Текст книги "История России в лицах. Книга третья"

Приложение. Отрывки из дневника вдовствующей императрицы. 1825 год

Вторник, 24 ноября

Так как я по-прежнему находилась в смертельной тревоге, мои дети провели этот день у меня; я не выходила, каждое движение заставляло меня вздрагивать в ожидании известий. Нужно было даже скрывать свое волнение, так как князь Волконский написал графу Нессельроде от 12-го числа следующее: «Государь еще вынужден не покидать комнаты, но жар спал. Его Величество еще испытывает время от времени небольшое повышение температуры, но она прекращается каждый раз, как наступает испарина. Виллие старается вызывать испарину, поскольку это является необходимым; я сообщаю вам эти подробности, чтобы вы могли опровергнуть все ложные слухи и успокоить общую тревогу». Таким образом, мне предписывалось молчание.

Какой ужасный день! Я была на панихиде по моей дочери Екатерине; вышла на минуту на воздух в сад Эрмитажа и немного успокоилась.

Среда. 25 ноября

Утро прошло без известий. К нам приходил граф Милорадович; он старался меня ободрить, но сердце мое сжималось в смертельной тоске и тревоге… Вечером прочла это ошеломляющее письмо Дибича, в котором он писал, что считает своим долгом сообщить сведения о состоянии здоровья Государя от 15 ноября; что при возвращении из Крыма в Таганрог 5-го числа сего месяца Государь еще в дороге почувствовал сильную простуду, что первые дни по приезде симптомы желчной лихорадки повторялись регулярно, но они еще не внушали сильных опасении, с 13-го же и особенно с 14-го приступы проявились в более сильной степени, и болезнь Государя начала вызывать большую тревогу особенно потому, что лихорадочное состояние почти не прекращалось; ввиду такого состояния моего сына окружающие его решились посоветовать ему прибегнуть к Св. Причастию; он со свойственной ему набожностью и присутствием духа исповедовался и причастился. После этого при помощи пиявок и лекарств жар и пароксизмы были несколько ослаблены; тем не менее врачи, не теряя еще окончательно надежды, все же не скрывают того, что состояние Государя является крайне опасным.

Признаюсь, при этом ужасном известии меня охватило отчаяние; перо не в силах выразить эту скорбь. Ко мне прибежали Николай и Александрина, также пришел граф Милорадович. Этот ужасный вечер был предвестником страшного утра 27-го; я не в состоянии его передать. Николай хотел быть около меня и остался во дворце. Я провела ночь в моем кабинете, на диване, ожидая и в то же время страшась получения известий; ужасный отдых! Но я не роптала; я была в отчаянии, вручая себя воле Божией и воссылая из глубины моего сердца, от всей моей опечаленной души молитвы к милосердному Господу, чья десница тяжело простерлась над нами.

26 ноября. Четверг

Мы были в церкви, в нашей обычной комнате, молились милосердному Богу о выздоровлении нашего ангела, моего сына, моего ребенка; во время службы в самом конце молебна, когда мы все стояли на коленях, Николая вызвали; он вернулся, говоря мне: «Матушка, курьер; есть улучшение; вот письмо от Императрицы». Моим первым движением было поблагодарить Бога, простершись ниц; по окончании службы я прочла письмо Императрицы от 17-го числа, где сообщалось, что после отчаянного дня – 16-го – растирания и лекарства привели к решительному улучшению в состоянии здоровья Государя. Я была не в силах дочесть это письмо: сердце мое было слишком переполнено, слишком взволновано; я могла дочитать его лишь через несколько минут. О Боже, что я испытала и как я это только перенесла!

Бюллетень Виллие и письмо Дибича не были столь обнадеживающими; Виллие писал, что лекарствами удалось несколько вывести Государя из его сонливого состояния и таким образом его надежда на выздоровление увеличилась. Вечером по почте был получен бюллетень от Виллие, в котором обнаружилось улучшение. В бюллетене этом сообщалось, что Государь отказывался от принятия лекарств до утра предыдущего дня, но что в этот день, после того, как он с величайшим благоговением исповедался и приобщился, он уступил просьбам Императрицы и духовника и, будучи по-прежнему уверен в серьезности своей болезни, согласился принять лекарства; в час дня пульс был в том же состоянии, частота пульса была 96, замечались перебои, дыхание было затруднено и спазматически прерывисто, глаза были неподвижны, зрачки были нечувствительны к сильному раздражению, но сердце и артерии работали правильно; Государь лежал на спине и казался спокойным, умиротворенным, углубленным. Короче говоря, Виллие в заключение давал понять, что Государь при смерти.

