Текст книги "История России в лицах. Книга третья"

Понимаю, что поклонники «нашего всего» будут предельно возмущены тем, что я сейчас напишу, но давайте все-таки попробуем быть объективными. Представьте себе, что роковая дуэль на Черной речке закончилась легким ранением Пушкина и смертельным – Д'Антеса. Что вдовой осталась не прекрасная Натали, а обыкновенная Катрин. Которая, скорее всего, не вышла бы вторично замуж, а посвятила бы себя памяти мужа, ребенку и престарелому свекру. Ничего поэтичного, разумеется, не о чем писать стихи и исследования. Только стала ли бы после этого Наталья Николаевна «женой убийцы»? Сомневаюсь. Дуэль – она и есть дуэль.

Потом был арест Д'Антеса, суд, формальное разжалованье в солдаты, чужая страна, холодные стены замка в Сульце – родовом имении мужа, затерявшемся на северо-западе Франции. И – почти полная изоляция, ибо связь с Россией фактически прервалась. Брат Дмитрий был практически единственным, кто как-то поддерживал с ней переписку. Екатерина жаловалась, что сестры ей не пишут и даже мать и единственная тетка, видимо, не желают компрометировать себя связью с ней. При всей своей гордости, Екатерина Николаевна дает понять, что ей горько чувствовать себя отрезанным ломтем. Да и в чем, собственно, она была виновата перед своими родными?

Потом родные и вовсе перестали ей писать, она узнавала о них все новости через третьих лиц… И начала считать эту обструкцию наказанием, ниспосланным ей свыше за… неумеренную страсть к мужу, которого не переставала любить и после почти пяти лет супружеской жизни, рождения трех дочерей и потери четвертого ребенка – родившегося мертвым мальчика.

Она тяжело ждала пятого ребенка, горячо, со слезами молилась о том, чтобы родился долгожданный сын! Босой ходила в католическую часовню, подолгу стояла на коленях на холодном каменном полу. Ей так не хотелось огорчать любимого мужа. Она с болью вспоминала его сдержанные поздравления на другой день после рождения третьей дочери. Свекор, барон Геккерн, кажется, обрадовался рождению ребенка больше, чем отец…

Своих немногих знакомых, а родных – особенно, она старалась потом всегда успокоить видимым безразличием к тому, что их с Жоржем принимают не везде, и не все из бывших ее русских соотечественников могут скрыть гримасу отвращения, случайно узнав чья она супруга. Так, она писала из Вены брату Дмитрию (в гончаровском архиве сохранилось всего два ее письма из австрийской столицы, где они провели зиму благодаря приглашению свекра, снова, после долгой опалы, получившего дипломатическое назначение):

«Я веду здесь жизнь очень тихую и вздыхаю по своей Эльзасской долине, куда рассчитываю вернуться весной. Я совсем не бываю в свете, муж и я находим это скучным, здесь у нас есть маленький круг приятных знакомых, и этого нам достаточно. Иногда я хожу в театр, в оперу, она здесь неплохая, у нас там абонирована ложа…»

И еще, другое письмо ему же:

«Я в особенности хочу, чтобы ты был глубоко уверен, что всё то, что мне приходит из России, всегда мне чрезвычайно дорого, и что я берегу к ней и ко всем Вам самую большую любовь!»

Добавим – безответную. Почти все пушкинисты, словно сговорившись, сквозь зубы цедят, что Екатерина Николаевна, уехав во Францию, порвала все связи с Россией и знать о ней не желала. Муж и жена – одна сатана, убийца поэта и жена убийцы не заслуживают добрых слов. Они даже правды о себе не заслуживают. К тому же Катрин всегда ставили в вину слова, сказанные ею при отъезде из России:

– Я прощаю Пушкина.

Да как она посмела!

