Текст книги "История России в лицах. Книга третья"

Жена убийцы

Будь она так же прекрасна, как ее младшая сестра, или так же умна, как сестра средняя, выйди она замуж по взаимной любви за особу хоть бы даже королевской крови – она все равно осталась бы неизвестной и никому не интересной русской женщиной Екатериной, урожденной Гончаровой. Но она вышла замуж почти чудом, за родовитого (но не слишком) французского барона и осталась в веках как… жена убийцы. Ибо её обожаемый до самозабвения супруг, Д'Антес, барон Геккерн смертельно ранил на дуэли не просто другого – русского – дворянина, а Александра Сергеевича Пушкина. И Екатерина Николаевна, Катрин, Коко до самой смерти носила на себе клеймо «жены убийцы» и страдала от того, что родные отказались от нее.

Точно в старой сказке – «жили-были три сестрицы…». Жили они вместе со старшим братом, властной, непредсказуемой матерью и сумасшедшим отцом в Калужской губернии, в обширном имении со странным названием Полотняный Завод, где был огромный парк с оранжереями, прудами и известным на всю губернию конным заводом. Явно богатое поместье, но все три сестры могли рассчитывать на очень скромное приданное. Матушка не любила выпускать из рук деньги.

Девочки были погодками: старшая родилась в 1809 году, младшая – в 1812 году. Так что вовсю муссировавшиеся впоследствии разговоры о «старых девах» Гончаровых были, мягко говоря, преувеличением потомков. Катрин была всего на три года старше Натали, и когда та выходила замуж за Пушкина, старшим сестрам было соответственно восемнадцать и девятнадцать лет. Это – для справки.

Хотя на образование дочек не скупилась. Как и всех барышень в то время их учили специально нанятые учителя и гувернантки – французскому языку, танцам, истории и изящной словесности. По-французски все три барышни Гончаровы изъяснялись безукоризненно, танцевали – легко и грациозно, но историей интересовалась лишь средняя – Александрина, старшая – Катрин – очень много читала: в усадьбе была огромная библиотека; а еще слыла замечательной наездницей. И Александрин, и Катрин прекрасно играли на рояле. И только младшая – Натали – была просто красавицей, равнодушной к чтению, музицированию, даже верховой езде. Похоже, барышня была невеликого ума, о чем сохранилось немало свидетельств современников.

Красоту, а также имя, младшая дочь унаследовала от матери – прекрасной фрейлины императрицы Елизаветы Алексеевны Натальи Загряжской, прославившейся многочисленными романами придворе и стремительным выходом замуж за Николая Гончарова, молодого дворянина во втором поколении, чья семья владела бумажной фабрикой в Полотняном Заводе. Брак был достаточно удачным до тех пор, пока Николай Афанасьевич, страстный лошадник, не получил ушиб головы, решив объездить норовистую лошадь.

Он был вполне безобидным сумасшедшим, только его жене, привыкшей к безделью и роскоши, пришлось взять в свои руки управление всем имением, включая конный завод и знаменитую фабрику, поставлявшей, между прочим, бумагу императорскому двору. И без того вспыльчивая, властная и гордая, Наталья Ивановна вскоре сделалась настоящим тираном не только для крепостных, но и для домашних: три дочери частенько выходили из комнаты матери с красными щеками и заплаканными глазами. Пощечины миновали только сыновей, которых, кстати, тоже было трое.

Жить все время под гнетом матери трем умным и двум еще и гордым барышням было тяжело. Они подрастали, их вывозили на балы: в Калугу, Москву. Но ни Катрин, ни Александрина красотой не блистали, а немногих возможных женихов отпугивало мизерное приданное и… будущая теща, которая стала частенько прикладываться к рюмочке и «амурничать со всеми лакеями», а в провинции все быстро становится всем известным.

И вдруг – как гром среди ясного неба – пылкое, напористое, сметающее все преграды сватовство знаменитого поэта к младшей сестре. Нужды нет, что не слишком богат и совсем не красив. Зато обещал забрать к себе в Петербург и страших сестер жены, только бы грозная Наталья Ивановна смилостивилась и отдала за него прекрасную Натали. Кто же мог предположить, какой дьявольский узел завяжется в этой семье по прихоти судьбы!

