравы своего двора. Потому, естественно, задал следующий вопрос:

– Раз любишь, значит, она бывала беременною?

– Бывала, государь.

– Значит, рожала?

– Два раза скидывала, один родила, да мертвого.

Петр и на этом не остановился: «привычные выкидыши» тогда были делом нередким, хотя рождение мертвого младенца тоже не было редкостью, равно как и смерть роженицы при родах. Потому допрос был продолжен:

– А видел ли ты младенца мертвым?

– Нет, – простодушно ответил Орлов, – не видел, а от нее узнал.

Вот тут-то Петру и вспомнился найденный в дворцовом саду мертвый младенец. И царь тотчас же приказал привести к себе Марию Гамильтон. Та сначала все отрицала, клялась в своей невинности, но Петр круто взялся за дело, и вскоре фрейлина созналась, что «она с Иваном Орловым жила блудно и была беременна трижды. И двух ребенков лекарствами из себя вытравила, а третьего задавила и отбросила».

Орлов был посажен в крепость, «а над фрейлиною, — писал один из современников, – убийцею нераскаянною, государь повелел нарядить уголовный суд». Любовникам не повезло еще и потому, что их дело раскрылось как раз тогда, когда Петр находился в страшном нравственном возбуждении: это были те самые дни, когда шел суд над царевичем Алексеем Петровичем, кончившийся казнью наследника и его соучастников.

Теряя старшего сына, не имея уверенности в том, что младший сын от Екатерины сможет дожить до совершеннолетия и царствовать, и вообще не слишком счастливый в свих детях, Петр не смог простить Марии Гамильтон такого легкомысленного отношения к «благословению Божьему» – детям.

Именно в этом и было все дело, а не в том «блудно» или не «блудно» она жила с Иваном Орловым: сам Петр соизволил обвенчаться с Екатериной тогда, когда она родила ему уже пятерых (!) детей.

Но, с другой стороны, что позволено Юпитеру…

О крайнем раздражении Петра против «детоубийцы» свидетельствует и тот факт, что он приказал отправить Марию Гамильтон в застенок и подвергнуть пыткам, причем сам на них присутствовал. Ничего нового, впрочем, фрейлина под пытками не сказала, как, однако, не сказала ни слова в обвинение того, кого она любила и из-за кого попала в такое положение.

Орлов же, панически боясь и пыток, и казни, писал из крепости, где его держали под стражей, одно письмо за другим, причем чернил в этих посланиях свою любовницу, как только мог. Он так заврался, что, справедливо опасаясь быть уличенным в клевете, начал каяться, ссылаясь на беспамятство:

«Прошу себе милостивого помилования, что я в первом письме написал лишнее: когда мне приказали написать, и я со страху и в беспамятстве своем написал все лишнее… Клянусь живым Богом, что всего в письме не упомню, и ежели мне в этом не поверят, чтобы у иных спросить – того не было».

О возлюбленной – ни слова. А ее между тем приговорили к смертной казни и с подписанием приговора заковали в железо. Так она провела четыре месяца.

Долгое заточение фрейлины, по-видимому, дало ее покровительнице-императрице надежду на то, что Петр решил просто припугнуть несчастную девушку, а ни в коем случае не доводить дело до смертной казни.

К тому же «дело Гамильтон», как сейчас сказали бы, всколыхнуло общественное мнение, и самые влиятельные придворные пытались убедить государя ограничиться пострижением виновной в монахини. Тоже, в общем-то, не подарок для молодой красавицы, но все же лучше, чем смерть.

Конечно, дело было не в особой гуманности придворных: восемнадцатый век был более чем жестоким временем, и смертные казни составляли неотъемлемую часть общественной жизни. Отрубание головы считалось еще милостью, «в моде» были четвертование, колесование и прочие экзотические штучки. Так что сам по себе приговор императорской фрейлине никого особо не взволновал. А вот основание для этого приговора…

Восемнадцатый век был столь же легкомыслен, сколь и жесток, и десятка полтора придворных красавиц почувствовали топор палача, занесенный над их прелестными шейками. Поэтому, хлопоча о помиловании Гамильтон, знатные персоны того времени хлопотали прежде всего об отмене прецедента.

Тем более что у многих еще были живы в памяти другие казни, одобренные Петром: женщин-мужеубийц, например, зарывали в землю живьем по шею и оставляли так на милость погоды и диких зверей. Причины преступления никого не волновали: одинаково наказывали и хладнокровную, расчетливую убийцу, и несчастную, обезумевшую от ежедневных побоев и издевательств мужа.

Так что время, повторяю, было «веселое», и расставаться с жизнью из-за обострения у царя нравственности никому не хотелось.