А если посмотреть на все беспристрастно? Если представить себе, что Пушкин был не знаменитым поэтом, а просто мужем светской красавицы? Вспомнили бы о его «убийстве» через пару лет? Простите, сомневаюсь. И о кончине-то Пушкина в то время сообщила только одна газета – «Русский инвалид», причем издатель получил за это строжайший выговор от министра просвещения графа Уварова.

Но зато все крупные европейские газеты известили о гибели Пушкина. Дуэль трактовалась как «политическая акция», а Пушкина называли главой русской национальной партии. Именно с этого момента Европа узнала о существовании «величайшего русского поэта», а до его нелепой гибели, увы, даже и не подозревала…

Но баронессе Д'Антес не было дела ни до Европы, ни до славы ее погибшего свояка. Заветной мечтой Екатерины было подарить мужу наследника. Забеременев первый раз, она была абсолютно уверена, что носит мальчика, и писала уже покинувшему Россию супругу о еще не рожденном ребенке:

«Как и подобает почтенному и любящему сыну, он сильно капризничает, оттого что у него отняли его обожаемого папашу».

Но ее надеждам не суждено было немедленно сбыться: одна за другой родились три дочери – Матильда, Берта и Леони-Шарлотта. Четвертый ребенок – мальчик – родился мертвым. И, несмотря на увещевания врачей, Катрин снова готовилась стать матерью.

Пушкиноведы ставят Екатерине Николаевне в вину то, что ни в одном письме на родину она хотя бы намеком не высказала ни малейшего раскаяния или просто сожаления о петербургской трагедии. Но… в чем она должна была раскаиваться? В том, что вышла замуж по страстной любви за человека, который был вызван на дуэль САМИМ ПУШКИНЫМ? В том, что сестры вычеркнули ее из своей жизни и запретили даже упоминать ее имя? Удивительное жестокосердие со стороны Натальи Николаевны: ведь сестрицу Александрину она ни в чем не винила, хотя прекрасно знала о ее связи с покойным первым мужем. Наоборот – терпела все ее капризы: характер у Александры Николаевны с годами становился все невыносимее.

Вот что писала дочь Пушкина, Александра Александровна Арапова, в своих воспоминаниях:

«Мать до самой смерти питала къ сестрѣ самую нѣжную и, можно сказать, самую самоотверженную привязанность. Она инстиктивно подчинялась ея властному вліянію и часто стушевывалась передъ ней, окружая ее неустанной заботой и всячески ублажая ее. Никогда не только словъ упрека, но даже и критики не сорвалось у нея съ языка, а одному Богу извѣстно, сколько она выстрадала за нее, съ какимъ христіанскимъ смиреніемъ она могла ее простить!

«Александра Николаевна принадлежала къ многочисленной плеядѣ восторженныхъ поклонницъ поэта; совмѣстная жизнь, увядавшая молодость, не пригрѣтая любовью, незамѣтно для нея самой могли переродить родственное сближеніе въ болѣе пылкое чувство. Вызвало ли оно въ Пушкинѣ кратковременную вспышку? Гдѣ оказался предѣлъ обоюднаго увлеченія? Эта неразгаданная тайна давно лежитъ подъ могильными плитами.

Знаю только одно, что, настойчиво разспрашивая нашу старую няню о былыхъ событіяхъ, я подмѣтила въ ней, при всей ея рѣдкой добротѣ, какое-то странное чувство къ тетѣ. Что-то недоговаривалось, чуялось не то осужденіе, не то негодованіе. Когда я была еще ребенкомъ, и причуды и капризы тети разстраивали мать, или, поддавшись безпричинному, непріязненному чувству къ моему отцу, она старалась возстановить противъ него дѣтей Пушкиныхъ, – у преданной старушки невольно вырывалось:

– Бога не боится Александра Николаевна! Накажетъ Онъ ее за черную неблагодарность къ сестрѣ! Мало ей прежнихъ козней! Въ новой-то жизни – и то покою не даетъ. Будь другая, небось не посмѣла бы. Такъ осадила бы ее, что глазъ передъ ней не подняла бы! А наша-то ангельская душа все стерпитъ, только огорченія отъ нея принимаетъ… Мало что простила, – во всю жизнь не намекнула!