Записка о событиях 14 декабря 1825 г.

К чтению манифеста в Совете в полночь Михаил не приехал. Все спокойно. Перед уходом Николая мы помолились втроем Богу: Александра, Николай и я.

С утра все казалось мирным, спокойным: в Сенате манифест был выслушан с восхищением, с умилением. Это рассказали нам Милорадович и Голицын, а также и племянник. Было собрано много знамен, после чего была принесена присяга. Милорадович рассказал мне о присяге конногвардейцев. По прочтении манифеста солдаты кричали: «Оба молодцы!»

После всего этого я спокойно начала писать Константину. Вдруг раздаются крики «ура». Я спрашиваю, в чем дело, – мне говорят, что Государь на площади, окружен народом. Подхожу, вижу, что он окружен, что он говорит с ними, временами слышны отдельные голоса: все мои плакали от умиления при виде такой преданности народа. Через несколько времени после этого до меня донеслись снова крики «ура»; я опять подхожу, вижу Государя читающим народу манифест, это меня поразило и испугало… Тут я увидела батальон Преображенского полка в шинелях, выстроившийся перед воротами. Это меня удивило, и удивление мое возросло, когда я увидела, что они двинулись по направлению к Адмиралтейству и остановились, чтобы зарядить ружья; затем они снова пошли в ту сторону; Император следовал за ними. Я недоумевала, чем все это вызвано. На площади было сильное движение; вскоре мы увидели, что на этой стороне выстроились конногвардейцы. Наконец Государь прислал мне сообщение о том, что две роты Московского полка отказались принести присягу и призывали к возмущению.

Некоторое время мы пробыли без известий. Карамзин отправился туда, но присоединившиеся к мятежникам негодяи из толпы стали бросать в него камнями. Государь приказал привести этих негодяев в порядок. К нам с вестями от Государя явился Трубецкой. Это ужасное состояние продолжалось два или три часа. Тем временем Михаил, приехавший лишь в двенадцать часов дня, отправился к артиллерии, где были некоторые колебания относительно присяги, но они прекратились с его прибытием. Там он узнает, что Московский полк не захотел присягать; он немедленно направляется туда, находит в казармах шесть рот, которые не захотели присягнуть Николаю, так как они уже присягали Константину, но которые остались в казармах, не желая следовать за мятежниками. Он убеждает их принести присягу вместе с ним, приводит эти шесть рот к Государю и уговаривает их покорно сражаться заодно с их остальными товарищами против восставших, которые тем временем пролили уже кровь. Заметили, что в числе этой шайки находились люди во фраках и круглых шляпах.

Один из бунтовщиков отделился от своей группы и, подойдя к Государю, сказал ему, что он был в числе мятежников, но видя, какой оборот принимает дело, перешел на сторону Императора; это – некто по фамилии Якубович. Государь ответил ему, что он принимает его раскаяние и что тот может остаться около него.

Наконец Государь сделал последнюю попытку воздействовать кротостью: он велел позвать митрополита, который вышел к ним с распятием в руках, чтобы их образумить; но это оказалось бесполезным…

После того как были испробованы все средства, была вызвана артиллерия. Мятежникам было сделано предупреждение, что если они не сдадутся, то по ним будет сделан залп картечью, и после того как это повторное предупреждение не возымело никакого результата, Государь был вынужден во избежание еще больших бедствий приказать сделать несколько пушечных залпов. Из моего кабинета был виден огонь.

Когда раздались выстрелы, я думала, что я умру при мысли о жертвах, которые должны были пасть. После нескольких пушечных выстрелов они обратились в бегство; кавалерия, атаковавшая мятежников, преследовала их; вся шайка рассеялась; многих из них взяли, другие скрылись, но к вечеру взято было до 600.

Около 6 часов Государь поднялся к нам по маленькой лестнице, где я встретила его с его женой и его сыном; я бросилась ему на шею счастливая тем, что снова вижу его здоровым и невредимым после всех волнений той ужасной бури, среди которой он находился, после такого горя, такого невыразимого потрясения. Эта ужасная катастрофа придала его лицу совсем другое выражение. Он сказал мне, что бедный Милорадович пал жертвой своей преданности – он был смертельно ранен выстрелом из пистолета.

