Текст книги "Анти-Ахматова"

Про погоду и сущность поэтического дара

О сущности поэтического видения мира.

Говорили о Пастернаке. АА сказала, что у него очень развито чувство погоды и способность находить все оттенки для ее описаний.

П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 2. Стр. 257

Анна Андреевна снова о Пастернаке и поэме «1905 год».

«А я очень не люблю Шмидта, кроме отдельных небольших кусков. Ведь он там, в сущности, ни о чем, кроме погоды, не пишет».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 219

«Знаешь эти накатанные осенние дороги…» – говорил я и кончил признанием, что хочу написать об этом рассказ. Она пожала плечами: «Ну, миленький, о чем же тут писать! Что ж все погоду описывать».

Иван БУНИН. Жизнь Арсенъева

Марина Цветаева написала большую статью о Пастернаке, где есть раздел «Пастернак и дождь». Одно это заглавие показывает, в каком масштабе ей видится Пастернак и его творчество – а меньший ее не интересует.

 
В начале сотворил Бог небо.
Библия. Первая книга Моисея. Бытие.
 

С неба началась погода. Наверное, ее и стоит описывать. Нельзя это отнести только за счет плохой памяти и приблизительности Лукницкого. Вот Ахматова действительно ничего не понимала ни в погоде, ни в природе. Описывала это, включала в свои произведения со своей всегдашней приблизительностью и формальностью: мол, как у всех, и шиповник, и лебеда.

Не понравилось ей стихотворение Пастернака в «Знамени». «На июльском воздухе нынче далеко не уедешь».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 230

 
Июль с грозой, июльский воздух
Снял комнаты у нас внаем.
Б. ПАСТЕРНАК
 

А нынче что же у нас в моде? Какие такие острые социальные вопросы велено освещать?

Волков: Русский поэт обыкновенно оказывается более демократичным в своих стихах, чем в реальной жизни. Анна Андреевна в одном из ранних своих стихотворений говорит о себе: «На коленях в огороде / Лебеду полю». Лидия Гинзбург вспоминала, как гораздо позднее выяснилось, что Ахматова даже не знает, как эта самая лебеда выглядит.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 236

В том-то и беда, что ничего демократического в этом приеме (наигранной простонародности) – нет. Над Есениным она первая смеялась – не беззлобно, конечно, за кушаки и поддевки, а сама знай про лебеду да про шиповник. У Есенина как раз прием был чисто внешний, для «реальной жизни», никто ведь не сомневался, что он и лебеду видел, и жеребенка трогал, и по полю бегал – и что для него эти образы несут конкретный смысл, если он выражает себя через них, значит, он знает, о чем говорит. А когда Ахматова пишет про шиповник – кто ее знает, заалело у нее в душе или пожелтело, – она и сама не знает, что там это значит. Но – красиво. Поэтому-то для нее и не было слишком основательным комплиментом, что «природу знает» или – «погоду». Действительно, как формальный прием это не бог весть что, даже религиозная символика, при всей и ее заезженности, все-таки понаряднее будет. А реальный смысл природных (и «погодных») явлений был ей полностью недоступен. Ускользающий от нее самой смысл внешних, простых и простоватых красивостей – вот и все значение ее поэзии.

Чем ниже уровень поэзии, тем чаще эти поэты прибегают к образам погоды и природы, они знают, что этим и полагается заполнять строки. А когда появляется Пастернак, он пишет о погоде – и не знает, есть ли что-то еще достойное того, чтобы об этом писать. Смешно, но даже в нашей отечественной городской – пригородной – фабричной попсе – и то пишут и поют только о тропках, стежечках, веретенах. Они, которые снега от дождя не отличают. Не видели их никогда. Как Анна Ахматова.

Волков: При встрече Фрост подарил Ахматовой книгу с надписью. Анна Андреевна об этой книге высказалась весьма сдержанно: «Видно, знает природу». Что было в ее устах невеликой похвалой.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 109

А зачем тогда она в своих стихах обращается к образам природы? Для проформы, как всегда?

Фрост подарил ей свою книгу с надписью. О книге она отозвалась довольно-таки небрежно: «Видно, знает природу». Я не сильна в английском, но мне его стихи нравятся – он не только знает природу, он и сам как бы часть ее.