Катрин, более других тяготившаяся материнской мелочной опекой, мечтала о том, что в Петербурге ее жизнь волшебным образом измениться к лучшему. Увы!

На первых порах она чувствовала себя явно не в своей тарелке: попасть из глухой провинции сразу в высший свет и стать там своею – на такое была способна только пушкинская Татьяна, а не реальная женщина. Да еще не блещущая красотой и трудно сходившаяся с людьми из-за гордости и застенчивости. Современники вспоминали о ней, как о тщеславной молодой женщине, ищущей восхищения и поклонения… но кто из женщин этого не ищет?

Благосклонный к семейству Пушкина император сделал сестер прекрасной Натали фрейлинами императрицы. На первых порах они упивались придворными развлечения, слали в Полотняный Завод матери и братьям письмо за письмом с описанием балов и раутов и… с просьбами о деньгах. Нужны были роскошные туалеты, шляпки – да мало ли чего нужно придворным красавицам, ждущим женихов?

Екатерина Николаевна была очень замкнутой, трудно находила общий язык с людьми, поэтому о ее девической жизни почти не сохранилось воспоминаний современников. И неудивительно, что старшая Гончарова не стремилась с кем-то сблизиться: при первом «большом выезде» в свет, на прием к знаменитой графине Фикельмон, хозяйка представила их с Александрин всем гостям, как «сестер мадам Пушкиной». Да они в глазах света на самом деле и были только сестрами прекрасной жены знаменитого поэта.

Гордая Катрин проглотила обиду молча. Александрин, склонная к самоиронии, не преминула упомянуть об этом в одном из писем к родным. А вот дочь историка Николая Карамзина Софья в своих письмах к брату язвительно прошлась насчет того, что «сестрам мадам Пушкиной» для выездов на бал приходилось то и дело одалживать у знакомых дам то перчатки, то веер, а то и вовсе – бальные туфельки. Катрин откровенно бесила эта «благородная бедность», в одном из писем к старшему брату она открытым текстом пожаловалась:

«Так больно просить!..»

В какой-то степени это был упрек: брат, управлявший к тому времени всем имением, был, как и матушка, мягко говоря, скуповат и сестер подарками не баловал. Чаще всего выручала тётушка – Екатерина Ивановна Загряжская, ну и, разумеется, супруги Пушкины, сами давно запутавшиеся в колоссальных карточных долгах Александра Сергеевича. Александрина старалась быть полезной: следила за хозяйством, развлекала умными беседами свояка. Катрин проводила вечера за игрой на фортепиано и чтением – замкнутая, молчаливая, невеселая.

Оживлялась она только на балах, хотя и там находилась в тени своей младшей сестры. И на одном из балов встретила, наконец, свою судьбу, хотя в момент встречи и мечтать не осмеливалась о том, что назовет красавца-кавалергарда своим мужем. Но сердце ее было покорено мгновенно и навсегда.

Д«Антес, высокий, атлетически сложенный белокурый красавец был любимцем женщин, а по слухам, и самой государыни. Впрочем, император тоже отличал молодого француза. Князь Александр Васильевич Трубецкой, однополчанин Д'Aнтеса, вспоминал в своих «Записках» спусте полвека:

«Въ 1834 году Императоръ Николай собралъ однажды офицеровъ Кавалергардскаго полка и, подведя къ нимъ за руку юношу, сказалъ: «Вотъ вамъ товарищъ. Примите его въ свою семью»… И прибавилъ по-французски: «Этотъ юноша считаетъ за большую честь для себя служить въ Кавалергардскомъ полку; онъ постарается заслужить вашу любовь и, я увѣренъ, оправдаетъ вашу дружбу».