Вот так. Одной все простила и ни словом не намекнула, другую – просто вычеркнула из жизни, хотя, пожалуй, из двух сестер Александрина принесла Натали больше горя, нежели Катрин. Которая оказалась без вины наказанной самыми близкими людьми.

Бог был, впрочем, милостив к ней: она не дожила до того дня, когда младшая дочь, неведомо какими путями в совершенстве овладевшая русским языком и выучившая наизусть все стихи Пушкина, бросила в лицо отцу роковое слово «убийца». Леони до обожествления любила Пушкина и его поэзию, в ее комнате висело несколько портретов поэта. И, наконец, она узнала «петербургскую историю».

Леони была помещена в психиатрическую лечебницу, где и закончила свои дни. Диагноз звучал так: «Эротическая пушкиномания, загробная любовь к своему дяде». Вторая невинная жертва в этой истории…

Но это было много позже. А пока Мадонна, наконец, вняла молитвам Катрин: в сентябре 1843 года она родила мальчика, названного Луи-Жозеф-Жорж-Шарль-Морис. А вскоре в Россию полетело письмо с известием, что Екатерина находится в тяжелом состоянии: у нее послеродовая горячка. Катрин умирала тяжело, но и во время агонии никто не слышал от нее жалобы или стона. Привычка терпеть, ничем не выдавать своего страдания до конца осталась при ней.

Есть предание, что умирая, она шептала слова, написанные мужу в 1837 году уже после дуэли и высылки:

«Единственную вещь, которую я хочу, чтобы ты знал ее, в чем ты уже вполне уверен, это то, что тебя крепко, крепко люблю, и что одном тебе все моё счастье, только в тебе, тебе одном!»

Пятнадцатого октября 1843 года Гончарова – Д'Антес скончалась и была похоронена в Сульце. На могиле – крест, обвитый четками. Ее обожаемый муж, ставший вдовцом в тридцать два года, так больше никогда и не женился.

«Она принесла в жертву свою жизнь вполне сознательно», – эти слова из воспоминаний внука Дантеса Луи Метмана не дают покоя исследователям-пушкинистам. Второй век они ломают голову над тем, что стоит за ними. Может быть, Екатерина Николаевна «сознательно сделала выбор между ребенком и собой, устав быть игрушкой в руках черствого, холодного семейства и поняв обреченность своих надежд растопить ледяное равнодушие мужа»? Но откуда взялось мнение об этом «ледяном равнодушии», если Д'Антес никогда не изменял своей жене и даже перед смертью, пятьдесят лет спустя, просил позвать к нему «милую Коко»?

Пушкинисты твердят, что Наталья Николаевна с ее невосполнимой потерей, ранним вдовством все же познала сначала пушкинскую любовь, потом самоотверженную преданность своего второго мужа, Петра Ланского. Про пушкинскую любовь особенно интересно, если учесть, что за неделю до свадьбы Александр Сергеевич писал пламенные любовные письма польской красавице Каролине Собаньской, а после свадьбы изменял супруге направо и налево.

Тем не менее, участь прекрасной Натали старались облегчить родня, друзья поэта, она не отрывалась от привычной почвы, среды, от тех связей, которые незримо держат человека на плаву, лечат, дают силы. А вот Катрин всего этого была лишена. В одном из писем брату у нее чуть ли не впервые вырвались горькие слова:

«Счастье мое уже безвозвратно утеряно, я слишком хорошо уверена, что оно и я никогда не встретимся на этой многострадальной земле, и единственная милость, которую я прошу у Бога, это положить конец жизни столь мало полезной, если не сказать больше, как моя».