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 509

О Солженицыне:

Он читал ей свои стихи. На мой вопрос, хороши ли они, она ответила уклончиво: «Из стихов видно, что он очень любит природу».

Наталья РОСКИНА. Как будто прощаюсь снова… Стр. 538

С природой у нее что-то неладно. Она настолько бессмысленно употребляет всегда это слово, особенно когда речь идет о стихах, что кажется, будто ей совсем неведомо, что это такое – природа. Ну а к стихам какое это имеет отношение, даже природа. Стихи должны быть о сущности вещей, а не о природе.

Это не уклончивый ответ, а глупость.

Тем не менее она знает, что про погоду – это прилично, все-таки про погоду поэт должен писать, тогда его можно будет «от прочих незнающих болванов отличать». Сама природа для нее – пустое место. Тогда она заменяет ее другим, более понятным и обжигающим ее словом: дача.

Пишет о Пастернаке. За всю жизнь две странички воспоминаний и философствований набралось.

Появилась дача (Переделкино) сначала летняя, потом и зимняя (немножко слишком подробно для конспекта). Там, в Подмосковии (ой ты, гой еси, Подмосковии), – встреча (встреча! больше негде было встретиться и некогда до 1936 года?) с природой. Природа всю жизнь была его единственной полноправной музой, его тайной собеседницей, его невестой и Возлюбленной, его Женой и Вдовой.

Анна АХМАТОВА. Т. 5. Стр. 153

Как скучно читать, правда? особенно потому, что – читано (Россия, Русь, жена моя, да и потом перепевали, кому не лень)?

Бесконечные ахматовские бессмысленные «тайны».

Поэзия Ахматовой – это песня (чтоб было складно) или новелла (по-лагерному – роман) в стихах – чтобы про любовь, чтобы страшная любовь, вам не понять. А погода – это о сути вещей. Суть ей недоступна.

Она механически перемешивает свои темный, светлый, первый, последний, как делают пародисты. Ей кажется, что

 
Ненастный день потух,
Ненастной ночи мгла
По небу стелется одеждою свинцовой
 

можно легко заменить на

 
Погожий день потух и т.д.,
 

но Пушкин в таком случае пишет

 
Мороз и солнце! День чудесный…
 

потому что его стихи о сути вещей.

Погода, как мы поняли, тема мелкая, недостойная поэта. Есть еще одна – еда. Правда, при этом перечислении мне опять вспоминается Толстой, который сказал: «Kinder, Kirchen, Kuche – немцы отдали женщине самое важное. Что же осталось мужчинам?»

Вульгарная мысль – разоблачать литературу за сюжеты. К тому же выбран все-таки неоднозначно низкий – еда.

Я очень хорошо помню, как это было. Журнал «Иностранная литература» напечатала тогда «Праздник, который всегда с тобой» Хемингуэя. Ахматова была удивлена низменностью этой вещи, тем обстоятельством, что столь одаренный и знаменитый писатель под старость не может вспомнить о Париже времен своей молодости ничего, кроме меню – что и как он ел и пил. «Неужели, – спрашивала она, – и мои воспоминания о Модильяни производят такое же впечатление?» Мы все, разумеется, ее разуверяли.

Михаил АРДОВ. Возвращение на Ордынку. Стр. 51

А она разве там писала о еде? Могла бы помнить и сама, писала или нет, что спрашивать?

А что их объединяет? Почему они должны быть похожи?

Какая наивная и недалекая вера в то, что сюжеты – даже просто место и время действия – объединяют произведения литературы! Тогда надо было бы ожидать, что «Приключения барона Мюнхгаузена в России» должны «производить такое же впечатление», как произведения Гоголя. Она не догадывается, что в литературе важно совсем другое?

А вот здесь запомнить еще слово «разоблачать»:

«Как не похоже на Хема. Они только и делают, что говорят о еде, вспоминают вкусную еду, и это как-то разоблачает его беллетристику, где все время едят и пьют».

Михаил АРДОВ. Возвращение на Ордынку. Стр. 93

И немедленно выпил.