Это и былъ Дантесъ – племянникъ Голландскаго посланника Геккерна, родная сестра котораго была замужемъ за французскимъ chevalier Дантесомъ. Онъ былъ статенъ, красивъ; на видъ ему было въ то время лѣтъ 20, много 22 года. Какъ иностранецъ, онъ былъ пообразованнѣе насъ, и, какъ французъ, – остроуменъ, живъ, веселъ. Онъ былъ отличный товарищъ и образцовый офицеръ. И за нимъ водились шалости, но совершенно невинныя и свойственныя молодежи, кромѣ одной, о которой, впрочемъ, мы узнали гораздо позднѣе…

Въ то время въ высшемъ обществѣ это было достаточно распространено, но судя по тому, что Дантесъ постоянно ухаживалъ за дамами, надо полагать, что въ сношеніяхъ съ Геккерномъ онъ игралъ только пассивную роль. Онъ былъ очень красивъ и постоянный успѣхъ въ дамскомъ обществѣ избаловалъ его: онъ относился къ дамамъ вообще, какъ иностранецъ, смѣлѣе, развязнѣе, чѣмъ мы, русскіе, а какъ избалованный ими, требовательнѣе, если хотите, нахальнѣе, наглѣе, чѣмъ даже было принято въ нашемъ обществѣ».

Интересная деталь, на которую, как ни странно, почти никто не обращает внимания: через какое-то время после появления молодого француза в Петербурге Пушкин, посмеиваясь, писал в своем дневнике:

«О том, что Дантес предается содомскому греху, стало известно мне первому, и я с радостью сделал эту новость достоянием общества. (Выделено мною – С. Б.-Л.) Узнал я об этом от девок из борделя, в который он захаживал».

В который они оба захаживали – так будет точнее. И не слишком-то благородно со стороны Александра Сергеевича радостно разносить сплетни, полученные от шлюх, по светским гостиным. Стоит ли удивляться тому, что и Геккерен, и его приемный сын относились к Пушкину, мягко говоря, без особой симпатии?

Тем не менее, вскоре Д'Aнтеса уже запросто принимали не только у полкового командира Полетики, но и в салонах Карамзиных, Вяземских, Мещерских. Он умел к месту рассказать пикантный анекдот, достать запрещенную в России книгу, отменно вальсировал, виртуозно поддерживал любой светский разговор. Кроме того, неплохо фехтовал, был прекрасным наездником и великолепным стрелком. Последнее, мне кажется, стоит запомнить.

Мысль о женитьбе, пусть даже и выгодной, молодому повесе пока и в голову не приходило: мало кто из светских красавиц мог устоять перед его обаянием и напором. К слову сказать, он никогда не хвастался своими победами и не скомпрометировал ни одну из своих многочисленных замужних любовниц. Более того, он ухитрился не вызвать ревности ни в ком из петербургских великосветских мужей. Но однажды его познакомили со «смуглой мадонной», красотой которой восхищались все, включая императора. Было бы странно, если бы Д'Aнтес не начал тут же волочиться за прекрасной мадам Пушкиной.

Кстати, «мадонной» Наталью Николаевну прозвали в петербргском свете из-за ее практически непрерывных беременностей, а вовсе не из-за «небесной чистоты лица». Прозвище сохранилось, о его происхождении предпочли забыть: ведь речь шла о жене САМОГО ПУШКИНА.

Современники же относились к ныне знаменитому «любовному треугольнику» совершенно по-иному, ибо собственными глазами видели главных действующих лиц, а многие так и вовсе были с ними довольно близки знакомы.

Из «Записок» князя Трубецкого:

«Въ то время Новая Деревня была моднымъ мѣстомъ. Мы стояли въ избахъ, эскадронныя ученья производили на той землѣ, гдѣ теперь дачки и садики 1 и 2 линіи Новой деревни. Все высшее общество располагалось на дачахъ по близости, преимущественно на Черной рѣчкѣ. Тамъ жилъ и Пушкинъ.

Дантесъ часто посѣщалъ Пушкина. Онъ ухаживалъ за Наташей, какъ и за всѣми красавицами, но вовсе не особенно «пріударялъ», какъ мы тогда выражались, за нею. Частыя записочки, приносимыя Лизой (горничной Пушкиной), ничего не значили: въ наше время это было въ обычаѣ. Пушкинъ хорошо зналъ, что Дантесъ не пріударяетъ за его женою, онъ вовсе не ревновалъ, но, какъ онъ самъ выражался, ему Дантесъ былъ противенъ своею манерою, нѣсколько нахальною, своимъ языкомъ, менѣе воздержаннымъ, чѣмъ слѣдовало съ дамами, какъ полагалъ Пушкинъ.