Вывод пушкинистов: Екатерина Николаевна сознательно искала смерти, поняв всю тщету и бесполезность своей жизни. К сожалению, они не удосужились посмотреть на дату написания письма – спустя неделю после рождения первого, мертвого, сына. Покажите мне женщину, которая после такого не впала бы в депрессию.

Да, Катрин сознательно принесла себя в жертву, желая, вопреки советам врачей, подарить мужу наследника. Но таких женщин можно насчитать сотни, если не тысячи. И если бы баронесса Д'Антес не была «женой убийцы», кто обратил бы внимание на ее смерть от родильной горячки на исходе четвертого десятка лет жизни и после шестых родов?

А Д'Антес продолжал жить, хотя пушкиноманам это и казалось преступлением. Детей взялась растить его незамужняя сестра, а сам он сосредоточил свое внимание на политическом и финансовом поприще. Стал богатым промышленником, сенатором, уважаемым в обществе человеком. И умер в своей постели на восемьдесят четвертом году жизни, более чем на полвека пережив свою русскую жену.

Кстати, на смертном одре он вспоминал «милую Коко», а вовсе не прекрасную Натали или окровавленного Пушкина.

Какой чудовищный цинизм, не правда ли?

Оборона Севастополя

Пусть меня поправят, если я ошибаюсь, но нигде в мире, кроме России, нет такого понятия «героическая оборона». И городов-героев нет. Любая осада везде и всегда кончалась вместе с продуктами и запасами воды. И только эти непостижимые русские зубами вгрызались в обреченную уже землю и на ней – за нее – умирали, так и не сдав ее, так и не сдавшись.

Первая героическая оборона Севастополя (а ведь была еще вторая столетие спустя!) относится именно к таким феноменам. 25 сентября 1854 года город был объявлен на осадном положении. Оборона продолжалась 349 дней, до 8 сентября 1855 года. Несмотря на шесть массированных бомбардировок и два штурма, союзники так и не смогли взять военно-морскую крепость Севастополь. Хотя в результате русские войска (точнее, то, что от них осталось) отступили, они оставили противнику одни развалины.

Виктор Гюго сравнил осаду Севастополя с осадой Трои. «Все это также происходило на уголке земли, на границе между Азией и Европой, где великие империи встретились… Десять лет перед Троей, десять месяцев перед Севастополем…»

Но Севастополь был не началом Крымской войны, а ее кульминацией и завершением. До этого Россия нанесла сокрушительное поражение Османской империи в 1853 году – в основном, в ходе знаменитой Синопской битвы, одержала ряд серьезных побед в затяжной кавказской кампании и похоронила надежды Англии и Франции взять реванш в Балтийском и Белом морях, а также у берегов Камчатки.

Тем не менее, было очевидно, что Россия не в состоянии выдержать затяжной войны против мощной коалиции Англии, Франции и Турции, к которой, к тому же, в любой момент могли присоединиться Австрия, Пруссия и Швеция. В июле 1854 года коалицией были выработаны так называемые «Четыре пункта», предъявленные России как исходные условия для начала переговоров о мире.

От России потребовали – всего-навсего! – передать Молдавию и Валахию под протекторат Австрии, отказаться от защиты интересов христианских подданных Османской империи, согласиться на полный и безраздельный контроль западных держав над устьями Дуная и пересмотреть договор о Черноморских проливах, то есть фактически блокировать выход России из Черного моря.

Русское правительство не сочло возможным принять эти условия, что позволило союзникам даже после очевидных поражений на Дальнем Востоке и на севере, «не выпускать» Россию из войны и нанести сильный удар на юге, по Крыму, точнее – по базе русского флота – Севастополю.

С нападением на Крым союзники связывали большие надежды. «Взятие Севастополя и занятие Крыма, – предвкушала успех английская печать, – покроют все издержки войны и предоставят нам выгодные условия мира». Представлялось, что серьезных препятствий ко взятию Крыма не существует, главное – высадиться и нанести один сильный удар по Севастополю, а потом можно спокойно пить коллекционное вино из погребов Массандры, закусывать крымскими фруктами и загорать на песочке.