1826 год

6 марта. Суббота

…У меня были мои дети. Николай сказал мне, что все прошло очень хорошо, за исключением одного ужасного происшествия: один несчастный крестьянин, взобравшийся на крышу, чтобы лучше видеть церемонию, свалился и умер два часа спустя; это ужасно, и как печально, что в день, и без того столь скорбный, подобный случай облек в траур еще одну семью. Мой сын сказал мне еще, что, по полученным им сообщениям, толпы народа приходили приложиться к гробу, и насчитывали, что в течение часа проходило более двух тысяч человек. Да и кто более дорогого Александра заслуживает такого проявления благоговения и признательности!

Имея очень слабое зрение и, конечно, не желая пользоваться лорнетом, я не могла наблюдать за выражением лиц, но я видела, что у многих женщин были в руках платки, видела также, как плакали солдаты, находившиеся вблизи кареты; но, как я уже сказала, порядок и тишина ничем не нарушались. На Сенной среди присутствующих я видела нескольких лиц в круглых шляпах, которые они не снимали при следовании нашей кареты; но вполне возможно, что это произошло лишь случайно и что после преследования траурной колесницы, перед которой, я полагаю, они обнажили свои головы, они подумали, что в этом более нет необходимости. Никогда, никогда я не обращала внимания на подобные вещи до этого злополучного 14 декабря! Но я надеюсь, что настроение публики, слава Богу, значительно улучшилось и даст нам теперь больше и больше спокойствия.

12 марта. Пятница

…Мой сын рассказал нам также, что был допрошен некий Поджио, который сознался и сообщил, как должно было произойти истребление нашей семьи; что касается его самого, то он предложил обе свои руки, чтобы обратить их против Николая, – решили, однако, что необходимо шесть. Это тайное собрание происходило у некоего Давыдова, брата того Давыдова, который женат на прелестной Грамон […] По получении этой вести проекты эти были временно отложены; было решено разделаться с ним и со всеми нами. По получении известия об его смерти заговорщики решили, что эти замыслы должно бы привести в исполнение, но что если в осуществлении их больший успех будет на стороне партии Муравьева, то партия Пестеля, заклятого врага Муравьева, в свою очередь истребит ее. Великий Боже, какие люди! И только кончина нашего Ангела предотвратила гибель нашей семьи и государства; иначе бы кровь полилась ручьями! Как это наводит на размышление! Во всем виден перст Божий, но пути Его неисповедимы.

15 марта. Понедельник

Николай прошел ко мне сегодня вечером и рассказал мне, что в показаниях, сделанных вчера этими несчастными, содержащимися в крепости, один из них – я полагаю, что это Поджио – сообщил, что было решено также убить и Марию и Анну за границей.

16 марта. Вторник

Князь Голицын, Михаил, Бенкендорф, Николай рассказывали мне вчера, что на вчерашнем допросе Вадковский сообщил, что если бы тот, кто принял его в это общество, потребовал от него, чтобы он убил отца, мать, брата и сестру, то он бы выполнил это; его принял Пестель. Это заставляет содрогаться!

17 марта. Среда

Николай рассказывал нам, что Каховский, который содержится в крепости, сознался, что 13-го вечером Рылеев побуждал его отправиться на другой день во дворец в форме гренадерского конвойного офицера, чтобы убить в коридоре Николая, и что для этого он должен был переодеться и надеть гренадерский мундир; он отказался и сказал им. что хотя они начали ранее его, но он хочет умереть с ними, и он действительно явился на площадь. Какой ужас! это заставляет содрогаться, тем более что, замышляя убийство, они говорили о нем со спокойствием и хладнокровием, на которые способны лишь развратные натуры! Да будет милостив к нему Господь!

Без ума, без чувств, без чести?

Объединенными стараниями современников и историков имя этого человека стало нарицательным – причем с резким отрицательным смыслом. «Аракчеевщина» – это тупость, солдафонство, безграмотность, жестокость… эпитеты можно продолжать до бесконечности. Даже «солнце русской поэзии» «почтило» носителя фамилии Аракчеев хамской по сути эпиграммой: «Всей России притеснитель, Губернаторов мучитель

И Совета он учитель, А царю он – друг и брат. Полон злобы, полон мести, Без ума, без чувств, без чести, Кто ж он? Преданный без лести

Бляди грошевой солдат»

Но тот же Александр Сергеевич, повзрослев и слегка поумнев написал жене о кончине графа Аракчеева:

«Об этом во всей России жалею я один – не удалось мне с ним свидеться и наговориться».