Надо признаться, при всемъ уваженіи къ высокому таланту Пушкина, это былъ характеръ невыносимый. Онъ все какъ будто боялся, что его мало уважаютъ, недостаточно почета оказываютъ; мы конечно боготворили его музу, а онъ считалъ, что мы мало передъ нимъ преклоняемся. Манера Дантеса просто оскорбляла его и онъ не разъ высказывалъ желаніе отдѣлаться отъ его посѣщеній.

Nathalie не противорѣчила ему въ этомъ. Быть можетъ, даже соглашалась съ мужемъ, но, какъ набитая дура, не умѣла прекратить свои невинныя свиданія съ Дантесомъ. Быть можетъ, ей льстило, что блестящій кавалергардъ всегда у ея ногъ. Когда она начинала говорить Дантесу о неудовольствіи мужа, Дантесъ, какъ повѣса, хотѣлъ слышать въ этомъ какъ бы поощреніе къ своему ухаживанію.

Если-бъ Nathalie не была такъ непроходимо глупа, если бы Дантесъ не былъ такъ избалованъ, все кончилось бы ничѣмъ, такъ какъ, въ то время, по крайней мѣрѣ, ничего собственно и не было, – рукопожатіе, обниманія, поцѣлуи, но не больше, а это въ наше время были вещи обыденныя».

Вот так просто все объяснялось: прекрасной Натали не хватало ума и такта перевести «ритуальные» ухаживания Дантеса в область легкой интрижки, весьма распространенной в ту пору в высшем петербургском свете. А Пушкин… Пушкин был патологически ревнив, хотя сам супружескую верность сохранял от силы первые полгода после женитьбы, и о его связях судачили все, кому не лень. Правда, он и сам не делал из своих романов большой тайны, а его любовницы были достаточно умны и хорошо воспитаны, чтобы все это оставалось в дозволенных светскими приличиями рамках.

Сосредоточившись на скандальных ухаживаниях красавца-кавалергарда за «смуглой мадонной» общественное мнение проморгало другой роман, куда более серьезный, разворачивающийся в непосредственной близости от прекрасной Натали. Катрин Гончарова следовала взглядом за Д'Aнтесом во всех светских гостиных, на всех балах. Она шла на всевозможные ухищрения, чтобы побыть со своим кумиром несколько минут, обменяться с ним двумя-тремя фразами. И очень скоро ее усилия были вознаграждены: страстный поклонник младшей сестры стал… тайным любовником старшей. Вот это от пристального внимания светского общества уже не ускользнуло.

Прекрасно воспитанный, абсолютно светский Андрей Карамзин писал одному из друзей: «…из сводни Катрин превратилась в возлюбленную… которую принимали у себя почти как супругу, в самом невыигрышном неглиже».

Из-за частых и очень неосторожных визитов любовницы Д'Антес сплошь и рядом отказывался принимать друзей и знакомых, заходивших без предупреждения. Тому же Андрею Карамзину, кстати.

Обо всем этом можно прочитать в книге итальянской исследовательницы-историка Серены Витале «Пуговица Пушкина». Там же впервые опубликовано несколько писем барона Жоржа Д'Антеса к Катрин. Это, безусловно и безоговорочно, любовные письма, хотя в них нет и намека на какое-то «неземное чувство». Все было очень реально, включая и то, что Катрин достаточно быстро оказалась в интересном положении. Серена Витале приводит убедительные доказательства этого.

Рискну предположить, что тайна Катрин каким-то образом стала известна мужу ее младшей сестры. И первый вызов на дуэль, посланный Пушкиным Д'Антесу, обусловлен именно стремлением защитить честь свояченицы, не скомпрометировав ее при этом. Хотя это парадоксально и забавно: записной дамский угодник, неисправимый «бабник», как бы сейчас сказали, решил напомнить легкомысленному кавалергарду о том, как надлежит поступать честному человеку. Тем не менее…

Тем не менее намек был понят мгновенно и правильно: Д'Антес сделал официальное предложение Екатерине Николаевне вовсе не потому, что намеревался заслониться женитьбой от взбешенного Пушкина. Он просто обязан был это сделать, как честный человек и, главное, дворянин. К тому же Екатерина Николаевна была фрейлиной императрицы, шутить с обольщенной девицей такого ранга было рискованно.