Накануне Крымской экспедиции французский главнокомандующий маршал Сент-Арно писал:

«Лишь только я высажусь в Крыму, и бог пошлет нам несколько часов штилю – кончено: я владею Севастополем и Крымом».

А ведь со времени позорного бегства Наполеона из России и полувека не прошло. Плохо знал маршал собственную военную историю, а русских – не знал вообще.

Союзники были настолько уверены в успехе своего плана, что не озаботились даже о сохранении его в тайне: английские и французские газеты взахлеб повествовали о мельчайших деталях предстоящей операции. Их читали и в России, в том числе, и при дворе, но император и верховное командование отказывалось признавать реальность угрозы. В основном, потому, что с ранней осени до весны на Черном море часто свирепствуют штормы, и высадка в Крыму в таких условиях целой неприятельской армии представлялась маловероятной.

Севастополь не получил ни новых артиллерийских орудий, ни боеприпасов, ни дополнительных воинских частей. Посчитали, что успешно действовавшая до тех пор защита от турок окажется достаточной и дальше. Хотя адмиралы Нахимов и Корнилов неоднократно настаивали на необходимости существенного усиления севастопольских укреплений. По их требованию, в частности, подготовку солдат и матросов к боевым действиям начали проводить не только на судах флота, но и на береговых батареях.

По их же настоянию были проведены важные оборонительные мероприятия: затемнены маяки, сняты ограждения фарватеров, увеличено число застав по побережью, расширена сеть семафорно-светового телеграфа. Но все равно Севастополь оставался недостаточно надежно прикрытым с моря и слабо защищенным с суши.

13 сентября 1854 года англо-французский флот в составе 80 боевых кораблей и свыше 300 транспортных судов проследовал в виду Севастополя к Евпатории, и на следующий день началась высадка 62-тысячная соединённой армии на узкой песчаной косе между озером Сасык и морем, которая продолжалась в течение шести дней.

Следует отметить, что переброска армии союзников происходила чрезвычайно медленно и крайне неорганизованно, без какого-либо плана, при полном отсутствии организации снабжения, без боевого охранения на случай нападения противника. Случись такое нападение, когда иностранные солдаты ночевали под открытым небом беспорядочными кучами, Крымская война закончилась бы, не начавшись. Только ничем необъяснимое абсолютное бездействие командующего русскими войсками князя Меньшикова позволило союзникам сосредоточить, наконец, войска в Евпатории и двинуться к Севастополю, на защиту которого встали 25 тысяч моряков и 7-и тысячный гарнизон города.

Первое сражение произошло 20 сентября 1854 года на реке Альме. Союзники нанесли поражение русской армии, которая вынуждена была отступить. Во время этой битвы впервые сказался качественный перевес нарезного оружия союзников над гладкоствольным русским, которое так и не удосужились заменить более современным. Русская пехота была вооружена кремневыми гладкоствольными ружьями с дальностью стрельбы 300 шагов. Англичане и французы имели нарезные ружья Штуцера с дальностью стрельбы 1 200 шагов. Именно это и решило исход сражения, именно это решило впоследствии исход всей военной кампании.

Французов напрасно считают легкомысленными. Через два года после этой «блистательной» победы император Наполеон Третий приказал построить на памятном месте большой арочный мост через Сену возле площади, нареченной Альма. Мост, естественно, получил то же самое имя, а многие годы спустя так же окрестили и тоннель, проложенный под мостом. Так что свои военные подвиги французы не забывают. В Париже существуют и Севастопольский бульвар – одна из важнейших транспортных магистралей центра города, а на севере есть Крымская улица.