Об эпиграмме знали и знают все, о процитированном выше письме не знает почти никто. Странно, не правда ли, желать «свидеться и наговориться» с мстительным и злобным подлецом, тиранившим всю Россию? Но когда начинаешь изучать жизнь Аракчеева не по каноническим источникам, возникает совершенно иной образ, который не имеет ничего общего с хлесткой пушкинской эпиграммой и который совершенно незаслуженно оплеван и унижен потомками.

Точное место рождения в октябре 1769 года мальчика, крещенного Алексеем, неизвестно: его родители владели несколькими деревнями в Новгородской и Тверской губернии, так что он мог родиться в любом из них. Но хорошо известно, что семья была, мягко говоря, небогатой: первоначальное образование Алексей Аракчеев получил под руководством сельского дьячка и состояло оно в изучении русской грамоты и арифметики. К последней науке мальчик чувствовал большую склонность и усердно занимался ею.

По-видимому, именно этот этап образования имел в виду сам Аракчеев, когда, уже ставши военным министром России, собрал своих подчиненных и заявил им:

– Господа, рекомендую себя, прошу беречь меня, я грамоту мало знаю, за мое воспитание батюшка заплатил четыре рубли медью.

Многие – да практически все! – приняли это за непреложную истину и стали распространять слухи о полной необразованности Аракчеева: якобы он даже читал с превеликим трудом по слогам. А между тем, граф Аракчеев просто валял Ваньку: закончив одно из лучших в России учебных заведений, он прекрасно знал немецкий и французский языки, собрал большую научную библиотеку и сам был автором нескольких учебных пособий по артиллерийскому делу. Но ему выгодно было изображать из себя неграмотного, ограниченного солдафона. Почему? Загадка, которую ни один из историков и биографов так и не дал себе труда разгадать.

Хотя путь к вершинам для Алексея Андреевича был, мягко говоря, нелегким. Семья, как уже говорилось, с трудом сводила концы с концами и обеспечить мальчику военную карьеру не могла: на это требовались деньги. Предполагалось, что юный Аракчеев станет чиновником в какой-нибудь канцелярии, посему особое внимание уделялось отработке безупречного почерка.

Почерк был выработан, но в возрасте тринадцати лет Алексей случайно увидел соседских мальчиков из богатой семьи, красовавшихся в военных мундирах. И с этой минуты на гипотетической карьере чиновника был поставлен крест самим Аракчеевым. Слезами, уговорами, клятвами он добился того, что отец повез его в столицу, дабы попытаться там поступить в Артиллерийский инженерный шляхетский корпус. Теоретически туда принимали бесплатно, но на месте выяснилось, что нужно дать немалую взятку чиновнику, принимающему документы. А денег не было. Прошение составили сами, передали директору через канцелярию и стали дожидаться ответа. А ответа все не было.

Месяц отец с сыном, терпя жестокую нужду, пытались добиться приема у самого директора училища – Петра Андреевича Мелиссимо, каждый день являясь к училищу. Чтобы не умереть с голоду, даже милостыню на папертях иной раз просили. Тщетно: застать директора или попасть к нему на прием никак не удавалось.

Все решил случай: в один прекрасный день Мелиссимо выходил из дверей училища как раз тогда, когда возле них оказались Аракчеевы. И мальчик кинулся ему в ноги с настоящим слезным воплем:

– Ваше превосходительство! Примите меня в кадеты.

Пётр Иванович был человеком добрым, слёзы подростка его окончательно растрогали и дворянский сын Аракчеев Алексей был принят в корпус на казенный счет личным распоряжением директора.

Из этого случая сам Аракчеев на всю жизнь вынес урок: он никогда никого не заставлял ждать ответа на свое прошение больше суток. Если к нему обращались с какой-то просьбой или предложением, вопрос решался практически немедленно. Положительно или отрицательно – неважно, главным было то, что Алексей Андреевич считал абсолютно недопустимым заставлять ждать ответа: так врезался ему в память первый голодный месяц ожидания в Санкт-Петербурге.