Посему Жорж испросил высочайшего дозволения на брак с мадемуазель Гончаровой. Разрешение Двора было почти немедленно получено, братья невесты Сергей и Дмитрий, спешно привезли материнское благословение и… приданное. Это Пушкин мог сделать широкий жест и сам выплатить себе приданное своей Мадонны, без которого маменька Гончарова отказывалась благословить дочь. Д'Антес – француз, а представители этой нации на бесприданницах, как правило, не женились никогда.

Екатерина Ивановна Загряжская писала Жуковскому:

«Жених и почтенный его батюшка были у меня с предложением… К большому щастию за четверть часа перед ними приехал из Москвы старшой Гончаров и объявил им родительское согласие и так – все концы в воду…»

Почему-то принято считать, что «концами», старая дама иносказательно называлаухаживания француза за Натальей Николаевной. А ведь имелось в виду совсем другое: беременность Катрин.

Князь Трубецкой вспоминал в своих записках о том, как относился к своей женитьбе Д'Антес, и что происходило сразу после бракосочетания:

« – Cathérine мнѣ нравится, и я буду радъ сдѣлаться ея мужемъ…»

Единственным человеком, пытавшимся отговорить Катрин от брака, была… Наталья Николаевна. Ревность или все та же глупость? Ведь в «безумную любовь» кавалергарда-француза к прекрасной Натали верила только она сама, да некоторые охочие до романтики дамы высшего света. Так считала, кстати, Анна Ахматова, и добавляла, что «…этого, как ни удивительно, оказалось достаточно, чтобы потомки получили эту легенду во всей своей неприкосновенности».

Воля ваша, Анна Андреевна, прекрасно понимавшая самые тонкие движения женской (да и вообще человеческой) души, мне кажется, абсолютно права: не было безумной любви хотя бы потому, что Д'Антес был на подобное чувство просто не способен. Он волочился за мадам Пушкиной, как за каждой красивой дамой, попадавщей в поле его зрения, ну и, возможно, его забавляла «арапская ревность» ее мужа. Во Франции ничего подобного увидеть было невозможно, а тут такая смешная экзотика!

Нет, все читавшие письмо Д'Антеса Геккерну, свято убеждены, что там написана «правда, вся правда и ничего, кроме правды»:

«Петербург 20 января 1836 года. Я безумно влюблен! Я тебе ее не назову, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты будешь знать ее имя. Но всего ужаснее в моем положении то, что она тоже любит меня, и мы не можем видеться до сих пор, так как ее муж бешено ревнив».

И все-таки со стороны обоих это – только увлекательная игра, не более того. Д'Антес спустя две недели в новом письме Геккерену буквально захлебывается от восторга, описывая свой разговор с прекрасной Натали:

«Если бы ты знал, как она меня утешала, потому что она видела, как я задыхаюсь, и что мое положение ужасно, а когда она сказала мне, я люблю вас так, как никогда не любила, но не просите у меня никогда большего, чем мое сердце, потому что все остальное мне не принадлежит, и я не могу быть счастливой иначе, чем исполняя свой долг, пожалейте меня и любите всегда так, как вы любите сейчас, моя любовь будет вам наградой…»

Любой здравомыслящий мужчина (не поэт!), услышав, что женщина предлагает ему свое сердце, но решительно отказывает во всем остальном, поставил бы крест на подобном романе и перенес свое внимание на более осязаемые и доступные предметы страсти. К тому же в момент этого признания Наталья Николаевна была на седьмом месяце своей пятой беременности – не самый подходящий момент для сексуальных приключений.