Венедикт ЕРОФЕЕВ. Москва – Петушки

Безобразие. Эти вообще даже и не «едят и пьют», а совсем в мелкотемье впали и уже только пьют.

Не разоблачить ли ей еще и автора «Старосветских помещиков» да и многих, многих других? Вот Пруст, например, написал об поедании размоченного в чае пирожного «мадлен» много страниц…

Гуров в «Даме с собачкой» ест арбуз – и мы тоже что-то за этим видим. Что останется от мировой литературы? Только глобализм ее поэмы без героя, смущающей двадцатый век.

Везде у нее – о святости сюжета, о его первостатейной важности для литературы, о том, что Чехов плох, потому что «у него не сверкают мечи». Разве она будет так мелочиться?

АА читает мне отрывок из неоконченной поэмы «Трианон».

И рушились громады Арзерума,

Кровь заливала горло Дарданелл…

АА говорит, что «тут и Распутин, и Вырубова – все были», что она начала ее давно, а теперь «Заговор императрицы», написанный на ту же, приблизительно, тему, помешал ей, отбил охоту продолжать.

П.Н. ЛУКНИЦКИЙ. Дневники. Кн. 1. Стр. 129

Некоторых не пугает, что темы заняты – любви, измены, смерти, – продолжают себе писать как ни в чем не бывало… «Заговор императрицы» Алексея Толстого… После Толстого уже нельзя писать? Алексей Толстой все описал?

Об Ольге Берггольц.

«И второе то, что это неправда. Все неправда. Потому и не могло стать искусством».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 479

Все как раз наоборот: это не было искусством, а потому было неправдой. Иначе никто не мог бы писать сказок и никто не мог бы описать себя (а только это и делает настоящий писатель). Ведь Я – это неправда для ДРУГОГО.

<…> Обратно ехали мимо новостроек. Разговор перекинулся на Ленинград. Ахматова сказала, что начала было писать воспоминания о Петербурге, но в это время ей попались мемуары Стравинского, где он описывает город и по цвету и по запаху, т.е. так, как хотела написать Ахматова. И тогда она бросила эту затею: «Переписывать его – не моя очередь».

Василий КАТАНЯН. Прикосновение к идолам. Стр. 422—423

То есть после воспоминаний Стравинского никто не должен больше «описывать» Петербург? А ведь смельчаки продолжают находиться – те, кому есть что сказать.

«Я совсем, совсем распростилась с одним поэтом. Его для меня просто нет больше. С Есениным. Вчера Боря прочитал мне стихотворение, в котором поэт скорбит, что у него редеют волосы и как же теперь быть луне, что она, бедненькая, станет освещать. Подумайте, в какое время это написано».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 170

То есть она понимает, что может быть стыдно. В какое время что написано.

Но согласимся, что все-таки было бы довольно естественно допустить в замысле скорбящего о луне поэта хоть чуть-чуть иронии.

Да и если бы она, кума, на себя бы оборотилась – то тоже что-нибудь за собой бы нашла: «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума», например. «Подумайте, в какое время это написано».

Сюжет – основа литературы, среди сюжетов она находит самый достойный.

2 декабря 1961 года. Больница. Я сейчас поняла в Пастернаке самое страшное: он никогда ничего не вспоминает. Во всем цикле «Когда разгуляется» он, уже совсем старый человек, ни разу ничего не вспоминает: ни родных, ни любовь, ни юность.

Анна Ахматова.

Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 291

А почему надо вспоминать? Где это написано, что надо вспоминать? Самое страшное – это когда человек не живет, а вспоминает (уж я не говорю – придумывает воспоминания, как она). Что вспоминал в старости Толстой? Разве на это он тратил свою старость? Разве для этого прожил? Пруст вспоминал, но не в старости, и вспоминал не прошедшее, а усомнился, что прошедшее – прошло и больше не существует. А на теплой лежанке в полумаразме вспоминать родных, любовь и юность – вот это страшная, мелкая участь.

Марина Цветаева назвала слово и похуже «сюжета», она сказала: «содержание». Всю ахматовскую книгу «Ива» (из серии шиповник, лебеда, все дощато…) она меняет на одну пастернаковскую строчку (раздирающую душу, как весь он, это не сероглазый король), и от великой поэтессы ничего не остается.