Учеником Аракчеев был прилежным, делал быстрые успехи в науке – особенно в математике – и очень скоро получил офицерское звание. Но в корпусе преподавали не только военные дисциплины, там учили иностранным языкам, танцам. Фехтованию и верховой езде, то есть всему тому, что было необходимо светскому человеку. В этих «науках» Алексей Андреевич первым не был, но занимался им с таким же упорством и тщательностью, как и всем остальным.

Мелиссимо был настолько доволен своим протеже, что рекомендовал его учителем по артиллерии и фортификации к сыновьям графа Николая Салтыкова, человека имевшего большой вес при дворе Екатерины Второй, президента военной коллегии.

Но успехов в учебе было мало для того, чтобы сделать хорошую карьеру: требовались еще влиятельные родственники или покровители, то есть связи, которых у Аракчеева не было. Он попробовал позаботиться о себе сам и подал прошение принять его на вакантную должность адъютанта Мелиссимо. Но рафинированный и утонченный директор корпуса не пожелал иметь адъютантом неказистого провинциала. Тогда Аракчеев обратился за помощью к Салтыкову.

Отказать президенту военной коллегии Мелиссимо не мог, но решил при первой же возможности избавиться от навязанного ему адъютанта. И случай не заставил себя ждать: Великому князю Павлу, наследнику престола, понадобился расторопный и компетентный артиллерийский офицер. Мелиссимо немедленно рекомендовал ему Аракчеева, причем рекомендовал с самой лучшей стороны – только бы отделаться.

Алексей Андреевич не подвел своего поручителя: в полной мере оправдал рекомендацию точным исполнением возлагавшихся на него поручений, неутомимой деятельностью, знанием военной дисциплины и строгим следованием установленному порядку не только своих подчиненных, но, в первую очередь, самого себя. Ибо Аракчеев был идеалистом, но не в том понимании, в котором обычно воспринимают это слово. Офицер до мозга костей, он, не доверяя людям, слепо верил в идеи и полагал, что на языке устава и четких инструкций можно объяснить все, даже то, как жить.

То, что так раздражало вольнолюбивых интеллектуалов, пришлось по душе Великому князю Павлу, также воспринимавшему жизнь сквозь призму армейского устава. Из своей постоянной резиденции – Гатчино – он сделал российскую империю в миниатюре: там было свое сельское хозяйство, своя промышленность, своя администрация, своя армия. Причем армия новая, прогрессивная.

Традиционно принято высмеивать любовь Павла Петровича к армейской муштре. Безусловно, с точки зрения штатского человека, это – смешная мания, но… Знаменитое суворовское выражение «пуля – дура, штык – молодец» безнадежно устарело к концу XVIII века. Судьбу сражения решали уже не рукопашные схватки, а меткость и дальность стрельбы солдат, а также от их умения быстро и четко перестроиться, чтобы стрелять слитно, непрерывно и не мешая друг другу. Павел уловил веяние времени, и именно этим объяснялась его любовь к строевым упражнениям – фрунту. Будущий император хотел иметь современную хорошо подготовленную армию.

Аракчеев оказался идеальной кандидатурой для воплощения в жизнь идей наследника. Главным было даже не то, что он великолепно разбирался в огнестрельном оружии: вера Алексея Андреевича в то, что кратчайшим путем к совершенству является хорошо написанная инструкция в сочетании с точностью ее исполнения, полностью соответствовала представлениям Павла об устройстве мироздания.

Добавим к этому привычку к беспрекословному повиновению и четкое соблюдение субординации. Так что в искусстве фрунта Аракчееву равных действительно не было, что может вызвать смех только у человека, бесконечно далекого от армейской жизни. У Павла же это вызывало глубокое уважение: Аракчеев очень скоро был назначен комендантом Гатчины – постоянной резиденции Великого князя, а затем – начальником всех сухопутных войск наследника. Невелик чин, но…

Но 6 ноября 1796 года умерла Екатерина II, и гатчинские порядки распространились на всю территорию империи к величайшему неудовольствию большинства ее подданных. Двор привык к роскоши и праздности, армия – к вольному образу жизни, обыватели подражали и двору, и армии. И вдруг в один момент все переменилось: вместо роскоши – простота казармы, вместо праздности – муштра, вместо развлечений – железная дисциплина.