Но… Д'Антесу приятно щекочет самолюбие то, что его «роман» с мадам Пушкиной обсуждается во всех светских гостиных, где чуть ли не держат пари: уступит «мадонна-поэтша» (прозвище, данное Натали острой на язык княгиней Вяземской) блестящему кавалергарду или останется верной своему мужу. Кстати сказать, записочки, пожимание рук и даже мимолетные поцелуи в те времена не считались чем-то зазорным, а были просто непременными атрибутами любого флирта в высшем свете. Тот же Пушкин писал:

 
«…Как легкий бег в санях с подругой быстр и волен,
Когда под соболем, согрета и свежа,
Она вам руку жмет, пылая и дрожа…»
 

Но впоследствие именно записочки и будут выставлять основной причиной и ревности Пушкина, и роковой дуэли, ибо нравы стали куда более строгими. Но во времена Пушкина это было чем-то вроде фигуры в танце – не более того. Господи, да вспомните сцену деревенского бала в «Евгении Онегине», когда Евгеней от скуки, танцует с Ольгой, пожимает ей руку и шепчет «какой-то пошлый мадригал»! Взбесился только восемнадцатилетний романтик и ревнивец Ленский, остальные на все это и внимания-то не обратили.

Существует и опубликован удивительный документ, четко рисующий картину нравов того времени – дневник Алексея Вульфа, соседа Пушкина по имению в Михайловском и довольно близкого приятеля. Дневник этот напечатан в сборнике М.Л.Гофмана «Пушкин и его современники». В нем – настоящее откровение о чувствах и чувственности в России въ 1820—30 годах. «Частыя записочки, рукопожатия, обнимания, поцелуи» – все это были вещи обыкновенныя, из которых пуританское воображение потомков сложило искаженную картину прошлого.

Тем более, что почти одновременно Д'Антес пишет другому адресату:

«Позвольте мне верить, что Bы счастливы, потому что я так счастлив сегодня утром. Я не мог говорить с Вами, а сердце мое было полно нежности и ласки к Вам, так как я люблю Вас, милая Катенька, и хочу Вам повторять об этом с той искренностью, которая свойственна моему характеру и которую Bы всегда во мне встретите».

Вот в это отчего-то верится больше, чем в пафосные восторги по поводу неземной платонической любви к «смуглой мадонне». Тем более, что это письмо от Жоржа к Катрин было далеко не единственным.

А потом была темная и до сих пор не вполне ясная история с присланным Пушкину «дипломом». Четвертого ноября 1836 года городская почта доставила Пушкину и нескольким его друзьям анонимный пасквиль – диплом о присвоении поэту титула рогоносца. Там же содержался и косвенный намек на внимание к Наталье Николаевне не только Дантеса, но и самого венценосца, Николая I.

Сам Пушкин подтверждал, что пасквиль написан не Д'Антесом и не Геккереном. Тем не менее, вызов на дуэль был послан именно им, хотя подлинные авторы так и остались неведомыми.

Князь Трубецкой, впрочем, слегка приоткрывает завесу тайны:

«Пушкинъ все настойчивѣе искалъ случая поссориться съ Дантесомъ. Случай скоро представился. Въ то время нѣсколько шалуновъ изъ молодежи, – между прочимъ Урусовъ, Опочининъ, Строгановъ, мой consin, – стали разсылать анонимныя письма по мужьямъ-рогоносцамъ. Въ числѣ многихъ получилъ такое письмо и Пушкинъ. Въ другое время онъ не обратилъ бы вниманія на подобную шутку и, во всякомъ случаѣ, отнесся бы къ ней, какъ къ шуткѣ, быть можетъ заклеймилъ бы ее эпиграммой. Но теперь онъ увидѣлъ въ этомъ хорошій предлогъ и воспользовался имъ по своему…»

Вот так все просто: «шалуны из молодежи», поименно перечисляемые разсказчиком, шутки ради рассылаютъ анонимныя письма обманутымъ мужьям. Вполне обыденная вещь для общества, где честь женщины – предмет для дружеской беседы в казармах, а все подробности любовного романа тотчасъ же подвергаются совместному обсуждению. Не случайно же кавалергарды после роковой дуэли горой стояли за полкового товарища и защищали его во всех великосветских гостиных. С их точки зрения, все было абсолютно нормально и никакой трагедии в произошедшем они не усматривали. Да и светским наблюдателям было очевидно, что сам Пушкин не был образцом супружеской верности.