Боюсь, что Ахматова этого даже бы не поняла.

«Лебеду полю»

Кроме респектабельных символов, она использовала и штампы попроще: лебеду, шиповник – так, как это она видела у других поэтов, пишущих «о погоде». Наверно, потому она и отзывалась о них так зло и пренебрежительно: «на июльском воздухе нынче далеко не уедешь», «видно, что знает природу» – потому что считала, что они так же, как и она, используют эти образы механически, для исполнения какой-то культурной повинности – и на тебе, получают за это дивиденды: славу, интерес, успех… Она не хочет уступать.

На коленях в огороде

Лебеду полю.

В голодные годы Ахматова живала у Рыковых в Детском Селе. У них там был огород. В число обязанностей Натальи Викторовны входило заниматься его расчисткой – полоть лебеду. Анна Андреевна как-то вызвалась помогать: «Только вы, Наташенька, покажите мне, какая она, эта лебеда».

Лидия ГИНЗБУРГ. Ахматова. Стр. 133

Я сказала ей, что из стихов видно – она очень любит лебеду. «Да, очень, очень».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 147

Дело не в самой лебеде. Она не знала и многого другого – но писала об этом. Эта глава – о неточности и необязательности слов у Ахматовой.

«Лебедой» были следующие слова: «светлый» («темный»), «тайна», «таинственный», «встреча» (про «невстречу» уж и не говорю), и – главное – «страшный». «Страшный» – обозначает все и заменяет все. Ей кажется, что все пугаются ее видений. Она-то сама ничего не боится – она родилась без радости жизни, и страха ее потерять у нее нет (бытовая трусоватость – это другое).

Когда ей нечего сказать, она говорит: «страшный», но ее читательницам кажется, что они понимают ее.

Представляю себе оледенелый, суровый, все забывший город. Хочу увидеть его предвесенним, когда он оживает и начинает вспоминать. А впрочем, и тогда в нем слишком много страшного.

Анна АХМАТОВА

Слово «страшный» – слишком легкий трюк. Если запустить его как удочку в компьютер с ее текстами – выйдет уморительное страшильское чтиво. Но практически каждое ее «страшно», бессистемно разбросанное в моей подборке, узнается по острому запаху жеманной безвкусицы.

Ей предоставлялась небольшая комната с окошком в сад. Прямо под окном поднимались каменные, с боков замшелые ступени на каменную террасу. Дом был одноэтажный, каменный, со скромным, но классическим фронтоном и нишами по сторонам главной двери. Стены дома были чуть не в метр толщиной. Не могу не остановиться на одном недоумении. Среди стихов тех лет у Ахматовой есть одно, посвященное нашей семье и говорящее о Старках – «Под Коломной». Все стихотворение ставит акцент на «деревянность» усадьбы – «Все бревенчато, дощато, гнуто…»... Так или иначе, меня удивляет, что Ахматова прошла мимо той каменной стихии, которой отмечены многие, если не все, строения Коломенского района, обильного белым песчаником.

С.В. ШЕРВИНСКИЙ. Анна Ахматова в ракурсе быта. Стр. 282

Она слышала, что вроде так надо. Своего языка выдумать не могла, а писать все про хлестал да хлестал – надо чем-то разбавить: шиповником, лебедой, дощатостью, а уж чем там дощатость отличается от каменности – это дело пятое.

Лишь изредка прорезывает тишь

Крик аиста, слетевшего на крышу…

Все это прекрасно, да только вот беда: «крик аиста» поэтесса не могла услышать, ибо аисты – кричать не умеют… И невольно думается, что такое стихотворение с «кричащими аистами» можно написать, только насилуя себя, только фантазируя на заведомо чуждые темы.

ИВАНОВ-РАЗУМНИК. Анна Ахматова. Стр. 337

Мальчик посылал свои стихи матери в Ленинград, и Анна Андреевна находила, что Лева пишет совсем как отец, «стиль такой же». Но ее огорчало то, что он постоянно находится в мире фантазий: пираты, древние греки, исторические баллады, далекие страны… А ей хотелось бы, как записал Лукницкий, «чтобы Лева нашел бы достойным своей фантазии предметы, его окружающие, и Россию… Чтобы он мог найти фантастику в плакучей иве, в березе…» В лебеде.