Армейские офицеры по двенадцать в день учили солдат строю и прочим военным премудростям. Даже офицеры свиты его императорского величества – элита армии – теперь являлись в Зимний дворец к семи утра и сидели за бумагами до семи вечера. Причем выходить из помещения не разрешалось даже тогда, когда никакого дела у них не было.

Уйти было невозможно еще и потому, Что Аракчеев, спрашивавший с себя так же строго, как с других, с утра до вечера находился на службе и мог в любой момент появиться в любом помещении. К лентяям он был беспощаден, причем наказывал не столько физически сколько морально. Тычки и оплеухи подчиненным раздавали все начальники, дело обыденное, но Алексей Андреевич умел внушать страх, не прибегая к привычным наказаниям, то есть рукоприкладству. Он наказывал провинившегося унижением.

Так, увидев однажды на мундире своего подчиненного крошки табака, он приказал приставить к этому офицеру солдата, который под насмешки окружающих был обязан стряхивать с командирского мундира табак. Анекдот? Возможно, но после этого случая встретить неопрятного офицера было невозможно. Хотя любви окружающих Аракчееву подобные методы не добавили, что не удивительно. И если до воцарения Павла над «гатчинским фрунтовиком» посмеивались, то теперь – ненавидели.

И совершенно напрасно, кстати. Аракчеев публично наказывал и унижал, а втайне – оказывал благодеяния. Известный случай, когда он в присутствии других офицеров немилосердно отчитал своего подчиненного, запоздавшего с возвращением в часть после похорон жены. А потом вызвал к себе провинившегося и… помог ему устроить осиротевших детей в разные учебные заведения на казенный счет. Наказание стало достоянием гласности, помощь провинившемуся осталась тайной. Так хотел Аракчеев, который совершенно сознательно создавал свой образ – внушающего страх бессердечного солдафона. И в его злобе не было ничего личного, просто он пользовался своей репутацией как инструментом для эффективного управления людьми. И срабатывало это безотказно.

Павел основательно подготовился к реформам, составив огромное количество законов и инструкций. Дело стало лишь за жесткими и хваткими исполнителями, способными сделать так, чтобы страна этим инструкциям подчинилась. Кандидатура Аракчеева оказалась идеальной, а русский человек, не страдающий, как известно особой любовью к порядку и дисциплине, тут же окрестил все происходящее «аракчеевщиной». И заранее с глубочайшим предубеждением относился ко всему, что исходило от бывшего «гатчинского капрала», равно как и ко всем реформам императора Павла.

Зато Аракчеева по достоинству оценил суверен. По восшествии на престол он сделал полковника Аракчеева званием коменданта Санкт-Петербурга, а на следующий день пожаловал ему звание генерал-майора, майора Преображенского полка (где по традиции сам император был полковником) и орден Святой Анны Первой степени.

Год спустя Алексей Андреевич получил баронский титул и орден Святого Александра Невского. Кроме того, государь, зная скудность личных средств барона Аракчеева, пожаловал ему две тысячи крестьян с предоставлением выбора губернии. Аракчеев выбрал село Грузино в Новгородской губернии и тем самым сделал его исторической достопримечательностью.

Увы, став майором Преображенского полка, Аракчеев столкнулся с совершенно непонятным ему явлением: отсутствием субординации. Преображенский полк, ведший свою историю с потешного полка Петра Первого, чтил свое уникальное положение, традиции и совершенно не воспринимал аракчеевскую манеру командования. Вспыхнул конфликт, в котором Павел принял сторону преображенцев, не желая слишком уж раздражать общественное мнение. Он отправил своего любимца в деревню – «для поправки здоровья». Фактически это было лишь маневром, император, давший Алексею Андреевичу чин генерал-лейтенанта, в любой момент мог призвать Аракчеева обратно на службу.

Что он и сделал полгода спустя. В декабре 1798 года Аракчеев был назначен генерал-квартирмейстером, а в январе следующего года – командиром гвардии артиллерийского батальона и инспектором всей артиллерии, а также пожалован командором ордена Святого Иоанна Иерусалимского (новая причуда императора Павла, в которой Аракчеев ровно ничего не понимал). В мае Алексей Андреевич стал графом Российской империи «за отличное усердие и труды на пользу службы».