Княгиня Вера Федоровна Вяземская вспоминала впоследствии, что даже апатичную и холодную Натали раздражали отнюдь не платонические ухаживания мужа за А. О. Смирновой и графиней Соллогуб. Подозревала она и о нежных отношениях между ним и сестрицей Александриной. Насчет последней в свете ходило немало сплетен и слухов, похоже, имевших под собой доствточно твердую почву.

«Дѣло въ томъ, – читаем мы в «Записках» князя Трубецкого, – что Гончаровыхъ было три сестры: Наталья, вышедшая за Пушкина, чрезвычайно красивая, но чрезвычайно глупая; Екатерина, на которой женился Дантесъ, и Александра, очень некрасивая, но весьма умная дѣвушка. Еще до брака Пушкина на Nathalie, Alexandrine знала наизустъ всѣ стихотворенія своего будущаго beau frère и была влюблена въ него заочно. Вскорѣ послѣ брака Пушкинъ сошелся съ Alexandrine и жилъ съ нею.

Фактъ этотъ не подлежитъ сомнѣнію. Alexandrine сознавалась въ этомъ г-жѣ Полетикѣ. Однако, связь Пушкина съ Александриною мало кому была достоверно извѣстна…»

Общеизвестно, что первый вызов на дуэль закончился свадьбой: 10 января 1837 года Екатерина Гончарова и Жорж Д'Антес-Геккерн сочетались узами брака – в Исаакиевском соборе по православному обряду и в костеле Св. Екатерины – по католическому. Это была настоящая великосветская свадьба, причем многие присутствовавшие отмечали, что и жених, и невеста выглядели счастливыми.

Натали Пушкина присутствовала лишь на православном венчании. Пушкин приехал на свадебный обед, где у него состоялся короткий разговор с бароном Гекереном. Тот выразил надежду на то, что теперь Александр Сергеевич, вероятно, изменит свое негативное отношение к оболганному Жоржу на родственное. Пушкин крайне сухо ответил, что не желает никаких отношений между его домом и семейством Д'Антесов-Геккерен…

И немудрено: несмотря на соблюденные, казалось бы, приличия, и отказ от дуэли, 21-го ноября Александр Сергеевич написал Геккерну:

«Если дипломатия есть искусство узнавать о том, что делается у других, и раскрывать их намерения, то вы должны отдать мне справедливость, признав, что были побеждены по всем пунктам… Поединка мне уже недостаточно… Я сделаю все, чтобы вы и ваш так называемый сын были обесчещены в глазах дворов вашего и нашего»!

Объясните мне, что такого сделал Д'Антес, чего на протяжении всей своей жизни неоднократно не проделывал сам Александр Сергеевич? Покажите мне «Донжунский список» француза. Ах, его нет, кавалергард не вел письменного учета своим амурным победам! А вот подобный список пушкинских побед существует и почему-то никто и никогда не назвал поэта «безнравственным человеком». Почему?

А ведь предполагалось, что брак Жоржа с Катрин должен был бы автоматически прекратить и флирт, и сплетни вокруг него. Но новобрачный, кажется, искренне не понимал, почему он должен прекратить танцевать на балах со своей уже родственницей и обмениваться с нею записками.

Кстати, Д'Антеса, приехавшего к Пушкиным с визитом, поэт не принял. Тогда тот написал ему письмо. Пушкин, не распечатывая письма, вернул его. Но как! На вечере у тётушки Загряжской попытался отдать послание… старшему Геккерну. Тот, однако, отказался его принять. Тогда Пушкин вскипел и бросил его в лицо своему визави с криком:

– Ты его примешь, негодяй!

Как прикажете это истолковывать?

Но молодая баронесса Д'Антес выглядела совершенно спокойной и не делала ни малейшей попытки прекратить встречи своего супруга и младшей сестры. Катрин была откровенно счастлива, она буквально купалась во внимании мужа и свекра, наслаждалась роскошными на ее взгляд апартаментами в голландском посольстве. В письмах к родным повторяется снова и снова: «я абсолютно счастлива». И противоречит этому только одно-единственное письмо сестрицы Александрины к старшему брату:

«Катя, я нахожу, больше выиграла в отношении приличия».