Правда, и русские не забыли битву на Альме. После нее в русский язык прочно вошло выражение «шапками закидаем». Считается, что его автор – генерал Кирьяков, который перед началом битвы браво заявил главнокомандующему:

– Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство. Шапками-с закидаем неприятеля!

Тоже, своего рода, увековечивание события в истории…

Командование Черноморского флота собиралось атаковать вражеский флот, чтобы сорвать наступление союзников. Однако Черноморский флот получил категорический приказ, в море не выходить (?!), а оборонять Севастополь с помощью матросов и корабельных пушек. Историки по сей день ломают головы, как объяснить такую позицию верховного командования России.

Более того, вместо того, чтобы бросить все силы на защиту Севастополя, князь Меньшиков приказал основной русской армии отойти к Бахчисараю с тем, чтобы… «угрожать флангу и тылу противника в случае его наступления». О поддержании связи с защитниками Севастополя князь не озаботился, и город оказался фактически брошенным на произвол судьбы, пока основные силы русской армии «угрожали противнику с тыла и фланга».

Союзники рассчитывали захватить береговые батареи Северной стороны с тыла, а затем артиллерийским огнем уничтожить русский флот на рейде и военные склады на Южной стороне. Одновременно они планировали прорваться на севастопольский рейд со стороны моря. Казалось, они учли все, кроме… некоторых особенностей русского характера.

Адмирал В. А. Корнилов в одном из своих приказов так оценивал героические усилия севастопольцев, самоотверженно отстаивавших свой родной город:

«С первого дня обложения Севастополя превосходным в силах неприятелем войска, предназначенные его защищать, выказывали решительную готовность умереть, но не отдать города… В продолжение короткого времени неутомимою деятельностью всех и офицеров и нижних чинов выросли из земли сильные укрепления, и пушки старых кораблей расставлены на этих грозных твердынях…».

К началу войны в Севастополе насчитывалось до 42 000 жителей, из них около 30 000 военного мужского населения. Подступы с моря к городу были защищены батареями береговой обороны. Всего здесь было 14 батарей, имевших 610 орудий разных калибров. С суши Севастополь почти не был укреплен. На всем семикилометровом пространстве оборонительной линии имелось 134 орудия небольших калибров, установленных в еще не законченных земляных укреплениях.

С Северной стороны Севастополь был защищен одним укреплением, построенным еще в 1818 году и до начала войны остававшимся без изменения. Это укрепление представляло собой восьмиугольный форт, окруженный рвом. Форт имел всего 50 орудий, которые могли действовать в разных направлениях.

Оборону города возглавил начальник штаба Черноморского флота вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов. Все свои знания, силы и крупные организаторские способности он отдал делу укрепления Севастополя, взяв на себя руководство всей обороной города, и действовал с величайшей энергией.

Ближайшим помощником Корнилова был вице-адмирал Павел Степанович Нахимов, являвшийся начальником обороны Южной стороны Севастополя. Под руководством Корнилова и Нахимова героические защитники города в ходе борьбы с врагом превратили Севастополь в мощную крепость, которая успешно отражала натиск противника в течение 349 дней.

Оборонительные работы в Севастополе велись и днем и ночью одновременно по всей оборонительной линии. Работали не только солдаты и моряки, но и все гражданское население. Женщины работали наравне с мужчинами. Одна батарея была целиком сооружена женскими руками, поэтому она и сохранила за собой название «девичьей». Ночью работали при свете факелов и фонарей.

В эти дни начала героической обороны города для преграждения входа кораблей противника на Севастопольский рейд было решено затопить часть старых кораблей при входе в Севастопольскую бухту. В приказе В. А. Корнилова о необходимости затопления кораблей говорилось:

«Товарищи! Войска наши после кровавой битвы с превосходным неприятелем отошли к Севастополю, чтобы грудью защищать его. Вы пробовали неприятельские пароходы и видели корабли его, не нуждающиеся в парусах. Он привел двойное число таких, чтоб наступать на нас с моря; нам надобно отказаться от любимой мысли – разразить врага на воде. К тому же мы нужны для защиты города, где наши дома и у многих семейства».