Но император становился все менее предсказуемым и все более противоречивым, а Аракчеев не зря выбрал для своего герба девиз «Без лести предан». Восхищаться тем, чего он откровенно не одобрял, например, увлечение Павла мальтийским рыцарством и желание передать престол племяннику своей супруги в обход законных наследников, свежеиспеченный граф не стал. И закономерно вышел из фавора: в октябре 1799 года последовал приказ удалиться в Грузино. Предлогом послужило то, что Аракчеев под благовидным предлогом прекратил учебу русских суворовских офицеров, у второстепенного прусского генерала, затеянную императором.

Больше Аракчеев с Павлом не виделись.

Кстати, злые языки не пощадили и вышеупомянутый девиз, исказив его до неузнаваемости. «Бес лести предан» – шепотом сообщали друг другу в великосветских гостиных, где Аракчеев никогда не показывался. Это со злорадством повторяли и в многочисленных канцеляриях, куда Алексей Андреевич, наоборот, частенько наведывался. Хотя там его ненавидели куда больше, чем в светских салонах.

Аракчеев всю свою жизнь люто ненавидел традиционно укоренившееся в российском обществе, взяточничество. Пойманные с поличным немедленно изгонялись с должностей, «невзирая на должности и чин». Волокита, и как следствие вымогательство с целью получения взятки, преследовалась им беспощадно. Аракчеев требовал незамедлительного решения вопросов и строго следил за выполнением сроков исполнения. Естественно «крапивное семя» – прогнившее с верхов до низов канцелярское сообщество – боялось и ненавидело Аракчеева.

Что ж удивляться тому, что мнение общества, как высшего, так и среднего, определило настроение писателей и публицистов, собственно и придумавших так называемую «аракчеевщину».

Удивляет другое: говоря об Аракчееве, каждый обязательно отмечает его «отталкивающую наружность». Ну, современников оправдать легче: у большинства были личные мотивы. А вот историков – труднее, особенно современных, которые могли бы быть и объективнее:

«В своих записках Саблуков так говорит о внешности Аракчеева:

По наружности Аракчеев похож на большую обезьяну в мундире. Он был высок ростом, худощав и жилист; в его складе не было ничего стройного; так как он был очень сутуловат и имел длинную тонкую шею, на которой можно было бы изучать анатомию жил, мышц и т. п. Сверх того, он как-то судорожно морщил подбородок. У него были большие, мясистые уши, толстая безобразная голова, всегда наклоненная в сторону; цвет лица его был нечист, щеки впалые, нос широкий и угловатый, ноздри вздутые, рот большой, лоб нависший. Чтобы дорисовать его портрет – у него были впалые серые глаза, и всё выражение его лица представляло странную смесь ума и злости…»

Цитата взята мною из книги В. П. Никольского. «Состояние русской армии к концу царствования Александра I. История русской армии, 1812—1864 гг.», изданной в Санкт-Петербурге десять лет тому назад. Какое отношение имеет внешность Аракчеева к состоянию русской армии? И почему нужно ссылаться на человека, написавшего мемуары о времени Павла и Александра Первого на английском языке, предназначая их единственно для замкнутого семейного круга (в 1803 году, находясь в Англии, Саблуков женился по любви на англичанке, дочери очень богатого банкира)?

Между прочим, Александра Сергеевича Пушкина тоже частенько сравнивали с обезьяной. Но я смотрю на несколько портретов графа Аракчеева кисти разных художников – его современников, и не вижу ничего отталкивающего или уродливого. Безусловно, не красавец. Но такой зоологической ненависти (как в прямом, так и в переносном смысле) никак не заслуживает. Обычный генерал с умными (sic!) глазами и военной выправкой. Впрочем, я отвлеклась.

Хотя Аракчеев был обласкан императором, его роль в то царствование была невелика. Слишком долго Павел ждал своего часа, чтобы всерьёз считаться с кем-либо. Но самодержца и его преданного слугу объединяла ненависть к ним высших офицеров и аристократии. Простой народ – хотя об этом не принято говорить – императора Павла любил за «строгость и справедливость», хотя и не успел привыкнуть к новому монарху.

Кстати, многие нововведения Павла, например, закон о престолонаследии, закрепились в России вплоть до Октябрьской революции, а в армии дожили до наших дней: ружейные приемы, строевой шаг, команды, например: «шагом марш», до него было: «ступай». Но все это впоследствии было приписано совершенно другим людям.