Это было сочтено пушкиноведами достаточным основанием для утверждения, что брак был заключен для отвода глаз ревнивому мужу, а на деле все осталось по-прежнему. Только вот в чем дело: сама-то Александрина «в отношении приличий» находилась в крайне щекотливом положении. И жгуче завидовала старшей сестре, сумевшей сделать вполне достойную партию: сама-то Александрина все еще оставалась в девицах. А Пушкин продолжал беситься от ревности и… регулярно изменять своей жене не только со свояченицей, но и со многими другими дамами. И неуклонно подготавливать казалось бы отмененную дуэль. Хотя дал слово самому императору более этого дела не продолжать.

Дело в том, что Жуковский доложил Николаю I о предполагаемой дуэли. Тот вызвал Пушкина «на ковер» и пообещал лично защитить честь семьи поэта. Взамен взял слово, что тот не пошлет нового дуэльного вызова, не известив об этом царя. Пушкин слово дал – а что ему оставалось делать? Но 26 января 1837 года, через две с небольшим недели после свадьбы Катрин и Жоржа, написал чрезвычайно оскорбительное письмо Геккерну. И… послал ему вызов на дуэль. Именно барону Геккерну, а не его приемному сыну. Он же не давал императору слова не вызывать на дуэль голландского посланника.

В письме Пушкина была определена степень виновности каждого, про Дантеса, например, сказано, что «он только подлец и шалопай». Сам же поэт был чрезвычайно доволен тем, что «заставил вашего сына играть столь жалкую роль».

И добавил:

«Всем его поведением (довольно, впрочем, неловким) руководили вы!»

Его уверенность подтвердил впоследствии и военный суд, постановивший, что «Министр (т. е. Геккерн), будучи вхож в дом Пушкина, старался склонить жену его к любовным интригам со своим сыном и… поселял в публике дурное о Пушкине и жене его мнение…»

Уж будто бы! А то, что Пушкин направо и налево болтал о противоестественных наклонностях Жоржа Д'Антеса, о его многочисленных связях «недостойных благородного человека» и о том, что голландский посланник злоупотребляет своими дипломатическими привилегиями (читай, занимается контрабандой) – это ничего? Он этим не «сеял в публике дурное мнение» об отце и сыне Геккеренах? Нет? Просто, как мог, защищал свою честь и честь своей жены? Странные, однако, способы защиты…

Вызов был послан старшему барону, хотя Пушкин прекрасно знал, что дипломат не может по своему статусу стреляться на дуэли и его вынужден будет заменить приемный сын. Судя по всему, он ни минуты не сомневался в том, что убьет или ранит своего противника (как было в тринадцати предыдущих дуэлях), государь-император погрозит ему в очередной раз пальчиком и сошлет на какое-то время в деревню, а ненавистных Геккеренов вышвырнет из России. А через пару лет все забудется. Но сценарий оказался совершенно другим.

Трудно догадаться, знала ли Екатерина Николаевна о предстоящей роковой дуэли. Надо полагать, знала. И можно только попытаться себе представить холодный ужас молодой женщины, только что обвенчавшейся со страстно любимым человеком и ждущей первенца. А если, не дай Бог… Если долгожданное счастье закончится, едва начавшись? Рискну предположить, что о свояке и его жене, своей родной сестрице, Катрин думала меньше всего. И мне трудно осуждать ее за это.

Впоследствии многие посчитают ее записку к Марии Валуевой, дочери князя Вяземского, верхом цинизма:

«Мой муж дрался на дуэли с Пушкиным, ранен, но слава Богу, легко! Пушкин ранен в поясницу. Поезжай утешить Натали».

Не вижу здесь никакого цинизма – лишь безмерное облегчение от того, что самого страшного не случилось. И нежелание ехать «утешать Натали», которая фактически и заварила всю эту кашу своим бестолковым кокетством, говорить слова соболезнования Пушкину, который несколько лет фактически травил беднягу Жоржа – все это по-человечески очень понятно.