11 сентября при входе в Севастопольскую бухту было затоплено пять старых линейных кораблей и два фрегата. Корабельные орудия были использованы для усиления береговой обороны, матросы и офицеры были направлены на оборону города.

14 сентября союзные армии подошли к Северной стороне Севастополя. Удачно распространенная русскими дезинформация о сильно укрепленной Северной стороне привела к тому, что противник решил атаковать город с Южной стороны.

Это была грубейшая ошибка: переходом на Южную сторону союзники дали защитникам Севастополя дополнительное время на строительство новых укреплений. На всей семикилометровой линии обороны Южной стороны русским удалось сосредоточить около 16 тыс. человек, из них 10 тыс. матросов. На кораблях флота, стоявших в бухте, оставалось 3 тыс. моряков.

Противник занял расположенный в 14 км от Севастополя городок Балаклаву, обладавший небольшой, но глубокой гаванью, способной принимать корабли с большой осадкой. Сюда на судах подвозились подкрепления англо-французским армиям.

К концу сентября неприятель имел под Севастополем армию численностью в 67 тыс. человек, в том числе 41 тыс. французов, 20 тыс. англичан и 6 тыс. турок. Это в два раза превосходило численность гарнизона Севастополя.

Англо-французское командование решило разместить линию батарей вокруг Южной стороны города, а затем обрушить огонь ее и артиллерии флота на город и его укрепления, подавить оборону и затем штурмовать Севастополь.

Бомбардировку Севастополя с последующим штурмом противник назначил на 5 октября. Никаких сомнений в том, что все это займет от силы два-три дня у нападающих не было, тем более что запасы воды и продовольствия в осажденном городе были, мягко говоря, ограничены.

Около 7 часов утра 5 октября батареи неприятеля открыли ожесточенный огонь по городу. Несколько позже вражеский флот подошел ко входу в Севастопольскую бухту и начал бомбардировку города, рассчитывая подавить батареи и прорваться в бухту.

Корабли французской эскадры располагали 794 орудиями с одного борта; против них действовали 84 русских орудия, установленные на двух батареях южной части Севастопольской бухты. Английская эскадра вела огонь из 546 орудий, имея против себя всего лишь 31 орудие. Таким образом, соединенный флот действовал 1 340 орудиями одного борта, которым противостояли только 115 орудий русских.

За время 8-часового обстрела с моря корабли союзников выпустили 50 тыс. снарядов. Хотя гарнизон Севастополя и имел потери, но ни одна батарея полностью подавлена не была. Самой страшной потерей была гибель адмирала Корнилова, убитого при бомбардировке. Во время сильной канонады он объезжал батареи, давал наставления командирам, ободрял матросов и солдат. В 11 час. 30 мин. на Малаховом кургане он был смертельно ранен ядром и вечером того же дня скончался.

«Отстаивайте же Севастополь», – был предсмертный наказ Корнилова.

После гибели Корнилова Нахимов стал единственным фактическим руководителем обороны Севастополя.

В тот же день флот союзников попытался совершить прорыв на внутренний рейд Севастополя, но потерпел поражение. В ходе боя проявилась лучшая подготовка русских артиллеристов, превосходивших по скорострельности противника более чем в 2,5 раза, а также уязвимость кораблей союзников, в том числе железных пароходов, от огня русской береговой артиллерии.

Так, русская 3-пудовая бомба пробила все палубы французского линейного корабля «Шарлеман», разорвалась в его машине и разрушила её. Остальные корабли, участвовавшие в бою, тоже получили серьёзные повреждения. Один из командиров французских кораблей оценил этот бой так:

– Ещё одно такое сражение, и половина нашего Черноморского флота не будет годна ни к чему.