М.Г. КОЗЫРЕВА, В.Н. ВОРОНОВИЧ.

Дар слов мне был завещан от природы. Стр. 8

Леве было двенадцать лет, хоть жизнь у него была действительно не сладкая, но писать уже прямо о плакучих ивах – это было бы слишком.

У поэта Ахматовой – равнодушие и даже пренебрежение к слову. Слово – слишком малостоящий предмет, не надо наивничать, придавая ему слишком большое значение по сравнению с действительно значимыми в жизни вещами – успехом, славой, привилегиями. То слово или это – большой разницы нет, главное – плясовой или какой-то еще утилитарный ритм и красивость, рождающая приблизительные расхожие ассоциации. Не только музыка должна быть такой, чтобы ее легко было напевать, стихи предпочтительнее тоже такие.

Не зря в своих самых продажных стихотворениях:

 
Но мы сохраним тебя,
Русская речь,
Великое русское слово.
 

и

 
…слово, то что сказал нам Сталин
Где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли, —
 

Анна Ахматова торгует именно тем, что должно быть для нее свято. Никаких возражений здесь не принимаю: она стеснялась этих стихотворений, заклеивала их вручную в сборниках (в экземплярах, которые дарила знакомым) – так почему же с весомым правом поэта она выставляет на продажу не сами понятия свободы, величия, мира, а именно то, что является предметом ее бизнеса: СЛОВА?

Отсутствием простоты страдает известное стихотворение Ахматовой, посвященное памяти Булгакова, несколько высокопарное и не совпадающее с живой, ироничной и чуждой всякого аскетизма и позерства личностью писателя. «Ты сурово жил», «великолепное презренье», «скорбная и высокая жизнь»…

В.И. САХАРОВ. А. Ахматова и М. Булгаков. Стр. 204

Это – как «hommage», «подношение», принятое в музыке, но в поэзии, в которой скрыться труднее, слова, а особенно их сочетания, более однозначны, чем ноты, поддающиеся все-таки большему количеству толкований, – это подношение подозрительно похоже на завернутую в тряпочку жареную курицу в скудноватое время – на лесть, одним словом…

Поскольку в этой главе я – о словах, то прошу обратить внимание на трескучие расхожие выражения, которыми она пользуется в поэзии.

Презрение Ахматовой к погоде объясняется тем, что «описывать погоду» для нее значит – находить самые точные для такого описания слова, сверхзадача – в этом описании подчеркнуть высоту и значительность собственной личности.

Пример: Ахматова описывает почти что для нее погоду – произведение искусства. Некоторым, наиболее респектабельным, она придает статус нерукотворности и позволяет себе со знанием предмета только восхищаться. Уровень ее замечаний таков:

В связи с десятой годовщиной победы над фашизмом было решено вернуть Германии культурные ценности, которые в конце войны были вывезены как трофеи. Ленинград прощался с Пергамским алтарем. Тогда Эрмитаж посетили сотни тысяч людей. Побывала тогда в Эрмитаже и Ахматова. Пергамский алтарь она характеризовала словами: грозный, трагический, великолепный, непоправимый.

Ирина ВЕРБЛОВСКАЯ. Горькой любовью любимый. Стр. 247

Что нам дает такое описание? Для чего его читать? Только чтобы убедиться в возвышенном строе мыслей Анны Андреевны? Думаю, что теперь никому об этом не дадут забыть: есть опасение, что в рамках возрождения духовности город многострадальный Ленинград сделают Петербургом имени Анны Ахматовой.

Об имени Маяковского:

 
И еще не слышанное имя
Бабочкой летало над толпой…
 

А могла бы сказать и – стремительным домкратом летало имя над толпой: маяк-то летающий – это вам не шутка. Ничем слово «Маяковский» на бабочку не похоже: ни фонетически, ни семантически. И сам Маяковский, как ни посмотри, тоже на бабочку не похож. Сказанула, и все.

Опечатка, которая привела ее в бешенство – «иглой» вместо «стрелой» в строках:

И башенных часов большая стрелка

Смертельной мне не кажется иглой.

«Что за бессмыслица! Смертельны стрелы, а не иглы.