За Марию Гамильтон хлопотали сама императрица Екатерина I и невестка царя, вдовствующая царица Прасковья Федоровна, многие другие близкие к государю лица. Первоначально Петр не говорил ни «да», ни «нет». С одной стороны, он не любил менять единожды принятого решения, даже если принимал его под влиянием момента. С другой стороны, сам-то он тоже пользовался благосклонностью красавицы-фрейлины, а о последствиях этой благосклонности ничего не знал. Вдруг и от него «Марьюшка» понесла да скинула или того хуже.

Во всяком случае, когда, наконец, потребовалось решить, казнить или миловать, Петр вышел из положения достаточно своеобразно – переложил ответственность на других. Точнее, на царицу Прасковью Федоровну, горячее всех хлопотавшую за «детоубийцу»:

– Чей закон есть на таковое злодеяние? – спросил Петр свою невестку.

– Вначале Божеский, а потом государев, – отвечала царица.

– Что же именно законы сии повелевают? Не то ли, что «проливая кровь человеческую, да прольется и его»?

Царица вынуждена была согласиться с тем, что за смерть полагается смерть.

– А когда так, – подвел итоги Петр, – порассуди, невестушка, ежели тяжко мне и закон отца или деда моего нарушить, то коль тягчее закон Божий уничтожить? Но ежели кто из вас имеет смелость, то возьмите на души свои сие дело и решите, как хотите, – я спорить не буду.

Смельчаков, однако, не нашлось. Никто не желал ни брать на себя ответственность, ни делать то, на что у самого государя очевидной охоты не было. Хотя обычно Петр не боялся нарушать законы, в том числе и законы Божий, не говоря уже о тех, которые были установлены его отцом и дедом.

А слабость, проявленная им по отношению к «Марьюшке», была едва ли не единственной в его жизни: «царь-плотник» не гнушался и лично голову отрубить, если считал сие за благо.

Казнь состоялась 14 марта 1719 года на Троицкой площади близ Петропавловской крепости. Все, в том числе и приговоренная, были уверены, что в последнюю минуту государь дарует Марии Гамильтон свое помилование. Действительно, Петр был ласков с юной (ей еще 19 лет не исполнилось!) женщиной, простился с нею, поцеловал ее в лоб и даже, по некоторым свидетельствам, дал ей слово, что к ней не прикоснется нечистая рука палача. Но в заключение якобы сказал:

– Без нарушения божественных и государственных законов не могу я спасти тебя от смерти… Итак, прими казнь и верь, что Бог простит тебя в грехах твоих. Помолись только ему с раскаянием и верой.

Через несколько минут голова грешной красавицы скатилась с плахи на помост. Слово свое Петр сдержал – сам поднял ее и показал толпе, хотя обычно это делал палач. Но царь пошел еще дальше: поцеловал голову прямо в губы, подчеркивая, что по-прежнему восхищается красотою своей давней любимицы.

Для людей, хорошо знавших Петра, в этом поступке не было, впрочем, ничего из ряда вон выходящего. Закончив же свою маленькую импровизированную лекцию об анатомии, Петр вторично поцеловал мертвую голову, затем бросил ее на землю, перекрестился и уехал с места казни.

Как известно, Петр был человеком чрезвычайно практичным. Оставшиеся после казненной драгоценные вещи он велел конфисковать в казну. А вместе с украшениями и безделушками приказал конфисковать и сохранить самое драгоценное, что было у фрейлины: ее прекрасную голову.

Сей «экспонат» поместили в большую стеклянную банку со спиртом и целых шесть лет – до смерти Петра – хранили в особой комнате при кунсткамере. Так что не слишком-то боялся Бога государь-император: вместо христианского погребения выставил голову своей бывшей любимицы на всеобщее обозрение.

Последний год голова Марии Гамильтон провела в обществе еще одной головы, также принадлежавшей при жизни любимцу императора и императрицы, безжалостно казненному по приказу Петра.

До смерти Екатерины 1 головы находились в кунсткамере и их можно было видеть. Затем сочли за благо убрать их с глаз долой: все-таки консервация не входила в ритуал христианского погребения. Затем о них забыли. И не вспомнили бы, не обрати шестьдесят лет спустя дотошная президент Академии наук внимания на то, что слишком много денег уходит в кунсткамере на спирт.

Екатерина II, налюбовавшись на головы, приказала все-таки предать их земле. И останки Марии Гамильтон и Виллима Монса были закопаны там же в кунсткамере, в подвале. Времена изменились, и былого интереса к «уродцам» и «монстрам», особенно таким, которые по рождению принадлежали к высшей российской знати, в обществе уже не испытывали.

«Дело Гамильтон» продолжения не имело. Ни одна российская аристократка впоследствии не подвергалась обвинению в «блудной жизни» или «детоубийстве», хотя и супружеских измен, и выкидышей, и преждевременных родов при дворе случалось куда больше, чем в среднем по России. Просто остальных царей (и цариц) это интересовало куда меньше, чем Петра.

О дальнейшей судьбе Ивана Орлова не известно ничего. Мужчина – он, естественно, остался в стороне.

И это, кстати, тоже с веками не меняется…