План врага был сорван. Несмотря на десятикратное (!) превосходство в артиллерии, неприятельский флот не смог уничтожить батареи русских. Командование союзников, учитывая значительные повреждения своих кораблей, отказалось от бомбардировок Севастополя с моря.

Столь же безрезультатной была бомбардировка с суши. Русские артиллеристы старались быстрее вести огонь, чтобы этим восполнить недостаток в орудиях. В результате этого орудия накалились настолько, что возникла опасность их разрывов. Был отдан приказ стрелять реже.

В ходе артиллерийского состязания начал ощущаться недостаток боеприпасов. Для подноски их с пристани добровольцы отправлялись к бухте. Это было очень опасно, так как ядра и бомбы противника покрывали всю площадь не только укреплений, но и подступов к ним. Большая часть подносчиков снарядов к концу дня выбыла из строя. К 3 часам пополудни артиллерийский расчет многих орудий сменился уже дважды.

Около 10 часов 5 октября артиллеристы 5-го бастиона взорвали пороховой погреб французской батареи №4. На многих французских батареях были подбиты орудия. Огонь французов постепенно затихал и к 11 часам прекратился.

В результате героических действий севастопольцев противник не достиг цели. Напрасно неприятельские армии, стоявшие под ружьем весь день, ожидали возможности броситься на штурм. Штурм не состоялся.

Союзники, убедившись в невозможности быстро взять Севастополь, перешли к осаде города. Пришлось спешно готовиться к зимней кампании, о чем он прежде и не помышлялось, в надежде на скорое падение Севастополя.

В ноябре наступила ненастная, холодная погода, пошли сильные дожди. Вспыхнули эпидемии, увеличилась смертность. Тяжелое положение неприятельских армий повело к появлению дезертиров и перебежчиков – в холодные зимние дни к русским перебегало до тридцати человек в сутки.

В ноябре-декабре 1854 года английская армия была деморализована. Однако русский главнокомандующий Меншиков не сумел этим воспользоваться и не предпринял до февраля следующего года ни одного серьезного действия. Неприятель ждал весны и подкреплений.

Русские войска, казалось бы, должны были находиться в лучшем положении. Но это было не совсем так. Отсутствие достаточной заботы о солдате со стороны Меншикова и плохое снабжение войск, дезорганизованное бюрократизмом, казнокрадством и взяточничеством царских чиновников, привели к тому, что солдаты и матросы не были обеспечены самым необходимым. В русской армии тоже вспыхнула эпидемия желудочных и простудных заболеваний. Доставка боеприпасов и продовольствия в Севастополь затруднялась также чрезвычайно плохим состоянием дорог.

В конце февраля 1855 года Меншиков был, наконец, заменен князем Горчаковым, главнокомандующим Дунайской армией. Конечно, лучше поздно, чем никогда, но тут, по-видимому, перемены произошли слишком поздно.

В течение зимы Севастополь жил деятельной, кипучей жизнью. Проводились работы по восстановлению разрушенных укреплений, выдвигались вперед траншеи для ружейного обстрела противника, часто проводились ночные вылазки, чтобы разрушить возводимые противником укрепления и батареи и захватить пленных.

В вылазках участвовало от 50—60 до 200—300 человек. Иногда в одну ночь проводилось несколько вылазок на разных участках. На вылазки вызывали добровольцев, их каждый раз находилось больше, чем требовалось. Впоследствии стали назначать отдельные подразделения, к которым примыкали добровольцы. Были специалисты по ночным вылазкам как среди матросов и солдат, так и среди офицеров.

Лейтенант Бирюлез, подполковник Головинский, лейтенант Завалишин, матросы Петр Кошка, Федор Заика, Аксений Рыбаков, Иван Димченко, Игнатий Шевченко и солдат Афанасий Елисеев прославились среди многочисленных героев Севастополя. Их имена знала вся Россия. Конечно, печать того времени отметила значительно меньше имен «нижних чинов», чем офицеров.