А может, и иглы тоже. В сказке о спящей красавице, например. И что далеко ходить – у Владимира Маяковского умер отец от заражения крови, уколовшись иглой. Как невнимательно люди читают стихи. Все читают, всем нравится, все пишут письма – и не замечают, что это полная чушь».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 107

Изложила свои ночные вагонные впечатления: сквозь мутное грязное стекло какой-то безобразнейший город с полицейскими фургонами, нищими, с неуклюжей дамбой. «Этот город – Венеция. Утром поднимется солнце и она опять станет нерукотворно-прекрасной. А ночью – такая».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 269

Ночью Венеция НЕ такая. Ни днем, ни ночью ни один полицейский фургон НЕ может заехать в Венецию. Туда НЕ может заехать ни один автомобиль, тем более фургон. Нищие, на этот раз все правда, и днем и ночью в некотором количестве присутствуют – вокруг вокзала. Дамба – элегантное и остроумное инженерное сооружение. По Венеции НЕ проходит. Прекрасной Венецию делает НЕ солнце, а скорее отсутствие его. Солнце украшает то, что Господь создавал на солнце. Венеция создавалась в дымке, в потянувшейся в приморской мешанине мелководной воде, в бликах и перебрасываемых, как мячики, тенях от каждого вновь возведенного здания – на сваях-то не размахнешься… Можно почитать эссе «Fondamenta degli incurabili» Бродского – там не о солнце.

Жалко, что она, очевидно, ехала в советском вагоне. В итальянских поездах стекла не мутные и не грязные. В шестидесятых годах это тоже было так.

Она смотрит и не видит. А когда надо сказать – говорит, заботясь лишь о том, чтобы было оригинально.

«Я – виновница лучших стихов Асеева и худшей строки Блока: «Красный розан в волосах», сказал бы: «с красной розой» – уже красивее, правда? А то этот ужасающий, безвкусный розан».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 59

Если бы Блок был не Александр Блок, а Эдуард Асадов, он, возможно, и написал бы настолько красивее. А вот Блок чувствовал разницу между розой и розаном, и очевидно, сказал то, что хотел сказать. Насчет Асеева – она вольна так считать.

Всех семи смертельных грехов…

«Грехи смертные, а не смертельные» – сказал Корней Иванович. «Это совершенно все равно», – не без раздражения ответила Анна Андреевна

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1963—1966. Стр. 44

«Он просил меня заменить слово «лягушка» в моем стихотворении. – «Чтоб не спугнуть лягушки чуткий сон? – вспомнила я. – И вы сделали «пространства»? Далековато»! – «Это совершенно все равно», – сказала Анна Андреевна.

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 456

Лягушку, конечно, она себе представляет хорошо. Сон ее, чуткий или беспробудный, – не очень. Но здесь просто она дает ответ на вопрос: для красоты ли у нее красивые слова, или для смысла – или чего-то еще, для чего пишутся стихи.

 
Несказанные речи
Я больше не твержу,
Но в память той невстречи
Шиповник посажу.
 

Анна Андреевна, сажающая шиповник, – это сильно, особенно если знать, что она неделями не выходила из дачи.

В строфе «Это все наплывает не сразу…» вместо «вспышка газа» сделано «запах розы».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 379

Это к розам.

«Я ее эти ахматовские «речи-встречи-невстречи» одно от другого не отличаю».

Иосиф Бродский.

Соломон ВОЛКОВ. Диалоги с Бродским. Стр. 266

А я – ее шиповник от ее лебеды.

Шахерезада

Идет из сада

И т.д.

Это прекрасно. Но в ташкентском случае ее мифотворчество мне почему-то не по душе (видно, скудная у меня душа). Так и «месяц алмазной фелукой» мне чем-то неприятен, и «созвездие змея». Чем? Наверное, своим великолепием.

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1952—1962. Стр. 366

И в Ташкенте ей все змеи чудятся. Искусители.

«Он даже удивился легкости, с которой я согласилась выкинуть и заменить».

Л.К. ЧУКОВСКАЯ. Записки об Анне Ахматовой. 1938—1941. Стр. 153

Выкинуть лебеду, заменить на череду – в чем труд-то?

Море.

«Наяву оно никогда не казалось мне страшным, но во сне участвовало в детских кошмарах про войну».

Н. ГОНЧАРОВА. «Фаты либелей» Анны Ахматовой. Стр. 184

В снах мы не вольны, но море намного страшнее любой войны.

 
«И в памяти, словно в узорной кладке…»
 

У нее все кладки да узорочье.

Ю. Айхенвальд пишет о ней так:

Но сквозь близкую ей стихию столичности слышится повесть неприласканного, простого сердца, и милая русская бабья душа, и виднеется русская женщина с платочком на голове.

ЛЕТОПИСЬ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА. Т. 2. Стр. 44

Этому Айхенвальду все Ахматова представляется и таинственной монастыркой с крестом на груди, и милой бабьей душой в платочке на голове – сплошной маскарад. Ахматова и была ряженой, но, как видим, не все это понимали, принимали почему-то за чистую монету. Неужели не виден букет развесистой лебеды в руках?

Кушнер с Бродским в Америке.

Потом по обыкновению пешком шли в поисках кафе, пили кофе, говорили о Мандельштаме, позднем, об Ахматовой, тоже поздней, и он защищал от меня ее последние стихи. Когда я сказал, что не люблю стихотворения «Я к розам хочу, в тот единственный сад / Где лучшая в мире стоит из оград»: подумаешь, «я к розам хочу», я воспроизвел ее интонацию, – все к розам хотят, мало ли что! И потом, почему же «лучшая в мире» – в этом преувеличении есть нечто от официального пафоса тех лет: все лучшее – у нас, он почти согласился, но все же уточнил: «Летний сад – последнее, о чем еще можно было писать». (И не писала бы, если больше не о чем писать). Остроумно заметил, что в старости поэт и не должен писать лучше, чем в молодости.

А. КУШНЕР. Здесь, на земле… Стр. 190

В России трудно стремиться к розам. Стремиться душой можно к тому, что привычно и неотъемлемо является частью традиционного ландшафтного дизайна – к березкам, например. Розы не российское растение, дома селян не увиты розами, чистые старушки не подрезают розовые кусты с утра до вечера – растению укрывной агротехники трудно войти в массовую культуру, особенно в России – мы не японцы, где именно в преодолении, в изменении, в подчинении природы находится собственная традиция. «Японские поросята – что за рожи, что за эксцентричность породы!» (Это Лев Толстой занимался животноводством.) В богатых садах, где садовники собирали все причуды флоры мира, она тоже детство не проводила. Хотеть ей к розам – все равно что англичанин вот хотел бы к баобабам – видывал их в оранжерее у какого-то богатого эксцентрика. И теперь – «я к баобабам хочу».

«Это какое дерево? – указывала Анна Андреевна на большую крону вдали и удивлялась: – Как можно не знать?» – Она называла вяз или тополь и не уставала любоваться старым дубом перед нашим домом.

Эмма ГЕРШТЕЙН. Мемуары. Стр. 548

Она спрашивает у Герштейн или учит ее, как ребенка? Лебеду полю… Или как с Анненским – узнав, что тот ничего не писал о любви к младшей Горенко, то есть опровергнуть не может, – вдается в псевдовоспоминания. Так и с вязом: вы знаете, что это такое? Не знаете? Тогда это – вяз.

Это еще в двадцатых годах заметили студентки Корнея Чуковского, сказавшие, что вся ее архитектурная эрудиция – из книги Курбатова. Она написала даже не стихотворные иллюстрации к книге Курбатова, а просто время от времени рифмованно цитировала его – вот и вся ученость. А так – интересная идея – что-то вроде гравюр Доре к главам из Библии. Цикл стихов по путеводителю Курбатова. Смысл – почему не обратиться непосредственно к петербургским улицам – в том, чтобы безбоязненно апеллировать к именам, событиям, обстоятельствам постройки – такую ведь информированность просто так в стихах проявлять неприлично, а мысли ведь иногда обо всем приходят – а тут есть заявленный повод.

Но это я рассуждаю о том, как могла бы идти вольная мысль, а здесь – четкое задание: соответствовать, втискивать свой небольшой дар в шаблонные рамки.